201. БОЙ СТИХОТВОРЦЕВ
Эпическая поэма

Пою сражение героев я бумажных,
Книгопродавцев брань, наборщиков отважных,
Которые за честь им авторов драгих
Не пощадили зуб, ушей, носов своих!
Сокройтесь все теперь Гекторы, Ахиллесы,
Помпеи, Цезари, военные повесы!
Се муза возгласит в концы вселенной всей
От невских берегов до Старой Руссы сей,
Где Волховь грязная среди болот крути́тся
10 И где нечистоте ее Нептун дивится.
Снимайте шапки вы, мохнаты мужики,
Внемли мне, молодость, внимайте, старики:
Уж Ломоносов здесь, меж облаков летая
И яры молнии с росой упоевая,
Нас чрезъестественной мог высотой дивить,
Но сей великий муж казался боле быть,
Когда, огромными он не шумя словами,
Украшен простоты естественной дарами,
Сердца в нас восхитя счастливейшим стихом,
20 К местам тем возносил он быстрым нас умом,
Велики души где, умы его подобны,
Короны лавровы себе сплетать удобны, —
На геликонский верх, где он пред нами стал,
Героев прославлял, тлен смертности попрал.
И Сумароков здесь, в любовной млея неге,
Довольно показал, что здешни хлады, снеги
Не могут воспретить нам страстию пылать:
Здесь можно жарку быть, в Париже замерзать.
Но сей любови друг в позорищах, плачевных
30 От смертной горести, от вздохов повседневных,
Среди нежнейших чувств, прекраснейших стихов,
Которых похвалить недостает мне слов,
В нередких «ах», увы, покоился дремотой
И зрителей своих отягощал зевотой.
Прости мне, Аполлон, что я могу дерзать
То, что все думают, в стихах своих вмещать,

Что двух твоих детей, возлюбленных тобою,
Пороки зреть могу, прельщенный их красою.
Ты должен их виной всему тому считать:
40 Я, знав, что хорошо, могу, что худо, знать.
Они, мя осветив своих стихов лучами,
Открыли светом мне глаза над теми тьмами,
Которы их красы не могут помрачить:
Во темной ночи свет прекраснее блестит.
Уж громкий лирик наш и Сумароков нежный,
Взошедши на Парнас, от злобы, неизбежной
Великим людям всем, не зрят себе препон.
Уж там их имена, где славы вечной трон.
И лавки книжные, умы их в свет пущая,
50 Сердца всех человек под власть их съединяя,
Внушали зависть тем, что, славу полюбя,
Искали большу честь, честь малую губя!
Подобны Псу тому, о чем Езоп вещает,
Который мяса часть из жадна рта пущает,
Чтоб большую достать, в воде котору зрит, —
Алкают сочинять, и кровь в них вся кипит.
О муза! нареки их, гордых, именами,
Что, не стыдившися быть названы страмцами,
Для славы вечныя пошли вослед скотин:
60 Учитель Лукина, фон Визин, сам Лукин,
Козловский разноглаз, Елчанин — сей друг верный
И в дружбе человек и в враках беспримерный,
Котора наконец Лукин письмом почтил.
Но чести сей еще он недостоин был,
Когда учитель благ, собравши их всех вместе,
Вещал к ним так: «На сем умрем, о други, месте!»
Тут мудрая глава, сраженная бедой,
Не могши продолжать, толкала в грудь брадой,
И зависть бледная, усилившись, синела,
70 Которая в устах его всегда сидела;
Огнь ярости в глазах, как молния, блистал.
Пред жаром Визин сим зрак быстрый потерял, —
С тех пор он помощи себе лорнета просит,
С тех пор всегда Лукин власы как уголь носит,
Увы! — и пудрить их не хочет никогда,
Чтоб память грусти той оставить навсегда.
Кто первой изо всех осмелился желати
Причину горести учителя познати?

Ты, хвальный юноша...
<………………………..>
...В затылке почесал, чтоб вызвать мысль свою,
Разинул прежде рот и начал речь сию:
«Учителя глаза вы видите днесь слезны,
Соотчичи ¹ мои, друзья мои любезны,
Фон Визин, острый дух, российской Боало,
И ты, которого Шоссеем назвало
Сообщество сие, меж нами учрежденно,
Елчанин, коего зрю чувство сокровенно,
И ты, которому я имя после дам,
100 Козловский, по твоим, мой друг, смотря трудам...
<……………………………………..>
110……………что может сокрушати
Великий дух его, наполненный доброт».
Сим тронуты кричат: «Несносен нам живот!
Спроси учителя, что грудь его терзает?»
Тогда он щепетко ² к владыке подступает,
Подобен конику, что, сделавши, столяр
Выносит продавать ребяткам на базар.

Уже к учителю свои простер он персты,
Уже готовые уста были отверсты, —
Но взор наставника, потуплен и смущен,
120 Сим видом дорогим не мог быть возбужден.
Три раза Лукина язык в губах толкался
И столько ж раз к его гортани прилеплялся.
Молчанье страшное с ужасной тишиной
Равняли те места с дремучей той страной,
Где тени человек умерших обитают.

