14. САТИРА К МУЗЕ
НА 16 ГОДУ СОЧИНИТЕЛЯ
Оставим колкий слог, любезнейшая Муза,
Чтоб с множеством людей не разорвать союза;
Во ненависти быть — великая напасть,
Пороки ж исправлять не наша, Муза! часть.
Слабенек наш умок, и силы наши слабы,
Умнее нас с тобой на рынке судят бабы.
Послушай, как оне, сошедшись меж собой,
Политикой метут, как словно помелой;
Чтоб с множеством людей не разорвать союза;
Во ненависти быть — великая напасть,
Пороки ж исправлять не наша, Муза! часть.
Слабенек наш умок, и силы наши слабы,
Умнее нас с тобой на рынке судят бабы.
Послушай, как оне, сошедшись меж собой,
Политикой метут, как словно помелой;
28
Все тайности дворов пред ними не закрыты,
В премудрых их глазах Европа без защиты.
Что думает султан, собравши свой совет,
И чем решится он, торговка всем смекнет:
Вот это хорошо, а это не годится,
Так скажет — и уж то наверное творится!
А если эта чернь толико нас умней,
То можно ль льститься нам исправить тех людей,
Которы твоему не внемлют Аполлону,
Нося из разных мод сплетенную корону,
А вместо разума приткнутый в тыл убор 1?
Но вижу, скажешь ты, убор их сущий вздор,
Которым здравый ум не должен заниматься.
Ох, Муза! уж и ты изволишь завираться;
Или не ведаешь, что в свете всё не то,
Что было, например, назад тому лет сто?
В прошедши времена безделкой чли уборы,
А нынче лишь о них главнейши разговоры;
И буде света треть уж оным занята,
То можно ль, чтоб не шел остаток в те ж врата,
За коими наряд ученья выше ставят
И к оному умы, а не к наукам правят,
Где глупый петиметр Сократу предпочтен,
Где гнусен Камоэнс, Вергилий, Демосфен,
Расин, Депро, Мольер и быстрый Сумароков,
Который, не терпя подьяческих пороков,
Нередко и бояр за оные щунял,
Нередко и царям за кривотолк пенял;
Но, словом, люди где и звания науки,
Не токмо существа, не слушают без скуки.
Нет, нет, вослед толпы, хоть в грязь она беги,
И чистоплотному не удержать ноги.
Наверное, со мной ты скажешь беспристрастно,
Что малое число большому ввек подвластно,
Что света одному не можно перемочь,
Хотя бы в ком была и богатырска мочь.
А сверх того, по мне тот будет всех смешнее,
Кто, видя тьму людей во всем себя умнее,
Носящих, например, навыворот кафтан
Иль украшающих свой буклями болван,
В премудрых их глазах Европа без защиты.
Что думает султан, собравши свой совет,
И чем решится он, торговка всем смекнет:
Вот это хорошо, а это не годится,
Так скажет — и уж то наверное творится!
А если эта чернь толико нас умней,
То можно ль льститься нам исправить тех людей,
Которы твоему не внемлют Аполлону,
Нося из разных мод сплетенную корону,
А вместо разума приткнутый в тыл убор 1?
Но вижу, скажешь ты, убор их сущий вздор,
Которым здравый ум не должен заниматься.
Ох, Муза! уж и ты изволишь завираться;
Или не ведаешь, что в свете всё не то,
Что было, например, назад тому лет сто?
В прошедши времена безделкой чли уборы,
А нынче лишь о них главнейши разговоры;
И буде света треть уж оным занята,
То можно ль, чтоб не шел остаток в те ж врата,
За коими наряд ученья выше ставят
И к оному умы, а не к наукам правят,
Где глупый петиметр Сократу предпочтен,
Где гнусен Камоэнс, Вергилий, Демосфен,
Расин, Депро, Мольер и быстрый Сумароков,
Который, не терпя подьяческих пороков,
Нередко и бояр за оные щунял,
Нередко и царям за кривотолк пенял;
Но, словом, люди где и звания науки,
Не токмо существа, не слушают без скуки.
