Не принято писать предисловия к своим стихам. Однако, имея горький опыт, хочется предостеречь иных читателей от соблазна излишне актуализировать отдельные строки, помня, что они отмечены своим временем и той атмосферой. Не надо забывать и того, что лирическое «я» не обязано всегда отражать личность автора.
Нас всегда узнают за версту. Провожаемые молчанием,
Мы проходим по улицам, чётко печатая шаг,
Нас всегда высылают по свежим следам за восстанием,
Мятежом, дезертирством с короткой командой в ушах.
Есть приказ. Мы спокойно винтовки наводим,
На стволах погасает последний коричневый блик,
Командиры приходят и командиры уходят,
Но конвой остаётся, чтобы расстреливать их.
Ставят к стенке. Спокойно работают нервы,
Проверяем затворы и медленно взводим курки.
(В коллективной стрельбе не бывает последних и первых).
...Нам опять начисляют повышенные пайки.
Скверно. Солнце попрежнему ходит на небо с востока
И с уверенной ленью сползает по насыпи вниз,
Третий месяц бессмысленно паримся в грязных окопах,
Иногда разряжая обоймы в жиреющих крыс.
Но... если будет приказ, повинуясь извечной сноровке,
Не меняясь ничуть ко всему привыкавшим лицом,
С равнодушною злостью мы снова поднимем винтовки,
Чтоб кому-то чужому глотку прошить свинцом.
Нас дороги манили дарами войны,
Нам противник запутывал след,
На который зрачок недомерка-луны
Проливал чахоточный свет.
Каждый только и ждал, кого бы убить
И добыче каждый был рад,
И соседу очень хотелось всадить
В партизана первый заряд.
Ведь совсем нетрудно было гвоздить
Сапогом черепа детей
Или старому негру клюкву пустить
На потеху наших людей.
Мы, врываясь в деревни, стреляли кур,
И не жравшие много дней,
Свежевали в жару под колёсами фур
Еще полуживых свиней.
А потом нас мучил кровавый понос
И кровавые блохи в глазах,
И на часы застревал обоз
В тропических лопухах.
Ну а кто ещё оставался жив,
Те в леса, бросая нам жён,
А мы, керосином солому облив,
Жгли поля с четырех сторон.
Все равно их некому было жать,
А огонь жарил птиц налету,
И нам было радостно сознавать
Нашу неправоту.
Но и знали зато, что за каждым кустом
Стерегут нас стрела и капкан,
Всё же весело было ружейным стволом
Раздвигать гирлянды лиан.
Ну и что же? Ведь мы не смущались ничем,
Когда пили в Европе за старт,
Когда брали винтовку и пробковый шлем
И колоду засаленных карт.
И теперь нам одно что пепел стряхнуть,
Что вдогонку пулю послать,
Мы не верим в то, что когда-нибудь
Нам придётся за всё отвечать.
Да и много ли стоила жизнь мелюзги,
Что каждый без промаха бил,
Устав, фильтровавший наши мозги,
Об этом не говорил.
За собой оставя горы дерьма,
Мы возьмём город лозунгом: грабь!
А потом подпалим посуше дома
Или станем насиловать баб.
А тогда уж никто никого не жалей,
И к мольбам их каждый будь глух,
Когда над весёлою цвелью полей
Захохочет алый петух.
По утрам коридором идут сторожа,
Дребезжа перебором ключей,
Мы сидим по углам, от озноба дрожа.
И считаем шаги палачей.
Нам хотелось разлиться заразой
По широкой и тусклой стране,
Неожиданно всех взяли сразу,
Безоружных, в мальчишеском сне.
А потом нам набили колодки
У холодных вечерних костров.
И ушли мы нестройной походкой
Под бесплатный тюремный кров.
Но мы знаем, что ночью осенней
Мы выйдем из этих дверей
И служить нам прекрасной мишенью
Будет зелень солдатских ливрей.
Ибо мы не очень-то тупы
И не станем для этой страны
Оставлять молчаливые трупы
На больших полигонах войны.
Мы не знали вони казармы
И не вымеряны врачом,
Мы простые жестокие парни
С карабинами за плечом.
Виртуозы смолёной верёвки,
Ювелиры смертельных проб,
Мы ещё почистим винтовки
Под дождя тоскливый синкоп!
Вот мы снова спокойны и строги,
Ни к чему у нас жалости нет,
Завтра снова большие дороги
Перед нами откроет рассвет.
