1

<Москва.> Ч<исла> 5. Майя 1785 Года.

Сего дня по утру получил я письмо твое, которого столь долго дожидался. Оно столько^[1] меня обрадовало, что я весь день весел и всем^[2] доволен. Приятнееже всего для меня то, что из слов твоих кажется, будто ты скоро в Москву возвратишься. Дай Боже, чтоб это скорее случилось! Хотя ты чрез то не освободишься от слушанья вздору; ибо я, преданнейший твой слуга, осмеливаюсь ласкать себя не безосновательною надеждою, что могу заменить двух или трех Симбирских^[3] болтунов, изливающих и иссыпающих ныне в твои уши порождения пустотою наполненных голов своих: — однако здесь конечно найдешь ты и больше лекарств от головных болезней, пустословием производимых, больше лекарств от скуки и монашествующей меланхолии. Между тем должен я тебе сказать, что совсем не понимаю, как можешь ты почитать свое состояние столь мрачным, каким ты его описываешь. Не погневайся; я думаю, что ты сам отчасти виноват в тех неприятностях, которыя терпишь, и хочешь беспрестанно скучать. Терпеть иногда скуку есть жребий всякого от жены рожденного. Но также всякой человек имеет способность разгонять скуку и на трудном каменистом пути своем выискивать маленькия тропинки, по которым хотя три или четыре шага может ступить спокойно. Я не знаю, чья бы доля сея способности была менее моей; однако и я по большей части терплю скуку по своей воле. Работа, ученье, плоды праздных и веселых часов какого нибудь Немца, собственная фантазия, доброй приятель — вот сколько противоскучий или противоядий скуки мне одному известных. И все эте противоскучия можно найти не выходя за ворота. Сколькож можно еще их найти, захотевши искать! — «Это все очень хорошо», скажешь ты: «но когда скука овладеет мною, то я не могу приняться за работу; ученье нейдет в голову, и самой Шакеспер^[4]

меня не прельщает, собственная фантазия заводит меня только в пустыя степи или в дремучие леса, а доброго приятеля взять негде.» — На это отвечаю, что к работе и к ученью всякой молодой человек немножко только попринудить себя должен, после чего и Шакеспер^[5] и фантазия удовольствия приносить будут; а добрым приятелем может быть всякой честной человек, у которого есть уши, язык и общий человеческий смысл, естьли только захочешь подладить к его тону. Хотя подлаживаться к чужому тону есть наука и требует упражнения; однако по этому-то самому и служит оно противоскучием, и пр. и пр.

Каково понравилось тебе мое нравоучение? — Пожалуй постарайся употребить что нибудь из него в свою пользу. Естьлиже ничто уже тебе пособить не может, то мне остается только сожалеть о том и желать, чтоб как можно скорее пришла та помощь, о коей ты вздыхаешь. Уповаю, что мы увидимся еще прежде Иоаннова дня, естьли Богу то будет угодно.

Ты описываешь мне внешнее свое состояние. Но я не выразумел, тогда ли только ты был в нем, когда письмо писал; или обыкновенно в нем бываешь. В первом случае я хвалю тебя; ибо сам, как тебе известно, препровождаю утро в таком наряде. В другом случае напоминаю тебе:

⁶В рассуждении книжных новостей, надеюсь, не неприятно тебе будет услышать, что здесь печатается «Магазин для С<вободных> К<аменщиков>»? Се! поле пространное для первого противоскучия! Хотел было послать к тебе книжку Судьба Рел<игии>; но неуспел достать ее, ибо она не продается.^[6]

Ты очень хорошо сделаешь, естьли напишешь ко мне еще письмо или два; но больше писать, желательно, чтоб не было уже тебе времени, и чтоб по крайней мере в первых числах июня мы не имели нужды писать друг ко другу, чего желать, с равным моему усердием, можешь разве только один ты.

Касательно до меня самого не имею ничего нового сказать. Я живу все по старому: сплю много, работаю мало, часто шатаюсь по улицам, заброжу иногда в театр, и не однажды в день о тебе вспоминаю.

Прости; уведомь меня поскорее, что ты стал спокойнее и довольнее, чему я весьма обрадуюсь.

2

<Москва.> Ч<исла> 20 Мая. 1785 Года.

