АНДРЕЙ БЕЛЫЙ

1880—1934

А. Белый, 1916
А. Белый, 1916

Белого-поэта в современном сознании заслонил Белый-прозаик, чей «Петербург» (1913—1914) стал одной из вершин европейского романа. Но расстояние между стихом и прозой — ритмизованной, напевной — у Белого было значительно сокращено. Лириком оставался он во всех проявлениях своего многогранного дара, будь то трактат о символизме, путевой очерк, главы «Серебряного голубя», эпопея о Москве или трилогия мемуаров. Он был одним из оригинальнейших и прозорливых умов века. «Гениальный, странный», — писал о нем Блок, разошедшийся с Белым после многих лет братской дружбы. Не знавший благополучия и «оседлости», беспокойным искателем был поэт и в своем творчестве, ценя его процесс больше, чем результат, безудержно экспериментируя ради обновления искусства слова.

Борис Николаевич Бугаев, сын философа-математика (Андрей Белый — псевдоним), по образованию естественник, начал с прозаических «симфоний», где повествование строилось как спор контрастных «музыкальных» тем: в них страстный порыв к духовным высотам — и зоркое ви́дение уродств, гримас реальности. В первом сборнике стихов и лирической прозы Белого «Золото в лазури» (1904) покорение скалистых вершин («На горах») или полет к солнцу («Золотое руно») символизировали порыв из обыденности в «вечность», к мистическому идеалу. Но прорицавший его поэт — в колпаке юродивого; осмеянный «лжехристос», он оказывался в «смирительном доме». Мистической экзальтации «солнечных» гимнов сопутствуют в книге гротескные образы сказочной нежити («Гном», «Игры кентавров»), иронические зарисовки городской повседневности («Весна», «Из окна») и старинного быта («Прежде и теперь»).

Сдвиг от надмирного к земному, русскому, крестьянскому обозначили стихи в посвященном памяти Некрасова сборнике Белого «Пепел» (СПб., 1909). Здесь уже не «золото» и «лазурь», символы духовного экстаза, а «свинец облаков», зловещие кабаки, «просторы голодных губерний» («Родина», «Отчаяние», «Из окна вагона»). Лирический герой — бродяга, висельник, «горемыка»; Белым владеют чувства отверженности и одиночества. Они оттеняются — в ключе присущей ему поэтики «диссонанса» — ритмами лихой пляски («Песенка комаринская», «Веселье на Руси»), кощунственными сценками собственных похорон. В цикле «Город» ощутимы напряженная атмосфера 1905 г., отзвуки уличных митингов, демонстраций. Другие — книжные — импульсы питали лирику сборника «Урна» (М., 1909); «пепел» переживаний поэт собрал здесь в «урну» формы, отточенной в традициях Пушкина, Баратынского, Тютчева, преломленных сквозь Брюсова (которому посвящен сборник). Героиня многих стихов «Урны» — Л. Д. Блок, суровая «снежная дева», отвергшая страдальца. Иным увлечениям и утратам — интеллектуальным — посвящен раздел «Философическая грусть», где в шутку и всерьез Белый говорил о своем двойственном отношении к абстракциям Канта и неокантианцев.

Подобно Блоку, Белый принял Октябрь и самоотверженно нес нелегкую в те годы «вахту культуры». Но события революции увидел в свете владевшего им тогда учения антропософии: поэма «Христос воскрес» (1918) говорила в евангельских метафорах о начале «мировой мистерии» духовного страдания, умирания и воскресения. Тот же путь прослеживает Белый и в судьбе личности; он часто обращается к воспоминаниям — в повести «Котик Летаев» (1917), в поэме «Первое свидание» (1921), блистательные строфы которой вобрали и зарисовки московской интеллигенции рубежа столетий, и образ века, грозящего «ато́мной лопнувшею бомбой»; обширные мемуары не были завершены (в 1930—1934 гг. вышли три книги). Лирический подъем начала 1920-х годов дал сборники «Звезда» (Пг., 1922) и «После разлуки» (Пг., Берлин, 1922); в них отразилась

246

драма разрыва с первой женой, А. А. Тургеневой, героиней его посланий «Асе» и «сказок» книжки «Королевна и рыцари» (Пг., 1918).

