Архив M. H. Муравьева (1757—1807), поэта, прозаика, воспитателя К. Н. Батюшкова, наставника Александра I, отца двух декабристов, является одним из наиболее сохранившихся личных архивов деятелей XVIII в. Бумаги M. H. Муравьева хранятся в различных собраниях: в ГПБ, ¹ ЦГАДА, Музее революции, ИРЛИ, Гос. литературном музее. По сообщению «Revue des études slaves» (1938, № 1—2), в 30-х гг. в Париже был найден дневник Муравьева, носящий любопытное название «Московский журнал, продолжение последнее или заключение». Вполне возможны и дальнейшие находки, так как и сам Муравьев, и его потомки бережно сохраняли переписку и иные семейные документы.

Наиболее обширны материалы фонда M H. Муравьева в ГПБ, состоящие из сорока одного тома дневников, рукописей стихотворных и прозаических произведений, писем, черновиков официальных бумаг, разнообразных заметок, и собрания Черткова, хранящегося в ГИМ. Здесь, в частности, находится переписка Муравьева с отцом, Никитой Артамоновичем Муравьевым, и сестрой, Федосьей Никитичной, 1776—1781 гг., а также письма к сестре и ее мужу Сергею Михайловичу Лунину 1787— 1792 гг. (между ними есть одно письмо 1785 г.). О существовании этих материалов известно давно. Частично они использованы Л. Н. Майковым в статье «О жизни и сочинениях В. И. Майкова», ² Н. П. Кашиным в статье «К биографии декабриста Лунина», ³ H. M. Дружининым в его книге «Декабрист Н. М. Муравьев» (М., 1933). Мы также обращались к этой

переписке.⁴ Но материал ее настолько велик, что оставляет возможность дальнейшей работы.

Письма M. H. Муравьева представляют несомненную ценность для каждого интересующегося XVIII столетием, его историей, бытом, литературой, театром. Конечно, это не законченные и обработанные мемуары, в письмах есть загромождающие переписку длинноты, мелочи, имеющие значение только для корреспондентов, но есть и значительные преимущества: мемуаристы часто ошибаются, рассказывая о прошедших днях, здесь же методически, из недели в неделю, дается хроника современных автору событий.

Письма небезынтересны и для исследователей XIX в. Сыновья автора — Никита и Александр Муравьевы, сын Федосьи Никитичны — Михаил Сергеевич Лунин, сын часто упоминаемого Захара Матвеевича Муравьева — Артамон Муравьев, сыновья Ивана Матвеевича Муравьева младшего — Сергей, Ипполит и Матвей Муравьевы-Апостолы — занимают значительное место в истории декабристского движения. И для того, кто занимается изучением деятельности декабристов, небесполезно познакомиться с атмосферой, в которой протекала молодость их отцов.

Ввиду того что в настоящее время не представляется возможным опубликовать письма Муравьева целиком, необходимо ввести в научный оборот хотя бы их часть. Одним из самых ярких, обильных литературными знакомствами периодов в жизни Муравьева был период с июля 1777 г. по март 1778 г. Написанные за это время письма, расположенные в порядке дат, объединены в тетрадь. Переплет, сделанный позднее, в XIX в., картонный, оклеенный мраморной коричневой бумагой, корешок зеленый, на нем вытиснено: «писмы» (ГИМ, ф. 445, № 50).

Отправлялись письма без конвертов. На стороне адреса сохранились следы сургучной печати, местами сургуч закрывает отдельные слова текста. Адрес писем: «Его превосходительству действительному статскому советнику и Тверского наместничества Палаты гражданского суда председателю Никите Артемоновичу Муравьеву во Твери». После 30 октября 1777 г.: «Его превосходительству действительному статскому советнику и Тверского наместничества вице-губернатору Никите Артемоновичу Муравьеву».

