755. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ
11/23 июля 1881. Висбаден
Висбаден. 11 июля.
Многоуважаемый Николай Андреевич.
Благодарю Вас за письмо 1, которое было для меня тем дороже, что Вы и сами, как я слышал от жены, не совсем здоровы. Что касается до меня, то, мне кажется, я совсем кончаю карьеру. Главным образом, сердце угнетено, и причина этого явления, сколько могу судить, заключается в акте передвижения, которое всегда действует на меня угнетающим образом. А между тем я в Берлине прожил сутки, да и здесь, благодаря Лихачевым (которые только сегодня уезжают в Диепп), мог бы проводить время без скуки. Но, должно быть, скука-то именно и нужна для меня вместе с абсолютным спокойствием. Такой тоски, такого адского отвращения к жизни я никогда не испытывал. Вы вот поощряете меня к дальнейшим писаниям, а поверите ли, что в течение 9 дней моего пребывания здесь я двух строк выжать из себя не могу. В Петербурге кое-что задумал, половину написал и теперь стал в тупик, хотя в голове и ясно. В июльской книжке (ежели выйдет) прочтете начало проектированного мною целого ряда писем, касающихся исключительно современности. Увидите, что письмо написано сразу; 2 точно так же, накануне отъезда, написал начало второго письма, а теперь вот не могу и не могу. Вот почему я полагаю, что не попаду в Тун, хотя всей душой желал бы. Боюсь, что помру в Висбадене. Представьте себе, насилу хожу.
Я сегодня хотел начать пить Вейльбах, и встал в 7 часов. Но шел проливной дождь (даже и теперь в 11 часов нет-нет да и пойдет), я и остался дома. Здесь эту воду (Швефельвейльбах) продают в бутылках (в два стакана) и говорят, надо пить прямо из бутылки, чтоб не исчез air fixe 3. Но горе
мое в том, что ходить не могу. Легкомысленные Лихачевы заставили меня пойти до Диттенмюле (с версту), и я чуть совсем не погиб. Ванны я взял две поясных, но бросил: ужасно волнуют. Хочу посидеть дома, посмотреть, что дальше будет с сердцем. К докторам не обращаюсь, потому что опасаюсь новых экспериментов; но Вейльбах буду пить, вместе с Гаевским, которому тоже предписаны эти воды. Он, впрочем, кажется, уедет в самый Вейльбах.
Я забыл Вам сказать в прошлом письме, что ехал из Петербурга 4 в одном вагоне с президентом Академии Козловым, который с третьей же станции пришел к нам в отделение. Он очень интересовался моею болезнию, но ничего особенного не сказал. Сюда в Висбаден он приехал к жене, но пробыл только день и уехал в Карлсбад или в Мариенбад. Между прочим, он рассказывал, что царь очень жалеет, что так легко решился на манифест и расстался с Лорисом <-Меликовым> 5, а в особенности с Милютиным, и что это якобы только вопрос времени, что Лорис<-Меликов> будет вновь у дела. А Гаевский, приехавший только вчера, привез известие, что был вопрос об отставке Ванновского 6, которого терпеть не может Воронцов-Дашков. Как видите, порядочный-таки сумбур. А Игнатьев совсем изолгался, так что Баранов (градоначальник) открыто на него жалуется (между прочим Лихачеву), что он его компрометирует, объявляет высоч<айшие> повеления, а когда потом Баранов докладывает царю о затруднениях, то последний говорит: в первый раз слышу. И все это сходит с рук. Царь хот<ел> Клушину (мерзавцу) поручить спасение России и сказал об этом Игнатьеву, чтоб он переговорил. Игнатьев переговорил очень слегка и доложил, что Клушин отказывается. А Клушин, узнавши об этом, письмо написал: никогда-де я не отказывался. Но дело кончилось тем, что назначили спасать Россию Каханова 7, под руководством Игнатьева.
Будете ли вы в Париже и когда? Я все-таки думаю съездить не в Аркашон, а в Биариц для детей, но недели через три.
Передайте мой сердечный поклон многоуважаемой Софье Петровне. А также и от жены.
Об Елисеевых никаких вестей не имею. Как уехал <из> Петербург<а>, так никто из редакции мне не пишет. Вот что значит прочно устроенное дело: что есть редактор, что нет его — все равно.
И прекрасно.
Весь Ваш
М. Салтыков.