Нет, нет, вослед толпы, хоть в грязь она беги,
И чистоплотному не удержать ноги.
Наверное, со мной ты скажешь беспристрастно,
Что малое число большому ввек подвластно,
Что света одному не можно перемочь,
Хотя бы в ком была и богатырска мочь.
А сверх того, по мне тот будет всех смешнее,
Кто, видя тьму людей во всем себя умнее,
Носящих, например, навыворот кафтан
Иль украшающих свой буклями болван,
1Перо, называемое «esprit».
29
Один из оной тьмы, мня умным дать приманку,
Не наряжался бы по моде наизнанку;
Забыв, что может быть от сильного убит,
Смеялся б над людьми, как новый Демокрит,
Считая за ничто наряды и уборы,
Безумно б заводил за них и брань и ссоры.
Одеждой мысля быть от прочих отличен,
Он в глупости чрез то сам был бы приличен.
Ни шляпа, ни кафтан особого покрою
Не может смертным дать ни славы, ни покою.
Коль в шароварах все, коль целый мир в портках,
За что ж, надев штаны, я буду в дураках?
Хоть целый век умом я миру порадею,
Его дурачества один не одолею;
Хоть на Пегасе мы взнесемся под ефир,
Не будет с Музой нам ввек славы от сатир.
Чему коснуться нам?.. Всё в мире ладно, стройно,
Ничто осмеяно быть нами не достойно;
Хоть вещи прежние, но уж не в той черте,
Не тот им оборот и имена не те.
Оделись в серебро и в золото пороки,
И стали доблести и глупы и жестоки;
Их голос заглушен, без пользы их пример,
С ума сошедший мир завел иной манер
И мыслить, и судить, и действовать в природе;
Всё стало кашею и дома и в народе.
Дав маку совести, дабы она спала,
Мир запил — и уж в зле никто не видит зла.
Всяк глупости свои премудростью считает,
И заблуждение повсюду процветает.
Не свесишь истины в ином на золотник;
Обман между людьми — порок уж невелик,
А инде и совсем в порок его не ставят,
Кто обманул хитрей, того и чтут и славят;
А кто искуснее схватил или солгал,
Тот в модном сборище и в риторы попал,
Того все слушают, тому обед и ужин,
А бедный праведник и скучен и не нужен.
И моды я такой не смею осуждать,
Почтенной лжец нашел свою причину лгать,
Домашней логикой выводит рассужденьи,
Причину разума находит в заблужденьи.
Не наряжался бы по моде наизнанку;
Забыв, что может быть от сильного убит,
Смеялся б над людьми, как новый Демокрит,
Считая за ничто наряды и уборы,
Безумно б заводил за них и брань и ссоры.
Одеждой мысля быть от прочих отличен,
Он в глупости чрез то сам был бы приличен.
Ни шляпа, ни кафтан особого покрою
Не может смертным дать ни славы, ни покою.
Коль в шароварах все, коль целый мир в портках,
За что ж, надев штаны, я буду в дураках?
Хоть целый век умом я миру порадею,
Его дурачества один не одолею;
Хоть на Пегасе мы взнесемся под ефир,
Не будет с Музой нам ввек славы от сатир.
Чему коснуться нам?.. Всё в мире ладно, стройно,
Ничто осмеяно быть нами не достойно;
Хоть вещи прежние, но уж не в той черте,
Не тот им оборот и имена не те.
Оделись в серебро и в золото пороки,
И стали доблести и глупы и жестоки;
Их голос заглушен, без пользы их пример,
С ума сошедший мир завел иной манер
И мыслить, и судить, и действовать в природе;
Всё стало кашею и дома и в народе.
Дав маку совести, дабы она спала,
Мир запил — и уж в зле никто не видит зла.
Всяк глупости свои премудростью считает,
И заблуждение повсюду процветает.