Среди ночи выползу за овин
И солому стряхну с бороды,
И тупо осклабится лунный блин
С небесной сковороды.
Под ногами, привыкшими к жесткости нар,
Шар земной повернется вспять,
Мне небес не откроет лунный швейцар
И пиджак не поможет снять.
По дорогам уснувшей смешной страны,
Где собор как ночной колпак,
Я уйду поискать иной тишины,
И с горы просвистит мне рак.
Маяки метеоров на черном стекле
И полночное уханье сов
Проведут меня темным путем по земле
И откроют лазейки миров.
Там не будет ни стен, ни дверей, ни окон,
А поля, канавы, кусты,
И меня никогда не отыщет закон
За пределами мирной черты.
Нас всегда нехватает на эпилоги...
В самой сонной точке земного шара
Уж который год мы подводим итоги
За бетонною стойкой последнего бара.
Время кончено утреннего карантина
Это час перемены заученных действ:
Отупевших от джаза бессонных кретинов
Заменяют почтенные люди семейств.
Здесь часы протекают в замедленном темпе
Одичавший Запад и дикий Восток
Сюда город сбрасывает, как демпинг,
То, чего переварить он не смог.
Утверждаешься в справедливости Беркли,
Наблюдая в соломинку льдистый бокал,
И опять в одном помутневшем зеркале
Отражается ряд помутневших зеркал.
Среди тостов, пари и бессмысленных реплик
Сигареты залитой прорежется треск,
Через час на чешуйках в размазанном пепле
Выпадает искрами звёздчатый блеск.
От коктейлей, проглоченных натощак,
Еле двигаясь, как неживой,
Говорить с чужим о ненужных вещах,
Рискуя своей головой.
«Старых ценностей нет-де, иные не созданы,
Над землёй призрак некой свободы возник,
Может в эту минуту в Москве или в Лондоне
Навсегда умирает последний Старик».
Пусть он чист и невинен, как горный источник,
Ты источнику горному всё же не верь,
Ты не знаешь, какого сорта молочник
Постучится наутро в примёрзшую дверь.
«В ту же сторону будет вращаться Земля
И по радио будут всё те же мотивы,
А до них дойдут лишь раскрошенный камень Кремля
Да окаменевшие презервативы».
Не успел ещё выйти навстречу тебе
Полупьяной рукой прикрывая погоны,
В дверь вломился со шлюхой майор МГБ
Пропивать магаданские миллионы.
Будь спокоен теперь не поможет зарядка,
Этот час всегда напомнит о том,
Как за шторой бессонного Дома Порядка
Прочернел силуэт, пригрозивший перстом.
Резким газом асфальт обдавая,
В подворотню откатится ЗИС,
По неровным ступенькам ступая,
Ты привычно спускаешься вниз.
Дробно бьют о простывшие кафли
Струйки терпкой и дымной мочи,
И плафоны, что хлором пропахли,
В сумрак скупо цедят лучи.
«А когда в родниках станет красной вода,
И не будет нигде неразрушенных зданий,
Мы возможно припомним, что эти года
Дали нам драгоценную злость ожиданий».
Когда в небе зашарит прожектор,
Под неверной трезвея луной,
Хорошо по морозным проспектам
Одному возвращаться домой.
А луна обнаглевшим швейцаром
Тебе в душу пытается влезть,
Он открыл тебе двери даром,
Но теперь приготовил месть.
Он, подобно шпиону и вору
Подползёт к окну твоему,
И придётся задёрнуть штору,
Чтоб закрыть дорогу ему.
Переходы луны через улицы жёстки,
Нет машин и немного не по себе,
Одноцветные кошки на всех перекрёстках
Пересекают дорогу тебе.
И не в силах подняться с умственной мели,
Но держась за уже ушедшим другим,
Ты уходишь один в середине апреля
По кривому асфальту, считая шаги.
Ты сумел бы. В тебе бы достало сноровки,
Повернувшись, уйти через поле и в лес,
Ты сумел бы ножом перерезать верёвки
И сумел бы патроны проверить на вес.
Но ты сам виноват и не следует злиться.
(Пусть просохнет от липкой настойки нутро),
Ты шагаешь пустыми ногами убийцы
В полутёмные арки пустого метро.
Но уже извивается поезд хвостатый
И лампы сбегаются вниз по стержню,
А ты мчишь, обгоняя пустой эскалатор.
И некому крикнуть гражданка, лыжню!
