1206. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ
21 августа 1885. Петербург
Пбург. 21 августа
Бесценнейший друг Николай Андреевич.
Выехал я из Берлина в свое время, при посредственном холоде, с обещанием, что в Эйдткунене меня не задержат,
хотя поезд останавливается там только 2 минуты, а не 20, как пишут в путеводителях. Вагон оказался весь русский, и хотя нам было обещано особое отделение, но двое русских ворвались туда, и мы были бы разорваны надвое, если б трое пассажиров из другого отделения не согласились уступить нам свои места, вследствие чего мы и устроились довольно благоприятно. Перед Эйдткуненом за две станции, когда у нас отбирали билеты, я поверил обер-кондуктору свою грусть, и он обещал мне сейчас же напомнить посредством телеграфа с таковым изменением, чтобы билеты дали не до Петербурга, а только до Вержболова, куда препроводили бы и вещи. И представьте себе, едва поровнялись мы с Эйдткуненом, как уже у нашего вагона стоял малый с пятью билетами и новым клеймом до Вержболова, так что мне оставалось только вручить 2½ марки. В Вержболове меня встретили до крайности любезно; но случилось одно происшествие. Гувернантка наша не знала, что ей нужно, для обратного въезда в Россию, визировать паспорт у русс<кого> консула, и жандарм отказывался ее пропускать. Жена, при содействии властей, однако ж, убедила, что у ней дом не за Эйдткуненом, а за Вержболовым, и он согласился пропустить, но с тем, что паспорт взял банкир Шёкор и обязался в трехдневный срок визировать в Кенигсберге у консула. Да и то сделал это благодаря г. Михельсу, который, проезжая незадолго перед тем, просил его оказывать мне возможное содействие. Вероятно, он теперь и дрожит, в ожидании, что кто-нибудь из подчиненных донесет на него. Но что всего хуже, я даже в глаза не видел его и не поблагодарил, потому что меня до такой степени обсели, что я шагу ступить в сторону не мог. Полагаю, что он называет меня теперь свиньею, а унтер-офицер (я не видывал таких умных унтеров), который на него донесет, негодует на меня за то, что я не дал ему золотого. А я не сделал этого потому, что меня провожали целой толпой. А он, между тем, еврей, и теперь бог знает, может быть, нашу англичанку и вышлют. За тем, все следовало идти благополучно, но под утро случилось еще происшествие. Нужно было мне послать на квартиру телеграмму, чтобы выехали навстречу. Вдруг слух, что телеграммы посылать можно, но переданы они не будут, ибо вслед за нашим поездом ожидается другой, и поэтому на наш поезд никого встречать не велено. Тем не менее, я все-таки телеграмму послал, и она до сих пор не пришла 1. Но горничная наша была так умна, что и без телеграммы распорядилась послать за нами дворника и приготовить чай. Таким образом, мы преодолели все невзгоды и прибыли в дом свой.
Конечно, это отчасти повлияло на меня, и в особенности я
простудился порядком, по случаю необыкновенно холодной погоды, которая преследовала нас от Берлина до Петербурга. Мокроты извлекается видимо-невидимо, и ночь, несмотря на усталость, я спал не больше 4½—5 часов. Был у меня Н. И. Соколов и оставил все Ваше лечение, обещав в пятницу заехать, а завтра прислать Васильева, который, вероятно, и будет лечить меня, под наблюдением Соколова. Может быть, и к Боткину съезжу, ежели погода поправится.
Билеты Ваши жена уже застраховала у Стефаница, и квитанция будет храниться у нее до дня розыгрыша.
Пожалуйста, передайте мой нижайший поклон и сердечный привет добрейшей и бесценной Софье Петровне; жена и Вам и ей шлет искренний поклон. Теперь она взяла меня в руки. Не могу я сказать: детям учиться надо, как она в ответ: Николай Андреевич тебе ни о чем заботиться не велел. Вот так раз. Со временем у нас совсем чепуха будет, все из-за того, чтоб мне покой дать.
Искренно Вам преданный
М. Салтыков.