Строки Николая Глазкова дали название всей антологии. Иными словами, это собрание хороших стихов. По мнению составителей, хорошие стихи могли появиться только в условиях полной независимости от советской официальной печати. Отказавшись от попыток опубликоваться, поэты самиздата обрели внутреннюю свободу, единственно гарантирующую свободу творческую. Конечно, поэты с виду благополучные, издававшиеся в государственных издательствах, отнюдь не были некой однородной толпой, пошлой сворой бездарей и приспособленцев, и среди них можно, не особо задумываясь, найти с десяток отличных авторов, не уходивших в подполье, не конфликтовавших с властью или, по крайней мере, не доводивших конфликт до логического конца — эмиграции, внешней или внутренней. Но достаточно прочесть антологию Сапгира, чтобы убедиться, что центр тяжести в поэзии находился там — в стороне от печатных станков, среди людей, отстукивавших тексты на машинке или даже переписывавших от руки. Собраны все: эстеты и политики, радикалы и умеренные, авангардисты и старообрядцы, разухабистые эксцентрики и наследники классической традиции. Жесткий реализм ранних Сапгира и Холина соседствует с романтизмом Роальда Мандельштама, отмеченная природным аристократизмом поэзия Всеволода Некрасова с богемной лирикой Сергея Чудакова, взвинченность ленинградско-петербургских стихов Елены Шварц и Сергея Стратановского с домашне-интимными интонациями поэтов группы «Московское время», уже классические сочинения Бродского и Олега Григорьева с подборками мало кому известных Андрея Товмасяна и Александра Егорова. Перечислять можно до бесконечности (в антологии около 200 авторов), цитировать — километрами. Например, три небольших текста, каждый — на вес золота. Вот стихотворение Леонида Виноградова, посвященное Сергею Кулле: «На мой медный грошик/ человечности/ отпусти мне, Божик,/ кило вечности»¹. Вот проникновенное послание Дмитрия Авалиани:

Или совсем иначе сделанное стихотворение А. Ника: «Десять дохлых мух на окне:/ Вот и все, что осталось от лета,/ Вот и все, что осталось от лета».

Наверное, среди авторов антологии не так уж и много действительно больших художников (да их всегда было наперечет, раз-два, и все), но количество хороших («непохожих») стихов поражает. Это не худосочный андеграунд, придуманный недобросовестными критиками для своего удобства, это большая полнокровная литература. И остается сожалеть, что в книге не нашлось места для прозы. Если бы рядом со стихами оказались тексты Сергея Довлатова и Элия Богданова, Павла Улитина и Саши Соколова, Венедикта Ерофеева и Владимира Казакова, Бориса Кудрякова и Николая Байтова² — то впечатление было бы еще сильнее. Картина отечественной словесности прояснилась бы и приобрела вид, близкий к реальному.

Естественно, создателям антологии надо бы предъявить ряд претензий: и состав не полон (достаточно сказать, что в книге нет стихов Владимира Высоцкого, без которых разговор о самиздате невозможен), и петербургские авторы 80-х годов вовсе не представлены (а современные им москвичи из клуба «Поэзия» — более чем подробно)... Но, во-первых, как справедливо написал в предисловии Генрих Сапгир: «...объективность не для искусства, скорее — для юриспруденции», а во-вторых, никаких претензий никому предъявлять не хочется. Десять лет назад начали появляться в печати ранее запрещенные тексты, и десять лет не прекращается поток обвинений, грубой, бессмысленной критики. Сначала заявляли, что Бродский величина дутая, что «Москва-Петушки» — плохо написанный бред, что Саша Соколов не имеет отношения к русской литературе. Потом этих писателей со всей их мировой славой признали и на родине — скрепя сердце, а малоприличные ругатели со сцены исчезли. Но дальше ни-ни, оставшиеся решили стоять насмерть, борясь за собственное комфортное существование: опубликовал Владислав Кулаков в «Новом мире» (1995, № 8) статью о поэзии Яна Сатуновского и Всеволода Некрасова — получил в том же номере отпор аж от двоих членов редколлегии: Ирины Роднянской и Юрия Кублановского; появился в «Знамени» (1996, № 11) текст Павла Улитина «Поплавок» — откликнулась в «Литературной газете» Алла Латынина: дескать, слабый текст, легенда не выдержала проверки. Или последний по времени случай — статья Михаила Золотоносова «Зрелище преодоленной трудности» («Московские новости», 1998, № 15). От предшественников Золотоносова отличают подмена любых аргументов беспардонной бранью и абсолютное незнание предмета, о котором он решил высказаться. Иначе как объяснить заявление, что «без рифмы и метра стихов нет»? Как понять, почему критик обвиняет в неумении писать стихи Генриха Сапгира, вот уже более 40 лет демонстрирующего неувядаемое версификационное мастерство? И как попало в статью Золотоносова имя Дмитрия Авалиани, значительное место в творчестве которого занимает сочинение палиндромов, то есть постоянное «преодоление трудности»? Вопросы имеют ответ один: Михаилу Золотоносову глубоко безразличны и поэзия, и поэты, а задача у него вполне определенная — тащить и не пущать.

Памятуя вышесказанное, составителей антологии «непохожих стихов» следует не критиковать, не упрекать, а поблагодарить: сделан первый шаг, стихи собраны в одном месте, под одной обложкой, прочерчена линия существования поэзии, от Андрея Николева³, Николая Глазкова, Георгия Оболдуева до наших дней. Вопрос: «а был ли мальчик?» — снят с повестки. Теперь можно и продолжать, и двигаться вглубь.