Не свесишь истины в ином на золотник;
Обман между людьми — порок уж невелик,
А инде и совсем в порок его не ставят,
Кто обманул хитрей, того и чтут и славят;
А кто искуснее схватил или солгал,
Тот в модном сборище и в риторы попал,
Того все слушают, тому обед и ужин,
А бедный праведник и скучен и не нужен.
И моды я такой не смею осуждать,
Почтенной лжец нашел свою причину лгать,
Домашней логикой выводит рассужденьи,
Причину разума находит в заблужденьи.
30
Он смело говорит: «Я лгу — какой в том вред?
То худо ль, что могу в смоле представить мед?
Иль правдой ложь мою украсить так искусно,
Что всякий от меня ее глотает вкусно;
Что часто из блохи я делаю слона?
Коль воля языку пространная дана,
Почто его держать неправильно в темнице,
И, буде случай есть, не взнесть на колеснице
(От нечего сказать) рогатого быка
Превыше гор, лесов, на самы облака,1
И не божиться в том, что видел то неложно?
Во лжи порока нет; ложь дело не безбожно».
Лжец правду говорит; я с ним согласен в том,
Что ложь нельзя назвать пороком и грехом;
К тому же, видно, он сию присловку знает,
Что верь кто иль не верь, а лгать не помешает.
И подлинно, когда захочем рассмотреть,
Полезно ль в свете нам искусно лгать уметь,
Увидим, что весьма полезно и невредно:
Ложь красит разговор, без лжи искусство бедно;
А сверх того, когда от милости ея
Зависит в мире сем подчас судьба моя,
Когда через нее (и что уж всем известно)
С судьей, вельможею могу сдружиться тесно,
Могу через нее (как средством сатаны)
Достать все выгоды, деревни и чины,
Приобрести себе от всех людей почтенье...
О! после этого лганье не преступленье,
И здравый ум ценил совсем его не так:
Лжец — мудрый человек, а праведник — дурак;
Сей лезет напрямик, всех судит беспристрастно,
А тот и с бешеным век проживет согласно;
Найдет, за что хвалить и действия его,
Подладит ко всему, сок выжмет из всего.
Как светский человек, он в свете жить умеет,
Горазд наушничать и клятву разумеет.
За что ж его хулить? — пускай его глава
Ложь вечно выдает за праведны слова
То худо ль, что могу в смоле представить мед?
Иль правдой ложь мою украсить так искусно,
Что всякий от меня ее глотает вкусно;
Что часто из блохи я делаю слона?
Коль воля языку пространная дана,
Почто его держать неправильно в темнице,
И, буде случай есть, не взнесть на колеснице
(От нечего сказать) рогатого быка
Превыше гор, лесов, на самы облака,1
И не божиться в том, что видел то неложно?
Во лжи порока нет; ложь дело не безбожно».
Лжец правду говорит; я с ним согласен в том,
Что ложь нельзя назвать пороком и грехом;
К тому же, видно, он сию присловку знает,
Что верь кто иль не верь, а лгать не помешает.
И подлинно, когда захочем рассмотреть,
Полезно ль в свете нам искусно лгать уметь,
Увидим, что весьма полезно и невредно:
Ложь красит разговор, без лжи искусство бедно;
А сверх того, когда от милости ея
Зависит в мире сем подчас судьба моя,
Когда через нее (и что уж всем известно)
С судьей, вельможею могу сдружиться тесно,
Могу через нее (как средством сатаны)
Достать все выгоды, деревни и чины,
Приобрести себе от всех людей почтенье...
О! после этого лганье не преступленье,
И здравый ум ценил совсем его не так:
Лжец — мудрый человек, а праведник — дурак;
Сей лезет напрямик, всех судит беспристрастно,
А тот и с бешеным век проживет согласно;
Найдет, за что хвалить и действия его,
Подладит ко всему, сок выжмет из всего.
Как светский человек, он в свете жить умеет,
Горазд наушничать и клятву разумеет.
