МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН
1877—1932
Максимилиан Александрович Волошин (настоящая фамилия — Кириенко-Волошин) оставил богатое и разнообразное наследие как поэт, художник, мыслитель. Годом своего духовного рождения он считал 1900-й, «стык двух столетий», когда он, исключенный из Московского университета за участие в студенческих беспорядках, отправился с экспедицией в Среднюю Азию. «Здесь настигли меня Ницше и “Три разговора” Вл. Соловьева. Они дали мне возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно — с высоты азийских плоскогорий». И Волошин поставил перед собой грандиозную задачу — познатъ всю европейскую культуру в ее первоисточнике, а затем «уйти учиться» к другим цивилизациям — в Индию, Японию, Китай.
Первым университетом на этом пути стал для него Париж, где Волошин, по его словам, «учился художественной форме — у Франции, чувству красок — у Парижа, строю мыслей — у Бергсона, скептицизму — у Анатоля Франса, прозе — у Флобера, стиху — у Готье и Эредиа...» Южную Европу он обошел «на гроши пешком» еще в студенческие годы, в Париже жил подолгу, посылая в журнал «Весы» и газету «Русь» корреспонденции о французской литературной и художественной жизни. В символистских журналах и альманахах появляются его стихотворения: описательные, медитативные, лирические. Многие из них («Я ждал страданья столько лет...», «Таиах» и др.) посвящены художнице М. В. Сабашниковой, ставшей женой поэта в 1906 г. Сложные, мистически окрашенные отношения между ними (и Вяч. Ивановым) скоро кончились разрывом.
В конце 1900-х годов Волошин поселяется в пустынном Коктебеле в восточном Крыму, который он называл Киммерией, Гомеровой страной, стыком Европы и Азии. Именно там ему явилась возможность «в уединении выплавить свой дух», сосредоточенно думая о судьбах человечества, сопрягая в стихах и статьях прошлое, настоящее и будущее, органически соединяя судьбы земли, страны, народа и отдельной человеческой личности. Стихи его совмещают философскую абстрактность и живую зоркость профессионального художника, видящего окружающий мир в его красочном многоцветье. В полемиках литературных групп он не участвовал: «Я привык писать и говорить в одиночестве», — утверждал он. По словам А. Белого, Волошин «проходил через строй чужих мнений собою самим, не толкаясь». При этом в собственных мнениях он умел быть смел и дерзок, доходя до вызывающих парадоксов (например, выступая в защиту сумасшедшего, изрезавшего картину «Иван Грозный убивает своего сына»). Волошин был инициатором знаменитой мистификации, превратившей поэтессу Е. И. Васильеву в таинственную Черубину де Габриак.
Первую книгу — «Стихотворения. 1900—1910» он выпустил в 1910 г. Брюсов говорил о ней, что автор «пишет лишь тогда, когда ему есть что сказать или показать читателю нового, такого, чего еще не было сказано или испробовано в русской поэзии... В каждом его стихотворении есть что-нибудь останавливающее внимание: своеобразие выраженного в нем чувства, или смелость... мысли (большею частью крайне парадоксальной), или оригинальность размера стиха, или просто сочетание слов, новые эпитеты, новые рифмы». Стихи Волошина «сделаны рукой настоящего мастера, любящего стих и слово, иногда их безжалостно ломающего, но именно так, как не знает к алмазу жалости граняший его ювелир».
Свидетель событий 1905 г., Волошин откликнулся на них стихами («Ангел мщенья», «Голова madame de Lamballe»); ощущая близость мировой катастрофы, осознал неприемлемость для себя всех форм насилия. Мировая война застала его в Швейцарии; он воспринял ее как апокалиптическое
крушение мира, книгу стихов о ней озаглавил «Anno mundi ardentis 1915» («В год мирового пожара 1915». М., 1916). Февральская революция застала его в Москве, весной 1917 г. он возвратился в Крым. «Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой». «Эти же годы являются наиболее плодотворными в моей поэзии, как в смысле качества, так и количества написанного» (Автобиография). В лирике и публицистике Волошина тех лет вставал образ поруганной, страдающей родины, что
Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору.
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба...