К сожаленью, обратно придётся вернуться,
Под часами зевает милиционер,
С пневматическим визгом ворота замкнутся,
Полусонный, ты снова выходишь наверх.
Ну, как будто всё кончилось благополучно,
Озверевший кондуктор мелькнёт у окон,
Захватив ускользающие поручни,
Ты вползёшь на коленях в последний вагон.
Но ещё не успеешь осилить порога,
А рванёшься к асфальту под режущий шарк
Непонятно, зачем в половине второго
Отправлять трамваи в бессмысленный парк?
Но пытаясь с панелью найти параллельность,
Через души дождя равномерно даёт
Огни Эльма трясущийся жёлтый троллейбус,
Тот, который случайно тебя довезёт.
Затекли по стеклу дождевые морщины,
По сравненью с трамваем здесь просто жара,
Ты отвалишься в угол безлюдной машины,
И кондуктор к тому же, как пробка, стара.
Но так как бус забирает направо,
Соскакиваю на предыдущем углу,
И собою едва не измерив канавы,
Сажусь на панели, как на полу.
Но отряхнув кое-как свои брюки,
Я быстро поднялся и вновь зашагал,
Пока не дало на нетрезвые руки
Окно вытрезвителя жёлтый сигнал.
Здесь, когда выгружают любителей вин,
То воздух захлёбывается в икоте
И долго буксуют колеса машин
На обледеневшей блевоте.
И чтобы тебя не заметил охранник.
Ты к стенке прижавшись, крадёшься, как вор,
И переметнувшись задворками бани,
В три ночи ты ввалишься в собственный двор.
И к свету руку ближе подняв,
Ты в скважине шарил ключом,
А захлопнув дверь за собой в сенях,
Ты её проверял плечом.
Ждёшь в тот час, когда храп и соития в мире,
И не слушают пальцы и спит один глаз,
Как подаст в опустевшем под утро эфире
Позывные синкопы неведомый джаз.
И своею слюной захлебнёшься опять,
И из глотки сорвутся слова
«Я может быть тоже хочу искать
Блаженные Острова!»
У других были те же заботы,
Им не лучше пришлось твоего,
Все умели свести свои счёты,
Но с тобой будет проще всего.
Будет просто, как всё на свете,
Будет жаркий и нудный бой,
На таком же, как этот, рассвете,
Ты сожжёшь мосты за собой.
Поверх формы напялив спецовку,
После боя, в глухой тишине,
Зарядив напоследок винтовку,
Ты исчезнешь на той стороне.
И сосед о тебе забудет,
Дома ты не оставишь жены...
Ну а если её не будет
Твоей желанной войны?
...После нескольких стычек на перекрёстках
Зимним солнечным утром солдаты придут,
И оставя следы потолочной извёстки,
По расстроенной лестнице вниз поведут.
По воронкам в асфальте разбитых кварталов,
Мимо вышитых пулями окон и рам
Опустевших домов и убитых вокзалов,
И по задним заснеженным мартом дворам,
По тропинке, мочою простроченной рыжей,
Проведут и поставят к холодной стене.
... Хорошо бы в такую погоду на лыжах
В вихрях солнца растаять в лесной белизне.
...Так же будет пестреть барбизонское небо
И влюблённых ворон разбередит весной,
Не имея в карманах ни денег, ни хлеба,
Я вернусь неизвестно откуда домой.
Тяжело отсчитаю глухие ступени,
Утром мне очень трудно будет уснуть,
Я прижму к холодной стенке колени
И умершую кошку возьму на грудь.
Ветер будет свистеть в изрешеченной крыше
И засасывать в щели хромых пауков,
Только мне это радостно будет слышать
Я в родной невесёлой Стране Дураков.
Стуча о железо новым железом
В хрусте и треске жилистых свай
Пролязгал по мокрым утренним рельсам
Первый полупустой трамвай.
Вот часы и отпели мой день рождения,
Значит мне девятнадцать, а двадцать исполнится,
Я узнаю новое наслаждение
Тискать в подъезде тело любовницы.
И время пройдёт вереницею лет,
И я стану довольным собою и гордым
И никогда я больше не встречу рассвет
В незнакомой мне части знакомого города.
...По дорожкам от зноя усталым,
Где трава желта, как табак,
В тихий час, когда по бульварам
Педерасты проводят собак.
Под конец мрачноватого душного лета
Я вернусь издалёка и сброшу рюкзак
И с друзьями пропьянствую до рассвета,
А наутро возможно будет и так,
Возьму и вылью на дрожащую бумагу
Невнятных образов перебродивший сок,
Собрав себя к решающему шагу
Провесть черту и подвести итог.
