Об издании газеты (стр. 365).

Записка, мотивирующая необходимость создания новой газеты, представленная Пушкиным главному начальнику III Отделения и шефу жандармов генерал-адъютанту А. X. Бенкендорфу при личном письме на его же имя от 27 мая 1832 г., вчерне набросана была поэтом еще в 1830 г.

В первом варианте записки Пушкин добивался только права на реорганизацию «Литературной газеты» А. А. Дельвига в газету «литературную и политическую». Эти хлопоты, прерванные из-за обострения политической обстановки в России в связи с событиями июльской революции во Франции, Пушкин возобновил летом 1831 г., в разгар польского восстания, мотивируя свой проект необходимостью «соединить» в новом литературно-политическом органе всех «писателей с дарованиями», в том числе и тех, которые «все еще дичатся», полагая, что «правительство», то есть император Николай I и его ближайшее окружение, «неприязненно к просвещению». Не изжив еще до конца иллюзий, связанных с верой в «революцию сверху», и в Николая, как продолжателя «дела» Петра, как возможного политического реформатора, Пушкин указывал в своем обращении к Бенкендорфу в 1831 г. на то, что «правительству легко будет извлечь» из объединенных в новом издании литераторов «всевозможную пользу», особенно,

когда «бог даст мир и государю досуг будет заняться устройством успокоенного государства».

Поднимая в 1832 г. в третий раз вопрос о разрешении ему издания газеты, Пушкин был уже гораздо трезвее — свое желание стать редактором и издателем большой газеты он мотивировал соображениями материально-бытового порядка (см. его письмо к Бенкендорфу от 27 мая 1832 г., т. 10).

Издание газеты было разрешено Пушкину царем осенью 1832 г. «Носятся приятные слухи, — отмечал Н. И. Надеждин в «Молве», — что А. С. Пушкин будет издавать в С.-Петербурге газету: ни имени, ни времени выхода, ни расположения ее не знаем, но искренне радуемся и поздравляем русскую публику» («Молва», 1832, № 61, стр. 243).

Эти надежды, однако, не оправдались. Газета была разрешена, но под таким цензурно-полицейским контролем и с такими ограничениями редакторских прав Пушкина, что сам поэт не захотел воспользоваться предоставленным ему разрешением (об этом см. т. 6, стр. 455—456).

Стр. 367. Книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечатанием сонников и песенников. — В первой редакции записки, относящейся к лету 1830 г., строки эти имели следующее продолжение: «Человек, имевший важное влияние на русское просвещение, посвятивший жизнь единственно на ученые труды, Карамзин первый показал опыт торговых оборотов в литературе. Он и тут (как и во всем) был исключением из всего, что мы привыкли видеть у себя. Литераторы во время царствования покойного императора были оставлены на произвол цензуре своенравной и притеснительной. Редкое сочинение доходило до печати. Весь класс писателей (класс важный у нас, ибо по крайней мере составлен он из грамотных людей) перешел на сторону недовольных. Правительство сего не хотело замечать: отчасти из великодушия (к несчастию, того не понимали или не хотели понимать), отчасти от непростительного небрежения. Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя я имел на все сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство, несмотря на неизмеримое неравенство средств».

Стр. 368. Злонамеренность была бы с моей стороны столь же безрассудна, как и неблагодарна. — В первой редакции записка имела следующую концовку: «Злонамеренность или недоброжелательство было бы с их стороны столь же

безрассудно, как и неблагодарно. Не в обвинение издателей других журналов, но единственно для изъяснения причин, принуждающих нас прибегнуть к высочайшему покровительству, осмеливаемся заметить, что личная честь не только писателей, но и их матерей и отцов находится ныне во власти издателей политического журнала, ибо обиняки (хотя и явные) не могут быть остановлены цензурою». В последних строках Пушкин имел в виду пасквиль Булгарина, на который он ответил статьей «О записках Видока» (см. т. 6).