259.1
Louis Pergaud. La vie des bêtes2
«Рассказы» из жизни животных? Да возможны ли такие рассказы? Или героями их будут в конечном счете люди — или животным будут приписаны человеческие свойства!
Но Луи Перго доказал, что возможно правдивое, драматическое проникновение во внутренний мир животных; он нащупал мост между ‹миром человеческой психики› психикой человека и темным
1 В данном случае в квадратные скобки заключены наиболее существенные фрагменты «первого слоя» авторской правки, а в угловые – «второго слоя».
2 Луи Перго. Жизнь животных (фр.).
бытием ‹птицы и зверя› [животного мира]. ‹Никогда и никому не удавалось и не удастся рассказать, что чувствует зверь, на языке зверя, обнажить его внутренний мир. «Сознание» животных не однородно сознанию человека и каждый особ.› Этот мост Луи Перго предоставила современная наука своим учением об условных рефлексах ‹и подсознательных наслоениях психики›. ‹Если вообще допустимо [непозволительно] «переводить» переживания зверя на литературный язык и приписывать ему человеческую мотивировку, то более чем законно наметить «общее» между человеком и животным — для творческих выводов и сравнений.›
Каждый рассказ Перго взят как шахматная задача: ‹как поступил бы человек на месте того или иного зверя... Именно так ставит вопрос этот блестящий художник-натуралист› зверь не подменивается человеком, но человек, поставленный на место зверя, обремененный теми же условными рефлексами, делает за него выбор, намечает линию его поведения в соответствующей обстановке.
Почти все рассказы Перго построены на теме приспособления ‹(характерна лиса с подвешенным бубенцом)›. Их драматизм в том, что они доводят рефлекторную психику зверя, вырванного из обычных условий существования, до ярчайших ‹магниевых› вспышек. (Ласка в капкане, обезумевшая сорока, опоенная водкой.) ‹ — это вспышки магния›. «Потребности, — говорит Перго, — хозяева наших чувств и поступков», — и звери Перго правдивы, потому что поведение их оправдано ослепительной необходимостью.
Перго далек от фальшивого сюсюканья. Он не уподобляет животное детям. Он не боится сложных сцеплений, он суров и вместе прост. В минуту страдания и опасности — человек ближе к зверю, но и зверь в такие минуты ближе и понятнее человеку. Старую невинную сказку о гадком утенке Перго ‹развернул› развертывает в ‹натуралистический› зоо-социологический этюд. Люди в его рассказах не только не заслоняют животных, но сами показаны по-новому, иногда с поразительной силой и неожиданностью ‹:«Он подходит стремительный, грубый; его горячее дыхание дымится, как вулкан в морозном воздухе утра: ни дать ни взять печная труба избы, куча обугливаемых деревьев дымит на воздухе»›.
Рассказы Перго, сохраняющие внешнюю связь с традиционными формами басни ‹в именах, а подчас и сравнениях и стиле›, ушли бесконечно далеко от наивного морализирования. Скорей они ‹приближаются к› сродни темам здорового искусства примитива, которые выражены, например, в увлечении негритянским искусством.
Социальный облик автора, пишущего о животных, проступает всегда необычайно ярко. Рассказы Киплинга — империалистичны — его мангуст — слуга «белых людей — англичан». Но так написать о животных, как написал Перго, — мог лишь европеец с повышенным сознанием ответственности перед жизнью, с
настороженной и разбуженной совестью. Его герои — ласка, ворон, сорока — никому не служат, но приобщают нас к ужасу и радостям бытия.
‹1926—1927›