Проза, не опубликованная при жизни
Опубликованные в этом разделе художественные тексты существенно дополняют сложившееся у читателя впечатление о творчестве Газданова, они раскрывают векторы, эволюцию его эстетических исканий, тайники его творческого сознания и представляют интерес для тех, кто хочет познать творчество писателя в его цельности — в разных его измерениях, в том числе эксперимента и неудачи.
Они поражают жанровым разнообразием — от сатирического, фельетонно-анекдотного рассказа («Наследство»), от притчи («Черная капля») до попытки политического романа («Переворот»), от традиционного для Газданова психологического рассказа (<Ольга>), мастерского литературного портрета (<Дядя Лёша>) до экзистенциально-философской прозы («Последний день»).
Векторы эстетических поисков Газданова в 1930-е гг., намеченные в эссе «Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» (1929), наиболее явны в рассказе «Ход лучей» (1930), где развивается изначально присутствующая в творчестве Газданова тема безумия человека, «не выдерживающего слишком много реальности». Она возникла еще в «Повести о трех неудачах» (1927) — в записках Ильи Аристархова, несвоевременного и несовременного русского человека, умершего в сумасшедшем доме в Шарантоне, во Франции. В «Ходе лучей» особенно очевидна «чувствительность» Газданова к новым веяниям в западной культуре. В рассказе явно воздействие эстетики и поэтики сюрреализма с его ориентацией на выражение сферы бессознательного: галлюцинации, бреда, бесконтрольной мысли.
Но не менее очевиден и более глубокий литературно-философский контекст: рассказ возник на «перекрестке» традиций — Гоголя с его «Записками сумасшедшего» и шире — темой безумия Мопассана с его вариантом записок сумасшедшего — рассказом «Орля» (1886) (недаром эпиграф из него предваряет рассказ Газданова «Водяная тюрьма», 1930) и столь характерного для русской классической
литературы использования мотива карт, карточной игры, привлекавшего многих русских литераторов — от «Пиковой дамы» Пушкина до «Короля, дамы и валета» Сирина-Набокова. Игра в бридж, ставшая необычайно популярной в Европе с 1910-х гг., — своеобразная повествовательная призма рассказа, в котором смешиваются разные планы — личных и деловых отношений и мир карт, иррационального случая, игры, выявляющий в данном случае иррациональность человеческого сознания, выявляющий грань разума-безумия.
В данном случае азартная карточная игра — модель «социального мира и универсума»[1], язык, на который персонаж переводит явления внешнего мира. При этом он традиционен в своем восприятии карточной символики: его главный «враг», король пик, по «Киевской ворожее», гаданию популярному в России в XIX в., — суровый, несговорчивый человек, недоброжелатель, а «пиковая дама означает тайную недоброжелательность», как свидетельствует эпиграф из «Новейшей гадательной книги» к «Пиковой даме» Пушкина. В сознании персонажа вертится и идея обогащения, связанная с картами и аферой (традиция, идущая от той же пушкинской «Пиковой дамы» и гоголевского Чичикова).
«Черная капля» (начало 1930-х гг.) свидетельствует о тяготении писателя к жанру притчи, характерному для экзистенциализма. При явно феноменологическом подходе к изображению мира, т.е. конкретности, детальности его описания, чувственному восприятию его, свойственному прозе писателя в целом, Газданов вновь склонен к метафизике: он дает свое, трогательное, не лишенное наивности, изложение мифа не столько о сотворении человека, сколько об утрате им рая; Бог задумал человека как существо счастливое, но даже Бог не всемогущ, «черная капля» на прекрасном белом женском теле неотвратимо обрекает людей на страдание.
Во фрагменте «Знакомство Маргариты» (начало 1930-х гг.), примечательном как начало очень газдановского романа или рассказа, на нескольких страницах заявлено многое. Герой — некто Смит — типично экзистенциалистский персонаж: человек почти анонимный (имя его равноценно русскому «Иванов», т.е. фактически кто угодно, да к тому же подлинность его подвергается сомнению), одинокий, беспочвенный, аутсайдер, скрытый маргинал, оказывающийся в предельно-испытательных ситуациях уже в силу своей внезаконной деятельности. Образы Смита и Маргариты, авантюрной сексуальной красавицы, перекликаются с образами — Горна и Магды из романа В. Набокова «Камера обскура» (1933), написанного в те же годы.