В другой тетради (ф. 445, № 51), где объединены письма с 5 июня по 25 декабря 1778 г., есть два письма 1777 г., написанные в мае, когда Муравьев ездил из Твери в Москву. Чтобы не нарушать хронологической последовательности, мы публикуем и их, тем более что они заключают в себе сведения о деятельности Вольного российского собрания при Московском университете, членом которого Муравьев являлся с 3 декабря 1776 г., и прямо перекликаются с мартовскими письмами 1778 г.

Основной цикл публикуемых писем начинается 26 июля 1777 г. В это время Муравьев, сержант Измайловского полка, возвращается из годичного отпуска, проведенного в Твери, где его отец занимал должность председателя Казенной палаты. Представитель старинного дворянского рода, Н. А. Муравьев (1721—1799) принадлежал к служилому дворянству. Основным источником его доходов была служба, ибо значительным состоянием он не обладал. В письмах часто идет речь о деньгах: Муравьев искренне взволнован кражею плаща, потерей трех рублей семидесяти пяти копеек, благодарит за присланный ему империал, а в письме от 4 апреля 1776 г. прямо говорит о разорении семьи.

На протяжении 20 лет Н. А. Муравьев служил во многих городах: Смоленске, где родился M. H. Муравьев, Вологде, Архангельске, Оренбурге, Москве, вновь в Вологде, Петербурге и, наконец, Твери. Полученная в Твери должность председателя Казенной палаты не удовлетворяла Н. А. Муравьева, и он поручил сыну хлопоты о своем дальнейшем продвижении по службе. М. Н. Муравьев ездит с письмами отца к Я. Е. Си-ворсу, M. H. Кречетникову, кн. А. А. Вяземскому, кн. M. M. Щербатову; через близкого дому Муравьевых И. А. Ганнибала он добирается до фаворита императрица С. Г. Зорича, заручается поддержкой знакомых, в том числе В. И. Майкова, видимо, близкого в это время к кн. Н. В. Репнину. Однако просьбы наталкиваются на уклончивые ответы и долго не приносят осязательных результатов. Сочувственно относится к Муравьевым M. M. Щербатов, но он сам обижен невниманием императрицы (см. с. 298 —№ 22 настоящей публикации). «У братца есть люди, которые не любят его при дворе», — передает Муравьев слова своего дяди. Кто эти люди, он не говорит, а может быть, не знает, но назначение на пост тверского вице-губернатора стоило Н. А. Муравьеву значительных усилий.⁵

Замедлена и карьера сына. Длительные хлопоты о переводе из Измайловского полка в Преображенский не увенчались успехом, хотя в них был вовлечен ряд знакомых, вплоть до поэта В. П. Петрова, связь которого с Потемкиным ярко рисуется в письмах. Долгое время M. H. Муравьев остается сержантом. Отец журит его, Муравьев предпринимает некоторые шаги к получению следующего чина, но крайне неохотно и в конце концов отказывается «доискиваться»: «Позвольте мне сказать, что я не вижу причины уничижения в том, что Полторацкие будут офицеры. Достойнее меня носят платье мое. И пожалование в офицеры не есть знак отличения. Я сам буду в свое время, не имея другого достоинства, окроме череды. И что такое достоинство? Ушаков за него пожалован. Так оно должно быть что-нибудь весьма презрительное. По аттестатам у нас не жалуют. Думается, что мне достанется через доклад... Самому же же того доискиваться — не имею довольно надеяния на себя» (письмо от 2 октября 1778 г.). В других письмах он говорит о том, что заставить искать чинов его может только материальная нужда, необходимость в будущем содержать семью. Пока же предпочитает быть

«ленивцем», Читать книги, «упражняться в письменах», посещать театр и друзей.

Круг литературных знакомств Муравьева этой поры очень широк. Он вращается среди наиболее известных писателей своего времени. Сам наиболее деятельный поэт львовского кружка, друг Львова, Хемницера, Капниста, Муравьев постоянно указывает на свою близость к M. M. Хераскову, считает себя учеником его и В. И. Майкова. Вместе с тем он часто посещает В. П. Петрова, советуется с ним по вопросам поэтического творчества, читает ему новые стихи и ставит рядом имена представителей различных направлений — Хераскова и Петрова.