То, что было забыто, а есть настоящее
И загадывать в будущее нельзя,
Что мне думать о потустороннем ящике
Лучше жизни хоть раз посмотреть в глаза.
Если мне не придётся по фене ботать,
Я уйду из мира коктейлей и книг,
Да и чорта ли мне?! Придётся работать
Безразлично для этих или других.
Солнце как сохнет калинный цвет,
Да лебеда дорога,
А пойду, пойду по молочной росе
По кисельныя ровныя берега.
За морями же земли великие есть,
А путь туда по версте до версты,
Через поле вдоль, а там и не сесть,
Наждаком по душе заскребут кусты.
И солдаткой рябина прядает пыль,
Тараканы спят и плетни молчат,
И не пискнет дверь, не дохнёт пустырь
Ты сюда забрел в не свой листопад.
Там не за горою страна Свят-свят,
Там раздолье грех, и тишь по утрам,
И куда ни плюнь все ведет назад,
И малинник туго кивнет полям.
Пусть пропашет стон полосу беды,
Ночь она уйдет, и луна соврет,
Поперек тебе струна борозды,
Лучше бы тебе не заходить вперед.
Лучше по утрам не раздернуть штор,
А заснуть еще да и встать иным,
Лучше синева в облаков раствор,
И над крышей снега розовый дым.
Когда утро колотится в дряблые окна
И бумагой залечены вывихи рам,
Неужели я буду в бездействии сохнуть
Или буду опять досаждать докторам.
Ведь сегодня предельное время суток
День, когда к топору примерзает язык,
Я по звонкой земле проложил первопуток,
Налегке, оттого, что к погоде привык.
Я прошел через сени, прошитые стужей,
Взял фонарь и заправил обломком свечи,
И к сараю пришел по заклеенным лужам,
И дышал на ладонь, выбирая ключи.
От мороза топор показался мне жестким,
А ключи на руке как снежинки легки,
И я взял к потолку прислоненные доски
И из клети холодные взял чурбаки.
Я работу начал до петушьей побудки,
А опомнился разве часу во втором,
Когда желтые брусья, тугие, как губки,
Я рубил и гвоздил, и щипал топором.
Голове было тесно под мякотью кепки,
Но зато я работал, как в кузнице мех,
И душистая заваль дымящейся щепки
Освещала затаявший жеваный снег.
Узкий двор был дровами забит и очищен,
Лишь звенела щепа на бетонном полу,
А когда я об угол разнес топорище,
Я достал из-за бревен косую пилу.
А когда я устал от разбоя лесного,
Когда был перекошен поленьев косяк,
Брося слипшийся след на приступке тесовой,
Я с дровами по лесенке лез на чердак.
Я бревенчатым поясом выстроил кладку,
Черной капелью снега обвисла сосна,
И ушел, чтобы боль выводить без остатка
Лошадиными дозами крепкого сна.
В конце зимы здесь был задуман нами дом,
Где водоносом град с рассветом постучится
И солнце к полднику оранжевым пятном
Стечет с угла двери к ногам, на половицу.
Ты вынесла в тазу на улицу закат,
И подчинясь судьбы испытанному зову,
С дороги вечером в село пришел солдат
Взять у хозяев в долг до сумерек подкову.
Вонзен закатом в пень сияющий распор,
И пятый океан отпрянул в наши сети,
И на прощание случайный спутник с гор
Отер шершавою рукою с уха ветер.
Нам водоросли в дождь в солнцевороте моря,
Нам видеть сквозь туман очнувшийся маяк,
Горнистов под горой, разучивавших зорю,
Нам флюгер бил крылом, как будто веял мак.
А козы в пропасти спускались по отрогам
За редкостной травой, которой ныне нет,
Которую свели столбами и дорогой
С годами навсегда утраченный секрет.
Река вела тропу по кочкам и камням,
Сквозь пораженный лес, воронки огибая,
Мы шли к востоку, путь условно полагая
По гари на коре и вывернутым пням.
Мы думали, что разыскать не трудно
Останки поселений в здешних пущах,
Их нанести на карту и попутно
Собрать гербарий трав дикорастущих...
Новехонький забор делил поляну,
У проходной, пристроенной снаружи,
Ночной туман на глаз рассеял лужи,
К нам выступил хозяин из тумана.
