ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
1891—1938
Осип Эмильевич Мандельштам родился в Варшаве, детские годы провел в Павловске, учился в Тенишевском училище в Петербурге, читал марксистов, тяготел к эсерам, посещал собрания Религиозно-философского общества, «башню» Вяч. Иванова. С юности был привержен искусству, особенно музыке и архитектуре.
В 1907—1909 гг. изучал филологию и философию в Париже и Гейдельберге, ездил в Швейцарию и Италию. Из-за границы он послал на суд Вяч. Иванова ранние стихи. В августе 1910 г. дебютировал в «Аполлоне». С первых шагов акмеизма поэт примыкает к новому движению. Его статья «Утро акмеизма», 1913 (напечатанная только в 1919 г.) была неизмеримо глубже и тоньше манифестов Гумилева и Городецкого. Впоследствии Мандельштам выдвинет понятие, которое действительно могло бы представить альтернативу «символу», — понятие «утвари»: утварь — превращение предмета в очеловеченную вещь, а символ — ее божественный замысел; таков мандельштамовский вариант объяснения акмеистской образности. В 1913—1916 гг. выходит двумя изданиями (третье в 1923 г.) первый сборник Мандельштама «Камень» с программно-акмеистическими стихами.
После революции Мандельштам выпускает еще три книги стихов, пишет прозу, но все более вытесняется из печати. В 1934 г. арестован, живет в ссылке в Чердыни, потом в Воронеже. В 1938 г. после нового ареста погиб в лагере под Владивостоком.
Самые ранние стихи Мандельштама — это как бы движение в невесомости, вне реальности земной или высшей: «Твой мир, болезненный и странный, / Я принимаю, пустота!» Протестом против пустоты становится акмеистический «бунт». Программным было само название «Камень». (В «Утре акмеизма» поэт писал: «Строить — значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство».) Воплощением структурности, архитектоничности сущего делаются для него Рим и Петербург. Круг культурных ценностей Мандельштаму необходим для создания собственного мира (и это тоже станет характерной чертой новой поэтики).
В позднейших стихах манера поэта претерпевает изменение. В них нарастает печаль; его темы — смерть, любовь, разлуки, революция. Усиливаются мифологичность, сложная ассоциативность («поэтика сцеплений»), взаимосвязь разных стран, эпох, культурных систем. Создается от стихотворении к стихотворению единый контекст, где выделяются опорные слова-мифологемы, и порой понимание стихотворения невозможно без обращения к целому контексту. «Акмеистичность» в изначальном смысле ослабевает: важнее, чем сам предмет, оказывается его новое наименование, данное не впрямую, а по касательной. Иногда, впрочем, именно эти черты поэтики Мандельштама рассматриваются исследователями как свойства расширительно понятого акмеизма: Мандельштам 1912—1915 гг. — «акмеист воинствующий», 1916—1921 гг. — «акмеист глубинный».
Изд.: Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990; Его же. Камень. Л. 1990. («Лит. памятники»).
«Отчего душа так певуча...».
«Я вздрагиваю от холода...».
«Я ненавижу свет...».
«Образ твой, мучительный и зыбкий...».
Золотой.
Айя-София.
Notre Dame.
Петербургские строфы.
Адмиралтейство.
«Отравлен хлеб, и воздух выпит...».
«Я не слыхал рассказов Оссиана...».
Посох.
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса...».
Соломинка: 1. «Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне...».
«Золотистого меда струя из бутылки текла...».
«Природа — тот же Рим и отразилась в нем.».
«На страшной высоте блуждающий огонь!».
* * *
Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть, —
Узора милого не зачеркнуть.
1909
* * *
Отчего душа так певуча,
И так мало милых имен,
И мгновенный ритм — только случай,
Неожиданный Аквилон?
Он подымет облако пыли,
Зашумит бумажной листвой,
И совсем не вернется — или
Он вернется совсем другой...
О, широкий ветер Орфея,
Ты уйдешь в морские края —
И, несозданный мир лелея,
Я забыл ненужное «я».
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот...
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придет?
1911
* * *
Я вздрагиваю от холода, —
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото —
Приказывает мне петь.
Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь,
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!
Так вот она — настоящая,
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!
Что если над модной лавкою
Мерцающая всегда,
Мне в сердце длинной булавкою
Опустится вдруг звезда?
1912
* * *
Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред, —
Башни стрельчатой рост!
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань:
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!
Будет и мой черед, —
Чую размах крыла.
Так — но куда уйдет
Мысли живой стрела?
Или, свой путь и срок,
Я, исчерпав, вернусь:
Там — я любить не мог,
Здесь — я любить боюсь...
