1. А.Н. Радищев
2. Полн. собр. соч.
3. Т. 2

ПАМЯТНИК ДАКТИЛОХОРЕИЧЕСКОМУ ВИТЯЗЮ

Напечатан в «Собрании оставшихся сочинений покойного А. Н. Радищева» (ч. IV, 1811). Рукопись не сохранилась.

В издании 1811 г. есть ряд явных ошибок, которые в настоящем издании исправлены (в цитатах из «Тилемахиды» исправления даны по изданию ее 1766 г.). На стр. 46 в тексте издания 1811 года – пропуск (в нашем издании отмеченный строкой точек – стр. 205); в этом месте редакторы издания 1811 года вставили пометку курсивом и в скобках: «(В бумагах сочинителя не нашлось начала повести дядькиной)».

Написан очерк Радищева, повидимому, в начале 1801 г. и во всяком случае не раньше этого времени. В нем упомянуты «Стихотворения К[арабанова], между которыми прекрасного перевода его А[льзир]ы печатать видно не дозволено», вышедшие в 1801 г., действительно, без «Альзиры» (книга Карабанова вышла, судя по составу помещенных в ней стихотворений и по написанию титула Павла I в самом начале 1801 г. или в самом конце 1800 г., т. е. еще при жизни Павла; цензурное разрешение книги – от 24/VIII 1800 г.); фраза Радищева о книге Карабанова звучит злободневно (так говорят только о нововышедшей книге). Так как в Петербурге, куда Радищев приехал после воцарения Александра I (12 III 1801), он скоро был привлечен к законодательным работам, которые поглощали все его время, то «Памятник» вероятнее всего написан еще в деревне, еще при Павле I.

Пушкин писал о Радищеве в «Путешествии из Москвы в Петербург (1833 – 1835): «Его изучения „Тилимахиды” замечательны», и повторил это суждение в статье «Александр Радищев» (1836): «Между статьями литературными замечательно его суждение о «Тилимахиде» и о Тредьяковском» (продолжение этой фразы: «которого он любил по тому же самому чувству, которое заставило его бранить Ломоносова: из отвращения от общепринятых мнений» – не выражает действительного мнения Пушкина и объясняется хорошо известным условным характером статьи 1836 г.). Таким образом дважды, почти теми же словами, Пушкин назвал «Памятник дактилохореическому витязю» трудом замечательным.

Трактат стоит в очевидной связи с некоторыми ведущими мыслями, проходящими через всю деятельность Радищева, например, с давним интересом его к поэзии Тредиаковского, с предпочтением полиметризма, с новаторским характером его собственной поэзии и др. «Памятник» – первый русский трактат по научному стиховедению. Самый замысел произведения Радищева еще совершенно не выяснен. Все писавшие или упоминавшие о «Памятнике» на деле имели в виду одну лишь последнюю его часть «Апологию Тилимахиды и шестистопов» (в «Предисловии» у Радищева названную «Заключением»), совершенно умалчивая о первых 4 главах

(с «Предисловием» – пяти) и, следовательно, безусловно считая их незначительным, случайным привеском к единственно ценному, т. е. к «Апологии». Между тем Радищев для чего-то написал и связал их с «Апологией», следуя какой-то цели. Эта цель, очевидно, осталась неясной, если, от Пушкина доныне, читатели и исследователи мысленно разъединяли «Апологию» и беллетристическую часть.

В «Предисловии» Радищев говорит, что он задумал свое произведение в форме, подсказанной «Жизнью моего отца» Коцебу, которую держал в руках знакомый, вошедший к нему, когда он перелистывал «Тилемахиду» («на подобие сказанной книги или несколько на нее похожее»). Книга Коцебу – это мало интересная повесть, написанная смесью тривиально-авантюрного стиля с семейно-сентиментальным; любопытна она только одной особенностью, изложенной в «Предисловии». Здесь говорится о том, как автор сидел однажды у своего приятеля. Заговорили о буримэ. Автору пришла мысль «сию игру остроумия распространить более, нежели на несколько строк». Он предложил приятелю продиктовать 12 слов, «которые сперва ему попадутся», и вызвался на эти слова написать роман в 12 глав. Приятель продиктовал слова: вулкан, пастор, жук, верблюд, буря, рудокопы, океан, волк, свинец, трусость, ад, подкуп. Месяца через три автор нашел эту уже забытую им записку, вспомнил об обещании и написал свой роман. Далее «Предисловие» советует «молодым сочинителям» прибегать к такому же способу, что будто бы разовьет в них способность соединять связным повествованием самые отдаленные и, казалось бы, несовместимые вещи. Самый роман выдерживает, ценою абсурдных сюжетных натяжек, принятое автором обязательство. Бабушка рассказчика, беременная на пятом месяце, не отставала от дедушки, пока он не согласился поехать с ней в Италию; там она вздумала взойти на Везувий, заглянула в кратер и тут же на вулкане разрешилась от бремени отцом рассказчика (гл. 1-я «Вулкан»); отца воспитал «наш благочестивый пастор» (гл. 2-я); однажды в лесу, гоняясь за редким жуком (гл. 3), он попал к разбойникам, и т. д. до благополучной его женитьбы на матери рассказчика (цитируем и пересказываем по русскому переводу 1806 г. В.Ш. Был более ранний перевод – 1798 г. Алексеева; его Радищев и имеет в виду).

