19. НА ОСЛЕПЛЕНИЕ СТРАСТЯМИ

Прилежно рассмотрев душевными очами
Весь земноводный шар и купно с небесами,
Еще не видим мы подобной твари нам.
Хоть солнце быстрый блеск дает своим лучам,
Не знает, что оно за пользу нам являет,

Оно ли круг земли толь скоро обтекает,
Или кругом его земный вертится шар.
Не знает, что оно: творец или есть тварь.
Не больше и других созданий знают роды:
Планеты, звезды, ветр, огонь, земля и воды.
В погибели своей не чувствуют вреда,
Не знают ни о чем заботы и труда.
Но скажет кто, что тем пред нами и блаженны,
Что безмятежно путь хранят определенный?
Пусть говорит, когда и сам подобен им,
Но мы приступим здесь к созданиям другим.
Животных возьмем всех, что топчут прах ногою,
Что в воздух бьют пером и кроются водою.
Коль дальнее от них имеем сходство мы!
Так разнимся, как свет от глубочайшей тьмы.
Несходны больше мы, как нежель сходны с ними,
Когда одарены талантами такими,
Что можем мы творца от твари распознать,
Себя от всех других животных отличать.
Свирепых львов, слонов ужасных укрощаем,
Из пропасти китов на сушу извлекаем;
Мы новые строи́ ведем меж берегов,
Мы там корысть берем, где горы вечных льдов;
Глубоко входим мы в объятия земные,
Находим там себе сокровища драгие.
Мы меряем без мер верхи высоких гор,
Мы больше во сто крат усугубляем взор:
Мы ведаем лучам жар солнечным умножить,
В глазах удвоить всё, и вовсе уничтожить.
Потом, оставя то, что ниже наших ног,
К тому уже спешим, что выше создал бог.
О, коль находим там строение прекрасно!

Горящих там светил коль множество ужасно!
Мы измеряем их подробно высоту,
Определяем им великость, широту.
Мы наблюдаем путь и место осторожно,
Предсказываем их затмения неложно.
Не верим мы одним телесным лишь очам,
Что кажут небеса вертящиеся нам,
Что будто дальность всех планет и звезд едина,
И где земля стоит, вселенной там средина;
Что больше есть луна из всех планет и звезд

И к западу бежит от Набатейских мест.
Но мы, вооружив премудрым их искусством,
Колико правды зрим несходство с нашим чувством!
Что видели пред сим, того пред нами нет,
Совсем вид на себя отменный принял свет.
То место, где земле простой взор назначает,
Светилу разум наш земли определяет.
Хоть солнце нам одно мечтается в глазах,
Однако их нельзя и счесть на небесах.
Одно перед другим гордится вышиною,
Иное перед ним — своей величиною.
Не знаем их числа и бездны той конца,
Но признаем чрез то величество творца.
Премудрость видим мы и силу бесконечну,
Могущество и власть над тварию предвечну.

Талантами когда такими одарен,
Скажи, о человек! к чему ты сотворен?
К тому ль, чтобы сей дар в презрении оставил,
Которым бог тебя пред тварью всей прославил?
Чтоб склонностям всегда повиноваться тем,
Что общи суть тебе и безразумным всем?
Но где же меж людьми есть разность и скотами,
Как нашими от них не разнимся делами?
Одна, что знаем мы в пороках превзойти
И дале отступить от правого пути.

Свет лучше тьмы, кому та правда неизвестна?
Однако тень добра перед добром прелестна.
За ложным мы добром на парусах спешим,
От истинного прочь поспешнее бежим.
Но можно ли сию погрешность нам исправить,
И как на правый путь нас счастия наставить?
Бессчастья своего исследуем вину,
И впа́даем почто напастей в глубину?

Рассмотрим прежде мы желания людские.
Найдем, что за собой влекут нас страсти злые.

Когда же ходим мы слепого в след вожда,
То можно ль не иметь безмерного вреда?

Один блаженства верх в богатстве полагает,
Старание и труд к тому свой прилагает,
Чрез грозные валы он мчится на судах,
Чтоб после стражем быть на денежных мешках,
Не верить никому, соседов опасаться,
Приятелей не знать и всех людей чужаться,
Убогим звать себя, стяжав несметны тьмы,
Имения других зреть жадными очьми.
Но что еще (о! как неистово пленился!)
Желает, чтобы свет весь в злато пременился.
Напрасно для его свой солнце мещет луч,
Что приращенья нет ни малого для куч.
Сиянием планет и звезд, подобным злату,
Как златом льстится он и чувствует утрату,
Что видит к месту их непроходимый путь,
И что не можно их на землю притянуть
В желании своем пределов он не знает.
Не знает и на что богатства собирает.
Имеющему всё всего не достает,
Без злата для него забавы в свете нет.
Не верит, что сей мир есть лучший всех возможных,
То, мнит, утверждено на основаньях ложных.