1912
* * *
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади...
1912
ЗОЛОТОЙ
Целый день сырой осенний воздух
Я вдыхал в смятеньи и тоске;
Я хочу поужинать, — и звезды
Золотые в темном кошельке!
И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал;
Я нигде такого ресторана
И такого сброда не видал!
Мелкие чиновники, японцы,
Теоретики чужой казны...
За прилавком щупает червонцы
Человек — и все они пьяны.
Будьте так любезны, разменяйте,
Убедительно его прошу —
Только мне бумажек не давайте, —
Трехрублевок я не выношу!
Что мне делать с пьяною оравой?
Как попал сюда я, Боже мой?
Если я на то имею право —
Разменяйте мне мой золотой!
1912
АЙЯ-СОФИЯ
Айя-София, — здесь остановиться
Судил Господь народам и царям!
Ведь купол твой, по слову очевидца,
Как на цепи, подвешен к небесам.
И всем пример — года Юстиниана,
Когда похитить для чужих богов
Позволила эфесская Диана
Сто семь зеленых мраморных столбов.
Но что же думал твой строитель щедрый,
Когда, душой и помыслом высок,
Расположил апсиды и экседры,
Им указав на запад и восток?
Прекрасен храм, купающийся в мире,
И сорок окон — света торжество;
На парусах, под куполом, четыре
Архангела прекраснее всего.
И мудрое сферическое зданье
Народы и века переживет,
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот.
1912
NOTRE DAME
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит базилика — и, радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план!
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра, —
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
1912
ПЕТЕРБУРГСКИЕ СТРОФЫ
Н. Гумилеву
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна — как броненосец в доке —
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой — посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства крепкая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Тяжка обуза северного сноба —
Онегина старинная тоска;
На площади Сената — вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка...
Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход —
Чудак Евгений — бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Январь 1913
АДМИРАЛТЕЙСТВО
В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в темной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали, воде и небу брат.
Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота — не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.
Нам четырех стихий приязненно господство,
Но создал пятую свободный человек.
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?
Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря,
И вот разорваны трех измерений узы,
И открываются всемирные моря!
1913
* * *
Отравлен хлеб, и воздух выпит.
Как трудно раны врачевать!
Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать!
Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.
Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня — событий
Рассеивается туман.
И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Всё исчезает — остается
Пространство, звезды и певец!
1913
* * *
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине;
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!
Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
1914
ПОСОХ
Посох мой, моя свобода —
Сердцевина бытия,
Скоро ль истиной народа
Станет истина моя?
Я земле не поклонился
Прежде, чем себя нашел;
Посох взял, развеселился
И в далекий Рим пошел.
А снега на черных пашнях
Не растают никогда;
Но печаль моих домашних
Мне по-прежнему чужда.
Снег растает на утесах —
Солнцем истины палим...
Прав народ, вручивший посох
Мне, увидевшему Рим!
1914
* * *
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи —
На головах царей божественная пена —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам, одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер — все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
1915
СОЛОМИНКА
1
Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне
И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
Спокойной тяжестью, — что может быть печальней, —
На веки чуткие спустился потолок,
Соломка звонкая, соломинка сухая,
Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
Сломалась милая соломка неживая,
Не Саломея, нет, соломинка скорей!
В часы бессонницы предметы тяжелее,
Как будто меньше их — такая тишина!
Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
И в круглом омуте кровать отражена.
Нет, не соломинка в торжественном атласе,
В огромной комнате, над черною Невой,
Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
Струится в воздухе лед бледно-голубой.
Декабрь торжественный струит свое дыханье,
Как будто в комнате тяжелая Нева.
Нет, не соломинка, Лигейя, умиранье, —
Я научился вам, блаженные слова.
1916
* * *
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
— Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, — идешь — никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни,
Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
В каменистой Тавриде наука Эллады, — и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —
Не Елена, другая, — как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Август 1917. Алушта
* * *
Природа — тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.
Природа — тот же Рим, и, кажется опять
Нам незачем богов напрасно беспокоить —
Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,
Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!
* * *
На страшной высоте блуждающий огонь!
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь, —
Твой брат, Петрополь, умирает.
На страшной высоте земные сны горят,
Зеленая звезда летает.
О, если ты звезда, — воды и неба брат,
Твой брат, Петрополь, умирает.
Чудовищный корабль на страшной высоте
Несется, крылья расправляет.
Зеленая звезда, в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь, умирает.
Прозрачная весна над черною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает.
О, если ты звезда, — Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь, умирает.
Март 1918