К этой бездарной книге отношение Радищева могло быть только ироническим. Метод буримэ особого рода, использованный Коцебу, он заимствует для пародии на Коцебу. В этом внутренний смысл его «Предисловия». Сам Радищев называет ничем не связанные слова, «перебирая с начала листы сея тяжеловесный пиимы» (т.е. «Тилемахиды»); следовательно, сразу выясняется общий замысел беллетристической части: спародировать сюжет «Тилемахиды». Но само «Предисловие», очевидно, должно было выразить ироническое отношение Радищева к вульгарно-развлекательной мещанской беллетристике, которая за время пребывания Радищева в Сибири распространилась в России особенно сильно. Вернувшись из Илимска, Радищев увидел в литературе нечто новое: волну переводов из Коцебу и широкий успех его романов и драм. Против Коцебу он здесь и выступает.

Заданные себе самому «слова» Радищев выдерживает более или менее точно (хотя «слова», намеченные, например, для 4-й главы, не совсем совпадают со словами, выписанными в заголовке самой 4-й главы), но обращает на себя внимание одно крупное расхождение: в «Предисловии» намечены «слова» для 5-й главы («время, силлогизм in barbara...», и т. д.), последней перед «Апологией»; между тем, самой этой 5-й главы в дальнейшем тексте нет вовсе. Осталась ли она ненаписанной или почему-либо не вошла в издание 1811 г., неизвестно. Первое вероятнее, потому что сюжет беллетристической части удовлетворительно досказан и 4-й главой, которая недаром кончается словами: «Лукерья еще усмехнулась. А мы? Мы скажем: конец».

В Предисловии указан и метод дальнейшего рассказа: «повествованием, из Тилимахиды извлеченным». Следовательно, весь рассказ должен следовать ходу действия поэмы Тредиаковского, следовать, конечно, пародически.

«Вступление» (оно же 1-я глава) прерывает этот замысел. Написано оно в форме «разговора Б. и П.»; Б. защищает Тредиаковского от предубеждений П., который признается смеясь, что он «Тилемахиды» не читал и не собирается читать. В.П. Семенников («Радищев». 1923, стр. 304) высказал предположение, что под Б. надо разуметь С. Боброва, взгляды которого по вопросам стиха во многом совпадали со взглядами Радищева, а под П. – Подшивалова. Следует указать, что в трактате Клопштока о гексаметре, на который Радищев дальше ссылается в «Апологии», изложение тоже ведется в форме беседы двух лиц, названных вымышленными именами. Во всяком случае, Б. выражает мнение самого Радищева: за вымысел «Тилемахиды» отвечает не Тредиаковский, а Фенелон; Тредиаковскому принадлежит только стих, а о стихе этом судить нужно не сплеча. А что в «Тилемахиде» плохо, то, по крайней мере, может вызвать смех. Это замечание вводит пародию, занимающую главы 2 – 4 и составляющую собственно беллетристическую часть «Памятника». Нить диалога Б. и П. временно обрывается (она будет поднята в «Апологии»), зато восстанавливается связь с «Предисловием» (нарушенная этим «Вступлением»). Мысль «Вступления» ясна; она выражена была уже подзаголовком «Тилемахида на что-нибудь годится, ни на что не годится». На что-нибудь годится работой поэта над русским гексаметром, в особенности над ритмической и звуковой его организацией; ни на что не годится – общим замыслом (Фенелоновым), морально-политической тенденцией, громоздкой и скучной композицией.