За что ж его хулить? — пускай его глава
Ложь вечно выдает за праведны слова
1 Один человек рассказывал, будто бы он перед заключением мира видел на облаках быка с золотыми рогами не во сне, а наяву, и клялся в том всеми клятвами.
31
Иль сущей правдою выводит небылицу,
Пшеном, примером, рожь, а рожию пшеницу.
Всё в мире хорошо: и ложь и хвастовство.
Но если осудить ты мыслишь мотовство,
Предвидя, Музушка! от сей безумной страсти
Велики нам беды, тревоги и напасти;
Когда упрямишься и твердо в том стоишь,
Что в роде мотов ты порок гнуснейший зришь,
То я тебе тотчас и мотов оправдаю,
Внимай, глаголом их я бредить начинаю.
Мот рассуждает так: «Какая нужда тем,
Что я роскошствую, что сладко пью и ем,
Которые в моем именьи не участны?
Наследую ведь я деревни мне подвластны,
Так что им до того, что я их прокурил?
Лишася своего, других не разорил;
Им нету от того ни маленькой утраты;
Не требую у них долгам своим заплаты,
Умею и без них долгов я не платить.
Как будто бойкости банкрутом стыдно быть?
Лишь были б олухи, плутам довольно средства
Законным образом спасти себя от бедства:
Дал пир болярину, попотчивал, подвел,
И тот, кто верил мне, остался сам осел;
С меня он не возьмет вовеки ни полушки,
Под крылышком вельмож мне все беды — игрушки.
Не кланяюсь в судах, я на поклоны скуп;
Кто хочет, экономь, а я на это глуп.
Я в свете жить хотел и пользоваться светом,
И буде прожил всё одним именье летом,
То что им до того? Мне вздумалося так,
Злословие людей ничто, как лай собак;
От их уроков я вовек не пременюся;
Иду своим путем, последним веселюся!
Но если ж думал кто наследовать по мне,
Пускай тот навсегда останется в том сне,
Пускай меня бранит, поносит и ругает;
Великодушие злословию прощает!
Я вечно таковых в наследство не приму,
Приятна смерть моя, а в тягость жизнь кому.
Пословицы держусь, сему я мненью зрелу,
Что ближе завсегда своя рубашка к телу.
Пшеном, примером, рожь, а рожию пшеницу.
Всё в мире хорошо: и ложь и хвастовство.
Но если осудить ты мыслишь мотовство,
Предвидя, Музушка! от сей безумной страсти
Велики нам беды, тревоги и напасти;
Когда упрямишься и твердо в том стоишь,
Что в роде мотов ты порок гнуснейший зришь,
То я тебе тотчас и мотов оправдаю,
Внимай, глаголом их я бредить начинаю.
Мот рассуждает так: «Какая нужда тем,
Что я роскошствую, что сладко пью и ем,
Которые в моем именьи не участны?
Наследую ведь я деревни мне подвластны,
Так что им до того, что я их прокурил?
Лишася своего, других не разорил;
Им нету от того ни маленькой утраты;
Не требую у них долгам своим заплаты,
Умею и без них долгов я не платить.
Как будто бойкости банкрутом стыдно быть?
Лишь были б олухи, плутам довольно средства
Законным образом спасти себя от бедства:
Дал пир болярину, попотчивал, подвел,
И тот, кто верил мне, остался сам осел;
С меня он не возьмет вовеки ни полушки,
Под крылышком вельмож мне все беды — игрушки.
Не кланяюсь в судах, я на поклоны скуп;
Кто хочет, экономь, а я на это глуп.
Я в свете жить хотел и пользоваться светом,
И буде прожил всё одним именье летом,
То что им до того? Мне вздумалося так,
Злословие людей ничто, как лай собак;
От их уроков я вовек не пременюся;
Иду своим путем, последним веселюся!
Но если ж думал кто наследовать по мне,
Пускай тот навсегда останется в том сне,
Пускай меня бранит, поносит и ругает;
Великодушие злословию прощает!
