Сохранившееся эпистолярное наследие Ивана Ивановича Дмитриева довольно велико по объему. В библиографическом указателе по истории русской литературы XIX в. под ред. К. Д. Муратовой зарегистрировано

380 опубликованных писем;¹ к ним нужно добавить маленькую приписку Дмитриева в письме Е. И. Кострова И. П. Бекетову, напечатанную H. M. Левиной.²

Как ни внушительны эти цифры для писателя, творившего на рубеже XVIII и XIX вв., они дают нам лишь отдаленное представление о реальном объеме переписки Дмитриева. Чрезвычайно пунктуальный и аккуратный корреспондент, он систематически поддерживал переписку с обширнейшим кругом своих литературных, светских, домашних знакомых; он отправлял десятки и даже сотни писем деловых и семейных, — и делал это на протяжении более полустолетия. Подавляющее большинство этих писем утрачено безвозвратно. До нас дошло 358 писем Карамзина к Дмитриеву, но мы не знаем ни одного письма Дмитриева к Карамзину и к семейству Карамзиных, с которым он поддерживал переписку и после смерти своего многолетнего друга и литературного соратника. Не сохранились письма Дмитриева к Д. Н. Блудову — одному из наиболее близких к нему литераторов; — к Д. В. Дашкову, хотя известны ответные письма того и другого; наконец, почти полностью исчезли письма Дмитриева за XVIII век, — их сохранилось немногим более десятка. Этот перечень легко продолжить, — но и приведенных примеров достаточно, чтобы утверждать, что наиболее существенный период литературной жизни Дмитриева почти не документирован эпистолярными материалами.

Этим обстоятельством отчасти объясняется тот факт, что письма Дмитриева никогда не были самостоятельным предметом историко-литературного изучения и в лучшем случае привлекались как материалы для биографии. Принято считать, что литературный путь Дмитриева оканчивается с выходом «Сочинений и переводов» (1803—1805) и что последние четверть века он проводит в Москве в «праздности благородной», «поклоняемый и славимый», благосклонно принимая знаки уважения и развлекая гостей мастерскими рассказами о временах Екатерины и Павла. Проблема литературной позиции Дмитриева в XIX в. молчаливо считается проблемой периферийной, и вопрос о воздействии его на литераторов XIX в. возникает изредка и от случая к случаю. Мы можем назвать лишь единичные работы, в которых он поднимается специально.³

Следствием этого невнимания оказалось почти полное прекращение публикаторской работы. Последняя по времени публикация, посвященная позднему Дмитриеву, относится к 1922 г. Между тем материалы далеко не исчерпаны: по нашим, очень неполным, данным, в архивохранилищах

Ленинграда и Москвы находится не менее полутораста неизданных писем Дмитриева.⁴ Из их числа нами отобрано около пятидесяти. Их историко-литературная ценность, конечно, меньше тех, которые уже известны в печати — например, писем к Жуковскому, Вяземскому, А. И. Тургеневу, Пушкину, — однако они дают, как нам представляется, весьма небезынтересный материал для характеристики их автора и его связей с литературной жизнью первой трети XIX столетия.

Самые ранние из писем в нашей публикации относятся к марту-апрелю 1797 г. и адресованы старшему брату Дмитриева Александру Ивановичу, офицеру и литератору, другу Карамзина. Они несут на себе след пережитых потрясений, нынешних хлопот и даже грядущих бед, — они пишутся через три месяца после ареста Дмитриева по обвинению в злоумышлении против государя, в период тяжбы о наследстве и накануне смерти брата, уже тяжело больного. Вместе с тем в них звучит нота оптимизма: Дмитриев ожидает награды за «претерпение»; его ласкают при дворе; он в преддверии благодетельных перемен в своей судьбе. Во втором письме он сообщает об отъезде в Москву; он едет на коронационные торжества, — и с этого времени начнется восхождение его по служебной лестнице.

Далее — лакуна, занимающая полтора десятилетия. Эти годы были наполнены событиями общественными и литературными. С 1802 г. Дмитриев жил в Москве; здесь он выпустил три части «Сочинений и переводов», здесь же он застал начало полемики Шишкова с Карамзиным, которая коснулась и его самым непосредственным образом. Вокруг него

и вокруг Карамзина собираются адепты — старые и новые; в маленьком деревянном доме, окруженном садом, собирается на литературные чаепития приватный дружеский кружок: Карамзин, И. П. Тургенев, Херасков, Козлятев; второе поколение — кн. П. И. Шаликов, В. Л. Пушкин, бывший сослуживец по гвардии, которого сам же Дмитриев приохотил к стихам; Владимир Васильевич Измайлов (1773—1830), литературный протеже давнего соратника Карамзина и Дмитриева В. С. Подшивалова. Измайлов печатался в подшиваловском «Приятном и полезном препровождении времени» и в «Аонидах» Карамзина; в 1799 г. Карамзин сообщал Дмитриеву, что молодой писатель ездил по Крыму и Кавказской линии и готовится издать книжку.⁵ В этой книжке — «Путешествии в полуденную Россию» (1800—1801) — Карамзин находил парафразы своих периодов и посмеивался, что Измайлов не читал по-русски ничего, кроме «Моих безделок».⁵ В 1804 г. он издавал журнал «Патриот», в критических статьях которого слышались эстетические мнения Дмитриева.⁷ Наконец, третье поколение представлял будущий «Арзамас».