Главы 2 – 4 «Памятника» представляют гротескную пародию на ту сторону «Тилемахиды», которая «ни на что не годится». Что их надо понимать именно так, доказывается первой же фразой следующей за ними «Апологии». Это слова П., выслушавшего всю смешную повесть: «согласен в том, что Тилимахида может быть поводом к чему-нибудь смешному». Следовательно, к содержанию глав 2 – 4 «поводом», т.е. сюжетной основой, была именно поэма Тредиаковского, вернее, не вся она в целом, а «ненужное и к ироической песни неприличное». Поэтому анализ пародии поможет выяснить, что Радищев считал «нужным и приличным» для героической поэмы. Метод пародии таков: основная схема «Тилемахиды» перелагается на персонажей и нравы героев Фонвизина и русской сатирической журналистики. Сам Телемах становится Фалелеем Простаковым, младшим братом Митрофанушки; имя Фалелей тоже взято из литературы: так зовут глупого дворянского сынка в «Живописце» Н. И. Новикова (1772, листы 15, 23, 24). Действие происходит на мызе возле Копорья, куда Простаковы перебрались после отрешения от власти на прежней своей родине и где снова они стали помещиками. Ментор превращен в русского дядьку, названного Цымбалдою по имени «славнейшего из всех дядек», т. е. дядьки Симбалды в «Сказании про храброго витязя про Бову королевича»: к концу XVIII в. «Бова» стал массово-известной повестью, давно уже сошедшей в народные низы.

Евхарите (нимфе богини Калипсо, всячески отвращающей Телемака от поучений Ментора) соответствует Лукерья, в которую влюбился Фалелей. В 4-й главе Лукерья (в речах Цымбалды, притворно, с педагогической целью, расхваливающего ее) даже стилизована в духе Фенелоновой поэмы («смиренномудра Гликерия твоя... и достойна женихов достойнейших...»). Кузница (в 4-й гл.) соответствует подземному царству (в 18-й песне «Тилемахиды»), а кузнец – Плутону, так что шутка Радищева включила и «сошествие в Тартар».

Двупланность (мир Фенелона слитый с миром Фонвизина) подчеркнута и методом ведения рассказа. Цымбалда читает своему питомцу «Тилемахиду», вернее, пересказывает ее прозой, а Фалелей прерывает рассказ замечаниями, соответствующими действительному направлению его мыслей; в иных случаях отрывки из поэмы комментируют действие. Но пересказаны отрывки не в порядке поэмы, а произвольно. Начал Цымбалда (гл. 2) с I песни, со школьно-знаменитого описания грота («вертепа») Калипсо, что видно из реплики Фалелея, который понял вертеп как кукольный

театр; дальше пересказаны стихи I, 119 – 136. Но в 3-й главе сначала пересказано место VI, 318 – 327 («ветр надувал паруса наши...»), потом. IV, 262 – 285 («мы приплыли на остров Кипр...»), потом VII, 360 – 361 («на Евхарите одежда...»); в 4-й главе скачки еще больше: сначала II, 338 – 364, затем из конца поэмы – XXII, 427 – 499 («Он открылся ему...»), а в эпизоде с кузницей три отрывка из XVIII песни (сошествие в Тартар): ст. 92 – 126, 149 – 164 и 298 – 312. Итак, сплошной, проведенной до конца пародии нет; так, например, явно обойдены эпизоды, связанные с государственно-педагогической тенденцией поемы (качества монарха, описание царств, принципы управления и т. д.). Пародия выделяет только взаимоотношения Ментора, Телемака, Евхариты (юноша между любовью и педагогом) и сошествие в подземный мир. Только об этой стороне поэмы мы вправе сказать с уверенностью, что Радищев считал ее ненужной или наивной или устаревшей для героического эпоса. Повидимому, в «Тилемахиде» наиболее наивным кажется Радищеву ее элементарный педагогизм, а это связано с его собственным положительным представлением о том, какой должна быть поэма: национально-исторической, проблемно (а не поучительно) политической.