В конце жизни Белый писал стихов мало, бесконечно переделывая созданное ранее. Его опыт широко отозвался в поэзии XX в. — у Маяковского, Есенина, Цветаевой. Но и сам Белый не прошел мимо их открытий.

Изд.: Белый А. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966, («Б-ка поэта». Большая серия).

СОЛНЦЕ

Автору «Будем как Солнце»

Солнцем сердце зажжено.
Солнце — к вечному стремительность.
Солнце — вечное окно
в золотую ослепительность.

Роза в золоте кудрей.
Роза нежно колыхается.
В розах золото лучей
красным жаром разливается.

В сердце бедном много зла
сожжено и перемолото.
Наши души — зеркала,
отражающие золото.

1903
Серебряный Колодезь

НА ГОРАХ

Горы в брачных венцах.
Я в восторге, я молод.
У меня на горах
очистительный холод.

Вот ко мне на утес
притащился горбун седовласый.
Мне в подарок принес
из подземных теплиц ананасы.

Он в малиново-ярком плясал,
прославляя лазурь.
Бородою взметал
вихрь метельно-серебряных бурь.

247

Голосил
низким басом.
В небеса запустил
ананасом.

И, дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность,

золотую росу
излучая столбами червонца.
Говорили внизу:
«Это — диск пламезарного солнца...»

Низвергались, звеня,
омывали утесы
золотые фонтаны огня —
хрусталя
заалевшего росы.

Я в бокалы вина нацедил
и, подкравшися боком,
горбуна окатил
светопенным потоком.

1903. Москва

МЕНУЭТ

Вельможа встречает гостью.
Он рад соседке.
Вертя драгоценною тростью,
стоит у беседки.

На белом атласе сапфиры.
На дочках — кисейные шарфы.

Подули зефиры —
воздушный аккорд
Эоловой арфы.

Любезен, но горд,
готовит изящный сонет
старик
Глядит в глубь аллеи, приставив лорнет,
надев треуголку на белый парик.

248

Вот... негры вдали показались — все в красном — лакеи...
Вот... блеск этих золотом шитых кафтанов.
Идут в глубь аллеи
по старому парку.

Под шёпот алмазных фонтанов
проходят под арку.

Вельможа идет для встречи.
Он снял треуголку.
Готовит любезные речи.
Шуршит от шёлку.

Март 1903. Москва

ВЕСНА

Всё подсохло. И почки уж есть.
Зацветут скоро ландыши, кашки.
Вот плывут облачка, как барашки.
Громче, громче весенняя весть.

Я встревожен назойливым писком:
Подоткнувшись, ворчливая Фёкла,
нависая над улицей с риском,
протирает оконные стекла.

Тут известку счищают ножом...
Тут стаканчики с ядом... Тут вата...
Грудь апрельским восторгом объята.
Ветер пылью крутит за окном.

Окна настежь — и крик, разговоры,
и цветочный качается стебель,
и выходят на двор полотеры
босиком выколачивать мебель.

Выполз кот и сидит у корытца,
умывается бархатной лапкой.
Вот мальчишка в рубашке из ситца,
пробежав, запустил в него бабкой.

В небе свет предвечерних огней.
Чувства снова, как прежде, огнисты.
Небеса всё синей и синей,
Облачка, как барашки, волнисты.

249

В синих далях блуждает мой взор,
Все земные стремленья так жалки...
Мужичонка в опорках на двор
с громом ввозит тяжелые балки.

1903. Москва

ПОПРОШАЙКА

Крыши. Камни. Пыль. Звучит
Под забором ругань альта.
К небу едкий жар валит
Неостывшего асфальта.

Стен горячих вечный груз.
Задыхается прохожий...
Оборванец снял картуз.
Смотрит палец из калоши.

«Сударь, голоден, нет сил,
Не оставьте богомольца.
На руках и я носил
Золотые кольца.

