Михаил Новиков

Сказать, что книга эта не пугает, нельзя. Пугает. Размерами: физическими своими статями и объемами предлагаемой информации. Весит, кажется, килограммов пять. Неудобоносима и неудобочитаема — формат больше, чем А4. Больше тысячи страниц, бумага плотная. Название — величественное, что говорить. "Ну, привет тебе, итог века, от итога века", — сказал мне, в книгу попавшему, другой в нее попавший. Каково чувствовать себя итогом?

Не особенно, на мой вкус, приятно. Лавр несколько незаслуженный для моей возрастной категории. С другой стороны, в "Самиздате века" есть авторы 68-го года рождения, которые пешком под стол ходили — в литературном, разумеется, плане, — когда советский строй начал накрываться. И для них понятие "самиздат" вообще смысла не имеет или имеет какой-то другой смысл, деполитизированный. А как может быть самиздат без политики?

Но ведь может. Надпись на заборе — это чистый самиздат. Три буквы на воротах, а ворота закрыты на цепь — чем не символ?

Символ, конечно. И он присутствует в книге, демонстрируя удивительное и вечное стремление человека — пусть даже очень незамысловатого человека — донести до людей свое сокровенное. Так может быть, самиздат следует определять именно по этому первичному, незамутненному намерению — спрямить расстояние, убрать посредников. Чтоб от сердца к сердцу.

Но и этого мало. Детские рисуночки, листовочки, школьные стенгазеты — но не те, которые на совете дружины, склоняясь над ватманским листом, сопя, стараясь, скучая... А те, которые дома — или в школе, но под партой. Милая детская графомания есть тоже самиздат — и в томе присутствует. Наряду с татуировками и блатными песнями. И частушками. И, вообще-то, черт знает чем. Система отбора материала была, насколько можно судить, такова, чтоб не осквернять замысла классификацией: легло как легло, собралось как собралось.

Всякие возражения и соображения возникают на каждом шагу. Например, можно ли считать истинным самиздатом то, что было много раз опубликовано после, вошло в литературный обиход? И как быть с тамиздатом? Все, кто застал эти времена, помнят, конечно, что это совершенно разные были жесты — что-то тиснуть тут самому и что-то тиснуть там, волей-неволей принимая участие в какой-то чужой игре. Сейчас-то видно, что тамиздатские журналы воспроизвели отечественную схему: свои — чужие, Твардовский — Кочетов. И почему-то "Континент" был одно, а "Грани" — другое, и что-то там еще было третье и десятое. Я, возможно, путаю что-то, но это не со зла. Забылось просто.

И вот в "Самиздате века" это забытое, публицистика, выглядит диковато. Читать может только специалист, политолог, решивший погрузиться в извивы общественной мысли двадцатилетней давности. Тем странней разрыв между тем, как добросовестно, с каким пылом рассуждали и спорили эти авторы и как безнадежно архаично сейчас выглядят и стиль, и результаты этих споров. Несколько обидно, что эта добротность видится теперь совершенно утраченной — по крайней мере в текущей газетной публицистике, — а именно с ней и стоит сравнивать самиздатскую. Но нет, поздно. С медитациями на тему "как нам обустроить" все понятно. Никаких "нас" не существует в природе.

Конечно, куда мощней и художественней было б поместить вместо публицистики — прозу самиздата. Но кто поручится, что эта проза не выглядела бы еще хуже, чем публицистика? Шедевры — скажем, "Архипелаг ГУЛАГ" — напечатать в антологии нельзя: объем. Тексты второго ряда — среди них вполне могут быть шедевры — рискованно. А ну как промахнешься, попадешь не в шедевр?

А колоссальный левиафан, резвящийся рядом с самиздатом, то и дело обдавая его фонтанами разноцветных брызг: самодеятельная литература. Все эти безумные литобъединения при заводах и клубах — которых так или иначе коснулись все или почти все самиздатские авторы. А в тех глубинах моря народного водились вещи прекрасные. Я помню, например, как-то попавший в Москву и высоко оцененный именно в самиздатских кругах устав одного дальневосточного ЛИТО. Основополагающие принципы этой хартии были такие:
1. Прочти матери. 2. Руби скалу.

И если рубщиков скал и чтецов матерям снесло куда-то течением, то все-таки надо признать, что самиздат требовал примерно такого же класса, такой же силы и закалки максимализма. Достаточно почитать стенограмму суда над Бродским — очень отрезвляющая литература. А прочитав стихи — прекрасные, хорошие, гениальные, слабые, какие-то еще, — понимаешь, что даже, пожалуй, и составлена-то книжица правильно, и не вовсе наугад. Получается такое поле всяких мыслей и обрывков фраз, в котором жил какой-то житель этих мест, умеющий читать, — лет двадцать назад. Это поле называется время. Его портрет, правдивый и произвольный, у составителей книги получился. Так чего нам желать еще?