Публикуемый фрагмент открывает читателю, знающему творчество Газданова и его этико-эстетические матрицы, возможность продолжения этой истории, домысливания ее. Вполне вероятно, учитывая способность персонажей Газданова к преображению, «пробуждению»,
«перевороту», Смит с его душевной тонкостью, вкусом, а под его воздействием и Маргарита могли бы пережить духовное преображение, подобно другим персонажам позднего, «послевоенного» Газданова (см. романы «Пилигримы», 1953; «Пробуждение», 1965–1966; «Эвелина и ее друзья», 1969–1971). Но в 1930-е гг. такое начало осталось без продолжения: вероятно, писатель еще не знал, что делать с «падшими героями».
Особый интерес представляют несколько обнаруженных в Архиве Газданова рассказов и фрагментов первой половины 1940-х гг. В этот период писатель, находившийся в оккупированной Франции и участвовавший в Движении Сопротивления, остается верен себе: он остраненно изображает это страшное время в рассказе «Последний день» и вместе с тем в эти тяжелые дни обращается к своей постоянной теме — природе любви и счастья в рассказе <Ольга>. К нему примыкает рассказ «Бистро» (дату его создания определить пока не удалось) — о молчаливом персонаже с говорящей фамилией (Россиньоль по-французски — «соловей»), поначалу кажущейся странной для такого «чрезвычайно несловоохотливого» персонажа. Однако любовь преображает его, делает адекватным его сути, «замыслу». Смерть в обоих рассказах — следствие обрыва любви, исчезновения счастья. История Ольги, странной, ускользающей женщины, охваченной «тягой к разрывам», перекликается и с рассказом «Ошибка» (1938): обеих героинь, обаятельных и эгоистичных, одно и то же необратимое событие — смерть — заставляет осознать потерю любви в лице единственно любимого человека. Возможно, именно в годы войны, т.е. господства смерти, писатель особо остро ощутил природу воздуха жизни как любви.
В рассказе «Последний день» (1943), несколько затянутом эксперименте в духе Кафки, творчество которого обрело международную известность именно в годы Второй мировой войны, Газданов «примеряет», обыгрывает на свой лад его дух и стилистику, экспрессионистские приемы изображения войны (образ обгоревшего коня и т.д.). Мрачный абстрагированный город в рассказе — своеобразная кафкианская проекция и вариация темы «чужого города далекой и чужой страны» (заключительные слова романа «Ночные дороги»). Вместе с тем повествователь размышлениями о собственной эмоциональной недостаточности, об отсутствии страха, а также манерой точно, детально, без прикрас фиксировать свои состояния и поступки напоминает Мерсо, героя знаменитой повести Камю «Посторонний», вышедшей в свет в оккупированном Париже летом 1942 г. Вполне вероятно, что Газданов, остававшийся в Париже, прочел се, как и философское эссе Камю «Миф о Сизифе», опубликованное в декабре 1942 г.
В рассказе четко намечен мотив противостояния в этом мире одних сил другим, то есть конкретный исторический конфликт осмысливается здесь в философско-экзистенциалистском ключе.
Рассказчик — одновременно и участвует в событиях и наблюдает их со стороны: толстовским остраненным взглядом — с высоты птичьего полета. В конце рассказа герой констатирует: когда все было кончено, «мои чувства обрели ненужную и трагическую свободу», т.е. возникает мотив тщеты человеческого существования, хотя, как показывает логика рассказа и жизни персонажа, участие в жизни, выполнение своего долга — изначальная экзистенциальная обязанность человека.