Коль алтын купец дает,
Провожу в ночлежке ночь я...»
Ветерок, дохнув, рванет
На плечах иссохших клочья.

На танцующую дрянь
Поглядел купец сурово:
«Говорят тебе, отстань,
Позову городового!..»

Стены. Жар. В зубах песок.
Люди. Тумбы. Гром пролеток.
Шелест юбок. Алость щек
Размалеванных красоток.

<1904>

ВЕСЕЛЬЕ НА РУСИ

Как несли за флягой флягу —
Пили огненную влагу.

Д'накачался —
Я
Д'наплясался —
Я

250

Дьякон, писарь, поп, дьячок
Повалили на лужок.

Эх —
Людям грех!
Эх — курам смех!

Трепаком-паком размашисто пошли: —
Трепаком, душа, ходи-валяй-вали:

Трепака да на лугах,
Да на межах, да во лесах —

Да обрабатывай!

По дороге ноги-ноженьки туды-сюды-пошли,
Да по дороженьке вали-вали-вали —

Да притопатывай!

Что там думать, что там ждать:
Дунуть, плюнуть — наплевать:
Наплевать да растоптать:
Веселиться, пить да жрать.

Гомилетика, каноника —
Раздувай-дува-дувай, моя гармоника!

Дьякон пляшет —
— Дьякон, дьякон —
Рясой машет —
— Дьякон, дьякон —
Что такое, дьякон, смерть?

— «Что такое? То и это:
Носом в лужу, пяткой — в твердь...»

..............................

Раскидалась в ветре, — пляшет —
Полевая жердь: —

Веткой хлюпающей машет
Прямо в твердь.

Бирюзовою волною
Нежит твердь.

Над страной моей родною
Встала Смерть.

1906
Серебряный Колодезь

251

ДРУЗЬЯМ

Н. И. Петровской

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.

Не смейтесь над мертвым поэтом:
Снесите ему цветок.
На кресте и зимой и летом
Мой фарфоровый бьется венок.

Цветы на нем побиты.
Образок полинял.
Тяжелые плиты.
Жду, чтоб их кто-нибудь снял.

Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват.

Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите —
Я, быть может, не умер, быть может, проснусь —
Вернусь!

Январь 1907. Париж

«ДА НЕ В СУД ИЛИ ВО ОСУЖДЕНИЕ...»*

Как пережить и как оплакать мне
Бесценных дней бесценную потерю?

Но всходит ветр в воздушной вышине.
Я знаю всё. Я промолчу. Я верю.

Душа: в душе — в душе весной весна...
Весной весна, — и чем весну измерю?

Чем отзовусь, когда придет она?
Я промолчу — не отзовусь... Не верю.


* Слова христианской молитвы.

252

Не оскорбляй моих последних лет.
Прейдя, в веках обиду я измерю.

Я промолчу. Я не скажу — нет, нет.
Суров мой суд. Как мне сказать: «Не верю»?

Текут века в воздушной вышине.
Весы твоих судеб вознес, — и верю.

Как пережить и как оплакать мне
Бесценных дней бесценную потерю?

1907

ИЗ ОКНА ВАГОНА

Эллису

Поезд плачется. В дали родные
Телеграфная тянется сеть.
Пролетают поля росяные.
Пролетаю в поля: умереть.

Пролетаю: так пусто, так голо...
Пролетают — вон там и вон здесь —
Пролетают — за селами села,
Пролетает — за весями весь; —

И кабак, и погост, и ребенок,
Засыпающий там у грудей: —
Там — убогие стаи избенок,
Там — убогие стаи людей.

Мать Россия! Тебе мои песни, —
О немая, суровая мать! —
Здесь и глуше мне дай, и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать.

Поезд плачется. Дали родные.
Телеграфная тянется сеть —
Там — в пространства твои ледяные
С буреломом осенним гудеть.

Август 1908. Суйда

253

РОДИНА

В. П. Свентицкому

Те же росы, откосы, туманы,
Над бурьянами рдяный восход,
Холодеющий шелест поляны,
Голодающий, бедный народ;

И в раздолье, на воле — неволя;
И суровый, свинцовый наш край
Нам бросает с холодного поля —
Посылает нам крик: «Умирай —

Как и все умирают...» Не дышишь,
Смертоносных не слышишь угроз: —
Безысходные возгласы слышишь
И рыданий, и жалоб, и слез.