Он был непрочь отвлечься на досуге,
Всего три дня, как выслали соседа,
И выбивая трубку для беседы,
Он излагал историю округи.
«За месяц устарели ваши карты,
Дол перекрыт правительственной трассой,
Проектировщики невиданного класса
По всей стране планируют стандарты».
И нас напутствовал на лучшую погоду,
А мы уже брели по даровому следу,
И сделав крюк в четыре мили ходу,
Мы подошли к имению соседа.
Тот говорил, окидывая весь,
Слова, как колышки палатки, размещая:
«Последние лет тридцать семь мы здесь
И дети наши никуда не выезжают,
Мы с Божьей помощью живем».
Старик, он был приветливее всех,
И обернувшись, он указал туда, где жил его сосед,
За элеватором и спущенным ручьем.
Нас вывел через двор и здесь заметил:
«А что нашли то отдали мальчишке».
И за стеной ему петух ответил.
Мы знали всё из популярной книжки.
...Ну и сосед! Я потянул звонок,
И нам в ответ уже хрипела свора,
Мы видели его за кольями забора,
Он покривил приветливо лицо
И выстрелил. И тем зарядом соли
Прикончил молодое деревцо.
...Что ж, мы уносим образцы сухих растений,
Материалы для занятий по ночам...
Им для чего истлевшие останки
Татарами поставленных строений,
Их скорчевали с пнями и малиной и выжгли по печам.
Дрезина шла. Из леса доносилось
Дыханье коллективной лесопилки,
И топоры свербили на юру,
Целебную кору слагали на носилки.
Кто говорит, что мы пришли неподобру?
А бот уже стучал у волнолома,
И дед, запутав палец в бороде,
Сказал: «Напрасно не попробовал залома,
Здесь солят как нигде».
У меня нет ни песен своих, ни легенд,
Я бы многое дал за случайную ласку,
Необут и оборван, как вечный студент,
Ветер шепчет деревьям любовную сказку.
А меня не дождутся сегодня домой
Ни ледышка в тарелке, ни птаха в постели,
По безлюдной дороге пустой Костромой
Я в тот дом забреду, где мы жить захотели.
Вспрыгнет старым приятелем кошка на плечи,
Я увижу сквозь стекла, что ветер утих,
Анекдот через стенку в безвыходный вечер,
У камина хватило б золы на двоих.
Обмороченный сад. На скамейке пустой
Никого дожидается девушка в белом.
Словно в парке бранят шоферов за простой
Наш неначатый спор не в деталях, но в целом.
Рассвет был невелик и к дню не причитался,
Округа спать легла до поздних петухов;
Арзубьев тоже спал, когда к нему стучался
Застенчивый злодей иуда Пастухов.
А судьи были кто? сутяга Малафей
(В еловой голове его расселась клёпка),
Любитель сдобных баб запечный Котофей,
Обжора из обжор, да потрошитель Стёпка.
Когда столпился сей синклит бесчеловечный
Над бедным мудрецом с звучащей головой
Россия вымерла, лишь простофиля Вечный
Рыдал как истукан над царскою Москвой.
В свороченных мозгах творилась кулебяка,
Сгребая кровь корцом с политых лаком губ,
Ругнулся санитар, и прыгнула собака,
Прищучена углом, на студенистый труп.
Дыша сырой щекой, всем огуречным телом,
Лил дробь скрозь решето дремучий хулиган,
Шести аршин амбал, кого казалось делал
Тупым своим концом затюканный цыган.
А третий говорил, согнув большое тело
И судорожно сжав ладони на мотне:
«Ребята, началось трагическое дало
Мине короткий хуй свернули в толкотне».
На вешалке швейцар попрячется в плащи,
Когда в фойе бузит кокуровец и сварщик,
У служащих кафе защиты не ищи,
Заведомо солжёт приятель писсуарщик.
Тебе слететь с крыльца, сигая по пороше,
Под смех гиревиков и выходки блядей,
Тебе пуская вслед пунцовые галоши,
Шеф-повар льёт с окна разболтанный кандей.
Полпьяный гражданин с рублём наперевес,
Охотно задержи и сдай властям бусыгу
Зерцало прощалыг тебя в обход чудес
Ославит и включит в Коричневую книгу.
Я выняньчил в печи личинку пирога,
Кому, как не тебе, отведать оторочку,
Напрячь коровяки по клину сапога
И насосать назьмом зияющую бочку.
Румяное казло печатал дырокол,
Сложив сухой дындып, я сделал ноги блямбой,
Задрав до головы горошковый подол,
Она в густых кустах тебе дала за дамбой.