В доме И. П. Тургенева Дмитриев встречается с сыновьями хозяина; двое старших — Андрей и Александр — захвачены литературными интересами. Они — питомцы Московского университета и благородного пансиона, как и их друзья — А. Ф. Воейков и В. А. Жуковский, и младшие — Д. В. Дашков и С. П. Жихарев. Все они в большей или меньшей степени — в орбите воздействия Карамзина; литературная деятельность многих из них начинается на глазах Карамзина и Дмитриева. Жуковский, Воейков печатаются в карамзинском «Вестнике Европы». Когда полемика о «старом и новом слоге» достигает московских журналов и приводит к расколу среди московских словесников; когда граф Д. И. Хвостов и старинный враг Карамзина П. И. Голенищев-Кутузов объединяются против «слезливых писателей» на страницах «Друга просвещения», а прежний соратник М. Т. Каченовский в том же «Вестнике Европы» печатает критический разбор сочинений Дмитриева, — «русский Лафонтен» ждет помощи в первую очередь от них. Он не ошибается: голос в его защиту поднимает Дмитрий Николаевич Блудов (1785—1864), — и Дмитриев оценил его усилия. Письмо его к Блудову, написанное через семь лет после этой полемики, — единственное сохранившееся письмо — дышит пылом литературных баталий, играет красками памфлета. Это почти «арзамасское» письмо, написанное за два года до возникновения общества «почетным членом», или «почетным гусем», «Арзамаса» будущему его основателю. Весь будущий арзамасский круг собирается в Петербурге у Дмитриева: Александр Тургенев, Блудов, Дашков, Батюшков; любимый его воспитанник, «пюпиль» Д. П. Северин, Жихарев.⁸ Но при организации

«Арзамаса» Дмитриев не присутствует. За годы своего министерства он обострил отношения с сенаторами и членами кабинета; возникла оппозиция, сумевшая поколебать доверие к нему Александра I. Дмитриев слагает с себя полномочия министра и возвращается в Москву. Первое из московских писем нашей публикации — к В. В. Измайлову от 21 сентября 1814 г. косвенно, намеком, рисует нам его тогдашние настроения: он замечает и оценивает статью Измайлова, где содержится намек на его безукоризненную государственную службу.

Начинается последний, московский период жизни Дмитриева, продолжающийся двадцать лет, — и к нему относятся все остальные публикуемые письма. Теперь изменились и положение Дмитриева, и его литературная среда. Карамзин жил в Петербурге; Херасков с женой, Козлятев, И. П. Тургенев умерли. От старого кружка остались Шаликов, В. Л. Пушкин, к которым Дмитриев всегда относился иронически. Чуство одиночества нарастает с годами; оно прорывается в письме к Жихареву (см. № 12); через 12 лет оно выльется в горькую жалобу в письме к П. П. Свиньину: «Буду коротать долгие и темные вечера одинокий, говорить не с кем; для чтения глаза уже и днем плохи».⁹ М. А. Дмитриев обмолвился однажды: дядя его был благодарен А. А. Волкову и Н. Д. Иванчину-Писареву за то, что они «не скучали проводить с ним вечера, когда другие об нем и не вспоминали».¹⁰ Единственным постоянным его собеседником становится В. В. Измайлов; он живет под Москвой, в Верее, в своем сельце Тихомирове, занимаясь ботаникой и перечитывая Руссо, — и Дмитриев нередко вынужден дополнять устное общение письменным. Измайлов был личностью не вполне обычной и, во всяком случае, привлекавшей внимание: человек европейски образованный, практический филантроп, распространивший руссоистские принципы на свою семейную жизнь и на быт своих крестьян, — литератор и философ, впрочем, не без некоторых странностей,¹¹ он в это время оказывается одним из ближайших к Дмитриеву людей. Когда он умер — 3 апреля 1830 г., — Дмитриев писал П. Д. Иванчину-Писареву: «Мне очень жаль его. Теперь остается умереть мне и еще немногим остальным крохам поколения, уже отпетого новыми журналами».¹² «Вы любили его, — обращался тогда же к Дмитриеву Вяземский, — и имели в нем собеседника, с которым можно было вам меняться не одними словами, а и мыслями».¹³

Письма Дмитриева к Измайлову отчасти вводят нас в атмосферу этих собеседований, — и в этом отношении они стоят особняком среди всего эпистолярного наследия Дмитриева. В них стареющий поэт столь же откровенен, как, например, в письмах Вяземскому, Жуковскому, А. Тургеневу — и, может быть, даже более, так как Измайлов ближе ему по возрасту и, кроме того, полный его единомышленник и постоянный посетитель дома. Их сближают и общие интересы: подобно Дмитриеву,

Измайлов — библиофил, истративший на библиотеку свое небольшое состояние. Самые вкусы у них общие — они читают Ансильона, мемуары Жанлис, Мейстера — философов и политических писателей преромантического периода.