Я имел удовольствие получить письмо твое от 9 мая и покорно благодарю тебя, за него. Я никогда не сомневался, что ты меня высоко почитаешь и горячо любишь, хотя в первом и никогда ты меня не уверял. Великия и обработанныя мои дарования в рассуждении первого, а любви достойныя и приятныя свойства в рассуждении другова, служат мне надежными поруками. О тебеж никогда я не думал, чтоб ты не мог отдавать справедливости и приписывать истинную цену достоинствам таких великих людей, как я. Люблю ли я тебя? о том не хочу сказывать. Я редко пропускаю случай писать к тебе; из чего можешь заключать по крайней мере то, что я всегда о тебе помню. «Disce philosophari!» говорим мы ученые; сиречь: учися любомудрствовати и от действия доходить до причины — ab effectu ad causam. (NB. Когда будешь писать ко мне, то пожалуй, не позабудь поблагодарить меня за сии Латинския слова и похвалить мою ученость.)

За две неделиж пред сим писал я к тебе о твоей скуке, и теперь не почитаю за нужное повторять. Что же касается до праздности, то я никому в свете не поверю, чтоб ты ничего не делал. Хотя ты и секретничаешь, однако я наперед воображаю, как по приезде твоем все Московские Авторы и переводчики будут ходить повеся головы; длятого, что бедные сии люди будут тогда раза по четыре в неделю приезжать и приходить к Директорам Типографической Компании, и получать от них неприятной ответ, что книг их не можно еще начать печатать; ибо обе Типографии заняты печатанием Российского Шакеспира^[1].

Весьма одолжил ты меня благодарностию своею за сообщенную мною Российским детям Историю кофия! Не правда ли, любезной друг, что сия пиэса^[2] несравненна? Но представь себе, сколь несправедлив свет! — представь себе, сколь велико бесстыдство некоторых! — Они не устыдились — ³о слабоумия^[3] человеческого!!! — не устыдились, говорю, сказать, что они долго искали вотще, какую связь имеет стих из Св.<ященного> П.<исания> и заключение 16-го листа высокославного журнала для детей мной издаваемого, с сим преполезным и для блага младых отраслей рода человеческого необходимым разговором о кофе! —⁴ Охотно бы исполнил желание твое и поместил в детском Чт.<ении> историю тобаку; но по многочисленным и важным причинам сие невозможно, в чем уверяю тебя неложным словом честного Журналиста. Естьлиж можно было, то стал бы я просить тебя о помощи, яко знатока и любителя этова Символа мирских упражнений и забав.^[4]

Весьма мне неприятно, что ты должен отложить до Июля возвращение свое в Москву. Я ничего столько нежелал, как, чтоб увидеть тебя прежде Иоаннова дня. Но когда и это желание должно иметь общую

участь большей части желаний; то по крайней мере надеюсь я, что ты будешь писать ко мне, как можно чаще.

Конечно у вас в Симбирске^[5] незнают ни мало учтивости, какую должно наблюдать, когда пишешь письмо к такому почтенному человеку, как я. Виданоль когда нибудь, чтоб в письмах целые строки вымарывались? Ты наделал мне труда на целой час, разбирать вымаранныя строки с таким же углублением и напряжением сил, с каким Голландские Филологи разбирают какую нибудь Греческую или Латинскую надпись. После многих тщетных опытов показалось мне, что тут написано было:⁶ Естьли так, то для чего это вымарывать? Мне весьма приятно слышать, что ты не совсем ⁷чужд в Большом Симбирском Свете.⁷ При этом напомнил бы я тебе Университетскую мою шутку кое-о чем; но как она и здесь казалась тебе неприятною, то — и пр. и пр.

Все бр.<атья>,⁸ которых ты больше других знаешь, слава Богу! здоровы, равно как и я. Надеюсь, что естьлиб я сказал им, что пишу к тебе сего дня письмо, то они велели бы приписать от себя поклон. Но я никому об этом не сказывал; и так будь и тем доволен, что желает тебе всякого благополучия

А. П.<етров>

3

<Москва.> Ч<исла> 11. Июня 1785 Года.

Виноват я, что уже две почты пропустил не писавши к тебе; но надеюсь, что ты простишь меня в этом, зная, что подобное со всяким человеком может случиться.