Но пародия на сюжет «Тилемахиды» является, как мы видели, и своеобразным продолжением «Недоросля», эпизодом из дальнейшей судьбы семьи Простаковых на новой родине, в мызе дураков (Наренгоф – от немецкого Narr – дурак) под Петербургом. Фалелей на всем протяжении пародии развивает тему своего старшего брата Митрофанушки: «не хочу учиться, хочу жениться», что гротескным образом совпадает с борьбой любви и ученического послушания в душе Телемака. Цымбалда представляет в новом виде Еремеевну, Цыфиркина и Вральмана и продолжает, следовательно, тему «педагога», традиционную в старой сатире 1770-х годов. Шуточная повесть Радищева доказывает, какое большое место эта старая сатира занимала в его литературном сознании: недаром он был в 1772 г. сотрудником «Живописца»; недаром также в «Путешествии» есть ссылки на Фонвизина; старой сатирической традиции времен своей молодости Радищев верен и сейчас. Ясна и причина этой верности; возвратившись из ссылки, Радищев нашел фонвизинскую Россию в неизмененном виде, разве только что Простаковы переехали, да подрос младший брат Митрофанушки, – именно эта мысль лежит в основании повести. Следовательно, здесь не просто возвращение к традиции, а сознательное ее продолжение. Этому соответствует и вдвойне новаторское к ней отношение: 1) Митрофанушка, Простаковы, Фалелей, Цымбалда стали классическими образами, «типами» с цитатной общеизвестностью: следовательно, автор, относясь к ним уже со стороны, как бы продолжает их литературную жизнь, вводя их в новые условия (ср. судьбу Митрофанушки в сатире Салтыкова-Щедрина); 2) Радищев вводит цитатно-классические типы в своего рода сатирический роман, явление новое в русской литературе около 1800 г. и предугадывающее дальнейшее развитие русской нравоописательной сатиры.

Пародия, заключенная в первых главах «Памятника», расчистила место для апологии действительной заслуги Тредиаковского: создания русского гексаметра; разъяснив, что в «Тилемахиде» «ни на что не годится», и этим освободившись от сюжета, тенденции и композиции поэмы, Радищев переходит к главной части своего замысла. Следовательно, все предшествующее было не привеском. Оно было нужно для определения, чрез ограничение, той территории, на которую простирается «Апология».

В «Апологии» можно различить три основных мысли. Во-первых, выяснение и защита литературной позиции и исторической заслуги Тредиаковского. Эта мысль для Радищева новой не была. Общеизвестная страница в «Путешествии» (в главе «Тверь») выражала недовольство Радищева тем, что с Ломоносовым русское «стихосложение шагнуло один раз и стало в пень», т.е. остановилось на ямбах. Уже тогда Ломоносовской системе узкой метрики Радищев противополагал полиметрическую систему (практику которой он видел в развитии немецкой поэзии 1740 – 1770-х годов);

за «русским Готтшедом» он ждал русского Клопштока («желал бы я, чтобы Омир меж нами не в ямбах явился, но в стихах, подобных его, ексаметрах»), и уже тогда предвестием этой будущей эпохи русского стихосложения была для него «Тилемахида» (1766). Отсюда его вывод: когда будет создан русский гексаметр, «тогда Тридияковского выроют из поросшей мхом могилы забвения, в Телемахиде найдутся добрые стихи и будут в пример поставляемы». Сейчас, в 1801 г., как бы в исполнение этого предвидения, Радищев указывает в «Тилемахиде» эти «добрые стихи». Следовательно, эта мысль «Апологии» не нова и в основе принадлежит еще «Путешествию». Но «Апология» (напечатанная только в 1811 г.) сыграла большую роль в известных спорах о гексаметре (а заодно и о «русском складе»), которые составляют такой важный эпизод в истории русской поэзии 1810 – 1820 гг. (Востоков, В. Капнист, Гнедич, Уваров и др.). А так как в этих спорах родился новый русский гексаметр XIX в., то «Апология» является связующим звеном между гексаметром Тредиаковского и гексаметром Гнедича – Жуковского (подробности у В. П. Семенникова, указ. соч., стр. 287 – 303). Благодаря Радищеву метрическое новаторство Тредиаковского стало живой силой для литературного сознания Пушкинской эпохи.

Во-вторых, «Апология» разрабатывает (впервые в России) вопрос о реальном ритме стиха, в частности, гексаметра. Радищев следует здесь Клопштоку (о чем дважды сам говорит). «Мессию» он, вероятно, знал издавна (хотя в «Путешествии» поэма Клопштока ни разу не названа). В письме Воронцову от 1798 г. (осень, из с. Преображенского) «Мессия» упомянут («самым важным из моих чтений был Мессия Клопштока и Энеида по-латыни», – пер. с франц.); но было ли это первое прочтение или перечитывание, неясно. Зато в 1798 г. в саратовской деревне Радищев, повидимому, впервые прочитал трактат Клопштока о немецком гексаметре («Vom deutschen Hexameter»), приложенный к изданию «Мессии» 1769 г. (в значительно расширенном виде трактат вошел в книгу Клопштока «Ueber Sprache und Dichtkunst». Hamb., 1779. Возможно, конечно, что Радищев знал именно ее). Основные мысли Клопштока о строении немецкого гексаметра Радищев принял, и в «Апологии» применяет к теории русского гексаметра.