А чокнутый Чипай, треща как медный гвоздь,
Готовил сикуна в своей ужасной спальне,
И лапидарная слеза горючий гость,
Как ссаки, натекла в отверстье готовальни.
Толпились дергачи на выжженом лугу,
Слепились вшестером и обложили хату,
Дять Толя-глистопёр поссал на берегу
И посадил в ноздрю фарфоровую вату.
А челобитчик конский волос из ушей.
Ворочал рундуки, ширяя по каморке,
Ты лучше фирибро в подушечку ушей
И в глянцевый чулан надвигай переборки.
Где клюкнув натощак, ты малость перехватишь,
И весело всплакнув в растворе тишины,
Ты выйдешь на балкон и радостно охватишь
Мужской крестец своей деньской жены.
А я уж ни хера не мекал понимать,
Плутая по рукам, как блюдо на обеде,
Ещё держали тон. Моя родная мать
Шипела Шестопёр, тебя щадят соседи.
Я встал тогда и вдарил Джека по балде,
Пупырчатую часть порвав соседу слева,
Параличным клещом повиснув на муде,
Меня молила сесть взъерошенная дева.
Я выдул изо рта большой пузырь сопли,
По анфиладе вдоль сновали рукосуи,
Прилипнув головой, я вызревал в пыли,
Но чувствовал себя душою сабантуя.
В углу поселился сосед-древоточец,
Настольную ель обряжали в лесу,
И прелые руки кургузых молочниц
Томили ребёнка козлами в носу.
В штанинах портьер подвизаются мыши,
Там, там, где во рвы опускался закат,
В садах поднебесных, на уровне крыши
Красавицы стригли дебёлый салат.
А Люка скорбела краплёные рати,
За гипсовой койкой говел Карапет,
Распялив лоханку, кудрявая Катя
Садилась в горячий от пара кювет.
Я в этот балаган явился по повестке,
Где мы щипали пах у прелых лошадей,
И я имел жену в секретной хлеборезке
Шепнул мне старичок по прозвищу Кондей.
Я видел у него худые руки гризли,
Широкое лицо и круглые края,
Он злился на меня его худые мысли
Ходили по рукам, как морса сулея.
Мне этот эпизод напомнил о Батые
Под бритвой старика свистела борода,
Витиеватым днем сбредались понятые
В суконный коридор линейного суда.
Что ты спишь, лататуй, ить зима во дворе,
И мороз устеклил твои пятки водой,
Мне деревья махают седой бородой,
Мне рассвет предстоит, как петух в пустыре.
Где твоя голова, где твои сапоги,
Отчего не спешишь ты полоть огород?
Собирай узелок и живее беги,
Где тебя у калитки заждался народ.
Я тебя исполю, я тебя источу,
Я тебя, недотыку, вгоню в парапет...
Облетела толпа. И затоптан в мочу
Головы маргариновый карапет.
Мелодия била под пальцем, как лещ,
И падали капли по клавишам на пол,
Гостиная видела странную вещь
Чайковский сидел у рояля и плакал.
Той ночью лесничий его вдохновлял
(Мелодия лилась сильней, полнозвучней),
И пьяный мужик партитуру лобзал
И в жестах его была крошка умучена.
Кто ж, спугнут любовью, забыв про мораль
И еле пристрастье своё волоча,
Бежал от жены и покинул рояль
Бессонные бредни Петра Ильича?
...Измученный жизненной маятой,
Чайковский, позор прикрывая вуалем,
Вернулся, рыдая, и в комнате той
Раскрытая жопа стояла роялем.
Я на вокзале был задержан за рукав,
И видимо тогда, не глаз хороших ради,
Маховики властей в движении узнав,
В локомобиле снов я сплыл по эстакаде.
Я знал падения, каких другой не знал,
Неслышный в тишине, незримый в свете дня,
Мой бес из пустоты местами возникал
И вечно был со мной, как тень внутри меня.
Меня от слов его охватывала слабость,
Нельзя было играть несвойственную роль,
Он говорил: Мой друг, в обмен на вашу радость
Я отниму у вас сомнения и боль.
Мы расходились с ним и обретали встречи,
Где шли ко дну судьбы немые корабли,
И мы вкушали тленные плоды земли,
И годы, отойдя, ложились нам на плечи.
Росинки в глазах, темнотой окаймленных.
Я вижу из мрака она распускается
Творенье мечты и сердец исцеленных
Цветок новолунья ночная красавица.