«Слава просвещению нынешнего столетия, и краи Симбирские^[1] озарившему». Так воскликнул я при чтении твоих Епистол^[2] — (не смею назвать Руским именем столь ученыя писания), окоторых всякой подумал бы, что оне получены из Англии, или Германии. Чего нет в них касающегося до Литтературы? Все есть. Ты пишешь о переводах, о собственных сочинениях, о Шакеспере,^[3] о трагических Характерах, о несправедливой Волтеровой^[4] критике, равно как о кофие и тобаке. Первое письмо твое сильно поколебало мое мнение о превосходстве над тобою в учености; второежь крепким ударом сшибло его с ног; я спрятал свой кусочик Латини в карман, стал в угол, сложил руки на груди, повесил голову и признал слабость мою пред тобою, хотя ты и по латине не учился. — Я не сомневаюсь, что под сочинением твоим о Соломоне кроется нечто совсем иное; но будучи не столько остроумен и проницателен, что бы уразуметь сие подразумеваемое, приму слова твои за простую

историю и скажу тебе мое мнение о твоей пиэсе, так, как бы она всамом деле существовала. Судя по началу преизящного сего трактата, должно заключить, что естьли Соломон знал и говорил по немецки, то говорил гораздо лучше, нежели ты пишешь. Будучи Великой Жени, ты столько превознесся над малостями, что в трех строках сделал пять ошибок против немецкого языка. Пожалуй употреби в пользу сие дружеское замечание, и лучше пиши все свое сочинение на Рускословянском языке долго-сложно-протяжно-парящими словами. Для дополнения же твоего искуства писать таким слогом, советую тебе читать сочинения^[5] и Переводы в стихах и в прозе Вас<илия> Тредиаковского, коего о в любви езде остров книжицею пользуюсь, переводною, ныне, с Французского языка, и весьма ту читаю. ⁶Естьлиж непременно хочешь писать по немецки; то пиши кое-что такое, чего бы никто не читал; а с формированною в голове твоей пиэсою о Соломоне не осмеливайся показываться в публику. Нет ничего хуже, как начинать доказательство о чьем нибудь знании какого нибудь языка, с ошибками против того языка. Иной насмешник спросит: «Для чегож Автор доказывал это не на Немецком языке?» Пожалуй, не огорчись сими нельстивыми выражениями.^[6]

По слогу писем твоих примечаю, что ты ныне в гораздо спокойнейшем бываешь расположении, нежели в каком был сначала по приезде в Симбирск.⁷ Сердечно этому радуюсь и желаю, чтоб спокойствие твое никогда ни чем не нарушилось, но также, чтоб не превратилось в привычку жить в Симбирске⁸ к великому неудовольствию тех, которые здесь ожидают нетерпеливо увидеться с тобою поскорее.

Касательно до себя, скажу, что я ныне совсем избаловался, так, что и мышей⁹ ловить не гожусь. Леность и праздность столько мною овладели, что я почти ни за какую работу не принимаюсь, а по тому иредко бываю в добром расположении. — «Это уже не новое, но давнишнее!» скажешь ты. Правда! но мне кажется, что прежде я никогда не чувствовал тягости, какую навьючивает на нас безделье, по крайней мере не чувствовал ее столь сильно, как недавно чувствовать начал. — Мне очень хочется после Иванова дня побывать в деревне и, может быть уеду я довольно далеко месяца на полтора. — Извини, что я сообщаю тебе эту ведомость, по всей вероятности ни мало для тебя не нужную. Я столько занимаюсь ныне сими мыслями, что немог и к тебе этова не написать.

¹⁰Ты пишешь, что не можешь выехать из Симбирска прежде Июля; следовательно я буду ожидать от тебя еще письма, да и не одного. Пожалуй уведомь, получил ли ты печатныя тетратки: Судьбу Религии и Карманную Августинову Псалтирь, которыя давно уже к тебе посланы?¹⁰

4

Москва 1787 году Августа 1.

Третьего дни получил я письмо твое от 26 Июля и теперь принимаюсь отвечать на оное, хотя еще два дни осталось до вторника.

Ты хорошо делаешь, что не спрашиваешь для чего первое мое к тебе письмо было так коротко. Я не имею отменной охоты рассказывать о причине тогдашней моей скромности. Естьлиб ты спросил, то я отвечал бы, что тогда не мог более писать. А для чего не мог? Проницательный человек сам усмотрел бы это из другова моего к тебе письма, а может быть и из самова этова, которое теперь пишу.

