СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ

1885—1942

Сергей Михайлович Соловьев, внук историка, племянник философа, вундеркинд, заплативший за раннюю зрелость пожизненными приступами душевной болезни, друг А. Белого, первый поклонник раннего Блока (шафер на его свадьбе в 1903 г.) и категорический противник зрелого Блока, по возрасту и духу принадлежал к младшему, религиозному символизму, а по выучке и стилю — к старшему, «парнасскому». «Цветы и ладан» называлась первая его книга (М., 1907); языческие «цветы» и христианский «ладан» сосуществовали в ней, не смешиваясь, а строго распределяясь по разделам. Педантично-патетическое предисловие к книге кончалось словами: «Главными образцами для меня были: Гораций, Ронсар, Пушкин, Кольцов, Баратынский, Брюсов и Вяч. Иванов...» Эти столь разнородные образцы тоже уживались в его стихах, как в антологии: читатель сам расслышит в шестом стихотворении нашей подборки голос Фета, в четвертом — Пушкина (с прямыми реминисценциями), в пятом — Вяч. Иванова. «Справочная книга для поэтов», — отозвался о «Цветах и ладане» Блок; «книга, быть может, поэта, но еще не книга поэзии, а только книга стихов, хотя порой прекрасно сделанных... книга попыток, но автор не пытается в ней выразить свою душу, а только пробует разные способы выражения...» — писал о ней Брюсов. Такими же безупречно сделанными, но неодушевленными, многоликими, но безличностными остались и следующие его книги — «Апрель» (М., 1910) и «Цветник Царевны» (М., 1913): все стихи в них выглядят стилизациями. Исключения единичны, не имеют образцов «Дальше, дальше ото всех...» и «Июльский вечер»; ноты позднего (на десятилетие!) Кузмина предчувствуются в «Гимне Анадиомене» (Афродите, рождающейся из волн); «истинную поэзию» видел Блок в «Пресвятой Деве и Бернарде» (мистик XII в. Бернард Клервоский). Единство душевное С. Соловьев обрел, став православным священником в 1915 г. и католическим в 1923 г., единства поэтического так и не нашел (последняя книга «Возвращение в дом Отчий» (М., 1916) и редкие публикации позднейших стихов). После революции много переводил; арестовывался, умер в эвакуации в госпитале, мучаясь манией преследования.

ИЮЛЬСКИЙ ВЕЧЕР

Изгородь
Розовеет на малой горе.
Хрустальная твердь бестелесней.
Как молитвы тихой заре —
Девушек дальние песни.

Заря в вечернем храме
Зажгла золотую свечу,
Затеплила красный елей
В хрустальных лампадах. Чу!
Девушки с голубыми серпами
Прошли домой с полей.

271

Как одиноко
Под покровом туманных пелен!
Лучом заревого ока,
Потускшим под облачной бровью,
Запад, как мутной, сгустившейся кровью,
Очервлен.

<1906>

ПРЕСВЯТАЯ ДЕВА И БЕРНАРД

И. С. Щукину

Он за город ушел, где дороги
Был крутой поворот.
Взоры монаха — молитвенно строги.
Медленно солнце спадало с прозрачных высот,

И молиться он стал, на колени упал, и в фигуре
Были смиренье, молитва. А воздух — прозрачен и пуст.
Лишь над обрывом скалы в побледневшей лазури
Зыбкой листвой трепетал засыпающий куст.

Воздух пронзали деревьев сребристые прутья.
Горы волнами терялись, и вечер, вздыхая, сгорал.
Знал он, что встретит сегодня Ее на распутье...
Благовест дальний в прозрачной тиши умирал.

Шагом неспешным прошла, и задумчиво кротки
Были глаза голубые, и уст улыбался коралл.
Пав на колени, он замер, и старые четки
Всё еще бледной рукой своей перебирал.

Осененная цветом миндальным,
Стояла одна у холма.
Замер благовест в городе дальном...
Ты ль — Мария, Мария сама?

Никого. Только золотом блещет
На закате пустая даль.
Веет ветер, и дерево плещет,
Беззвучно роняя миндаль.

<1906>

272

СЕРГИЙ РАДОНЕЖСКИЙ

Весь день из рук не выпускав пилы,
Вдали соблазнов суетного мира,
Простой чернец, без церкви и без клира,
Молюсь в лесу, среди туманной мглы.