Над ней опрокинуты арки и статуи
В прудах Козерога, подернутых стужею,
Снопы фейерверка в сиянии матовом
Возносит окрест павильонное кружево,
И колко мерцают шаги в удалениях,
Усыпанных звонкими звездами кленов,
И как светляки в травянистых сцеплениях
Пятилепестковые души влюбленных.
Коллодиум катка двоится в амальгаме,
Над ветровым стеклом оцепенелый лист,
Мир зрим во все концы, где кружится, как в раме,
В остатках воздуха последний фигурист.
Он обретет себя в тоске неистребимой
В часы, когда гудит от ветра голова,
И невозможно жить, и для своей любимой
Искать ненаходимые слова.
Неустранима смерть бойца-мотоциклиста,
Когда он сбит с пути, и ветра коридор,
Наполненный его энергией лучистой,
Зовет размыть себя о горизонта мол.
Он отдает себя в бездумном упоеньи,
Через него течет, прозрачна и легка,
Сопутствуя в его безвыходном стремленьи,
Неотвратимых звезд гудящая река.
Он вылетит в нее, распластывая руки,
Где поворот шоссе штормами оголен,
И разрешив себя в неизгладимой муке,
Он закричит сквозь сон, мечтой испепелен.
Когда скуют поля безжизненные воды
На площадях лесов, на берегах морских,
Последнее тепло исходит из природы,
Мы ищем теплоту в дыханиях людских.
И принимая мир, и постигая Бога,
Соединяя бред с брожением крови
В пожизненный инстинкт, ведущий нас до гроба,
Мы создаем себе мистерию любви.
Когда нас в ночи настигало сомненье,
Что бренное время в набеге беспечном
Нам дарит лишь мужество и озаренья,
Мы делались проще и человечней.
И кто понимал, что безвылазный плен
Поил нашу боль и стирал нашу гордость,
Что боги за наше страданье взамен
Отдали безумию вечную молодость?
Бездомные, дивные, юные годы,
Сияя в сердцах, составляли наш хлеб,
Лишенные радости, сна и свободы,
Мы бились в железные клетки судеб.
Но глядя в себя, мы себя растеряли
Незримые слезы, жестоко горча,
Сжигали нам души, когда их глотали.
...И время несло нас с собой, хохоча.
Как падший ангел, воплощенный
Звездою на исходе дней,
Так я ступаю, умерщвленный,
Навстречу вечности своей.
Неутолимая не скроет
Бездонной пасти бытия,
И жизнь моя того не стоит,
Что боль посмертная моя.
Подобные пришельцам с гор
На беспримерность испытанья,
Низведенные на простор,
Как на последнее свиданье,
Отвергнутые в мире этом,
В пустыне родины, одни,
Наедине с нездешним светом,
Мы помнили часы и дни,
Когда сведённые судьбою,
Мы собирались у стола,
Мечтой пленённые одною,
И жизнь нам праздником была.
И погребённые во мраке,
В безмерной ночи наших глаз,
Мы шли тонуть в ночные страхи,
Где смерти свет сиял на нас.
Сил не имея ненавидеть
Минувшее в грядущих снах,
Какие сны о наших днях
Нам было суждено увидеть!
В воспоминаний решето
И в даль, куда нас годы звали.
Мы забирали только то,
Что с болью в сердце отрывали.
Что ж, с глаз долой из сердца вон,
И дым, в пространствах холодея,
За панорамою окон
Нам вслед потянется, редея.
И обретая чувства мнимость,
С собою оставаясь вновь,
В твою не веря повторимость,
В свою не веруя любовь...
В свою не веря повторимость,
Не принимая укоризн,
Огромный мир теряет зримость,
Как человек теряет жизнь.
...Целуя улицы следы,
Моя любовь нема как камень
Гасить неугасимый пламень
Нам нет забвения воды.
Ах, без твоей улыбки нежной,
Я не мечтаю дня прожить,
Влекомый силой центробежной...
Увы! Мне некого любить!
Ни дорожа, ни ненавидя,
Не помня дружбы и вражды,
Ни в ком сочувствия не видя,
Ни в ком не чувствуя нужды,
Уже не делаясь моложе,
Несбыточней день ото дня,
Вернувшееся для меня
Неузнаваемо похоже.
Подобьем верным пошехонца
Я был отписан в те места,
Где над оврагами без солнца
Зияет церковь без креста.