Я вечно таковых в наследство не приму,
Приятна смерть моя, а в тягость жизнь кому.
Пословицы держусь, сему я мненью зрелу,
Что ближе завсегда своя рубашка к телу.
32
А если мысль сию считает правдой всяк,
То был бы я ничто, как пошлый лишь дурак,
Когда бы, для родни именье сохраняя,
Ел редьку целый век, рыгая и воняя.
Какое ж в мотовстве находят люди зло?»
Правдиво мот судил, разумен он зело!
Во всех умишка свой болярин-воевода;
В другом, а не в себе находит всяк урода.
Дивится всяк своей, а не чужой красе,
Для собственных рябин мы близоруки все,
И некого хулить, и всяк живи как хочет.
Смеется кто другим, тот над собой хохочет.
Но Муза говорит: «Когда полезна ложь,
А в моде мотовство, коль ими всяк пригож,
И знатен, и умен... возьмем другую глупость;
Оставя их в венце, мы пощуняем скупость.
Неужто и того не звать нам дураком,
Который день и ночь коптит над сундуком:
Имея у себя сокровищ миллионы,
Как нищий целый век пускает горьки стоны,
Не ест, не пьет, не спит и жалуется всем,
Что будто бог его не наградил ничем.
И подлинно, когда в его судьбину взглянем,
В числе богатых мы считать его не станем.
К сокровищам своим прикованный кащей
Глупее всех скотов, гнуснее всех вещей.
Не токмо ближнему, он сам себе на горе;
Его душа всегда сама с собою в ссоре:
И алчет, и дрожит, заботится к тому,
Чтоб не касаться ей вовеки ничему,
Окроме слова... мзды; а вещи целы вечно».
Изрядно! с Музой в том согласен я сердечно,
Что нет безумнее среди людей скупца.
Но дай-послушаем скупого мудреца;
Он оправдания своей приищет страсти,
Он скажет: «В скупости я те ж вкушаю сласти,
Которые и мот средь роскоши своей.
Различны меж собой все прихоти людей:
Где пищу видит мот, скупой там видит голод;
Одним потребен мед, другим к напитку солод.
Роскошный без пиров не может счастлив быть;
Он хочет тратить всё, я всё хочу копить;
То был бы я ничто, как пошлый лишь дурак,
Когда бы, для родни именье сохраняя,
Ел редьку целый век, рыгая и воняя.
Какое ж в мотовстве находят люди зло?»
Правдиво мот судил, разумен он зело!
Во всех умишка свой болярин-воевода;
В другом, а не в себе находит всяк урода.
Дивится всяк своей, а не чужой красе,
Для собственных рябин мы близоруки все,
И некого хулить, и всяк живи как хочет.
Смеется кто другим, тот над собой хохочет.
Но Муза говорит: «Когда полезна ложь,
А в моде мотовство, коль ими всяк пригож,
И знатен, и умен... возьмем другую глупость;
Оставя их в венце, мы пощуняем скупость.
Неужто и того не звать нам дураком,
Который день и ночь коптит над сундуком:
Имея у себя сокровищ миллионы,
Как нищий целый век пускает горьки стоны,
Не ест, не пьет, не спит и жалуется всем,
Что будто бог его не наградил ничем.
И подлинно, когда в его судьбину взглянем,
В числе богатых мы считать его не станем.
К сокровищам своим прикованный кащей
Глупее всех скотов, гнуснее всех вещей.
Не токмо ближнему, он сам себе на горе;
Его душа всегда сама с собою в ссоре:
И алчет, и дрожит, заботится к тому,
Чтоб не касаться ей вовеки ничему,
Окроме слова... мзды; а вещи целы вечно».
Изрядно! с Музой в том согласен я сердечно,
Что нет безумнее среди людей скупца.
Но дай-послушаем скупого мудреца;
Он оправдания своей приищет страсти,
Он скажет: «В скупости я те ж вкушаю сласти,
Которые и мот средь роскоши своей.
