1275. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ
11 июля 1886. Новая Кирка
11 июля.
Многоуважаемый Николай Андреевич.
Вы были всегда не вполне справедливы ко мне. Вы симпатизировали мне, как писателю, а к человеку симпатии не имели. В особенности это высказалось при определении моих отношений к жене. Вы считаете ее милой женщиной, жертвой моего взбалмошного и раздражительного темперамента. Даже усилия, которые в прошлом году понадобились, чтобы заставить ее проводить меня в Петербург, не сказали Вам ничего в мою пользу. А дело, между тем, очень просто. Она ненавидит меня с тех пор, как я перестал быть мужчиной, и это длится уже 4 года.
Вот уже десять лет, как я болен тяжко, но медики, по-видимому, придают моим болезням очень мало значения. Для них доказательна только смерть, а мучения — это вещь, которую следует мужественно переносить — только и всего. Противное называется — малодушием. Но ведь и мужеству (терпению) есть предел, и в настоящее время я, кажется, достиг зенита. Ко всем обычным болям присоединился ревматизм в правом плече и левой ноге. Около недели уже пью салицилку, и ничего легче нет. Хожу как труп, насилу ноги волочу. И вот в эту минуту милая женщина со всею семьей на три дня оставляет меня, уезжают на Иматру. Спрашиваю Вас: сделала ли
бы что-нибудь подобное Софья Петровна? Я уже давно не чаю облегчения хотя бы относительного, давно призываю смерть, как единственную избавительницу от мук жизни. Ужели же и теперь она замедлит? — Это было бы величайшею жестокостью судьбы. Я даже застрелиться не в силах, потому что рука так слаба, что спущенный курок не разбивает пистона.
Прощайте, больше не могу: болен. Поклонитесь от меня добрейшей Софье Петровне.
Ваш
М. Салтыков.
У меня голова с утра до ночи наполнена нелепым пением. Ни одной минуты покоя.
Лихачеву я уже писал в Карлсбад 1, а теперь слышу, что он еще в Петербурге, сидит и ждет представления государю.