Более четко вырисовывается в письмах облик M. M. Хераскова и круг близких ему людей. Муравьев наносит визит Хераскову в первые же дни по возвращении в Петербург, с удовлетворением замечает, что тот к нему «по-прежнему ласков», прислушивается к советам: «Быть им поправлену — все равно, что быть похвалену», — пишет он 7 марта 1779 г., а слова: «Вы любите чисто вырабатывать мысли, всегда en relief», —звучат для него похвалой (ГПБ, № XXIII, л. 45).

Письма Муравьева помогают восстановить действительную историю издания и распространения журнала «Утренний свет», причем выясняется значительная организационная роль Хераскова, подбиравшего сотрудников, намечавшего материал для переводов и т. д. В связи с изданием «Утреннего света» часто встречаются упоминания о Н. И. Новикове. Встретив несколько недоуменно приглашение Новикова зайти к нему (см. № 6), Муравьев через два с половиной месяца отзывается о нем с большим уважением. За короткий срок Новиков сумел внушить такое уважение, что Муравьев советуется с ним по поводу своих произведений. Так, стихи на смерть Сумарокова, уже одобренные Херасковым, он читает новому наставнику и, не найдя полного одобрения, не решается печатать их (см. № 32). В дальнейшем посещении учащаются, Муравьева тянет к Новикову, и он признается: «Не знаю, что побуждает меня к нему зайти» (письмо от 8 ноября 1778 г.). В 1779 г. Новиков для Муравьева уже не просто «хороший писатель», а «один из лучших наших писателей и страстный любитель письмен» (письмо к Д. И. Хвостову от 19 ноября 1779 г.). В дневнике его имя ставится рядом с именами самых близких, дорогих людей.⁶

Один из наиболее близких друзей Муравьева — Н. А. Львов (1751—-1803). Сблизились они еще в год поступления Муравьева в Измайловский полк (1773), где служил также и Львов. В 1776 г. они изучают одновременно итальянский язык, и Муравьев читает Тассо, Ариосто, прибегая к разъяснениям друга в затруднительных случаях. О Львове Муравьев много сообщает в письмах 1776 г., а в публикуемом цикле — 7 августа 1777 г. и затем начиная с середины декабря, когда возобновляются регулярные встречи друзей. Муравьев посвящает Львову послание, они читают друг другу свои произведения. Слушая комическую оперу Львова,

Муравьев приходит в восторг, ибо видит в ней «тысячу маленьких черт», делающих «эту прелесть, которой нет в „Анюте”» (№ 57).

И. И. Хемницер, В. В. Капнист, Я. Б. Княжнин, Д. И. Фонвизин, Е. С. Урусова, Д. И. Хвостов, М. И. Веревкин, А. С. Хвостов, Н. П. Николев, А. В. Храповицкий дополняют список литературных знакомств Муравьева 70-х гг. Исчерпывающих характеристик этих писателей в переписке нет, но порой встречаются любопытные для историка литературы черточки.

Редко отзывающийся плохо о людях Муравьев лишь однажды высказал резко отрицательное мнение о поэте. Прочитав стихи Рубана, адресованные новому фавориту императрицы Зоричу, Муравьев заметил: «Не можно вообразить подлее лести и глупее стихов его ... Со всякого стиха надобно разорваться от смеху и негодования» (№ 6). По-видимому, находясь под тем же впечатлением, он записал в дневнике: «Зачем начинающие писатели стихов медлят заблаговременно питать свои дарования прочими трудами? Зачем Муравьев не переводит „Андромаху”? Ханыков от омерзения Рубана перешел к омерзению стихотворства: какой parallélisme» (ГПБ, № XXII, л. 46). Муравьев не порывает знакомства с Рубаном, но вскоре пишет сказку «Живописец», в которой формулирует мысль о необходимости нравственной чистоты, достигаемой только в удалении от «сильных мира сего», от тлетворного влияния придворной среды. Едва только художник, «питомец Рюбенсов», приблизился к богатству, роскоши, почестям и славе, как талант его стал угасать. После долгих колебаний он уходит от приблизившего его к себе владыки — и «в хижине нашел художник дарованье».