(«Святая Русь», ноябрь 1917)
Но, «несмотря на всё отчаяние и ужас», поэт верил, что «Россия распятая» (так была названа одна из статей Волошина 1920 г.) в муках обретет духовно-нравственное возрождение. Ведь на Руси от века
Всё неразумно, необычайно...
Взмахи побед и разрух...
Мысль замирает пред вещею тайной
И ужасается дух.
...............................
Мы погибаем, не умирая,
Дух обнажаем до дна...
Дивное диво! — горит, не сгорая,
Неопалимая купина!
(«Неопалимая купина», май 1919)
Изд.: Волошин М. Стихотворения. М., 1989; Он же: Россия распятая <стихи 1917—1919 в тексте лекции 1920>. В сб.: «Из творческого наследия советских писателей». Л., 1991. / Публикация В. В. Базанова.
Из цикла «Париж»: 3. «Осень... осень... Весь Париж...».
«Я ждал страданья столько лет...».
«К твоим стихам меня влечет не новость...».
«Сквозь сеть алмазную зазеленел восток...».
Таиах.
Голова madame de Lamballe.
Ангел Мщенья (1905 год).
Из цикла «Киммерийские сумерки»:
2. «Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель...»;
4. «Старинным золотом и желчью напитал...».
«К этим гулким морским берегам...».
Она.
«Теперь я мертв. Я стал строками книги...».
«Обманите меня... но совсем, навсегда...».
«Как некий юноша, в скитаньях без возврата...».
Посев.
«В эти дни великих шумов ратных...».
Коктебель.
* * *
Как мне близок и понятен
Этот мир — зеленый, синий,
Мир живых прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.
Мир стряхнул покров туманов.
Четкий воздух свеж и чист.
На больших стволах каштанов
Ярко вспыхнул бледный лист.
Небо целый день моргает
(Прыснет дождик, брызнет луч),
Развивает и свивает
Свой покров из сизых туч.
И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.
1901 или 1902
ИЗ ЦИКЛА «ПАРИЖ»
3
Осень... осень... Весь Париж,
Очертанья сизих крыш
Скрылись в дымчатой вуали,
Расплылись в жемчужной дали.
В поредевшей мгле садов
Стелет огненная осень
Перламутровую просинь
Между бронзовых листов.
Вечер... Тучи... Алый свет
Разлился в лиловой дали:
Красный в сером — это цвет
Надрывающей печали.
Ночью грустно. От огней
Иглы тянутся лучами.
От садов и от аллей
Пахнет мокрыми листами.
1902
* * *
Маргарите Васильевне Сабашниковой
Я ждал страданья столько лет
Всей цельностью несознанного счастья.
И боль пришла, как тихий синий свет,
И обвилась вкруг сердца, как запястье.
Желанный луч с собой принес
Такие жгучие, мучительные ласки.
Сквозь влажную лучистость слез
По миру разлились невиданные краски.
И сердце стало из стекла,
И в нем так тонко пела рана:
«О, боль, когда бы ни пришла,
Всегда приходит слишком рано».
1903
* * *
Балтрушайтису
К твоим стихам меня влечет не новость,
Не яркий блеск огней:
В них чудится унылая суровость
Нахмуренных бровей.
В них чудится седое безразличье,
Стальная дрёма вод,
Сырой земли угрюмое величье
И горько сжатый рот.
1903. Москва
* * *
Сквозь сеть алмазную зазеленел восток.
Вдаль по земле, таинственной и строгой,
Лучатся тысячи тропинок и дорог.
О, если б нам пройти чрез мир одной дорогой!
Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить.
Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,
Пройти по всей земле горящими ступнями,
Всё воспринять — и снова воплотить!
1903 или 1904
ТАИАХ
Тихо, грустно и безгневно
Ты взглянула. Надо ль слов?
Час настал. Прощай, царевна!
Я устал от лунных снов.
Ты живешь в подводной сини
Предрассветной глубины.
Вкруг тебя в твоей пустыне
Расцветают вечно сны.
Много дней с тобою рядом
Я глядел в твое стекло.
Много грез под нашим взглядом
Расцвело и отцвело.
Всё, во что мы в жизни верим,
Претворялось в твой кристалл.