«Книжные» темы занимают в переписке Дмитриева совершенно исключительное место. Для одинокого, свободного от службы и холостого человека библиофильство и коллекционерство становятся страстью. О великолепной библиотеке и художественной коллекции Дмитриева пишут все мемуаристы. Книги связывают Дмитриева с миром литературы и политики. И здесь мы сталкиваемся с неожиданным на первый взгляд явлением. Признанный глава «легкой поэзии», автор басен и иронических сказок интересуется почти исключительно исторической, справочной и мемуарной литературой. Только очередных «ливрезонов» миниатюрного-«дидотовского» издания Вольтера он добивается с почти фанатическим упорством в течение нескольких лет, — но это интерес скорее библиофильский. Вольтер известен Дмитриеву с юности; это один из любимых его писателей, приверженность к которому он сохранил и тогда, когда развернулась антивольтеровская кампания и цензура запретила статью о нем Вяземского. Дмитриев не мог скрыть своего раздражения. «Удивительно, — писал он А. Тургеневу 2 июля 1819 г., — если запрещена за то только, что он хвалит талант Вольтера. Один только безграмотный калмык может не хвалить его».¹⁴

Но, быть может, и Вольтер привлекает сейчас Дмитриева не столько как поэт, сколько как публицист и философ. Он просит достать ему сочинения Прадта, записки Лас-Каза, Фуше и Жанлис, мемуары Б. Констана о стодневном правлении, книги о Наполеоне на острове Св. Елены. Этот преимущественный интерес к Наполеону он делит с Карамзиным, — и многое знает раньше Карамзина: у него больше времени для чтения и шире информация: он читает каталоги и не устает настоятельно просить о книгах знакомых за границей — Блудова, Кривцова, Вяземского; он ищет способов получить книги, запрещенные русской цензурой. «Чувствительно благодарю ваше превосходительство, — пишет он московскому почт-директору А. Я. Булгакову, — за сообщение мне нового журнала и смею вас уверить, что все условия, каких требует от меня признательность и осторожное благоразумие, будут мною свято исполнены к оправданию и впредь вашего ко мне обязательного доверия. Между тем с совершенным почтением и преданностью имею честь быть вашего превосходительства покорнейшим слугою И. Дмитриев. Сего марта 5 дня 1834».¹⁵ В Петербурге у него есть постоянный комиссионер — О. Е. Франк, выполняющий более всего его книжные поручения.¹⁶

В то же время он внимательно следит и за русскими литературными новинками. Русская часть его библиотеки состоит главным образом из присылаемых книг. Почти все публикуемые нами письма Дмитриева к петербургским литераторам — благодарности за полученные подарки.

Эти письма показывают диапазон его литературных общений: Гнедич, Батюшков, Воейков, Бестужев с Рылеевым... Связи их с Дмитриевым были известны и раньше; нам важен характер общения и проступающие, хотя и скупо, детали взаимоотношений: прохладное и не лишенное иронии, хотя и положительное в целом, отношение к Воейкову; чисто официальные связи с издателями «Полярной звезды»; постепенно приобретающая все более дружеский тон переписка с Гнедичем. С Гнедичем Дмитриева сближает Батюшков. Еще в 1811 г. отзывы Гнедича о Дмитриеве настороженно-недоброжелательны,¹⁷ — и Батюшков буквально провоцирует его написать Дмитриеву письмо, положившее начало обмену книгами и переписке (№ 9).

Из всех этих новых писем письма к Федору Николаевичу Глинке представляют, вероятно, наибольший интерес. Глинка устанавливает связи с Карамзиным и Дмитриевым сразу же после возвращения из заграничного похода 1814 г.; в 1816 г. он уже знакомится с Карамзиным лично и бывает в доме.¹⁸ В эти годы развертывается деятельность Глинки в Обществе военных людей и Союзе Благоденствия. Он ищет поддержки у Карамзина и Дмитриева — и не без некоторого успеха. Как и Глинка, Дмитриев сочувствует идее народного просвещения: в 1826 г. он будет покровительствовать крестьянскому мальчику, поэту-самоучке; в 1832 г. с негодованием примет известие, что «лопатинский крестьянин, уже в оригинале читавший Шиллера и Гете», исключен из университета.¹⁹ Естественно, что он с одобрением принимает просветительные брошюры Глинки для солдат и крестьян, — и Глинка делает его мнение достоянием печати, а тем самым орудием пропаганды идей Союза Благоденствия.

