Павер Нерлер

ОБЕСТОЧЕННАЯ ЖИЗНЬ
(Памяти Марины Соколовой)

Весть о смерти Марины Соколовой дошла до меня с опозданием в один день: я смог прочесть ее только назавтра и на чужом компьютере. По странному стечению обстоятельств, мой собственный ноутбук неожиданно обесточился и вырубился примерно в то же время, когда был отправлен тот скорбный мэйл, и более не загружался.

Весть оглушила и потрясла. Как — такого своего, такого друга и такой коллеги — больше нет? Как осознать это и как с эти примириться?

Наш последний разговор был в самом начале мая: без особого дела, просто так — соскучившись — я набрал ее номер — и застал. Удивленный тем, что на бесконечные эти праздники она в Москве (нормальным было бы ее отсутствие — Коктебель, Пушгоры, мало ли еще мест, на которые падал ее жадный до путешествий и благодарный взгляд), я спросил: «Ты чего в такую погоду и в Москве?». Ответ и немного растерянный, но по-прежнему хорохористый голос насторожили, но еще не испугали (это потом подступил ужас сначала от ожидания, а потом от произнесения диагноза). Она хмыкнула в телефон: «Да вот, знаешь, Пашенька, ножки болят, еле домой забралась. Не привыкла я…». И мы тут же переключились на другие темы, благо недостатка в них не было — Мандельштамовская энциклопедия, архив, новые издания…

Последний десяток лет жизнь Марины насквозь переплелась с Мандельштамовским обществом, где она числилась ученым секретарем, а являлась полу-душой, полу-мотором этой необычной организации — бабочки-эфемериды с 12-летней уже историей (Маринина заслуга в феномене этой живучести поистине неоценима).

Все в жизни немножечко случайно, но случайности складываются в определенный узор, составляют структуру. Вспомнилось, как мы познакомились: где-то за год до мандельштамовского юбилея позвонила Аня Рудник из Гослитмузея с предложением поговорить — музей затевал к юбилею выставку, готовить которую будет она и Марина Соколова. Встретились на каком-то вернисаже в Пушкинском музее — Аня и Марина впечатлили своей энергичностью и легкостью, бесшабашностью и неразлучностью, а еще и эдаким бесшабашным юморком, без которого, как я позже убедился, браться за трудные и большие дела лучше не стоит. Выставка в итоге получилась мощная и чудесная, а знакомство переросло в частые посиделки и мандельштамовские вечера на Трубниковском, а со временем и в особого типа дружбу, скрепленную причастностью к общему делу. Вспомнил и нашу «судьбоносную» встречу в подземном переходе на Чеховской, когда Марина спускалась мне и Алеше Наумову навстречу и в чувствах, явно взъерошенных. Она тут же и объяснила: «Ушла из музея». Я полушутя бросил: «Ну, так приходи к нам» (имелось в виду Мандельштамовское общество). И Марина пришла — правда не сразу (для начала она попробовала себя в агрессивной «коммерческой» среде — например, набивальщицей в одной большой газете и где-то еще, чуть ли ни в каком-то новорусском бизнесе — уж и не помню точно).Но, придя к нам, она нашла некое оптимальное для себя сочетание свобод и забот, и очень быстро заново обрела и себя и свою нишу. Состоявшееся еще в Гослитмузее погружение в мандельштамовскую «материю», знание всех и вся вокруг Мандельштама, пришлись как нельзя более ко двору.

Вот лишь несколько составляющих ее «сплава». Профессионализм — музейный ли, архивный ли, библиографический (ее последней мечтой, кстати сказать, было превращение «нашего» фойе на 4-м этаже РГГУ в своеобразную галерею). Безупречный литературный вкус. Организационный и редакторский навык. Удивительное, активное жизнелюбие. Независимый, трудный и вместе с тем какой-то праздничный характер. Легкая общительность и, если хотите, общественность (внепартийная, замечу, общественность: шутка ли — проплыть столько лет по Мандельштамовскому морю на таком минимуме скандалов и дрязг?!). Преданность друзьям и выстраданным ценностям. Боевитость: одно только зрелище Марины с мандельштамовским бюстом в руках, когда нас в очередной раз вытуряли из РГГУ, дорогого стоит.

Смею утверждать, что культура российская как процесс, как живое дело держалась и держится отнюдь не на министрах, директорах и народных артистах. В куда большей степени они опирается на гуманитарный талант и на энтузиазм русской интеллигенции — вымирающего сословия, служащего ей без чинов и званий, не по штату и по инструкции, а по призванию и по душевной склонности. Где бы Марина ни работала — в Литмузее или в РГГУ, — она сама, как личность, была преданной и непреложной частицей русской культуры, повсюду несла «авелеву печать» интеллигентности. И ее столь неожиданная и ранняя смерть (всего в 46 лет!) ощущается еще и как невосполнимая брешь в этом общем незримом фронте.

Ее тело, не выдержав беспощадности диагноза и остроты боли, сгорело за считанные недели. Никакого оптимизма и никакой силы духа не хватило бы, чтобы все это выдерживать дольше, а чуда, увы, не произошло. Узнав о ее смерти, я испытал ужас безысходности и сиротства.

Но есть светлые отношения между людьми, которые не зависят от их интенсивности: память о Марине никуда не денется и пребудет в по-прежнему любящих и дорожащих ее дружбой сердцах.