В основе рассказа — признание тайны, непознаваемости жизни, роли случая в ней и в то же время ощущение скрытых в ней закономерностей; в сущности, мы наблюдаем в рассказе поединок рассказчика с неким противником, соперником, некую шахматную партию жизни, столкновение воль и психологий двух сильных людей, противников по воле случая, и в конечном счете необъяснимую (вмешательство посторонних или потусторонних сил) победу рассказчика, уже готового к смерти и столь характерно для газдановского героя, в традиции русской классики, размышляющего об условном законе причинности и случайности, предопределяющих судьбу и смерть человека.
Роман «Переворот» написан Газдановым под впечатлением событий «молодежной революции» на Западе в конце 60-х гг. XX в. Хотя действие происходит в некой необозначенной (тем самым как бы в любой западноевропейской) стране, но именно близкую Газданову Францию можно рассматривать как «архетипную страну» случившегося. Именно в 1960-е гг. она, сделав колоссальный рывок в экономическом развитии, стала «обществом потребления», в котором крайне обострился конфликт «отцов и детей». На нормы и идеалы этого общества — конформизм, ханжеский морализм, материальный успех и комфорт — молодежь реагировала эпатажным неприятием, бунтом разных видов — от ухода из дома, мини-юбок, увлечения наркотиками, вандализма до политических выступлений.
К молодежному движению примыкали и другие социальные группы. Идеологию левоэкстремистского движения 1960-х гг. во многом определили концепции немецко-американского философа и культуролога Герберта Маркузе (1898–1979). Он ввел понятие «одномерного человека», порождаемого тотальной системой, лишенной всех прежних нравственных ценностей, ориентированной на технологический прогресс как главную ценность и находящейся в ситуации, которую Ницше охарактеризовал как «Бог мертв»; «одномерное общество» порождает «одномерного человека», полностью зависимого от государства, которое манипулирует его сознанием через механизм потребностей, прессу, радио, телевидение, рекламу, моду. Убежденный в том, что протест — свойство природы человека, Маркузе был сторонником «тотальной революции». В бесконечном протесте он, радикально пересматривая Маркса, видел разгадку природы и назначения человека, источник радости и полноты его бытия. Он полагал, что в новых условиях революционная инициатива переходит от рабочего
класса, интегрированного в социальное целое, к радикальным слоям студенчества и гуманитарной интеллигенции, а также к «аутсайдерам» (преследуемым национальным меньшинствам, к безработным и люмпенам).
Смещенное представление о социальных закономерностях подталкивало демократически настроенную интеллигенцию к лево-радикализму, питаемому троцкизмом, маркузеанством, маоизмом. Полагая, что национально-освободительные движения в странах «третьего мира» могут преподать уроки обуржуазившемуся Западу, леворадикалы мифологизировано воспринимали партизанское движение в Латинской Америке, революцию на Кубе. Че Гевара (см. коммент. к с. 732) стал их кумиром.
Истоки их интереса к «внеевропейскому» опыту следует искать не только в политике, но и в философии, осознавшей кризис общеевропейских духовных ценностей. В 1960-е гг. выходят десятки книг, сотни статей о Китае. Опыт китайской «культурной революции» кажется левым радикалам универсальным. Эту точку зрения наиболее энергично пропагандировала французская группа «Тель Кель», возникшая поначалу как объединение левых литераторов, а затем превратившаяся в левацко-маоистскую группировку, подчинившую политическим проблемам все остальные. Она продемонстрировала поразительную способность интеллектуальной элиты доводить левацкие увлечения до крайности. Движение «левых» в 1960-е гг., «студенческая революция» — последний всплеск «левого утопизма», исчерпавший себя в 1973–1974 гг.
«Мятежные 60-е» завершились в 1968 г. — «майским взрывом» — «студенческой революцией» в Париже и других университетских городах Франции, перекинувшейся и в соседние страны. Студенты выставили требования политического характера. В парижском Латинском квартале и других местах появились баррикады, которые силам порядка пришлось брать штурмом. Таким образом обнажился острый государственный кризис.