Муравьев готов презирать не только Рубана, меньше всего напоминающего идеального живописца. Чувство человеческого достоинства оскорбляется в нем общим раболепием. В условиях системы фаворитизма он хочет строить свою жизнь так, чтобы сохранить независимость. В письме к отцу 17 июля 1778 г. он говорит: «Вы изволите писать, что была великая перемена, но, сколько я знаю, она была только при дворе. А там все управляется по некоторым ветрам, вдруг восстающим и утихающим так же. Любимец становится вельможей; за ним толпа подчиненных вельмож ползает: его родня, его приятели, его заимодавцы. Все мы теперь находим в них достоинства и разум, которых никогда не видали. Честный человек, который не может быть льстецом или хвастуном, проживет в неизвестности». Далекий от мысли о протесте против зла, благодушный и доброжелательно настроенный, Муравьев пишет, узнав о несостоявшемся назначении нового премьер-майора: «Не знаю для чего, но я ненавижу всех, которых сулят мне в командиры. Может быть, это отвращение природы быть унижену и ужас кланяться» (письмо от 27 ноября 1778 г.).

В приписках к сестре Муравьев часто говорит о прочитанных книгах, сообщает о новинках как русской, так и иностранной литературы. Он редко задерживается на произведении, но даже беглые указания представляют немалый историко-культурный и литературный интерес. Они лишний раз подтверждают мысль, что русские писатели XVIII в. вовсе не стремились перепевать мотивы французского классицизма XVII

столетия, а пристально следили за текущей жизнью европейской литературы, относясь к ней достаточно критически.

Советы сестре читать Буало, Корнеля, Монтескье, раннего Вольтера имеют цель ознакомить ее с тем, что мы назвали бы теперь культурным наследством. Но Муравьев сообщает и о только что вышедших комедиях Дора, цитирует стихотворение Марешаля и драму Розуа (14 декабря 1777 г.), внимательно следит за творчеством Мармонтеля.

Из письма 15 августа 1777 г. (№ 9) мы видим, что задолго до перевода Кострова в кружке Хераскова обсуждается Оссиан. Готовя статью об оде, Муравьев читает Пиндара, которого уже «не понимает»; ему знакомы немецкие анакреонтики, о чем свидетельствуют ссылки на Уца и Рамлера. Он знает Геснера и потому сразу правильно оценивает Леонара как одного из подражателей «швейцарского Теокрита». Он интересуется Кронеком, чья пьеса нашумела за пять лет перед этим; ему хорошо известен Виланд.

28 ноября 1776 г. Муравьев пересказывает сестре отзыв Вольтера о сумароковской трагедии «Семира» (к сожалению, письмо это сохранилось хуже других: края листа оборваны): «Â propos Voltaire a donné des remarques critiques sur „Sémire”, il l’analyse, il fait voir les beautés de la tragédie et quelques défauts.⁷ Например, характер Оскольдов, по-Вольтерову, не выдержан. Он так сделан с начала гордым и великодушным, что, могши спасти жизнь свою унижением перед <Оле>гом, лучше хочет умереть, нежели пасть перед ним, и после хочет избавление свое из темницы до ... ствовать подлости, обману и любви сестриной. Я недавно купил последнюю Вольтерову трагедию „Les Loix de <Mi>nos, ou Astérie” ⁸. Слабехонька. Она делана в 1773».

Если Муравьев позволяет себе порицать трагедию Вольтера, которого он любил и называл «mon cher vieillard» («мой милый старик»), то над поэмой «какого-то Леженя» он просто смеется.

Первым свидетельством интереса к Гете в России обычно считается перевод О. П. Козодавлевым юношеской драмы Гете «Клавиго» (СПб., 1780), в предисловии к коей переводчик назвал и «Страдания молодого Вертера». Однако Муравьевы хорошо знают роман Гете уже в 1778 г.