Трактат Клопштока был замечательным для своего времени явлением в истории стиховедения. Но сейчас для наших целей нам достаточно из этого трактата, богатого мыслями (и написанного весьма специально и нелегко), выделить только те положения Клопштока, которые отразились в «Апологии».

Возражая против школьной теории, которая делит стих на стопы (например, дактили), Клопшток говорит: «из приложения к речи искусственных или школьных стоп (Füsse der Regel) возникают стопы слов (Wortfüsse), которые являются действительными частями стиха; только на них обращает внимание слушатель, которому до искусственных стоп нет никакого дела». Именно эту мысль Клопштока имеет в виду Радищев, когда говорит: «читай по стопам слов, как то велит читать Клопшток», и объясняет, что это значит. Стих II, 219 в школьной скандовке получает такой вид:

Но такое чтение представляет школьную фикцию. Реальные части этого стиха иные:

Ни Клопшток, ни Радищев не отрицают стоп (например, дактилей), но речь шла о чтении стиха, о таком чтении, которое восстановило бы его ритм или, как выражается Радищев, «меру времен» (поясняя в скобках по-французски: rythme). Поэтому, читая «Тилемахиду», не надо искать в ней дактилей. «Клопшток сие запрещает именно, и если его "Мессию" читать

так же станешь, то вместо его благогласных стихов выйдут скачущие и жесткие дактилохореи, но читая по стопам слов, находишь в них благогласие непрерывное...»

Это правило (первый на русской почве выход за пределы школьного стиховедения Тредиаковского и Кантемира в сторону стиховедения научного) помогает Радищеву поставить вопрос о том, почему такой-то стих ритмически плох, а другой хорош.

Прочие положения Клопштока прямым образом не отразились в «Апологии»; поэтому мы не входим в их разбор. Но дальнейшая научная работа выяснит общее воздействие идей Клопштока на стиховедение (и быть может на поэзию) Радищева. Так, например, его учение об отличии немецкого гексаметра от греческого, вероятно, сыграло немалую роль в развитии взглядов Радищева на русский гексаметр. Еще важнее соображения Клопштока о коренном отличии немецкой долготы, по его мнению смысловой (begriffmässige Silbenzeit), от греческой, механической (в чем он вряд ли прав), что, по Клопштоку, связано с общим строем греческой речи, нежной, часто мягкой (sanft, nicht selten weich), в отличие от немецкой, преимущественно сильной, изредка жесткой (vornehmlich stark, selten hart). Это было согласно со взглядами Радищева на выразительную энергию стиха. Учение о своего рода «смысловых стопах» и смысловом ритме соответствовало этим общим поискам наибольшей энергии стихотворной речи. Заметим еще, что сама мысль написать «Апологию» Тредиаковского и «шестистопов» связана с содержанием трактата Клопштока (тоже апология гексаметра против сторонников ямба).

В-третьих, «Апология» развивает учение о звуковой организации стиха или, как выражается Радищев, о «гармонии изразительной». Первый в России он поставил вопрос, в чем состоит «чародейство изразительной гармонии». Возможно, что и здесь он следовал какому-нибудь западному исследованию; но возможно, что он здесь самостоятелен, – конечно, как систематизатор вопроса, потому что разрозненные наблюдения над звуковой структурой стиха делали уже древние. В трактате Клопштока об этом вопросе нет ни слова. В России, во всяком случае, Радищев первый понял, что звуковая организация стиха есть предмет, подлежащий исследованию. Радищев считает, что изразительная гармония основана на повторении звуков. Так в первой половине стиха:

Радищев отмечает повторы о-о (дыбом подняв), в-в (лев подняв), д-д (дыбом подняв). Но простой повтор – еще начало дела. Сам по себе повтор может создать и плохой стих; повтор и-и-и-и-и не улучшает, а как раз портит стих:

потому что здесь повтор сопровождается какофоническим има-им-ие-им. Отсюда вывод Радищева: «все чародейство изразительной гармонии состоит в повторении единозвучной гласной, но с разными согласными». Соединяя эту мысль с учением о ритме, Радищев приходит к окончательному выводу: хорош тот стих, в котором с «изразительной гармонией» соединяется «числительная красота, красота мерная времени».

