878. Л. Н. ТОЛСТОМУ
21 декабря 1882. Петербург
21 декабря.
Литейная, 62.
Многоуважаемый граф Лев Николаевич.
Извините, что несколько замедлил ответом. Вы не написали Вашего адреса; поэтому я решаюсь писать Вам через С. А. Юрьева 1. К сожалению, ответ мой не удовлетворит Вас. Начну с того, что в каждой твердо установившейся редакции всегда имеется обязательный переводчик, на которого возлагается не только обязанность переводить, но и выбирать (разумеется, по соглашению с редакцией). Такой переводчик имеется и у «Отеч<ественных> записок», и я решительно не считаю себя вправе даже временно нарушить его интересы в ущерб 2 постороннему лицу. Во-вторых, ввиду общедоступности французского языка, я лишь в самых редких случаях допускаю переводы французских беллетристов. Тем более Золя, которым все офицеры и кокотки высшего света упиваются и последние романы которого напоминают мне горшок с регулами. Вот почему я прошу Вас извинить меня за отказ в просьбе и надеюсь, что Вы на меня не посетуете за это 3.
А у нас случилось происшествие: Михайловского выслали из Петербурга (т. е. назначили ему срок 1 января для выезда). И в то же время выслали ответственного редактора «Дела», Шелгунова. Оба были 27 ноября на танцовальном вечере у
студентов Технологического института (разрешенном), и Михайловский держал слово. Он удостоверяет, что смысл его речи был таков, что нынешние беспорядки между учащеюся молодежью не могут иметь практического результата и их нужно оставить. Но «мерзавцы» прибавляют, что он выразил при этом сочувствие студентам, а глупые люди ахают и разевают рты. Никак у нас не могут понять, что людей можно убеждать только говоря свойственным им языком. И что, следовательно, ежели Мих<айловский> и заявил, в общих чертах, сочувствие молодежи, то это было даже необходимо. Нельзя говорить: сукины дети! сидите смирно! ибо в результате такого разговора может явиться не убеждение, а только плюха для говорящего. А Шелгунов даже ничего не сказал, кроме двух-трех слов согласия с Михайловским. Происшествие это до того меня сразило, что я жестоко заболел, и теперь пишу к Вам весь в огне 4.
Михайловский уезжает отсюда 27-го числа в Выборг. Но я боюсь, что его и там потревожат, потому что это — Финляндия. Вообще, мое положение весьма грустное: я остаюсь совсем один. И притом постепенно умирающий.
Благодарю Вас сердечно за сочувственные слова. Могу об одном жалеть: что сочувствие Ваше не выразилось более деятельным образом.
До сих пор и публика выражала сочувствие нашему журналу, но нынче, кажется, собралась отдохнуть. Подписка на 1883 год идет значительное вялее 5.
Крепко жму Вашу руку и еще раз прошу извинить.
Искренно Вам преданный
М. Салтыков.
Тургенев пишет, что он совсем двигаться не может 6. Похрабрился, съездил в клуб и с тех пор засел. Ужасно жаль старца. Но он, по крайней мере, собственной смертью умирает, а каково умирать на основании такой-то статьи положения об усиленной охране? А ведь, пожалуй, и этого дождаться можно.