Не тот есть мой совет, чтоб денги он бросал,
Или в одну бы ночь их в карты проиграл,
Но чтобы плод их был с умеренностью смешан,
А и́нако сундук нимало не утешен.
Хоть целый завалит червонцами чертог,
Однако беден он, нищ, скуден и убог.
Имея миллион, ни гроша не имеет,
Когда он пользы их совсем не разумеет.
Искусну живопись представь перед слепым,
На флейте сам Орфей играй перед глухим,
Однако от того не могут веселиться;
Веселием и он не может похвалиться,
Не может он сказать, чтоб с златом был блажен,
Как в беспокойстве днем и ночью погружен.
Богатым хочет быть? пусть будет в страсти волен,
Посредственность хранит и небольшим доволен.

А впрочем скорбь свою умножит, как больной,
Что много пьет воды в болезни водяной.

Другой идет во след слепой любовной страсти,
Ввергает сам себя в бесчисленны напасти,
Стремится на огонь, оружие и меч,
Готов и жизнь свою безвременно пресечь.
Днем ноги, ночью мысль не ведают покою,
Не страсть уже уму, но страсти ум слугою.
Всечасно он твердит: «Любовь! любовь! любовь!
Ты сердце мне зажгла и вспламенила кровь!»
Художеств и наук чтит труд за бесполезный,
Всю мудрость в том кладет, чтоб угодить любезной.
Сажени в три затем он носит посошок,
И щетку на главе, над щеткой а-ла-кок.¹
Существенно лице, хоть редкого примеру,
Он мушками пестрит по своему манеру.
Но если б в пятнах вид таких с природы был,
Что б бедный над собой любитель учинил?
Возможно ль для его быть больше сей заботы?
Довольно б учинил он скобели работы,
Не без труда б прошло утю́гу и костям,
Белилам разных мер, лекарствам и мастям.

А глупости его чтобы не так смеялись
И сноснее бы всем дурачества казались,
Он страсти придает божественный титу́л,
Нельзя, он говорит, как Купидон стрельнул,
Противиться огню и внутреннему жару,
С часами вдруг растет болезнь сего удару.

Когда быть в страсти сей бесчестие и смех,
Пусть вся тварь на земле лишится сих утех.
Найдем ли мы во всей вселенной человека,
Как время пролетит единого лишь века?
Не будет ли пуста пространна бездна вод?
Обрящем ли в лесах какой животных род?
Увидим ли вверху тогда крылатых племя?
Не вся ль живуща тварь погибнет в кратко время?

Не тщетно ль землю всю светило будет греть?
Не тщетно ль и земля свой будет плод иметь?
Не примет ли она негодный вид и гнусный,
Когда падет ее рачитель преискусный?
Но тем не извинил себя, но обвинил,
Когда нечистоту за должность положил.
Не невоздержна страсть нужна для приращенья,
От доброго сберешь плоды употребленья.
Нет пользы и в дожде всегдашнем для полей,
Как солнце не прольет на них своих лучей.

Иной всех превзойти достоинством желает,
Но что за средства он к тому употребляет?
Притворство, деньги, ложь, ласкательство и лесть.
Бесчестности стоять какая может честь?
Хотя бы он с луной величеством сравнялся,
Однако на земли всех хуже бы считался.
Хотя б в одной руке земной держал он шар,
Не больше б и тогда казался, как комар.
«Пусть, — говорит, — ничем меня б не почитали,
Но только бы тряслись, боялись, трепетали.
Нет нужды в пустоте и разности мне слов,
Что честность и что честь, пусть знает филосо́ф.
Примеры таковы во всех веках немноги,
Чтоб в честь кто происшел чрез честности дороги.
Я тем иду путем, где больша ходит часть,
Со многими готов хотя бы и пропасть.
Что ж добродетель все почти пренебрегают,
Отвсюду гонят вон, ногами попирают;
Могу ли я один ее восстановить,
И можно ль без вреда с ней совокупно жить?»
Такими вот сей свет обилен дураками,
Что сами быть хотят с охотою скотами.
Где разум, совесть, стыд, подобие людей?
От умной можно ли ждать твари сих речей?
Спроси, как в честь его произвела судьбина,
Ответствует: «Мой дед великого был чина».
Порода знатная, родитель генерал?
Не мало ли услуг своих он насчитал?
Как в матерней еще не зачался утробе,
Достоин был чинов по отческой особе.

Затем и в жизнь о нем слух носится такой,
Как не родился он, и не был вид какой.

Не спорю, придают и предки славы много,
Кто держится весьма обычаев их строго.
Но если в те часы, в которые твой дед
На брань уж выступал, презревши лютость бед,
Вооружал полки, в них храбрость возбуждая
И мужества пример собою представляя,
Оружие и меч носил в своей руке,
На мягком ты без чувств храпишь пуховике
Иль веселишь себя нелепыми играми,
Раве́н ли будешь ты своими с ним делами?
Достоин чести той, какую дед имел?
Не больше ли мрачишь собой их светлость дел?

Притом не забывай и счастия премены:
Касались до небес троянски горды стены,
Но пламень превратил в попрание ногам,
Сравнялись их верхи смиренным берегам.
Свирепее Борей на высоте ярится,
С крутых скоряе гор дождевый ток катится,
Сильняе гром разит в высоки дерева,
Не терпит зла сего кротчайшая трава.
Тучнейшие тела скоряй болезнь примают,
Надменные звучняй громады упадают.
Услышишь наперед в богатых зданьях стон,
Но хижина и клеть дает приятный сон,
Ведет златые дни блаженного покою,
Довольна небольшим, довольна и собою.
Чем счастие своим приятством больше льстит,
Тем более бедой стращает и грозит.
Оно лишь только в том едином постоянно,
Что скорым колесом вертится беспрестанно.
Кто множество имел вчера его услуг,
Оставлен поутру, и упадает вдруг.

Но ты, о бездна бездн и алчная пучина,
Каких нелепых дел и бешенства причина!
Когда наполнишь ты несытую гортань?

Не столько во́ды, огнь, не столько люта брань,
Имений и богатств на свете истощила,
Как хищная твоя утроба поглотила.
Не мог тебя смирить ни Со́лон, ни Катон,
Не могут ни права́ закрыть пасть, ни закон.
Не Александр, но ты персидян одолела,
Не римляне, но ты срыть Карфаген велела.
В твою упадши сеть, исчезнул мудрый Кир,
Такую мзду берет тобой прельщенный мир!
Однако знатна часть блаженством называет.
Не весело ль тому, кто век в том провождает!
Накупит раков он, о, коль изрядный вкус!
Возможно б за один дать сто червонных ус,
Не стыдно за клешню имения лишиться,
За целого не жаль и с домом заложиться.
Он устерсы почтил для дорогости их,
Не зная, сладость в них отменна ль от других.

Для пестроты хвоста павлин чрезмерно вкусен,
Индейка или гусь смердит пред ним и гнусен.
Когда бы дорог стал лук, репа и сей здор,
Какой бы был на них от лакомцев разбор!
В какое толокно б их привело нищетство!
Проели бы на нем отцовское наследство;
От редьки столько бы умножилось долгов,
Что б век не выходить из тяжких им оков.

Как пищей плоть свою различной отягчает,
Так точно и питьем довольно награждает.
За здравие пьючи, сам здравие губит,
Однако он о сем гораздо инак мнит.
Он думает, что тот и крепче и сильняе,
В ком больше мокроты, кто толще и тучняе.
Сомнения в том нет, чтоб честь себе снискать,
Когда из брюха весь он будет состоять.
Надеждой сей прельщен, он не щадит напитков,
Имения не жаль и всех своих пожитков.
Он с жадностью такой вдруг начинает пить,
Как Бахуса б хотел всего в себя вместить.
Потом всех чувств своих совсем почти лишится,
Однако говорит: «Пусть кто со мной сразится!»

Не видит ничего, уже валится с ног,
Однако мнит, чтоб он тогда с Самсона смог,
И Гектора б сразил, низверг бы Ахиллеса,
С успехом бы напал хотя на Геркулеса,
Непобедимый Марс не страшен перед ним,
Ударом низложить он хвалится одним.

Но сколько храбр себе, пьян будучи, казался,
Поутру столько дряхл, с похмелья встав, остался,
Шумящего он лба не может приподнять
И членами, дрожа, не может управлять,
Расслабли уды все, болезнь отягощает,
Вчерашнее теперь веселье проклинает;
Не может ныне зреть, что прежде возлюбил,
Ругает и того, кто вкус в вине открыл.
Однако ж день спустя опять за то ж берется,
До тех пор нежит страсть, пока казна ведется.
Как всё сокровище роскошно погубит,
Никто не верит в долг, тогда он завопит:
«Нет правды в свете сем, о времена! о нравы!»
Как будто уже все нарушены уставы.
Он только слышал, что так Туллий говорил,
Однако пасть свою напрасно растворил:
Пристойно то сказать честно́му человеку,
Приличны те слова и Туллиеву веку,
Когда повсюду страх оружия звучал,
Как Катилина ков отечеству слагал,
Как Кесарь и Помпей в брань горькую вступили
И кровию граждан всю землю напоили;
Как пламенем войны сжигаем был весь свет,
Когда и Марс рыдал, смотря на лютость бед.

Но здесь не блещет меч, и наглости нет ныне,
Всё в сладкой тишине и безмятежном чине.
Итак не от чужих поступков, от своих
Презрение времен в таком родилось сих.

Не тот есть мой совет: один есть хлеб, пить воду,
Хотя и хлеб с водой довольны смертных роду,
Возможно нашу плоть сей пищей укрепить.
Смотри, случилось как Дари́ю воду пить,
Что тиною тогда и трупами смердела,

Однако он сказал, что верх доброт имела,
И сладше никогда напитка не вкушал,
Как видно, никогда он с жажды не пивал.
Не Ксерксу подражать в хотении прилично,
Кой в роскошь вдался так и сладость необычно,
Что превелику мзду и честь давал тому,
Кто роскошь находил новейшую ему.

Как во́зьмет в плен тебя желание слепое,
То счастие твое последует такое,
Как в быстрине морской плывуща корабля,
Ни якорей где нет, ни мачты, ни руля.

Почто мне вычислять пороки все людские,
Довольно без меня ругали их другие:
То смехом оказал всегдашним Демокрит,
Прискорбностью своей и плачем Гераклит.
Все циники хулой исправить покушались,
Однако в деле сем все тщетно упражнялись.
Намеренье мое в том только состоит,
Чтоб был к блаженству путь незнающим открыт,
Теперь я объявлю, его какое свойство:
В нем царствует всегда душевное спокойство,
И сердца тишина с веселием живет,
Нет скуки никакой, печали и сует.

Кто на земли так жизнь свою препровождает,
Не должно ли почесть, что в небе обитает?
Возможно ли его счастливее найти?
И не хотел ли б всяк вослед ему идти?
Препятствует ли что? о чем нам сумневаться?
Не выше смертных сил то должно почитаться,
Всё неусыпный труд возможет победить!
И Со́кратов пример нас может научить.
Кой был с природы туп, безмерно невоздержан,
Кой страсти все имел, всем сильно был подвержен,

Но тщанием его великие труды
Какие принесли потом ему плоды?
Нашелся ль кто ему в умеренности равен,
И был ли кто тогда толь мудростию славен?

Как камень при водах ярящихся стоит,
Удары их и шум, смеясь, ни во что чтит,
Как твердый дуб свой верх до облак простирает,
Стремление и рев бурь, вихрей презирает,—
Так он недвижим был волнением мирским,
И так шел напроти́в желаниям плотским.
И многие ему подобны в свете были:
Все стоики так жизнь свою препроводили
Не меньше Пифагор блаженства их достиг,
Не можно всех вместить в сей мой короткий стих.

Теперь рассмотрим мы то средство осторожно,
Которым получить спокойство духа можно.
Спокойны мы тогда, как скуки нет в сердцах,
Не каемся когда о сделанных делах
Как делается всё по нашему желанью,
И к доброму дела идут все окончанью.
Когда свободен дух от наглости страстей,
Когда содержит ум во власти их своей.
Веселие тогда и радость ощущаем,
Когда какую вещь за благо принимаем.
И так блаженным тот возможет быть один,
Который над страстьми своими господин.
Имеет все дела свои с концем согласны,
И средствия к тому находит безопасны;
В чем худо и добро, искусно знает он,
И делает одно, что требует закон.
Что ж действия собой такие означают?
Не непорочну ль жизнь все купно составляют?
И непорочно есть блаженное житье,
В котором состоит всё счастие твое.
К сему нам надлежит пристанищу стремиться,
Здесь будем вечно мы в покое веселиться.
Не устрашит тогда ни молний быстрых блеск,
Ни мрачность грозных туч, ни громов ярый треск.
Среди огня, лучей, оружия и звуку
Невинность к нам прострет скрепляющую руку.
Хоть, с шумом сокрушась, вселенная падет,
Спокойну мысль и дух нимало не смятет.