Дальше этого вывода немногим ушло и современное стиховедение XX в. Мы все еще решаем задачу, поставленную Радищевым. «Апологией» начат был тот подъем научного стиховедения, который отличает развитие русских литературных взглядов в Батюшковскую и Пушкинскую эпоху. Все крупные русские поэты 1810-х и 1820-х годов были в своем роде стиховедами. Инициатором этого движения был Радищев.

Заметим еще, что цитаты из «Тилемахиды», приведенные в «Апологии» по ходу аргументации (их всего 30), стали в начале XIX в. разменной монетой литературных представлений о всей поэме, которую уже не читали (как, впрочем, и в конце XVIII в., на что жалуется Радищев

в «Путешествии»). Цитаты эти стали своего рода коррективом к несправедливому забвению, постигшему труд Тредиаковского. Тем более стоит отметить, что эти 30 цитат (всего 45 стихов), выбраны Радищевым не равномерно из всей поэмы, а только из первых 4 песен (особенно из 2-й песни – 14). Очевидно, работая лад «Апологией», Радищев перелистывал, подбирая примеры, только начало поэмы. Единственное исключение – два стиха из 18-й песни. Но это исключение кажущееся; эти два стиха Радищев помнил издавна; первый (311):

представляет параллель ко второму (515):

т. е. тому самому стиху, который Радищев забыть не мог, к стиху, выбранному (с небольшим изменением) эпиграфом к «Путешествию». Сейчас он осуждает эти два стиха за нелепый выбор слов. Почему же один из них он десять лет тому назад взял в эпиграф? Вряд ли он тогда ему казался лучшим. Очевидно, перед нами пример к известной теории, изложенной в главе «Тверь» «Путешествия» («находя в негладкости стиха изобразительное выражение трудности самого действия»); «трудный» стих выражает трудность действия; в данном случае, в своем роде чудовищный стих Тредиаковского призван был выразить «облую» чудовищность вещи: для ненавистного явления, для крепостнической монархии, автор «Путешествия» избрал в эпиграф соответствующий стих. Теория «изразительной гармонии» входит, следовательно, в цельную систему не особых, стиховедческих, а эстетических и значит, общефилософских взглядов Радищева.

Цитаты из «Тилемахиды», приведенные Радищевым в «Апологии», соответствуют следующим стихам поэмы (у Радищева в руках было ее первое и единственное за весь XVIII в. издание: «Тилемахида или странствование Тилемаха сына Одиссеева, описанное в составе ироическия пиимы Василием Тредиаковским...» и т. д., тт. 1 – 2, СПб., 1766):

Стих «Яви стези итти премудрости за светом» (не гексаметрический, а шестистопный ямб) в «Тилемахиде» не обнаружен.

Цитируя стих II, 295, Радищев добавил для смысла слово «слава» из предыдущего текста поэмы; таким же образом, цитируя стих III, 327, он добавил первые два слова: «Гора Ливана».

Стр. 202. вместо сидэнгамова жидкого лаудана. Сиденгам (вернее Сайденхэм, Sydenham, 1624 – 1689), знаменитый английский медик XVII в. ввел широкое употребление хинина и снотворных средств, в том числе лаудана, жидкого лекарства на базе опия. В 1769 г. журнал Екатерины II «Всякая всячина» иронически рекомендовал чтение «Тилемахиды» в качестве усыпительного средства (стр. 15, 30 – 32).

Стр. 204. запрети и меня. Римский историк Кремуций Корд был обвинен при Тиберии в том, что в своей истории Рима с похвалой говорил о Бруте, а Кассия назвал последним римлянином. Раболепный сенат приказал эдилам сжечь его труд. Историк, помнивший его наизусть, и произнес тогда свою знаменитую фразу, впрочем, легендарную. Сожжение книги и последовавшее за ним самоубийство Кремуция Корда произошли в 25 году н. э. Тацит подробно рассказывает этот эпизод в своих «Анналах», а Радищев вспоминает Кремуция Корда в «Кратком повествовании о происхождении ценсуры», приложенном в «Путешествии» к главе «Торжок». Но в 1801 г. упоминание мужественного римского историка-распубликанца свидетельствовало еще о том, что Радищев невольно сопоставлял с его судьбой свою собственную. Дочь Кремуция Корда спасла несколько списков его труда, и они были известны позднейшим римлянам; Радищев думал о том, что несколько уцелевших экземпляров «Путешествия» дойдут до потомства.