Остановиться на пороге,
Там, где с годами всё ясней
Воспоминание о ней,
Воспоминание о Боге.
И то, что некогда приснилось.
Что годы стёрли без следа...
Ради чего, спеша сюда,
Я так страдал скажи на милость?
Как в неземном высоком храме,
Поднявшемся в моей крови,
Опять взметнувшемся над нами
Примерами моей любви.
Не принимая оправданья,
Не тяжелей, чем в сердце ком,
Стояла под моим окном
Немая боль напоминанья.
Как неземную красоту
Единственно благословляя,
К вратам потерянного рая
Влача бессонную мечту,
В сознании едва маяча,
В порядке меры всех вещей,
На протяженьи многих дней
Меня преследует удача.
Где за слепым позывом страсти,
Всю жизнь путеводящим мной
Непостижимый жребий мой,
Непознаваемый, как счастье.
Когда любовь телодвиженье,
Когда не в силах в тишине
На обращённое ко мне
Набросить тени утешенья,
В центростремительном движеньи
Неумолимою молвой
Неуловимый облик твой
Запечатленный на мгновенье.
Обращена, как в полнолунье,
Своей бездвижной стороной,
Стоящая передо мной
Опустошённым до безумья.
Когда в полночном грозном браке
В потустороннем вещем сне,
Мир ощущает в глубине
Приливы чувств моих во мраке,
Судьбой я обречён какой
Под сенью сна мечты о смерти
В кошмарных превращеньях тверди
Искать свободу и покой?
Но и тебя в бесследных снах девичьих
Я посещу, безмолвно говоря,
Когда роясь в бессонных криках птичьих
Встаёт в ночи незваная заря.
Волнуем в сердце прелестью нежданной,
Дыханьем звёзд и незабудок вновь,
В красе своей немой и первозданной
Земных небес непрочная любовь.
Рассказов обо мне нелепей не придумать,
Загадок житию труднее не задать,
Полжизни отошло на остальное плюнуть,
Мое уменье жить уменье наплевать.
А человек и сам не знает
Зачем он в сущности живет.
Кому он сердце обещает,
Кому он руку подает.
Непредставимо то, что будет.
Невосполнимо что прошло,
И он, как родину, забудет
Все, в чем ему не повезло.
В разверзнувшейся коловерти,
В отверзнувшейся пустоте,
На грани жизни, грани смерти,
В осуществившейся мечте,
Преображенья на пороге,
В предощущенья волшебстве,
В непроторимой путь-дороге
В случайном мира веществе.
Выматывая ком волокон
И выказать себя спеша,
Стремится сбросить жизни кокон
Освобождённая душа.
И отрешаяся от тверди,
Как бы во сне меняю я
На лёгкость инобытия
Пустое бремя жизни-смерти.
Средь белой полночи я потерял себя
Над телом женщины, низринутой валетом,
На средостеньи между тьмой и светом,
Не зная сам, любя иль не любя.
Безвыходней предутреннего сна,
Теснит любовь дурная бесконечность,
Чуть обоняемая вечность,
Неощутимая до дна.
И вот я снова нахожу себя
На узком дворике пред ступою дацана
Простёртым к небу на исходе дня,
Светоточащего, как рана.
Не говори Какого хуя!
Не имитируй волчий вой,
Пока не сгинут за тобой
Врата железного Кокуя.
Пока не брошен новый клич,
Остановись мой день вчерашний
Масоны, Феодор Кузьмич,
Граф Брюс на Сухаревой башне.
Среди одичалого лета
К концу оголтелого дня
В кольцо проститутского гетто
Судьба загоняла меня.
И сердце щекочущей льдинкой
Душа изнывала смотреть,
Как стыла у стенки блондинка
Моя белокрылая смерть.
«Колонну вечного металла,
Что здесь стоит из году в год,
Пора низвесть со пьедестала»,
Опять жрецы мутят народ,
«За нашим деревянным богом,
Который был нам всем отец!
Его мотало по порогам
И к нам прибило наконец».
Страстей чехардой ошалелой
К душе подбирая ключи,
Любовь многогрудой Кибелы
Меня утишала в ночи.
Под титьками римской волчицы
В глухом европейском бору,
Где время трепещет и длится,
Как змей из газет на ветру.
Действительно, мы жили как князья,
Как те князья, кого доской давили,
А наверху ордынцы ели-пили,
И даже застонать было нельзя.
Содержание | Комментарии |
Алфавитный указатель авторов | Хронологический указатель авторов |