Различны меж собой все прихоти людей:
Где пищу видит мот, скупой там видит голод;
Одним потребен мед, другим к напитку солод.
Роскошный без пиров не может счастлив быть;
Он хочет тратить всё, я всё хочу копить;
33
Он весил миллион, потратя на игрушку,
А я — когда умел сберечь мою полушку.
Хотя его степе́нь бывает высока,
Известна и ему, равно как мне, тоска;
Он бешен, в прихотях встречая неудачу,
А я и ради нужд истратя гривну... плачу;
Я рвуся и за то хулу дерзаю несть,
Что богом создан так, что хочется мне есть.
Мот хулит страсть мою, безумьем числит скупость,
А я хулю его, чтя мотовство за глупость.
Где ж преимущество, которым мот спесив,
Коль страстью я моей, как он своей, счастлив,
Коль в чувствиях и я, подобно он, делюся,
Сего дни мучуся, а завтра веселюся?..»
Ну, Муза! слыша то, что говорит скупой,
Еще ли станешь ты неволить разум мой,
Чтоб он кощунствовал, чтоб он писал сатиры?
Еще ль не зришь, что днесь пороки уж кумиры,
Что добродетелей переменился рок,
Что вряд дадут ли им в сердчишках уголок,
Что в мире тот дурак, кто хулит то, что в мире
Похвально, в орденах, а подчас и... в порфире?
Коль глупость общая, так глупость уж умна,
И стать против ее есть стать против рожна.
Скорее с демоном, чем с нею ты поладишь;
Скорей умрешь, чем мир ты от нее отвадишь;
Тесней любовников он с нею съединен,
Хотя не для нее от бога сотворен.
Начто же нам иметь в чужом пиру похмелье,
Когда от дела мир переступил в безделье,
Когда спокойным дням тревогу предпочтил,
Свободу добрую порокам подчинил?
Здесь служит гордости для поруганья чести,
А тамо роскоши, а тамо подлой лести.
Так пусть целует цепь, катаясь кубарем,
Любезный свой порок назвав своим царем.
А мы оставим мир, дабы нам быть в покое;
Не трогать никого есть правило святое.
Тот в проигрыше ввек, кто лезет на задор.
Нас двое с Музою, а мир велик собор;
В нем тысящ тысящи как знатных, так богатых,
Великих рыцарей, и колких и рогатых.
А я — когда умел сберечь мою полушку.
Хотя его степе́нь бывает высока,
Известна и ему, равно как мне, тоска;
Он бешен, в прихотях встречая неудачу,
А я и ради нужд истратя гривну... плачу;
Я рвуся и за то хулу дерзаю несть,
Что богом создан так, что хочется мне есть.
Мот хулит страсть мою, безумьем числит скупость,
А я хулю его, чтя мотовство за глупость.
Где ж преимущество, которым мот спесив,
Коль страстью я моей, как он своей, счастлив,
Коль в чувствиях и я, подобно он, делюся,
Сего дни мучуся, а завтра веселюся?..»
Ну, Муза! слыша то, что говорит скупой,
Еще ли станешь ты неволить разум мой,
Чтоб он кощунствовал, чтоб он писал сатиры?
Еще ль не зришь, что днесь пороки уж кумиры,
Что добродетелей переменился рок,
Что вряд дадут ли им в сердчишках уголок,
Что в мире тот дурак, кто хулит то, что в мире
Похвально, в орденах, а подчас и... в порфире?
Коль глупость общая, так глупость уж умна,
И стать против ее есть стать против рожна.
Скорее с демоном, чем с нею ты поладишь;
Скорей умрешь, чем мир ты от нее отвадишь;
Тесней любовников он с нею съединен,
Хотя не для нее от бога сотворен.
Начто же нам иметь в чужом пиру похмелье,
Когда от дела мир переступил в безделье,
Когда спокойным дням тревогу предпочтил,
Свободу добрую порокам подчинил?