Вполне возможно, что Газданов, любивший «игру» с историческими прототипами (как, например, в рассказе «Вечерний спутник», 1939, где обыграно некоторое сходство персонажа с Жоржем Клемансо, премьер-министром Франции в 1906–1909, 1917–1920), создавая в «Перевороте» образ президента, думал о генерале де Голле, президенте Франции (1958–1969) (герое, лидере французского Сопротивления во время Второй мировой войны), вернувшем Франции статус великой европейской страны, что было особенно существенно для нее (и крайне существенно для Газданова, судя по рассказу <Дядя Лёша>) после «позорного падения» во время войны.
Очевидно, что события 1960-х гг. произвели шоковое впечатление на писателя, уже однажды, в начале XX в. наблюдавшего «переворот» и его трагические последствия. В романе ощущается отчаяние человека, вновь, уже во второй половине века, свидетеля бессилия
государства — полиции, администрации, неспособных остановить «бунт, бессмысленный и беспощадный». Газданов изобразил «утопию по Маркузе» как развал, хаос, выявив «механизм» ее реализации: от «подстрекательской» деятельности левых интеллектуалов до использования «революции» криминальными элементами, что он особенно акцентирует в своем романе.
Каким видится ему выход из этой тяжелой ситуации? У писателя будто срабатывает «генетическая память». Как «спаситель» появляется «человек в кепке»; «кепка» здесь — атрибут демократической принадлежности; кроме того, в российском фольклоре «человек в кепке» — это Владимир Ильич Ленин, почти во всей его «иконографии», особенно при встречах с народом, изображаемый в кепке. Более двадцати раз в романе герой назван не по имени (Роберт Вильямс), а именно «человеком в кепке», как бы провоцируя читателя на ассоциацию с «великим заговорщиком», перевернувшим Россию.
Его программа наведения порядка в стране: «...невежественных и нечестных людей мы заменим людьми компетентными и порядочными...» — перекликается с последовательными и постоянными «рассуждениями» В.И. Ленина в его сочинениях о роли сначала партийных, потом советских кадров в революции и создании нового государства; невольно вспоминается и знаменитое высказывание И.В. Сталина в мае 1935 г. на выпуске академии Красной армии — «кадры решают все».
О существовании в сознании писателя связи между организацией Роберта Вильямса, его «кадрами» и «кадрами большевиков» прямо свидетельствует высказывание редактора коммунистической газеты: «Эти субъекты, которые только что были у меня — очень опасный народ... Я таких видел много лет назад в России. Но мне повезло, потому что те, кто их видел один раз, второй раз обычно их уже не видели...», видимо, имеются в виду чекисты, то есть сотрудники карательного органа — Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией (1917–1922), позднее преобразованной в ГПУ (Государственное политическое управление) — «железные люди», скорые на расправу «во имя революции».
Организация Вильямса, делающего (вместе с писателем) ставку на порядочных, честных людей (еще одна трогательная, наивная и отчаянная разновидность утопии) — антипод левому экстремизму, попытка противостояния ему с помощью нелегитимных «порядочных» спецслужб, в данном случае представляющих как будто бы единственно эффективные разумные силы. Судя по всему, у писателя не было иллюзий по поводу этой «утопии справа», тем не менее именно она оказалась в его романе единственно способной противостоять «утопии слева».
Однако роман, посмертно опубликованный в «Новом журнале», не был закончен, концовке же Газданов придавал особое значение — вспомним четыре варианта окончания романа «Призрак Александра
Вольфа»; в «Перевороте» автор вольно или невольно ушел от окончательного ответа, оставив финал романа открытым.
Таким образом, начав с утопического мотива в записках Аристархова («Повесть о трех неудачах»), мечтавшего написать голубиную книгу, повествование о прошлом и будущем, способное привести к наступлению счастливого благоденствия, «рая на земле» (хотя писатель изначально признал нереальность утопии, приписав ее идею сумасшедшему), Газданов, в соответствии со складом своего творческого сознания, вновь и вновь возвращался к утопии («Пилигримы», «Превращение»), и, в конце концов, утопия, или антиутопия с открытым концом завершает его творчество.
Т. Красавченко