Заря зажгла сосновые стволы,
Запахло земляникой; стало сыро...
Звучи, звучи, вечерняя стихира
Под тихое жужжание пчелы.

Ветха фелонь, чуть тлеет ладан скудный.
Вдали сияют ризой изумрудной
Луга в благоухающих цветах,

Мой храм наполнен медом и смолою.
Пречистая! склонившись к аналою,
К тебе взывает юноша-монах.

1906/1909

ЭЛЕГИЯ

Тебе, о нежная, не до моей цевницы.
Лишь одному теперь из-под густой ресницы
Сияет ласково твой темный, тихий взор,
Когда над нивами сверкает хлебозор,
И ночь исполнена тоской и вожделеньем.
Вчера, едва заря померкла над селеньем,
И месяц забелел из голубых глубин,
У ветхого плетня, в тени густых рябин,
Я вас подслушивал, ревнивый и печальный.
Мерцали молнии, и отзвук песни дальной
Томился, замирал. А я, боясь дохнуть,
Смотрел, как томно ты взволнованную грудь
Его лобзаниям и ласкам предавала,
Безмолвно таяла, томилась и пылала...
Как нежно пальцами его лицо брала,
Смотря ему в глаза. Какою ты была
Зараз и царственной, и страстной, и стыдливой.
Шептали юноши завистливо: «счастливый!»
И долго голос твой во мраке слышал я:
«Вот губы, плечи, грудь... целуй, твоя, твоя!»

1906/1909

273

ГИМН АНАДИОМЕНЕ

Накипь рдяная синих волн,
Плоти розовой лепесток,
Ветром зыблемых пен жемчуг.
Роза легкая синих урн,
О дитя Афродита!

Негой теплится дремный зрак,
Уст божественен красный плод,
Кровь святая от темных чресл,
Золотая улыбка волн,
О дитя Афродита!

Светло радуйся, о дитя!
Ад роняет подземный скиптр,
Зелень произращает гроб.
Мрак улыбкой твоей сожжен,
О дитя Афродита!

Свита резвая белых нимф
Цветотканный несет покров.
Фавн свиряет в певучий ствол.
Здравствуй, утро глухих ночей,
О дитя Афродита!

1906/1909

* * *

Весенний ливень, ливень ранний
Над парком шумно пролился,
И воздух стал благоуханней,
И освеженней древеса.

Какая нега в ветке каждой!
Как всё до малого стебля,
О, как одной любовной жаждой
Трепещут люди и земля.

Как дев, горящих, но несмелых,
Сжимают юноши сильней
На влажном мху, между дебелых
Дождем намоченных корней.

Готов я верить в самом деле,
Вдыхая влагу и апрель,
Что первый раз меж трав и елей
Я вывелся, как этот шмель.

274

В лугах со скудною травою
Брожу, болтаю сам с собой,
Топча желтеющую хвою,
Целуя воздух голубой.

Но тень длинней, в саду свежее,
Сквозь ели розовеет луч,
И, потупляясь и краснея,
Ты мне дверной вручаешь ключ.

1909

* * *

Дальше, дальше ото всех
Ты меня умчи
В снежный вихрь.
Шум метели, детский смех
И лучи
Глаз твоих.

Лишь увидел я тебя,
Позабыл
Всех подруг.
Нам легко, как голубям,
Реять в небе плеском крыл,
Королевна вьюг.

Нам ресницы опуша,
Падай, снег,
Звездочка, кружись!
Вот и вся моя душа...
Рдей, улыбка! Звонче, смех!
Вот и жизнь.

1909/1912

АНДРЕЮ БЕЛОМУ

Ты помнишь ли, как мы с тобою встали
У царских врат,
Облекши грудь броней из тяжкой стали,
Мой старший брат?

Когда мы поклялись до смерти биться
С напором бурь,

275

Навстречу нам взвились две голубицы,
Пронзив лазурь.

Отозвался их песне голубиной
Звон наших лир,
Обоим нам назначен был единый
Златой потир.

Мой старший брат, тебе навстречу рдела
Моя заря,
Когда я пал, пронзив мечами тело,
У алтаря.

Пусть далеко до полного рассвета,
Пусть ноет грудь, —<br> Нам белый голубь Нового Завета
Укажет путь.

1912

276

Воспроизводится по изданию: Русская поэзия «серебряного века». 1890–1917. Антология. Москва: «Наука», 1993.
© Электронная публикация — РВБ, 2017–2024. Версия 2.1 от 29 апреля 2019 г.