Я никогда не сомневался в том, что ты имеешь философской дух, тонкой, глубоко проницающий и удобный к открытиям для других невозможным. Письмо твое служит подтверждением сего моего справедливого и на опытах основанного мнения. Ты находишь в себе что-то достойное похвалы: Удивительное проницание! Кто мог вообразить только возможность такой находки? Проницание твое несравненно: ты видишь то, что от всех прочих смертных сокрыто. — «Старая натянутая насмешка!» скажешь ты. Не погневайся, новой не случилось; а кто сам себя хвалит, того надобно чем нибудь наказать.

Худо бы заплатил я тебе, любезной брат^[1], за твою ко мне доверенность естьлиб не сказал тебе прямо, что письмо твое к Лафатеру мне не очень нравится. «Почему»? Мне кажется, что ты насильно хочешь его заставить знать то, очем он ясно и без всяких обиняков писал к тебе, что не знает и знать не старается. — Но пожалуй заметь, что мне так только кажется; а что мне только кажется, на то и сам я еще не полагаюсь.

Мне весьма приятно, что Батте тебе нравится. Я думаю, что Господин Азмус, сшутивший не очень понятно на его щет в простых своих сочинениях,² гораздо более употреблял искуства, нежели какой нибудь доброй человек, старавшийся утончить природный свой вид чтением Баттевых правил.

Фенелон, Аддисон, Геллерт были просты, чувствовали, имели природной дар; это видит всякой, кто хотя мало имеет способности отличать их сочинения от Истории Аглицкова Милîорда Георга; однакож они учились правилам и употребляли их. — Телемак, Аддисоновы пиесы в Спектаторе, Геллертовы басни и духовныя песни, кажутся мне гораздо натуральнее и простее крестьянских песен ипростых рассуждений в письмах простосердечного Азмуса, которой имеет у себя ученого родственника Клавдиуса, умеющего при случае довольно колко и правильно браниться с неучтивыми Рецензентами. — Простота, — чувствование — превыше всякого умниченья; грешно сравнивать натуру, Génie, с педантскими подражаниями — с натянутыми подделками низких умов. — Однако простота не состоит ни в подлинном, ни в притворном незнании. Можно писать крестьянским наречием: што, подико ты,³ эво-ся, вот вишь ты, и

совсем тем педанствовать. — Самыя жаркия чувствования могут иногда показаться суше Латинского Лексикона и Латинской Грамматики. — Пьяные мужики и Екскременты^[4] разных животных находятся в натуре; но я не пожелал бы читать живого оных описания ни в стихах, ни в прозе. — Говорят, что Шакеспер⁵ был величайший Génie; но я не знаю, для чего его трагедии не так мне нравятся, как Эмилия Галотти. — Но полно! пора мне оставить критическия свои замечания. Может быть я уже наскучил тебе худым выражением незрелых мыслей. Я хотел только сказать, что правила кажутся мне нужными.

Я надеялся, что нынешняя поездка твоя в деревню истребит в тебе старое закоренелое предрассуждение против деревенской жизни, и что ты присоединишься к защитникам превосходства деревни пред Москвою в летнее время. Но теперь вижу, что надежда моя была не основательна. Не хочу доказывать тебе несправедливость⁶ твоего равнодушия к приятностям сельским; ибо сия материя давно уже часто и пространно была нами трактована как в присутствии, так и в отсутствии А. И., президента селозащитительного общества. Позволь только спросить у тебя: как может находить вкус в беллетрах, в искуственном подражании прекрасной Натуре тот, кто в самом оригинале не находит приятностей, когда оный представляется ему в лучшем своем виде? — Что перемена воздуха, тишина, густыя рощи не дают сердцу <...>⁷

5

Из деревни Н**<овикова>. 30 июня 1788.

Начать ли мне жалостную^[1] песнь и наполнить ли письмо упреками? Истязать ли² тебя о причине, для чего не сдержал ты своего слова? Твердое твое I will^[*] заставило-было все мои сомнения спрятаться; я ожидал уже было³ приезда твоего, так, как из близкой тучи после молнии ожидают грому. Но твердое твое I will пошатнулось, и сомнения мои оправдались. Худо или хорошо ты сделал, что сюда неприехал, подвержено еще исследованию. Естьлиб все в мире делалось только для меня, то ты сделал absolutнo^[4] дурно.⁵ Но впрочем — ты имел бы здесь удовольствия, имел бы и неудовольствия; в Москве также верно имел ты удовольствия и неудовольствия, которыя имели бы здесь перевес, не знаю.⁵