Душен стал мне узкий терем,
Сны увяли, я устал...
Я устал от лунной сказки,
Я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
Пламя алого огня.
Я иду к разгулам будней,
К шумам буйных площадей,
К ярким полымям полудней,
К пестроте живых людей...
Не царевич я! Похожий
На него, я был иной...
Ты ведь знала: я — Прохожий,
Близкий всем, всему чужой.
Тот, кто раз сошел с вершины,
С ледяных престолов гор,
Тот из облачной долины
Не вернется на простор.
Мы друг друга не забудем,
И, целуя дольний прах,
Отнесу я сказку людям
О царевне Таиах.
Май 1905. Париж
ГОЛОВА MADAME DE LAMBALLE
Это гибкое, страстное тело
Растоптала ногами толпа мне
И над ним надругалась, раздела...
И на тело
Не смела
Взглянуть я...
Но меня отрубили от тела,
Бросив лоскутья
Воспаленного мяса на камне...
И парижская голь
Унесла меня в уличной давке,
Кто-то пил в кабаке алкоголь,
Меня бросив на мокром прилавке...
Куафер меня поднял с земли,
Расчесал мои светлые кудри,
Нарумянил он щеки мои
И напудрил...
И тогда, вся избита, изранена
Грязной рукой,
Как на бал завита, нарумянена,
Я на пике взвилась над толпой
Хмельным тирсом...
Неслась вакханалия.
Пел в священном безумье народ.
И, казалось, на бале в Версале я...
Плавный танец кружит и несет...
Точно пламя, гудели напевы,
И тюремною узкою лестницей
В башню Тампля к окну королевы
Поднялась я народною вестницей...
1905—1906. Париж
АНГЕЛ МЩЕНЬЯ
(1905 год)
Народу русскому: Я скорбный Ангел мщенья!
Я в раны чёрные — в распаханную новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой — набат. Хоругвь моя — как кровь.
На буйных очагах народного витийства,
Как призраки, взращу багряные цветы.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую — кровавые мечты.
И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость.
Я грезы счастия слезами затоплю.
Из сердца женщины святую выну жалость
И тусклой яростью ей очи ослеплю.
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! я ведаю ваш счет.
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечет.
Скажи восставшему: я злую едкость стали
Придам в твоих руках картонному мечу;
На стогнах городов, где женщин истязали,
Я «знаки Рыб» на стенах начерчу.
Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам;
Устами каждого воскликну я «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.
Я напишу: «Завет мой — Справедливость!»
И враг прочтет: «Пощады больше нет!»
Убийству я придам манящую красивость,
И в душу мстителя вопьется страстный бред.
Меч Справедливости — карающий и мстящий —
Отдам во власть толпе... И он в руках слепца
Сверкнет стремительный, как молния разящий —
Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.
Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды.
Один ты видишь свет. Для прочих он потух».
И будет он рыдать и в горе рвать одежды,
И звать других... Но каждый будет глух.
Не сеятель сберет колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
1905. Париж
ИЗ ЦИКЛА «КИММЕРИЙСКИЕ СУМЕРКИ»
Константину Федоровичу Богаевскому
2
Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель...
По нагорьям терн узорный и кустарники в серебре.
По долинам тонким дымом розовеет внизу миндаль,
И лежит земля страстна́я в чёрных ризах и орарях.
Припаду я к острым щебням, к серым срывам размытых гор,
Причащусь я горькой соли задыхающейся волны,
Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело.
Здравствуй ты, в весне распятый, мой торжественный
Коктебель!
1907
4
Старинным золотом и жёлчью напитал
Вечерний свет холмы. Зардели, красны, буры,
Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры.
В огне кустарники, и воды, как металл.
А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры,
В крылатых сумерках — намеки и фигуры...
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,
Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам.
Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?
Кто этих мест жилец: чудовище? титан?
Здесь душно в тесноте... А там — простор, свобода,
Там дышит тяжело усталый Оксан
И веет запахом гниющих трав и йода.
1907
* * *
К этим гулким морским берегам,
Осиянным холодною синью,
Я пришла по сожженным лугам,
И ступни мои пахнут полынью.
Запах мяты в моих волосах,
И движеньем измяты одежды;
Дикой масличной ветвью в цветах
Я прикрыла усталые вежды.