Еще за год до этого Муравьев пытался отогнать «все, что несет отпечаток меланхолии», «эту немецкую напыщенность, погруженную в „увы”» (см. № 17). «Веселость — порука чистоты душевной», — не устает он повторять, на разные лады варьируя эту мысль.

Стремясь уберечь сестру, а с ней и себя от крайностей вертеризма, но подчиняясь общему настроению, во многом определенному влиянием сентиментализма и распространением масонских настроений в кругах, к которым он был близок, Муравьев обнаруживает склонность к самоанализу. Исповедуясь в дневнике перед самим собою, в письмах он отчитывается перед отцом и сестрой не только в делах, но и помышлениях.

Муравьев находит в себе десятки пороков, дающих повод к самобичеванию. Легкомыслие, непостоянство, «упражнение в пустоте»,

косноязычие, «неупражнение разума» — вот далеко не полный перечень их. Нередко литературная «подоплека» таких настроений более или менее ясна. Подобным образом, например, обстоит дело с письмом сестре от 21 августа 1777 г. (см. № 12). Родные были взволнованы мрачно-меланхолическими рассуждениями молодого человека, и в ответ Муравьев пишет: «Я хотел представить сам себе состояние, в котором бывает поставлен человек. Мне хотелось кинуть на бумагу все черты, его составляющие, не продумав, у места ль эта картина» (№ 17). Иначе говоря, некоторые письма Муравьева, на первый взгляд имеющие совершенно личный характер, на деле навеяны литературой, если даже не являются прямыми литературными реминисценциями. Тем не менее самобичевание — не поза, а искренние переживания Муравьева. «Никакое доброе семя не прозябало в душе моей», — к такому печальному выводу приходит он, и чем сильнее бичует себя, тем сильнее восхваляет отца.

В отношении Муравьева к сестре в том виде, как оно отражается в переписке 1777—1778 гг., записях, ряде стихотворений, посвященных ей, намечается культ дружбы и дружбы именно с женщиной, чувствующей более тонко и глубоко, чем мужчина, и потому призванной облагораживать душу собеседника: «Не можно, любезная сестра, чтоб мужчина... столько мог быть счастлив сердцем, как женщина ... Он столько отвлечен от себя своим правом, должностями» (письмо 1778 г., без даты). Муравьева смущает «грубость чувствований», и он просит сестру «влиять в сердце» его добродетели, свойственные ей, укрепить союз, основанный на узах родства и взаимопонимания. «Ты любишь Виланда: разве не веришь ты его любимым мыслям, что есть сродственные души, наслаждающиеся рассматриванием друг друга?.. Мое письмо почтешь ты, конечно, за письмо к сродственной душе». Эти строки раскрывают истоки основного тона писем, его зависимость от сентиментальной литературы вообще, от «Симпатий» Виланда в частности.

«Нежнейшие черты чувствия», «живость чувствования», «уста сердца», «невинность сердца», «непорочность сердца», «нежность сердца», «сладостное вспоминовение», сердце, исполненное «тихим удовольствием», «уста природы», «черты добродетели», «слезы умиления», «нежные страхи» и тому подобные стилистические узоры, которые кажутся заимствованными из поэтического арсенала последних лет XVIII—начала XIX в., переходят из писем, представляющих своего рода литературную школу, поэтическую лабораторию, в стихи Муравьева, а позднее и в прозу.

Сами письма делятся на дружески-деловые сообщения и навеянные литературой сентиментальные излияния. Соответственно различен и их язык. Утонченность, изысканность культивируется при характеристике чувства, жизни сердца. В тех же случаях, когда говорится об обычных вещах, появляется без всяких обиняков и извинений малоизысканное «сукин сын».

О Федосье Никитичне Муравьевой (1760?—1792?) почти ничего не известно, не установлены даже точные даты ее рождения и смерти. Ясно только, что она была моложе брата, очевидно, года на два-три, ибо в начале 1776 г. восемнадцатилетний Муравьев говорит с ней как с девочкой, подшучивает, журит, напоминает о необходимости играть на клавесинах,

а к концу того же года тон меняется, становится более серьезным, письма же 1777—1778 гг. обращены к взрослой девушке.