Один только раз вспоминал я ⁶о тебе^[6] с сожалением, что тебя здесь нет; а именно вовремя всенощного бдения для сретения солнца, о чем естьли полюбопытствуешь, от И. П. <Тургенева> подробнее узнаешь! Были еще случаи, при которых желал бы я, чтоб ты здесь был; но они были между человеками, в мире подлунном, вкотором обыкновенно на всякую приятность можно щитать по десяти неприятелей.⁷

Ты в Москве. А. А. <Плещеев> уже уехал, и по тому ты почти всегда дома бываешь; несколько скучаешь; но еще более работаешь; десятую долю старых планов производишь в действо, делаешь новые планы; изредка ездишь под Симонов монастырь <?>,⁸ и прочее обычное творишь. Неправдали? — Поэзия, музыка, живопись воспеты ли тобою? Удивленные Чистые Пруды внемлютли Гимну Томсонову, улучшенному на языке Российском? Ликует ли Руская проза и любуется ли каким либо новым светильником в ея мире, тобою возженным? Отправлено ли уже письмо к Лаватеру с Луидором? — Прочитай сии вопросы, и пересмотри свои композиции с отеческою улыбкою, естьли оне существуют уже в телах; естьли же только души их носятся в голове твоей, то встань скресл, посдвинь колпак немножко со-лбу, ⁹приложи палец ко лбу или к носу,⁹ и устремивши взор на столик, располагай, что когда сделать; потом вели сварить кофе, ¹⁰подать трубку,¹⁰ сядь и делай — что тебе угодно.

¹¹Что касается до меня, то я по отпуск сего письма жив и здоров; но знаю это потому только, что ем, пью и сплю попеременно; иных же знаков жизни никаких не предвидится. Хотя нынешнее мое положение и не необыкновенное, однако ты можешь представить себе, что оно для меня тяжко; ибо мне кажется, что оно против воли моей таково. Сердечно желал бы при нынешнем случае уехать в Москву, но весьма мне нужно переговорить кое-что с Н. И. <Новиковым>, когда ему будет свободнее: касательно до предприемлемой поездки в Вологду, и о многом ином дальнейшем.¹¹ Вопросы: что я есмь? и что я буду? всего меня занимают, и бедную мою голову, праздностию расслабленную, кружат и в вящшее неустройство приводят. — Но это сюда непринадлежит. Ergo punctum!^[*] Неслыханная совершаются! И я стихи писал, или хотел писать. Посылаю к тебе произведения толстой моей Музы. Но не соблазнись. Помни, что это Гратуляция; участьже гратулантов искони одинакова.¹² Не опасайся, чтоб я неотважился на что либо выше случайных стихов: нет, благодетельной мой Демон хранит еще меня от такой дерзости. — В прошедшие праздники, т. е. в день Рождения и имянин И. П. <Тургенева>, был здесь великой поход на стихи!!! ¹³ Даже и Н.Л. С<афонов> поздравлял его стихами! Все то можешь ты услышать

от И. П. <Тургенева>. У негож можешь читать и коллекцию стихов во всяких родах и вкусах.

Может быть скоро будешь ты писать к А. М. <Кутузову>. Засвидетельствуй ему мое почтение. И. П. <Тургенев> читал письмо его: Der liebe Mann!^[*] Прости, любезный брат^[14], чрез неделю надеюсь увидеться с тобою. Господь да сохранит тебя от болезней, беспокойства, печали и от всех зол!¹⁵

6
<Отрывок без даты>

2. ^[1]Два письма от А. М. <Кутузова> одно к А. А. <Плещееву>, а другое к тебе, из которого сделай одолжение, сообщи мне, что за благо рассудишь.

3. ^[2]Письмо Французское, полученное мною от самого писавшего. Прости, любезный брат³, моему любопытству, что я его распечатал. Оно было в обертке и надписано: А. Monsieur, Monsieur⁴ de К. membre correspondant de l’Academie des Sciences de Petersbourg actuellement à la compagnie de Monsieur de P.^[**] — Имею честь поздравить с новым достоинством.

4. ⁵Отпечатки моего вензеля и бумажной кружечик для обозначения величины печати, которую ты прикажешь вырезать в Туле, естьли имеешь к тому случай, чем одолжишь.