Здесь служит гордости для поруганья чести,
А тамо роскоши, а тамо подлой лести.
Так пусть целует цепь, катаясь кубарем,
Любезный свой порок назвав своим царем.
А мы оставим мир, дабы нам быть в покое;
Не трогать никого есть правило святое.
Тот в проигрыше ввек, кто лезет на задор.
Нас двое с Музою, а мир велик собор;
В нем тысящ тысящи как знатных, так богатых,
Великих рыцарей, и колких и рогатых.
34
К тому ж, чтоб правым быть, причину мир найдет;
Он скажет: «Страсть людей невольно в плен берет;
Влекомы ею быв и волей и неволей,
Даянья лишь ее себе имеют долей».
Но, Муза! ты речешь: «Им с волей дан и ум».
Пожалуй, перестань; ум делает лишь шум,
А в деле своего он ниже антипода,
Всегда за волей вслед, иль гнет куда природа.
Хотя его велик, блестящ и славен трон,
Однако же страстьми трусливо правит он;
А если б против них он смел вооружаться,
Тогда б могли и мы порокам посмеяться.
Теперь же ясно ты, о Муза! зришь сама,
Что нечего хулить, не спятившись с ума;
Что мир уже решил, что ум не повелитель,
А слабый оных страж иль слабый победитель.
Но буде б и могли ошарить мы с тобой
Проступок меж людей или порок какой,—
Да та беда, что нам никто не станет верить,
Так лучше, Муза, нам с тобою лицемерить.
Кто в свете за сие хватился ремесло,
Тот, живши целый век, не знает, есть ли зло.
Взгляни ты на льстеца, не в нем ли добродетель?
Какой бы в том меня уверил лжесвидетель,
Что все его не так, как должно звать, зовут,
А будто бы ему прямое имя плут;
Что делает он все навыворот желанья,
Вздыхает, слезы льет без малого страданья;
Смеется завсегда в угодность лишь другим,
Слепого зрячим чтит, горбатого прямым;
Что будто, пред собой увидя хромоножку,
Клянется без стыда, что стройку видит ножку.
Но можно ли, чтоб я поверить мог тому,
Что льстец способен мой притворством ко всему;
Вовеки языкам толь злобным не поверю.
Ах, Муза! ты ворчишь, ужли я лицемерю?
Недаром ты свою так сильно хмуришь бровь,
Что сбился я с пути, забыл весь склад стихов;
Вот видишь, прилепил какую рифму к брови,
Стихи поставил тут, где должно быть любови.
Ужели ты за то сердита на меня,
Что слабостей людских хулить не смышлю я,
Он скажет: «Страсть людей невольно в плен берет;
Влекомы ею быв и волей и неволей,
Даянья лишь ее себе имеют долей».
Но, Муза! ты речешь: «Им с волей дан и ум».
Пожалуй, перестань; ум делает лишь шум,
А в деле своего он ниже антипода,
Всегда за волей вслед, иль гнет куда природа.
Хотя его велик, блестящ и славен трон,
Однако же страстьми трусливо правит он;
А если б против них он смел вооружаться,
Тогда б могли и мы порокам посмеяться.
Теперь же ясно ты, о Муза! зришь сама,
Что нечего хулить, не спятившись с ума;
Что мир уже решил, что ум не повелитель,
А слабый оных страж иль слабый победитель.
Но буде б и могли ошарить мы с тобой
Проступок меж людей или порок какой,—
Да та беда, что нам никто не станет верить,
Так лучше, Муза, нам с тобою лицемерить.
Кто в свете за сие хватился ремесло,
Тот, живши целый век, не знает, есть ли зло.
Взгляни ты на льстеца, не в нем ли добродетель?
Какой бы в том меня уверил лжесвидетель,
Что все его не так, как должно звать, зовут,
А будто бы ему прямое имя плут;
Что делает он все навыворот желанья,
Вздыхает, слезы льет без малого страданья;
Смеется завсегда в угодность лишь другим,
Слепого зрячим чтит, горбатого прямым;
Что будто, пред собой увидя хромоножку,
Клянется без стыда, что стройку видит ножку.