Стр. 204. Базедов (Иоганн-Бернгард, 1723 – 1790) – выдающийся немецкий педагог, автор ряда трактатов, классик науки о воспитании человека. Он подвергался гонениям властей и лютеранского духовенства за передовые взгляды. Под влиянием «Эмиля» Руссо (1762) он задумал реформу всего школьного дела. Он основал в 1774 г. в Дессау знаменитое образцовое училище Philanthropin («Человеколюб»; у Радищева не совсем правильно, но согласнее с духом русского языка «Филантропина»), вызвавшее одобрение таких людей, как Кант и Эйлер. В Филантропине уделено было большое место физическому воспитанию, введено преподавание ново-европейских языков, чем сломлено было преобладание древних языков, введено впервые наглядное обучение (учить сначала вещам, а потом словам), широко преподавались науки о природе, изгнан был дух религиозной нетерпимости. Радищев, придававший, как и все великие просветители XVIII в., громадное значение вопросам рационального воспитания, сочувственно следил за деятельностью Базедова. В 1791 г., узнав, что о только что скончавшемся Базедове вышла в Гамбурге книга (Радищев, вероятно, имеет в виду книгу Mayer’а «Charakter und Schriften Basedovs», В. I. Hamb., 1791), он просит Воронцова прислать ее и попутно дает Базедову высокую оценку, выделяя в особенности «легкие и упрощенные методы, благодаря которым теперь можно и детей учить тому, к чему в начале века едва дерзал приступить двадцатилетний», т. е. методы наглядного обучения (письмо Воронцову из Иркутска от 26 ноября 1791 г.). О наглядном обучении говорится и в комментируемом абзаце («начальною или стихийною книгою и нужных для нее картин») и несколько ниже («чувственное воспитание»). Вольке (Хр. Генр., 1741 – 1825) – крупный немецкий педагог, сторонник Базедова, сотрудник в Филантропине. В самом конце XVIII в. он занимался в Петербурге педагогической деятельностью в духе идей Базедова. Он покинул Россию в 1801 г., т. е. как раз к тому

времени, когда Радищев писал «Памятник». Возможно, что упоминание его имени объясняется не только уважением Радищева к его прошлой деятельности в Филантропине, но прямым желанием подчеркнуть свое сочувствие его недавней деятельности в России.

Стр. 205. Вертеп – народный кукольный театр.

Стр. 206. а о сновидениях «Россияды» в другое время. Из многочисленных случаев введения сновидений в поэтическое произведение (в классической поэме и трагедии «сновидение» было, как известно, постоянной «машиной») Радищев, шутя, вспоминает три.

Нафалия – это, конечно, Athalie (Гофолия) из трагедии Расина того же имени (1691): у Радищева либо описка, либо ошибка памяти, либо текст в этом месте испорчен. Гофолия в трагедии Расина видит сон, предвещающий ее падение и воцарение молодого Иоаза. Сон Гофолии принадлежал в XVIII в. к числу школьно-знаменитых текстов. О сновидении Ричарда (в «Ричарде III» Шекспира, акт V, сцена 3) Радищев вспоминает еще в философском трактате «О человеке» (стр. 55). Отношение Радищева к Шекспиру и, в частности, особый интерес к Ричарду III восходит к Лессингу (Лаокоон, гл. 24; Гамбургская драматургия, гл. 73 и сл.), а через Лессинга вливается в общую историю европейского и русского предромантизма.

Стр. 206. От Гл-ва или Со-ва. Гл... в – Глазунов. В 1782 г. Матвей Петрович Глазунов открыл книжную лавку в Москве, в 1788 г. его брат Иван – в Петербурге. Известное издательское дело Иван Петрович завел в Петербурге в 1790 г. С...в – Василий Степанович Сопиков; уже в 1788 г. он работает в Петербурге по распространению изданий Новикова, а вскоре (точный год неизвестен) открывает собственную книжную лавку.

Стр. 206. творения и пр. – традиционный в сатирической литературе эпохи классицизма перечень плохих, бездарных и забытых авторов.

Ч... – М. Д. Чулков.

«Лирическое послание Н...» – «Лиро-дидактическое послание кн. Е.Р. Дашковой» Н. П. Николева, занявшее с объяснительными примечаниями почти весь III том в пяти томах его творений (1795 – 1798).

«Земледелие Р...» – «Земледелие» Разнотовского (М., 1794 – 1800).

«Поваренный словарь», – вероятно, «Повар и кондитер или подробный поваренный и кондитерский словарь» (СПб., 1791).