Как мухи вдруг туда журчащи прилетают!
О твари малые! вы храбрей Лукина.
Учителю на нос из них летит одна
И прочи по щекам ослабшим в ряд садятся
130 И щекотать лице дебело не страшатся.
Их жало ощутив, преславный сей мудрец
Изгнал весь страх своим движеньем из сердец:

Собрался с мыслями, повсюда оглянулся,
Поднявши руки вверх, вздохнул и потянулся.
«Вы, без сумнения, — к собранью он вещал,—
Дивитесь, что я слов начатых не скончал,
Но коль познали б вы вину моей печали,
Смятенью моему дивиться б вы престали...
Но не страшитеся, любезные друзья,
140 Не подлости какой алчба разит меня,
Мой дух известен вам... Я славы лишь желаю!
О слава! для тебя я в трудный путь ступаю,
Чрез множество стремнин и бед хочу прейти...
Не устрашитесь ли за мной вы вслед идти?
Все Сумарокова с восторгом похваляют,
Чтят Ломоносова... Вот чем меня терзают.
Но к славе не один есть твердым смертным путь,
И может быть, и нас венцы Лавровы ждут.
Дерзнем насмешников на свист и хохотанье,
150 Угрюмых строгих мы судей презрев ворчанье,
Благопристойности завесу разорвем,
В природе гнусно что, то на театр взведем».
Сказав сие, тряхнул главой он с важным взором
В знак неминуема писанья всем собором.
Единогласно всё собрание кричит:
«Мы станем сочинять, хоть гром нас поразит!»
От звука гласа их бумаг трепещут дести,
Чернил река течет, в путь и́дут перья, чести.

Внизу парнасских гор, высоких и прекрасных,
160 Жилище для писцов соделано несчастных,
Которых быстр Пегас своим копытом бьет,
Из дерзких в глупости рук удило он рвет
И, сбросивши с себя, в болоты низвергает,
Где в вечной грязи сбор лягушек обитает,
Там слышен только лишь сих гадин скверный крик,
На что ответствует писцов гнуснейший рык.
Там Тредьяковский, сей поэзии любитель,
Для рифмы разума, рассудка истребитель,
На куче книг лежа́, есть просит, пить в стихах,

170 Пред ним чудовище о многих головах,
Которы Аполлон сатирами считает,
Но тщетно погубить урода он желает:
Где была голова, там сто голов растет,
Не кровь — чернил поток в груди его течет.
Оно, сто толстых книг держа сухой рукою,
Жмет Тредьяковского нос колкою ногою
И нудит преложить во рифмы горы книг
И всю вселенную вместить в единый стих.

Чудовище сие есть та писать Охота,
180 Коей рождается в читателях зевота,
Отличная от той, что Аполлон дает,
Которая на верх Парнаса нас ведет,
Котора, в душу вшед, луч ясный возжигает
И человеков ум во мраке просвещает.
Прекрасна сколь сия, толико та гнусна:
Одна Мольерова, другая Лукина.

Богиня Лукина читала «Аргениду»
И вымышляла, как отмстить за ту обиду,
Что презирает всяк любезну книгу ей;
190 Тогда чудовище с поспешностью пред ней,
Составленно из глаз, очей и уст, явилось:
Оно вещает всё, что в свете приключилось.
Чудовище сие мы называем Весть,
Что проповедует страм смертных или честь.
Лишь черную она Алчбу писать узрела,
Во все свои уста тотчас и зашумела:
«Доколь, Алчба писать, ты будешь не радеть
И большего себе во жертву не хотеть?
Иль только в свете есть один лишь Тредьяковский?
200 Фон Визин есть, Лукин, Елчанинов, Козловский».
Сие сказавши, вдруг отправилася в путь,
Как вихрь, который мог лишь прах с земли трону́ть, —
И тотчас к небесам, крутя песок, возвился.
В Охоте сочинять дух радостью взмутился,
И чище протекать чернилы стали в ней.

Единым махом лишь она руки своей
Все Тредьяковского стихи к себе сбирает,
«Кто хочет мне из вас служите?» — вопрошает.
Готовы все были, все ревностью горят
210 До последней стопы ей в жертву потерять.
Тогда, твердейшего избравши гексамедра,
Что вырыла она из «Аргениды» недра,
Наместо шишака спондей ему дала
И панцирь из трохей и ямбов соплела,
В десницу не копье — перо свое вложила,
Которо влагою в устах своих мочила,
И, препоясавши чернилицу к бедрам,
Сказала: «Ты готов за мой отмстити страм.
Взлезь на осла, ступай на разум ополчися,
220 Сразившись с ним, сюда с победой возвратися.
Есть новые писцы, готовы мне служить;
Не хочет разума никто из них почтить,
Но, видючи, что все еще его днесь любят,
Во праздности драги часы от страха губят.
Пером, которое в руке твоей теперь,
Стыд отжени от них и наглость их уверь.
Скажи, что вслед тебе теку к их ободренью,
Конец соделаю я нашему терпенью».

Из Геликонских блат геройский стих ползет,
230 Ленивого осла пером он жалит, жмет,
О, чудеса чудес! Скот зев свой разевает
И не стихами хоть, но прозою болтает,
Подобно как кони́, о Ахиллес, твои,
Чтоб бедство возвестить, отверзли рты свои.
Но не печаль осел — успехи предвещает,
По имени творцов он новых называет:
«Тем будет «Жан де Франс», изданный в свет, смешить,
Тот «Корионом» честь «Сиднея» уменьши́т,
«Шотландку» в русскую тот облачив одежду,
240 Велику о себе он всем подаст надежду.
Козловский в малый комедии даст знать,
Что он друзей своих не меньше может врать.
Но всех сих превзойдет один Лукин блаженный:
Сей скорописный муж, на свет черкать рожденный,

Толико то́мов вдруг на свет произведет,
Что не осел, но слон под игом тем падет.
Уверен о своем великом дарованьи,
Не станет мыслить он, не будет он в мараньи
Своих негодностей златые дни губить:
250 Что выдаст он на свет, коль гнусное чернить?»
Во время мудрых слов прорцающей скотины
Все вкруг живущие вблизи там животины,
С благоговением бараны и козлы
И куры, петухи почтение несли.