МИХАИЛ ЛАПТЕВ

* * *

Тяжелая слепая птица
назад, в язычество летит,
и мир асфальтовый ей снится,
и Гегель, набранный в петит.

Молчанье жирное зевает.
Она летит, в себе храня
густую память каравая
и корни черные огня.

Она летит над лесом топким
воспоминания и сна,
летит из черепной коробки
осиротелого пшена.

Она летит из подсознанья
в глухой березовый восход,
и изморосью расставанья
от крыльев глиняных несет.

* * *

С запрещенным лицом я иду по сосне,
я иду под сосною.
Телевизор мерцает крылами во мне,
между Богом и мною.
И гиеньего воздуха зреет чугун
в страшной тупости ада,
и горит воробей, дотянувшись до струн
голубого детсада.
Я поглажу его неразменной рукой,
я войду в эти двери,
где тяжелою бронзой улегся покой
тишины и доверья,
чтобы встать и оплакивать смерть воробья,
словно брата родного,
и просить, и молить, чтобы епитимья
наложилась на слово,
точно пластырь на рану. Кричать и стонать:
я виновен, виновен!
О, не лучше ли быть мне слепым, как Гомер,
и глухим, как Бетховен!
Как поставить мне жизнь, словно пень, на попа,
как прозреть сполупьяна,
как узнать, завела ли крутая тропа
во владенья Ивана?
Но в кремлевских палатах — лишь ладан да мох
над обритой страною.
С запрещенным лицом я иду — видит Бог! —
я иду под сосною.

* * *

Вхожу в распил веков, в тень боли на стене,
в Донского темный улей,
в ужасный коридор, проложенный во мне
оледенелой пулей.
И лунные сады — в палеолит воды,
и волки — на бумагу.
И смутных лет висок протяжен и высок.
Так прячьтесь по оврагам!
А после — листопад, и холод бородат,
и каменна пшеница.
Шеренгами солдат колосья застучат,
и Чердынь будет сниться.

* * *

Мой убитый отец занимается русским со мной.
Я убил его года в четыре, не помню за что.
Эсэнгэшный встает Парфенон, Парфенон ледяной,
даже воздух от холода кутается в пальто.
Время камни разбрасывать, умерших поминать,
и дрожать оперенью стрелы.
Я иду вдоль по времени, вспять, только вспять.
Эй, орлы, выходи, кто смелы!
Эй, орлы, вы поймите, что это — Конец.
Иль никто не сечет в Конце?
Занимается русским со мной мой убитый отец.
Моя память, ты — грозный концерт...

* * *

И витринные блестки —
не твои, не мои.
И на том перекрестке —
постовые ГАИ.

Идиотику Кюхле
не терпелось скорей
в воробьиные кухни
и тепло батарей.

* * *

Я расстрелял под Карфагеном Мандельштама,
я экзаменовал Платона в МГУ
по поводу постройки БАМа.
О Господи, я больше не могу!

Разъят на водород и кислород
июньский ливень. Расхватали машинисты
по семь, по восемь жен крупнозернистых,
и без жены остался лишь урод.

Всего и делать, что совать пятак
в глухую щель спесивца-турникета,
и наслаждаться электронным летом,
и слушать исключительно «Маяк».

* * *

Двуличен мед тяжелых пчел.
И век расколотый ушел,
так и не выдав свою суть
стрелой, нацеленной мне в грудь.
Цветет картонная сирень,
мальчишески прохладен день.
И гений вышел на простор,
сжимая каменный топор.

* * *

Взять покров из глаза рыбы,
там, где лает вдовья сфера,
там, где кучами зарыты
господа да офицеры.

И четыр идет к четыре:
голоса скупой равнины —
декабристы из Сибири,
эмигранты из Берлина.

Всё в единый ком свалялось —
крики Игоревых рамен,
отсвет фары, и усталость,
и черкеска с газырями.

* * *

Лыбится черный Космос. Бог за моей спиною
в шашки на мою душу режется с сатаною.
Сойду с пути провиденья, ведущего к небесам.
Сам я с собой отныне. Отныне я только сам.

Назад Вперед
Содержание Комментарии
Алфавитный указатель авторов Хронологический указатель авторов

© Тексты — Авторы.
© Составление — Г.В. Сапгир, 1997; И. Ахметьев, 1999—2016.
© Комментарии — И. Ахметьев, 1999—2024.
© Электронная публикация — РВБ, 1999–2024. Версия 3.0 от 21 августа 2019 г.