Это лишь один — и не самый яркий — случай социального функционирования писем Дмитриева. Не будет преувеличением сказать, что почти все литературные письма его к единомышленникам в 1810—1830-е гг. носят в той или иной степени программный характер. Вяземский вспоминал, как Дмитриев побуждал его «к отражению ударов и к битве»;²⁰ настойчиво требовал от него, Пушкина, Жуковского то объявить крестовый поход против хулителей Карамзина, то возвысить голос против порчи языка Полевым и Сенковским. В его письмах то и дело вспыхивают язвительные эпиграмматические характеристики противников — старых и новых. «... Я получил ... от Хвостова — прощание его с землею.

Говорит, что он скоро полетит весь в лучах. Это любопытно было бы видеть» (П. П. Свиньину, 18 апреля 1832 г.). «Вероятно, это аллюзия к старому его глазетову кафтану, который он сберег по выходе из камер-юнкеров» (Вяземскому, 21 июня 1832 г.). «Я не мог равнодушно читать Шевырева стихов в альбум какой-то его дамочке... Этот... вдохновенный пискун вдруг вытараща глаза говорит другой даме, защитнице классицизма: „Да не полюбишь никогда Моих стихов, облитых кровью”. Какою? разве из носу, от долгого сиденья за бумагою» (Вяземскому, 1 мая 1829 г.). Среди его записок к Вяземскому сохранилась программа полемической статьи: о ложном понятии современных авторов о поэзии и «народности», о злоупотреблении словом «гениальность», об «искажении отечественного слова после карамзинского периода».²¹ Статья не осуществилась — но почти все ее содержание мы можем представить себе по Дмитриевским письмам.

Верный своей старинной тактике, он предпочитал быть режиссером, а не актером литературного спектакля. Это не всегда удавалось: его позиция была уже архаичной для 1820—1830-х гг. Он был «классик» по воспитанию и воззрениям и «сектатор», когда дело касалось слога и установившейся шкалы литературных ценностей. Вместе с тем он умел быть осторожным и даже терпимым. Принципиальный враг гекзаметров, он принимает «Ундину» Жуковского, с неизменной похвалой встречает сочинения позднего Пушкина — и даже Полевого и Сенковского отвергает отнюдь не безусловно (см. № 45). Он привлекает к себе молодежь, превращая свой дом в «московские Афины», — и даже недружелюбно настроенный к нему Полевой признает влияние его салона на московскую литературную жизнь.²²

Во всем этом были черты не только личного, но и социального поведения, и они отражались даже в самом стиле его писем.

Письма Дмитриева меньше всего соответствуют традиционному представлению о «чувствительном» письме XVIII столетия. Подобно его запискам, они «писаны в мундире», употребляя выражение Вяземского. В них строго соблюден эпистолярный этикет; канонические формулы обращения и концовки сохранены даже в письмах к многолетним друзьям. В них выдержано единство темы: Дмитриев лаконичен и как будто намеренно ограничивает себя в отступлениях, не забывая извиниться, если «заговорился». Вместе с синтаксической прозрачностью и закругленностью его периодов все это создает впечатление медлительной важности и книжности эпистолярной речи. Исключением вновь оказываются записки — к Измайлову, к Жуковскому (№ 46) — «младший» эпистолярный жанр, мгновенная информация, подобная современному телефонному звонку, тесно связанная с общим контекстом взаимоотношений или даже с конкретной речевой ситуацией.

Но именно эта каноничность эпистолярного слога и создает предпосылки для появления художественного начала, подобно тому как при

устном общении с Дмитриевым «строгая физиономия» придавала «особое выражение и, так сказать, пряность малейшим чертам мастерского рассказа его».²³ В письмах Дмитриев шутит, — нередко и с особым вкусом. Выше мы приводили примеры его «эпистолярных эпиграмм», где неожиданно всплывающий просторечный оборот вырисовывается особенно рельефно на фоне строгой нормативности целого. Ирония появляется у Дмитриева в особенно изящных перифразах, — и это его постоянный прием. Принципиальное значение ее велико: она вносит в письмо пародийное начало. Канон, осмысляющий и даже пародирующий сам себя, — это уже не канон, а художественный стиль, — и письма Дмитриева, при всей их кажущейся внелитературности, должны быть признаны частью его литературного наследия, — и более того, неотъемлемой частью культуры «fin du siècle», к которой Дмитриев принадлежал. Пушкин определил эту культуру в «Онегине», где, по мнению Вяземского, дал прямой портрет Дмитриева: