299. РАЗМЫШЛЕНИЕ IV
О ЗАВИСТИ
Вредящий до конца растенья плодородны
И тлящий древ плоды в добро́те превосходны,
Снедающий цветы среди прекрасных дней,
Грызущий сельный злак, величие полей,
Червь зависти, тебя колико утешает,
Когда наш труд, тобой нетленный, погибает!
Что пользы древ тебе лишивши красоты,
Когда паденья их погибнешь прежде ты?
Коль в свете бытие свое ты зришь напрасно,
И то губи́шь, что есть полезно и прекрасно.
На коем древе мы зрим более цветов,
На оное ползет сих более гадов.
Любовь самих себя, как дух тиранов злобных,
Не может зреть себе в отличии подобных.
Се гнусна зависть есть, что зла к чужой хвале,
Которая в одном бывает ремесле.
Она кипит на нас досадою известной,
Как тщится достигать до вещи нам прелестной:
На сверстника она там мещет взгляд немил,
Где в ищемом успеть не ощущает сил;
Влиянный свыше дар снедаясь охуждает,
Которого в себе ища не обретает.
Так зависть от других мертвится похвалы,
Питается, растет, живет от их хулы.
Искусству надлежит всегда пред ней смиряться,
И в действии своем не должно открываться,
Дабы не разбудить ту спящу невзначай,
Чтоб не воздвигнуть тем ее претолстый лай,
От коего всю ночь не будет нам покою;
Повсюду зашумит неправедной хулою.
От зависти творец, сколь в деле ни удал,
При жизни никаких не достижет похвал.
Когда, что редко есть, в лице его похвалит,
Насмешки остротой за то его ужалит.
Не раздражай хвалой ты ярости ея,
Чуждайся перед ней ты славы своея.
Не столько в ней кипит злость мертвого хвалою,
Затем, что впредь ее он не смутит покою.
Мнит хулима, нам в лесть, к звездам превознести,
Чтоб только совратить хвалимых всех с пути.
Сих бедность, теснота, гонение, досада
Есть зависти в тоске сладчайшая отрада.
Достоинство трудов лишь только процветет,
И зависти тотчас червь гнусный поползет.
Посредственны умы со почестьми мирскими
Не столь ее влекут талантами своими.
Нет в свете для нее злютейшей казни сей,
Как славы прибавлять ко славе нам своей.
Нередко, зря талан, зла зависть цепенеет
И, сквозь зубов хваля, чернеет, то бледнеет;
Но после и за то старается отмстить,
И ищет слабых мест, чтоб смертно уязвить,
Иль просит и других нам не щедрить хвалами,
Сих инако за то бьет колкими словами.
Всяк слушает об ней с презрением лица,
Не чувствуя, как в их ползет она сердца.
Ни дружбы не брежет, ни долгу, ни приятства,
И более еще плодится от препятства.
Пускай на сей порок не восстает закон!
Нас зляе уязвлять сей будет скорпион.
Что часто у себя, хотя преславно видим,
Уничижаем мы, иль вымыслу завидим:
Чудимся мы тому, что слышим, но не зрим,
Всё частым скучит нам присутствием своим.
Спокойно зависть труд блажит иноплеменных,
Что их она не здесь зрит честью украшенных,
И что в их деле взять участия не мнит.
Но если бы от ней их образ был не скрыт,
И если б к их трудам полезным приобщилась,
От паутин ее вдруг слава б их затмилась,
И, алчуща себе их нежной красоты,
Погрызла бы их все прекрасные цветы.
Высокому уму нет злейшия напасти,
Как подчиненну быть посредственного власти.
Где зависти вредить опасность предстоит,
Там тихо проползет, или безумно льстит,
Воздевши на себя лукавое притворство.
Завидна многим часть — сладчайше стихотворство.
Кого не привлекут сих прелести похвал?
И кто из нас своих в нем сил не испытал?
И музы кто любви к себе не возжелает?
Коль многих та краса соперников рождает!
Всяк в страсти день и ночь вслед странствуя за ней,
Скрывается своих усерднейших друзей.
Премногие клянут любви ее отказы,
И инным суть ее в мучение заразы.
Сей нежной красоты вкушает редкий плод,
Сего светила все, чудяся, чтут восход.
И зависть тем чинит сильнейшие помехи,
Кто, чувствуя к ней жар, имеет в ней успехи.
Завидует уму так мыслей нищета.
Прелестная сия парнасска красота,
Множайшим из творцов толь редка и драгая,
В сердцах, что, страстным к ней усердием пылая,
Терзаются вотще, причинствует задор,
И пагубный с ее любимцами раздор,
В котором часто зрим кровавые примеры,
Не меньше страшны нам, как видели Бендеры.
Кому нельзя ее сподобиться красот,
Достойными и всех не чтет ее щедрот;
Иль мысленно хоть чтет, но их терпеть не может,
Сам корки рифм сухих старинные он гложет.
Иной за то стихов творителей клянет,
Что тупо у него перо к стихам не льнет.
К забаве есть у нас такие две особы,
Исполненны вражды и к стихотворцам злобы,
Не к титулярным, мню, но к славным и прямым,
Поклонники из всех людей себе самим,
Которы, быв к стихам способности лишенны,
Мнят, что в России к ним не могут быть рожденны.
Малейшу зря черту, бросают нам в пример.
Приникни в древних слог: Виргилий и Гомер
Могли ли избежать нам слабости природной?
Но не лишенны тем хвалы общенародной.
Един из оных, мне не из числа врагов,
Советовал навек отречься от стихов,
Советовал, просил, склонял он красным словом,
Стращал, остерегал приязни под покровом.
Собравши, уверял посредственных в союз,
Что может хорошо стихи писать француз;
Но он себе не мог в них получить успеха,
И мой уже в том труд достоин будет смеха,
Что он давно за тем престал стихи писать
(Хотя не преминул недавно их издать).
Я, слыша речь его толь важну, усумнился,
И мыслию его отчаянной смутился,
Ответствовал ему: «Ужли и наш Барков
Не описал любви и страсти шалунов?»
Он мне сказал, что нет такой ухватки в русском,
Какую находил он в авторе французском.
Я слово дал ему не петь, и устою;
Как он, сии стихи меж тем я издаю.
Но в истину прийдет расстаться мне с стихами,
Он сильно испужал двух критиков стрелами,
Что век стреляют в цель, и век не попадут,
И если б удалось попасть, не прободут.
Сих пара мудрецов искусных, особливых,
Не зрящих на лице, в суде своем правдивых,
Ольховые листки дает нам за кинсон.
Все вписаны творцы в их славный лексикон.
В животной книге сей от века начертанны,
Все праведны, скопцы и мужие избранны.
Но горе тем, чьи в ней написаны грехи!
Их будут ноги вверх во аде, вниз верхи!
Чем в больших кто чинах, тот в ней стоит умнее,
Убог ли кто из нас, написан тот глупее.
Писатель сих имян проворен и досуж,
Кто знатен, он тому прибавил: острый муж,
За то, что сей ему тузами угрожает.
В сем важном словаре честь быстрый ум рождает,
Где острыми творцы названны таковы,
Что круглой и его тупее головы.
Что знатных, хоть тупых, ты славишь острецами,
Прощаем мы тебе, напуганну тузами.
Почтим мы и тебя, что в грамоте далек,
Проворен ты, учен и беглый человек.
Другой из сей четы мал плотию своею,
Но вдвое больше он нам кажется душею.
Честны́й, великий муж, иль лучше мужичок,
В толь маленьком тельце посильный есть душок.
Педантик, тихий он, подпора лексикона,
Лице — как бледная раскольничья икона,
Сей малый возрасти натужится пигмей,
Завидуя других великости людей.
Чахотный оттого в нем образ примечаем,
Как лопнет наш пузырь, мы много потеряем!
Союза сей четы ни ад не разорвет.
От промысла, другим поносного, живет,
Презренными от всех ветошками торгует,
На тех, кто не купил, жестоко негодует.
И как сим бедным тех, хоть глупо, не бранить?
Без купли таковой их можно уморить.
Но кто из вас, скажи, согласная дружина,
Действительна, и кто страдательна причина?
Какие б мы в хвалу вам завили венки!
Дороже б ваши все купили мы листки!
Вы, в сердце на других свою скрывая злобу,
Единого творца телистую особу
Недавно начали заманивать в свой скит.
Не много пользы вам, ногами он болит.
Уважьте чин его, и старость пощадите,
И остротой своей степенна не пронзите.
Коль звали вы его во умысле таком,
Ответствовать и нам вы будете хребтом.
Вы скрыли имена, иль тем что подозренны,
Или приметны всем, или от всех презренны.
Лукавый вымысел сей возможен только вам,
Чтоб больше тяжести придать своим листкам.
Доведаться нельзя, чьи руки мещут стрелы,
От коих здесь, хвала всевышнему, все целы.
От острых ваших стрел престали все писать,
И я от вас пера не смею в руки взять.
Лишили счастья вы, почтения и славы.
Не емлите ж хоть сей, чтоб вас хвалить, забавы.
Кто вы? Скажитесь мне, искусные стрельцы!
«Нет, — слышу голос ваш, — мы беглы мудрецы».
Ошибся, виноват! Простите речь простую!
Подобны скрывшимся в хоромину пустую
Вы беглым школьникам от страшных детям лоз,
Боящимся за лень учительских угроз,
Которые из ней бросают в нас щепами
И прячутся от нас, бледнея за стенами,
О шалости ребят прохожий небрежет,
Не озираясь вспять, спокойно в путь идет.
Браните ль, нужды нет, меня иль не браните,
Но только от своих похвал освободите:
Что ваша похвала поноснее, как брань,
Запев не веселит вороний нас гортань.
Хвала премудрых уст дух бодрый утешает,
Которых и хула наш разум исправляет.
Наводите вы нам уныние хвалой,
Приводите вы в смех об вас своей хулой.
Вы хулите всё то, что похвалить достойно,
И хвалите вы то, что похулить пристойно.
Не зависть движет в вас безгласные уста,
Но слабость умных сил, невежство, простота.
В листочках дремлет, спит есть колко ваше слово,
Но что за вздор? оно не остро и не ново.
Сию высоку мысль всяк может тот прибрать,
Кто раза два зевнет и кто захочет спать.
Язвительная мысль проклятого злодея!
Не точно ли она есть сонная идея?
Прочтя сии слова, всяк в удивленьи мнит,
Что мудрость в их главах не дремлет и не спит.
Откудова пришла излишняя забота?
Еще осталась мне бесплодная работа.
Есть третий их пророк, что много книг читал,
Но отчий дар ему таланта не влиял.
Сего уже вконец зла зависть сокрушила,
И коего едва нас к скорби не лишила...
Но я толь важну впредь особу воспою,
И заключаю речь о зависти мою:
Что никакой талан, хотя велик и славен,
Не будет никогда сей злой тиранке нравен,
И действуя со всей исправностью своей,
Не может похвалы сподобиться от ней.
Бледнеюща, суха, томящаясь хвалами,
На слабость зрит его приятными глазами,
Которой навсегда угоднее б он был,
Когда б ее своей он славой не дразнил.