5. Отпечаток герба Т.<ургенева>. Его велел послать к тебе П. Ф. К.<лючарев>, и просит заказать вырезать печать. Я спрашивал у него, прикажет ли написать к тебе поклон? «Как хочешь», отвечал он. — «Что это значит?» спросил я. «Он де ведь не пишет ко мне поклона!» — Внимай и уразумей!!! Поговаривает о поездке в Симбирск.⁵

Прости любезной⁶ брат! — Желал бы писать к тебе пространее; но ни время, ни расположение мое не позволяют. Будь здоров, спокоен и весел! Это желание еще не исполнится естьли ты будешь немного только здоровее и спокойнее меня, хотя и я по отпуск сего письма жив; но окончать сии⁷ старой дедовской формы не могу: Абдеритской мой сенатор был некогда крайне обижен, и с горя частенько подпивает. В утешительном этом состоянии заставляет он своего малого, которой поучон музычке наигрывать разные песни^{8 9}и меноветцы⁹, малой сонлив, часто

получает пощочины от барина, от чего не мало терпит и гудок его, которой по нерадению давно уже имеет вид Антика. — Извини, что написал такую галиматию. Прости!

7
<Отрывок без даты>

Ты начал что то писать; но не хочешь сказать мне, что такое. — И я начал, по приказанию, нечто писать. «А что?» — Теперь не скажу!

Для разогнания черных мыслей, которые иногда и в деревне тебя посещают, расскажу тебе небольшое приключение, недавно бывшее. — Я уже писал к тебе, что за Москвою рекою был большой пожар. В этом пожаре неучтивой огонь не пощадил между прочими домами и живища^[1] одного из бывших дражайших наших брр. <братьев>,² не рассудив о том, что вместе с домом может разрушить и философию хозяина. (Ты должен знать этова брата³: пузатой купец, с величавою поступью, ⁴принадлежал к стаду Ф. П. К<лючарева>,⁴ почитался Философом). Лишившись дому, Господин Философ целой день неутешно плакал, как-то бы может быть и я в таких обстоятельствах сделал. Простодушные знакомцы его дивились, видя руского Сенеку плачущего, и изъявили ему свое удивление. Он отвечал им: «Не о доме моем плачу; ибо знаю, что домы и всякое другое имение суета суть. Но под кровлею моего дома птичка свила себе гнездо; оно теперь разорено и о ней-то я плачу.» Простодушные знакомцы дивились⁵ великодушию, славили философию, могущую возвысить человека до такой степени, и восклицали: «О великой муж! Забывая о своем нещастии, плачет о малой птичке!». И я восклицаю вместе с ними: «О проклятыя лягушки! зачем выгнали вы абдеритов из их гнезда и заставили рассеяться по всему свету!» Что ты скажешь о сем философе? Пожалей об нем, естьли можешь; я не могу: ведь ему не приключилось никакова нещастия! Достойны сожаления только бедная птичка и все те бедныя люди, которых домы вместе с его домом сгорели.

⁶Слава Богу! Здесь все здоровы. Н. И. <Новиков> переезжает то отсюда в деревню, то из деревни сюда. — И. П. <Тургенев> имел неприятность: у него в доме сделалась пропажа, и сверх того, он, может-быть, лишится по этому случаю одного из лучших своих дворовых людей. Я сказывал ему, что ты переводишь речи: Was bin ich^[*] и пр. Он тем доволен. — Детского чтения осталось три листа: наборщики жаждут еще оригиналу. — Надеюсь, что получу от тебя еще письмо, и что ты уведомишь меня об А. М. <Кутузове>, как я тебя просил. — Прости, любезный брат!⁷ Будь здоров, как трудолюбивой юноша и радостен, как беспечное дитя. Успевай во всяком добре, и помни меня.⁸

8

20 Сентября 1789 г<ода>.

Четыре уже месяца как мы расстались, а я теперь только в первой еще раз пишу к тебе. Но ты весьма ошибаешься, естьли заключишь из этова, будто я мало о тебе помню. Нет, любезной друг, вспоминание об тебе есть одно из лучших моих удовольствий. Часто я путешествую за тобою по Ландкарте; расчисляю, когда куда мог ты приехать, сколько там^[1] пробыть; вскарабкиваюсь с тобою на высокие горы, воображаю тебя бродящего по прекрасным местам, или делающего визит какому нибудь важновидному ученому. — Я думаю, что теперь ты давно уже в Швейцарии. Усердно желаю, что бы во всех местах находил ты таких людей, которых знакомство и воспоминание возвышало бы удовольствие, какое ты находишь в наслаждении прекрасною природою и в новости предметов, и утешало бы тебя в твоем опыте, что везде есть злые люди. Могу себе представить, что сей опыт часто тебя огорчает, при твоей чувствительности, и приводит в такое грустное расположение, в каком видал я тебя живши с тобою. Но не правда ли, что он и дает тебе живее чувствовать цену людей достойных почтения, многих ли или немногих?