Письма Ф. Н. Муравьевой почти не сохранились, но ответы брата в известной мере бросают свет и на ее облик. Обращаясь к сестре, Муравьев не передает сплетен, сравнительно немного (и чем дальше, тем меньше) говорит о туалетах, о модах. Рассказы о новых книгах, театральных новинках, рассуждения о добродетели, долге, любви к ближним составляют основное содержание их заочных бесед. Сам настроенный достаточно сентиментально, Муравьев вынужден умерять чувствительность сестры, просить, чтобы она позволяла себе «более веселия».

Одно из немногих уцелевших писем Ф. Н. Муравьевой (оно написано к отцу в июне 1778 г., когда Ф. Н. Муравьева гостила у двоюродной сестры А. Ф. Вульф в селе Берново) показывает, что ей и на самом деле не чужда была сентиментальная чувствительность. О дальнейшей судьбе Ф. Н. Муравьевой известно немного. Выйдя замуж за С. М. Лунина, она ушла в заботы о воспитании и образовании детей, прибегая и в данном случае к помощи брата.

К числу наиболее интересных разделов переписки относятся театральные новости, сведения об актерах, о драматургах. Так, именно из письма Муравьева, пересказавшего слова Дмитревского, стало известно об успешной работе Фонвизина над «Недорослем» уже в июле 1779 г. Любопытны также указания об увлечении любительскими спектаклями. Муравьев пишет о спектаклях у П. В. Бакунина, в которых принимает участие Н. А. Львов, его будущая жена М. А. Дьякова, ее сестры и даже ветеран русской сцены И. А. Дмитревский. Ставились «Дидона» Княжнина, «Игрок» Реньяра, комическая опера Саккини «Колония». В 1789—1790 гг. любительскими спектаклями увлекается И. М. Муравьев младший (позднее Муравьев-Апостол). Он принимает участие в комической опере Паизиелло «Нина, или От любви сумасшедшая», «Деревенском колдуне» Руссо, которые шли в театре А. С. Строганова (а также выясняется, что державинская кантата «Песнь дому любящего науки и художества» исполнялась у Строганова с музыкой Бортнянского). Одновременно внимание светского общества занимали спектакли у А. А. Матюшкиной. Среди друзей Муравьева мы видим и актеров, и авторов пьес: Н. А. Львова, В. В. Ханыкова, написавшего либретто оперы-буфф «Именины, или Меркуриев колпак».

Имя Василия Васильевича Ханыкова часто упоминается в письмах, но они не дают истинного отражения отношения Муравьева к человеку, чье сердце, по его словам, было для него святилищем, кому он обязан был первым знакомством со стихотворством. Их связывала дружба на протяжении всей жизни, и много лет спустя после смерти Муравьева Ханыков заботился о больном Батюшкове, памятуя дружбу Муравьева. В муравьевских бумагах сохранилось неисчислимое количество записей, относящихся к Ханыкову: от краткого и нежного восклицания «Васинька Ханыковушка» до попытки нарисовать портрет друга.⁹

Жизнь В. В. Ханыкова (1759—1839) сложилась несколько иначе, чей судьба его друга. Сержант Преображенского полка в 70-е гг., гвардейский офицер, отличившийся в шведской кампании, в 80—90-е, видный дипломат с 1802 г., Ханыков писал стихи на русском и французском языках, причем последние удостоились высокой оценки Гете. Печатался Ханыков немного, достаточно обширное литературное наследие его доныне в известность не приведено. Помимо тех опубликованных произведений, на принадлежность которых перу Ханыкова уже указывалось в печати, ¹⁰ можно предположить, что ему принадлежат стансы «Надменные сердца», напечатанные в «Санктпетербургском вестнике» (1778, ч. 2, с. 32). В пользу этого говорит подпись «В. X.», близкое знакомство Ханыкова с Княжниным (напомним, что Ханыков был одним из двух лиц, которым Княжнин читал «Вадима Новгородского», а Муравьев безоговорочно называет Княжнина одним из издателей «Санкпетербургского вестника»), наконец, сотрудничество Муравьева в том же журнале. Кроме того, среди записей Муравьева есть следующее сообщение: «1778 года в марте месяце напечатана Пляска Метастазиева переводу Васиньки», — и указание, что Ханыков переводил «Папскую туфлю» Вольтера.