На ладонь опирая висок
И с тягучею дремой не споря,
Я внимаю, склонясь на песок,
Кликам ветра и голосу моря...
Май 1909. Коктебель
ОНА
В напрасных поисках за ней
Я исследил земные тропы
От Гималайских ступеней
До древних пристаней Европы.
Она — забытый сон веков,
В ней несвершенные надежды.
Я шорох знал ее шагов
И шелест чувствовал одежды.
Тревожа древний сон могил,
Я поднимал киркою плиты...
Ее искал, ее любил
В чертах Микенской Афродиты.
Пред нею падал я во прах,
Целуя пламенные ризы
Царевны Солнца — Таиах —
И покрывало Моны Лизы.
Под гул молитв и дальний звон
Склонялся в сладостном бессильи
Пред ликом восковых мадонн
На знойных улицах Севильи.
И я читал ее судьбу
В улыбке внутренней зачатья,
В улыбке девушек в гробу,
В улыбке женщин в миг объятья.
Порой в чертах случайных лиц
Ее улыбки пламя тлело,
И кто-то звал со дна темниц,
Из бездны призрачного тела.
Но, неизменна и не та,
Она сквозит за тканью зыбкой,
И тихо светятся уста
Неотвратимою улыбкой.
Июль 1909
* * *
Теперь я мертв. Я стал строками книги
В твоих руках...
И сняты с плеч твоих любви вериги,
Но жгуч мой прах.
Меня отныне можно в час тревоги
Перелистать,
Но сохранят всегда твои дороги
Мою печать.
Похоронил я сам себя в гробницы
Стихов моих,
Но вслушайся — ты слышишь пенье птицы?
Он жив — мой стих!
Не отходи смущенной Магдалиной —
Мой гроб не пуст...
Коснись единый раз на миг единый
Устами уст.
1910
* * *
Обманите меня... но совсем, навсегда...
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда...
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке...
А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман...
Обманите и сами поверьте в обман.
1911
* * *
Как некий юноша, в скитаньях без возврата
Иду из края в край и от костра к костру...
Я в каждой девушке предчувствую сестру
И между юношей ищу напрасно брата.
Щемящей радостью душа моя объята;
Я верю в жизнь, и в сон, и в правду и в игру,
Я знаю, что приду к отцовскому шатру,
Где ждут меня мои и где я жил когда-то.
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой...
Пускай другим он чужд... я не зову с собой —
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.
Любимое со мной. Минувшего не жаль.
А ты, что за плечом, — со мною тайно схожий, —
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!
1913
ПОСЕВ
В осенний день по стынущим полянам
Дымящиеся водят борозды
Не пахари;
Не радуется ранам
Своим земля;
Не плуг провел следы;
Не семена пшеничного посева,
Не ток дождей в разъявшуюся новь, —
Но сталь и медь,
Живую плоть и кровь
Недобрый Сеятель
В годину Лжи и Гнева
Рукою щедрою посеял...
Бед
И ненависти колос,
Змеи плевел
Взойдут в полях безрадостных побед,
Где землю-мать
Жестокий сын прогневил.
3 феврали 1915
Париж
* * *
В эти дни великих шумов ратных
И побед, пылающих вдали,
Я пленен в пространствах безвозвратных
Оголтелой, стынущей земли.
В эти дни не спазмой трудных родов
Схвачен дух: внутри разодран он
Яростью сгрудившихся народов,
Ужасом разъявшихся времен.
В эти дни нет ни врага, ни брата:
Все во мне, и я во всех. Одной
И одна — тоскою плоть объята
И горит сама к себе враждой.
В эти дни безвольно мысль томится,
А молитва стелется, как дым.
В эти дни душа больна одним
Искушением — развоплотиться.
5 февраля 1915
Париж
КОКТЕБЕЛЬ
Как в раковине малой — Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и в завитке волны, —
Так вся душа моя в твоих заливах
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена.
С тех пор, как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я — душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов.
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой, —
И сих холмов однообразный строй,
И напряженный пафос Карадага,
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и мреющие дали
Стиху — разбег, а мысли — меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
6 июля 1918