«Стихотворения К...» – «Стихотворения» П. М. Карабанова (1801). В этот том, действительно, не вошло лучшее его произведение, перевод Вольтеровой «Альзиры», на котором, собственно, и основана была известность Карабанова. «Альзира», переведенная Карабановым в молодости, вышла еще в 1785 г., вторым изданием в 1798 г., а в собрание произведений 1801 г. не вошла, как правильно предполагает Радищев, по цензурно-политическим условиям павловского времени. Интерес Радищева к «Альзире» – факт не случайный. «Альзира» (1736) – трагедия Вольтера (на деле, скорее, просветительная декламационная драма) из истории завоевания Перу в XVI в., направленная против жестокости, сопровождавшей колонизацию Нового Света.

К-ч – Кириак Кондратович, известный переводчик Академии Наук, неутомимый полиграф, эрудит и малоодаренный стихотворец XVIII в., действовавший в литературе от 1730-х до 1780-х годов (умер он в глубокой старости в самом конце века; год смерти неизвестен). Книги «Иерихон» у Кондратовича нет, но Радищев имеет в виду его сборник «Старик молодой доброхотному и недоброхотному читателю» (1769), в начале которого имеется нелепая ода:

и т. д., рассказывающая о том, как некто, выйдя из Иерусалима, в Иерихоне попался разбойникам; левиты равнодушно прошли мимо, а добрый

самаряннн помог. Эта «ода», вероятно, постоянно цитировалась как пример абсурдной поэзии Кондратовича; отсюда понятна ошибка Радищева или его намек.

Стр. 207. У нас и в песни про суда поют. Две сходных песни – в песеннике Чулкова, ч. I, №№ 126 и 127.

Стр. 208. Икара, Монгольфиеров, Бланшарда и прочих. Интерес Радищева к воздухоплаванию и первым воздухоплавателям, братьям Монгольфье и Бланшару, известен по упоминанию о воздушных шарах в «Путешествии» (глава «Хотилов») и по стихотворению «Осмнадцатое столетие».

Стр. 209. Небесная планисфера – лубочная картина, на которой созвездия изображены чертежами зверей, соответственно их названию (медведица, скорпион, козерог и т.д.).

Стр. 210. Любомудр – перевод слова философ.

Стр. 211. Горе мне грешнику сущу... Известная «духовная песнь» (см. в «Письмовнике» Курганова раздел «Разные стихотворения», подраздел. «Псалмы», № 13).

Стр. 211. Помогай бог! По библейской легенде (кн. Чисел, гл. 22 – 24), Валаам (правильнее Билеам), волхв, приглашенный Балаком, царем моавитян, чтобы изречь проклятие против победоносно наступавших израильтян, трижды пытался проклясть, но трижды против его воли бог Ягве влагал в его уста благословение.

Стр. 215. Новерр (1727 – 1810) – знаменитый французский балетмейстер, теоретик и реформатор балета (превращенного им в мимическую драму), был известен и в России. Его «Письма о танце и балетах» (1760) были изданы в Петербурге в 1803 г.; влияние его на петербургский балет было очень велико.

Анджелини, вернее Анджолини (Casparo Angiolini, 1723 – 1796), старший современник и соперник Новерра. За полемикой между Анджолини и Новерром следила вся театральная Европа конца XVIII в. Перед нами лишнее доказательство образованности Радищева в самых разнообразных областях.

Стр. 215. Mомической кисти Гогарта. Вильям Гогарт (1697 – 1764) – знаменитый художник-сатирик; отсюда и кисть его – момическая от имени Мома, бога насмешки, сатиры (греч. миф.).

Стр. 215. Енкелад (Энцелад) – «Титанов от Земли сын, из Гигантов, которые имели войну против Юпитера, величиною возраста всех превосходил; Юпитер, громом его поразив, низвергнул в гору Этну» (Храм древности, содержащий в себе египетских, греческих и римских богов имена. 1771, стр. 330).

Стр. 216. как в Латинском. Под «преношениями» Радищев разумеет особенность латинского литературного, особенно стихотворного, языка, заключающуюся в разлучении синтаксически связанных слов, например, глагола и дополнения, определения и определяемого. В «Тилемахнде» такие синтаксические латинизмы встречаются на каждом шагу, например (I. 581):

т. е. «берегли нас к претерпению еще других бедствий».

Стр. 217. О ты, что в горести напрасно – начало стихотворения Ломоносова «Ода, выбранная на Иова, главы 38, 39, 40 и 41» (напеч. в 1751 г.).

Ода к Фелице – Державина (напеч. в 1783 г.).