В ГИМ хранятся письма Ханыкова к Муравьеву, интересные по материалу и подтверждающие мнение современников об остроумии Ханыкова. В них много язвительных и довольно тонких высказываний по вопросам литературы, гораздо меньше благодушия, успокоенности, чем в письмах Муравьева, больше критического отношения к людям. Познакомившись с Львовым, Ханыков осмеивает его страсть к позе и декламации. Начав читать только что вышедшую «Россияду» Хераскова, Ханыков дает вежливый, но в сущности уничтожающий отзыв о ней: «Вчера получил я „Россияду”, прочитал в оной по сю пору только 3 песни. Сколько я мог из оного по понятию своему заключить, она написана с <такой> тщательностью и красотой стихов, что мало таковой по-русски находится. В некоторых местах упадает. Мастерство писать стихи, но не поведения поэмы. Черты картин часто натянутые, мрачные, слабые. Нет génie. Повсюду явствует работа и труд. Со всем тем сочинение, наполненное красотами и которое считаю я первым монументом российской поэзии, коей делает оно честь. Я нахожу его лучшим, нежели ждал» (письмо Ханыкова к Муравьеву от 4 апреля 1779 г.).

По существу «Россияда» для Ханыкова уже явление прошлого, живой анахронизм. Его внимание занимают сборники «Pièces fugitives», и собственные стихотворения он пишет в том же плане «легкой поэзии». Продолжал писать Ханыков до преклонных лет.

Письма M. H. Муравьева 1777—78 гг. представляют явление литературного порядка. В них есть тема, есть герой, для которого письма являлись школой «чувствований», лабораторией сентименталистского отношения к миру. Здесь складывалась новая формула: «Я чувствую, следовательно, я живу», заменившая классическое картезианское «Cogito ergo

sum». Здесь вырабатывался слог одного из наиболее ранних представителей русского сентиментализма и предромантизма.

Сам Муравьев осознавал переписку как своеобразный литературный жанр, как роман. Лаконично, хотя и в шутливой форме, эта мысль выражена в письме сестре от 30 ноября 1777 г. (см. № 42), а всерьез она развернута в словах Муравьева, написанных на обороте письма Ханыкова от 28 февраля 1779 г.: «Переписка друзей... это история сердца, чувствований, заблуждений. Роман, в котором мы сами были действующими лицами».

В заключение необходимо сказать о предыстории предлагаемой публикации. Подготовку собрания писем Муравьева 1776—1791 гг. покойная Л. И. Кулакова начала еще в конце 30-х гг. Однако во время войны остававшаяся в Ленинграде большая часть материалов погибла. В 1947 г. исследовательница вновь начала работу, и в 1948 г. публикация полного текста писем 1777—1778 гг. (с вступительной статьей и примечаниями Л. И. Кулаковой, всего до 10 печатных листов) была включена в состав намечавшегося к изданию 3-го сборника «XVIII век». Однако сборник в свет не вышел, оба сданные в редакцию оригинала работы пропали (в ИРЛИ имеется неполная машинописная копия одного цикла муравьевских писем, по предложению Г. А. Гуковского переданная туда Л. И. Кулаковой). Единственный уцелевший экземпляр корректуры сборника хранился в библиотеке П. Н. Беркова и теперь находится в Минском университете.

При подготовке настоящего издания письма Муравьева были заново прочитаны В. А. Западовым. Пользуемся случаем принести глубокую благодарность дирекции ГИМ и сотрудникам Отдела письменных источников, которые в неблагоприятных обстоятельствах изыскали возможность предоставить для работы оригиналы муравьевских писем.