858. Н. A. БЕЛОГОЛОВОМУ
23 октября 1882. Петербург
23 октября.
Многоуважаемый Николай Андреевич.
Ежели я давно не писал Вам, то этому есть причина. Я очень болен, до такой степени, что от кашля лишился голоса и вот уж две недели как не был в редакции, а я на этот счет аккуратен, и надо сильную причину, чтоб я манкировал. Даже Боткин ко мне наведался — стало быть, дело серьезное. Эта болезнь привела меня в такое невыносимо-хмурое состояние, что я ничем заняться не мог, так что не знаю, будет ли в ноябрьской книжке что-нибудь мое. Чувствую, что пора кончить, и что если добровольно не сделаю этого, то сама природа покончит. Но будущее так не обеспечено и притом так полно всевозможных прихотей, что, право, не знаю, как придется перевертываться. В конце будущего года, как Вам известно, кончается контракт, заключенный с Краевским, и вряд ли мне придется его возобновить 1. Если производительная сила моя будет истощаться, как я это замечаю за последнее время, то просто даже нечестно будет браться за дело, которое не можешь продолжать. Вот и хорошо бы было, если б, к окончанию законного срока контракту, природа несколько посодействовала, убрав со сцены человека, который, с прекращением трудовой деятельности, представляет только лишний рот.
Вот Боткину, поистине, можно позавидовать. Крепок, свеж, бодр и в прекраснейшем расположении духа. И продолжает и в теории и на практике исповедывать, что лучшее и благороднейшее занятие человека есть любовный акт. Самый вид его должен производить на больных ободряющее действие, и только тогда, когда машина совсем уж расстроена, эти ободрения отражаются несколько иначе.
О статье Эльбе что-то мне говорил Михайловский (кажется, в утвердительном смысле) 2, но так как я совершенно потерял память и давно никого из редакции не видал (вот Вам, между прочим, мера участия ко мне ближайших сотрудников), то ничего сказать определительно не могу. Что же касается до высланных Вам 200 рублей, то за «Лонгфелло» приходится нечто вроде 5 р. — тоже определительно сказать не могу 3. Октябрьская книжка выслана Вам в Париж, потому что письмо Ваше получено мною уже после выхода книжки. Следующие №№ будут высылаемы по новому адресу.
Разумеется, будут высылаться, ежели существование «Отеч<ественных> зап<исок>» не прекратится. А это вопрос, на который я не могу определительно ответить. Слухи ходят разные: и успокоительные, и огорчительные, но дело в том, что
слухи не прекращаются. И волнуют меня несказанно, потому что я в таком положении физическом и нравственном, что если б даже хотел хлопотать, то не могу.
Вообще положение мое самое несносное. Вокруг меня скачут, чему-то радуются, и что-то все покупают, а я ни на что бы не смотрел, ни о чем бы не думал. Не понимаю, как можно в таком положении не понимать, что жизнь есть бремя и больше ничего. Даже любопытства нет.
Однако Вы даже не пишете, когда воротитесь в Россию? А вот мне уж и теперь начинают намекать, что будущим летом надо в Каркассон ехать, сестрицу Анюту 4 повидать, которая наняла себе 60-летнего француза и испытывает какое-то неслыханное супружеское счастье. А с марта начнут и вплотную надоедать. А между тем мальчику 11 лет и надо его в гимназию отдавать. Но отчего же на год не отложить? а покуда он пусть повесничает. Во время четырехмесячного странствования перезабудет все, чему учили, и воротится болван болваном. И все это — «разве я для себя? все — для детей и для тебя! тебе и детям свежий воздух нужен!» Разве это не проклятие? И не проклятая ли вся моя жизнь, что я угла своего не имею?
Прощайте, старайтесь быть здоровым. Передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.
Весь Ваш
М. Салтыков.