Те же возгласы ветер доносит;
Те же стаи несытых смертей
Над откосами косами косят,
Над откосами косят людей.

Роковая страна, ледяная,
Проклята́я железной судьбой —
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?

1908. Москва

ПОД ОКНОМ

Взор убегает вдаль весной:
Лазоревые там высоты...

Но «Критики»* передо мной —
Их кожаные переплеты...

Вдали — иного бытия
Звездоочитые убранства...

И, вздрогнув, вспоминаю я
Об иллюзорности пространства.

1908. Москва


* Сочинения немецкого философа И. Канта.

254

НОЧЬ И УТРО

Б. А. Садовскому

Мгновеньями текут века.
Мгновеньями утонут в Лете.
И вызвездилась в ночь тоска
Мятущихся тысячелетий.

Глухобезмолвная земля,
Мне непокорная доныне, —
Отныне принимаю я
Благовестительство пустыни!

Тоскою сжатые уста
Взорвите, словеса святые,
Ты — утренняя красота,
Вы — горние краи? златые!

Вот там заискрились, восстав, —
Там, над дубровою поющей —
Алмазами летящих глав
В твердь убегающие кущи.

1908. Дедово

ВОСПОМИНАНИЕ

Мы — ослепленные, пока в душе не вскроем
Иных миров знакомое зерно.
В моей груди отражено оно.
И вот — зажгло знакомым, грозным зноем.

И вспыхнула, и осветилась мгла.
Всё вспомнилось — не поднялось вопроса:
В какие-то кипящие колеса
Душа моя, расплавясь, протекла.

Май 1914. Арлесгейм

ПОСВЯЩЕНИЕ

Я попросил у вас хлеба — расплавленный камень мне дали,
И, пропаленная, вмиг, смрадно дымится ладонь...
Вот и костер растрещался, и пламень танцует под небо.

255

Мне говорят: «Пурпур». В него облекись на костре.
Пляшущий пурпур прилип, сдирая и кожу, и мясо:
Вмиг до ушей разорвался черный, осклабленный рот.
Тут воскликнули вы: «Он просветленно смеется...»
И густолиственный лавр страшный череп покрыл.

1915

ВОДА

Танка

А вода? Миг — ясна...
Миг — круги, ряби: рыбка...
Так и мысль!.. Вот — она...
Но она — глубина,
Заходившая зыбко.

Июль 1916. Дорнах

АСЕ

В безгневном сне, в гнетуще-грустной неге
Растворена так странно страсть моя...
Пробьет прибой на белопенном бреге,
Плеснет в утес соленая струя.

Вот небеса, наполнясь, как слезами,
Благоуханным блеском вечеров,
Блаженными блистают бирюзами
И — маревом моргающих миров.

И снова в ночь чернеют мне чинары.
Я прошлым сном страданье утолю:
Сицилия... И страстные гитары...
Палермо, Монреаль... Радес...
Люблю!..

Июнь 1917. Демьяново

* * *

Снег, — в вычернь севшая, слезеющая мякоть;
Куст — почкой вспухнувшей овеян, как дымком.
Как упоительно калошей лякать в слякоть, —
Сосвистнуться с весенним ветерком.

256

Века, а не года, — в расширенной минуте;
Восторги — в воздухом расширенной груди...
В пересерениях из мягкой, млявой мути, —
Посеребрением на нас летят дожди.

Взломалась, хлынула, — в туск, в темноту тумана —
Река, раздутая легко и широко.
Миг, и просинится разливом океана,
И щелкнет птицею... И будет —
— солнышко́!

1926. Москва

257

Воспроизводится по изданию: Русская поэзия «серебряного века». 1890–1917. Антология. Москва: «Наука», 1993.
© Электронная публикация — РВБ, 2017–2024. Версия 2.1 от 29 апреля 2019 г.