Но можно ли, чтоб я поверить мог тому,
Что льстец способен мой притворством ко всему;
Вовеки языкам толь злобным не поверю.
Ах, Муза! ты ворчишь, ужли я лицемерю?
Недаром ты свою так сильно хмуришь бровь,
Что сбился я с пути, забыл весь склад стихов;
Вот видишь, прилепил какую рифму к брови,
Стихи поставил тут, где должно быть любови.
Ужели ты за то сердита на меня,
Что слабостей людских хулить не смышлю я,
35
Что не последую привычке злоязычной
И с миром говорю: «Порок есть дар привычный;
Не к воспитанию относится вина,
Виновница тому природа лишь одна».
Я той пословицы не ставлю за безделку,
Котора говорит: «Каков ты в колыбелку,
Таков наверное в могилу ты пойдешь,
С пороком родился, с пороком и умрешь».
Кто по природе вор, тот всюду вором будет:
В суде и при дворе — тот наш и кнут забудет;
В нем склонность к воровству все страхи превзойдет,
Бездельство скрыть всегда надежду он найдет.
Но, Муза, ты опять коситься начинаешь,
Конечно, ты меня инако понимаешь.
Ты думаешь, что я навыворот судил,
Когда природу в том толь строго осудил,
В чем воспитание бывает лишь причиной;
Но вспомни, что того считают дурачиной,
Который по уму и воле судит свет.
Припомни, что уж в нас свободной воли нет,
С тех пор как мы с творцом не узнаем творенья;
А слово истины с словами заблужденья!
Но более всего (хоть Музой я любим)
Боюся ссориться с обычаем мирским;
Мир старый дедушка, а я еще ребенок,
В стране Парнасской я чуть вылез из пеленок;
Едва умел тебе стихами пропищать,
Так мне ль людей сердца и нравы очищать?
Пусть мир, дурачася, сам над собой хохочет,
Пусть так идет, как шел или как он похочет;
Болезней всех его не вылечить мне век,
К тому же ведь и я — всё тот же человек.
И с миром говорю: «Порок есть дар привычный;
Не к воспитанию относится вина,
Виновница тому природа лишь одна».
Я той пословицы не ставлю за безделку,
Котора говорит: «Каков ты в колыбелку,
Таков наверное в могилу ты пойдешь,
С пороком родился, с пороком и умрешь».
Кто по природе вор, тот всюду вором будет:
В суде и при дворе — тот наш и кнут забудет;
В нем склонность к воровству все страхи превзойдет,
Бездельство скрыть всегда надежду он найдет.
Но, Муза, ты опять коситься начинаешь,
Конечно, ты меня инако понимаешь.
Ты думаешь, что я навыворот судил,
Когда природу в том толь строго осудил,
В чем воспитание бывает лишь причиной;
Но вспомни, что того считают дурачиной,
Который по уму и воле судит свет.
Припомни, что уж в нас свободной воли нет,
С тех пор как мы с творцом не узнаем творенья;
А слово истины с словами заблужденья!
Но более всего (хоть Музой я любим)
Боюся ссориться с обычаем мирским;
Мир старый дедушка, а я еще ребенок,
В стране Парнасской я чуть вылез из пеленок;
Едва умел тебе стихами пропищать,
Так мне ль людей сердца и нравы очищать?
Пусть мир, дурачася, сам над собой хохочет,
Пусть так идет, как шел или как он похочет;
Болезней всех его не вылечить мне век,
К тому же ведь и я — всё тот же человек.
Вторая половина 1774
Воспроизводится по изданию: Поэты ХVIII века. В двух томах. Том второй. Л.: «Советский писатель», 1972. (Библиотека поэта; Большая серия; Второе издание)
© Электронная публикация — РВБ, 2008—2024. Версия 2.0 от 20 марта 2021 г.