514. П. В. АННЕНКОВУ
17 февраля 1877. Петербург
Петербург. 17 февраля.
Милейшее письмо Ваше, многоуважаемый Павел Васильевич, застало меня среди неистовств белой анархии, которая, кажется, надолго воцарилась у нас. Художественный
клуб закрыли (там был вечер, на котором молодежь подписала адрес, выражающий участие к больному Некрасову) \ цензура обнаруживает намерение воскреснуть. Мы-то думали, что она нас тиранит, а оказывается, что это была только поблажка. Вы хорошо поймете, как весело среди этого готовиться к выходу 2-й книжки. Книжка эта должна быть отправлена в цензуру 21-го числа, но выйдет ли — сказать не умею. Одним словом, наступает момент очень серьезный — момент конца. Для меня лично, независимо от того, что с ним кончается моя литературная деятельность, вопрос очень существенный и в смысле матерьяльного обеспечения. Поэтому Вы поймете, почему я не ответил на Ваше письмо сейчас: смутно было и недосуг. Теперь, когда моя работа в типографии — сделалось просторнее: все равно, что ни будет, я свое сделал.
Вы спрашиваете, какое я вынес впечатление из чтения «Нови», и требуете, чтобы я Вам высказал его не стесняясь. Только памятуя это последнее условие, я и решаюсь затронуть этот прискорбный сюжет. Итак, прежде всего скажу, что об «Нови» почти совсем не говорили, и что теперь она забыта. Это явление очень странное, но его нельзя опровергнуть. Еще по выходе 1-й части был какой-то говор, но 2-ю частью поинтересовались очень немногие. Я знаю много таких людей, которые совсем не читали романа, и, что всего хуже, довольно таких, которые кончили чтение 1-ю частью.
Что касается до меня, то роман этот показался мне в высшей степени противным и неопрятным (напоминаю Вам Ваше требование не стесняться). Я совершенно искренно думаю, что человек, писавший эту вещь, во-первых, выжил из ума, во-вторых, потерял всякую потребность какого-либо нравственного контроля над самим собой. Начать хоть с внешней стороны: это не роман, а бесконечная, случайная болтовня, которую можно начать с какого угодно места и где хотите кончить. Мельников пишет иногда такие романы, которые можно, без потери, с любой страницы начать читать. И еще Гришка Данилевский. Никакого признака Тургеневской кисти тут нет, т. е. даже в архитектуре романа. Есть школьная игра «бары», в которой играющие разделяются на две стороны, затем становится каждая сторона за своей чертой, и начинают «играть», т. е. бегать, ловить друг друга и когда прозвонит звонок, призывающий в классы, то все кончается. Такую же беготню устроил и Ив<ан> Серг<еевич>. Теперь позвали в классы — никто об ней и не думает. С внутренней стороны, это вещь еще более слабая. Лица консервативной партии (Сипягин, Каломейцев) описаны с язвительностью, напоминающей куаферское остроумие. Коли хотите, оно и недурно, и остро,
но странно как-то: чувствуется, что Вы сидите в куаферской, и ловкий француз, заглядывая Вам в глаза, старается насмешить Вас насчет того лица, которое за пять минут перед тем сидело в том же кресле, подвергаясь тому же процессу стрижки и завивки, и пользовалось той же куаферской любезностью. Что же касается до так называемых «новых людей», то описание их таково, что хочется сказать автору: старый болтунище! ужели даже седые волосы не могут обуздать твоего лганья! Перечтите паскудные сцены переодеванья, сожигания письма, припомните, как Нежданов берет подводу, и вдруг начинает революцию, как идеальный Соломин говорит: делайте революцию, только не у меня во дворе... Все это можно писать, лишь впавши в детский возраст.
Быть может, мой сей краткий отзыв покоробит Вас. В таком случае бросьте мое письмо и забудьте об нем. Но я пишу вполне искренно и помимо всяких соображений. Я пишу кратко, но мог бы написать и пространно. В февральской книжке, впрочем, Вы найдете (ежели найдете) изложение моих мыслей и чувств, не по поводу «Нови» — сохрани меня бог! — а вообще об отношениях, в которых мы, люди отживающие, должны находиться к современности2. Я думаю, что единственная наша роль — опрятность. В сочувствии нашем никто не нуждается (да пожалуй, и наврешь), а от глумления не мешает воздерживаться. Знаете ли, многим приходит в голову, что любимое детище Тургенева — это Паклин? А это уж очень некрасиво. Впрочем, повторяю: не сердитесь и забудьте об этом отзыве, буде он Вам претит3.
А я все хирею, и, право, боюсь, что со мной повторится прежняя история. Будет с меня, пора и кончать. Очень уж противно. Вот написал рассказ в два листа, а теперь вопрос: не весь ли его выкинуть или же, много-много, оставить вступление, т. е. пол-листа. Вы думаете, что я шучу — увидите.
Некрасов ни взад ни вперед. Лучше нет, но и хуже нет. Богатые люди имеют то преимущество, что могут продлить свою жизнь — вот он и продляет. Поедет весной в Вену — там ему Бильрот кишку вычистит.
Прощайте, кланяйтесь Глафире Александровне и поцелуйте детей. Напишите, не рассердило ли Вас это письмо. Принесу извинение.
М. Салтыков.
На конверте: Allemagne. Baden-Baden. Sophienstrasse, 4. М-г Paul Annenkoff.
Почтовые штемпеля: С.-П.бургск. п. о. С.-П.бурго-Варшавск. ж. д. 18 фев. 1877; Ausg. 5. 3. и др.