Письмо твое из Дрездена весьма меня обрадовало. Я не ожидаю от тебя подробных описаний твоего путешествия, но уверен, что когда будешь иметь время и случай, не оставишь любящего тебя друга в неизвестности о том, где и как ты поживаешь; также не поленишься сообщать мне иногда кое-что из того, что увидишь и узнаешь. — Я весьма любопытен знать, виделся ли ты с А. М. <Кутузовым>; виделся ли уже с Лафатером и как он тебя принял; как располагаешь ты свой вояж. Я опасаюсь проезда твоего через Францию, где ныне такие неустройства. — Ты жалуешься, что все примечания достойное, что ты видел, стоило тебе денег. Пожалуй уведомь, в каких обстоятельствах твой кошелек, и не должен ли ты больше издерживать денег, нежели прежде думал?

Что касается до меня, я жив по прежнему, перевожу (что мимоходом сказать, довольно уже мне наскучило); учусь лениво по ²английский и по французский², однакож не теряю надежды получить сколько нибудь успеха; иногда политизирую по газетам. Все лето прожил я в деревне с А. И.³ <Новиковым>, поехал недели через две после твоего отъезду, а возвратился очень недавно, и для того-то так долго к тебе не писал. Что впредь случится, не премину тебя уведомить. — Осиротевшее без тебя Детское чтение намерен я наполнить по большей части из Кампова Теофрона. — ⁴Все наши знакомые в добром здоровье. А. И. <Новиков>, С. И. <Гамалея> и Ф. П. <Ключарев> благодарят тебя за то, что ты их помнишь и желают тебе всякого добра.⁴ Бедной наш Ленц в таком же состоянии, в каком ты его оставил; часто жалуется на нездоровье. Он

живет с Князем^[5] Е<нгалычевым> в том же домике, где мы жили; но мы всякой день с ним видимся. В Лифляндию не поедет. Все лето странствовал он по окрестностям Москвы, ночевал однажды в запущенном саду и был окраден до рубашки.

Прости, любезной друг! Наслаждайся приятностями своего вояжа. Дай Бог! чтоб ты никогда не имел причины быть им недоволен! и чтоб я имел удовольствие увидеть тебя возвратившегося к нам благополучно. Между тем помни и люби твоего ⁶искренно тебя любящего брата⁶.

9

С.П.Б. 19 Июля 1792 г<ода>.

Благодарю тебя, любезной друг за письмо твое от 2 Июля и за присылку последнего месяца Журнала. Я получил и письмо и книжку почти в одно время.

И так Иоганн Иакоб Ленц отошел уже в землю отцев наших. Мир праху его на кладбище, а душе его в странах вышших. Мутен здесь был поток его жизни, но добрался наконец до общей цели всего текущего. Может быть некогда, очистившись в море вечности, тонкая влага его поднимется парами, спустится обратно на землю, найдет себе лучший грунт и составит новый источник, чистый и приятный, как источник Бландузской, и будет служить самым лучшим украшением прелестному ландшафту. — А мы оставшиеся с наследием покойного, с Историею Российской торговли, примемся каждый за свой том, будем читать, штудировать,^[1] делать выписки, пока и мы не отправимся туда, где Руские купцы не торгуют, и где указы касающиеся до коммерции не нужны...

Что я разумел под человекоугодничеством, писавши к тебе об отрывках из Записок одного молодого Россиянина, теперь право сам не знаю. Знаю только, что хотел тогда сказать тебе, что я не почитаю этой пиесы твоею, или по крайней мере не желал бы, чтоб она была твоя. Впрочем здешний воздух не произвел во мне никакой перемены. Я и в Москве часто, или и по большей части калякивал <?>² невразумительно, и употреблял слова совсем несвойственные смыслу. Но оставим это и предадим забвению то, что забвения достойно!

Ты намерен был ехать в деревню, и как я надеюсь, теперь и живешь уже в деревне. О terque quaterque beatus!!!^[*] Удели и мне частицу своего блаженства; уведомь, во всем ли так тебе там живется, как ты думал; и естьли деревенская жизнь делает тебе пользу и облегчение голове твоей, то верно родятся у тебя и новые какие нибудь планы; не поленись сообщить их мне, как то прежде бывало.

Бедная Лиза^[3] твоя для меня прекрасна! а другим как нравится, ни от кого не удалось еще слышать. — Львов⁴, сказывают, превесьма доволен твоими примечаниями на его стихи, как то иначе и быть не может — Кстати! не можешь ли ты, любезно уведомить меня, в каких ныне обстоятельствах Сочинитель Гимна «Ходящему на крыльях», напечатанного у тебя в Июне? Мне очень хочется знать об его участи. —

Письма, твое к Боннету, и Боннетово к тебе, я почитаю за предобъявление об издании Руского перевода «Рассматривания натуры». Скоро ли намерен ты сделать это доброе и общеполезное дело?

Лиодор твой не похож на других Романических Героев; по крайней мере бессоницею не страждет. Кинувшись на постелю, он спит сном более, нежели богатырским. Не пора ли разбудить его? — Также не сыщется ли у тебя какого нибудь добродушного помощника для перевода последней Мармонтелевой сказочки, когда сам ты столько ленив и ветрен, что по сю пору перевести ее не можешь?

Коцебу скоро будет в Петербурге. Он переводит сочинения Гаврила Ром<ановича>; но что будет жить у Гавр<илы> Ром<ановича> в доме, этова я не слыхал. Напротив того я слышал, что П. А. 3.<убов> берет его к себе в Секретари.— Он сочинил книгу о преимуществах дворянства о которой не могу еще сказать более ничего, как только то, что она напечатана прекрасно, с прекрасным фронтисписом и виньетами. — Касательно сочиняемых здесь водопадов, лучше бы всего выписать для тебя кой-какие места; но теперь сделать этова не могу: ибо пишу письмо дома. Это поема во вкусе Оссианском; но она еще без конца, да и весьма мало надежды, чтоб была когда нибудь окончана.

Из надписей твоих, последняя, то-есть:

нравится мне отменно, как в сравнении с прочими, так и сама по себе. Я поцеловал бы за нее сочинителя, хотя весьма не охотник целоваться. Она проста, нежна, коротка, и учтива к прохожему, потому что не допускает его до труда думать, чтобы сказать, узнавши, кто погребен под монументом. И. И. Д.<митриеву> нравится она также больше прочих. Однакож, мне кажется, критического мнения даром оказывать не можно: и потому ты необходимо должен сообщить нам подробное и обстоятельное описание монумента, к которому она сделана.

Прочие мои требования от тебя суть следующие:

1. Пожалуйста пришли стихи «К милости», как они сперва были написаны. Я не покажу их никому, естьли то нужно.

2. Не можно ли подарить меня новым экземпляром твоего журнала 1791 года. Старой еще в. Москве довольно уже одряхлел, а здесь стал таким инвалидом, что насилу в руках держится, да и разрознен!

3. Не можно ли также подарить меня рукописным экземпляром поэмы «Das Menschliche Herz»^[*], за что бы я не остался неблагодарным.

Я попросил бы, чтобы ты прислал мне на краткое время и полученные вновь пять книжек «Библиотеки для друзей». Но ты скажешь, что это слишком прихотливо.

Теперь бы следовало писать к тебе о здешней моей жизни, я от великодушия твоего надеюсь, что ты от этова меня уволишь. Описывать пространно лень; а коротко описать не умею. Я сплю без просыпу и во сне снится мне, будто играю ролю человека что-то делающего, а зрители смотря на меня зевают. — Может быть это покажется тебе вздором; но справедливее ничего сказать не могу. — С И. И. <Дмитриевым> вижусь почти всякую неделю раз, когда он бывает у Г. Р. <Державина>, а с Л<абзиным> с приезду моего сюда виделся только два раза.

О ⁵Петербургском Зрителе^[5], что сказать, не знаю. Я прочитываю иногда из него некоторые листы между тем, как разрезываю экземпляры для тебя и для Г.<аврилы> Р.<омановича>, а целой пиэсы как-то ни одной прочитать не удавалось: то помешает что нибудь, то дрема одолеет.

Прости!