Письма девятое и десятое
(Стр. 363—373)
Впервые, с нумерацией «VI» — ОЗ, 1882, № 2 (вып. в свет 18 февраля), стр. 539—572. Написано во второй половине января1.
Сохранилась черновая рукопись (№ 201).
Варианты рукописного текста
Стр. 364, строки 3—8. Вместо: «Но так как Аника <...> горе заключенною» — в рукописи:
Счастливо избегнув наказания кошками (не забудьте, однако ж, что он только на этот раз избег, но вообще в его прошлом было кошек очень достаточно), он возмечтал, а возмечтав, принял участие в так называемом бунте военных поселян. За это он был конфирмирован в рядовые без выслуги и за малым ростом попал в рабочую команду заведения. Натурально, он обозлился, но обозлился совсем не в ту сторону, то есть не против начальства, а против подначальных. И надо было видеть, с каким остервенением он стерег вверяемых ему малолетков-преступников, с каким стоицизмом отвергал гривенники, прилагаемые с целью облегчения участи заключенного передачею ему булки, куска говядины или какого-нибудь лакомства!
Строки 16—25. Вместо: «Сижу, бывало, в классе <...> начальство не одобрило» — в рукописи:
Главною темой для стихотворений служило, разумеется, стремление «к ней». Разумеется, я стремился «к ней» с чужого голоса, вместе с прочими стихотворцами, появлявшимися в тогдашних журналах, а начальство полагало, что я стремлюсь от себя, и считало это стремление преждевременным. В результате происходило что-то похожее на борьбу. Сначала я прятал стихи в школьной конторке, но ее обыскивали и находили, что нужно. Потом я стал прятать стихи в рукав, в голенище сапога, в паха́ — их и там находили. Даже переложения псалмов — и тех не одобряли.
Стр. 365, строки 27—30. Вместо: «Натурально, эту фразу <...> более любили петь» — в рукописи:
Эту фразу воспитанники любили петь хором, а в том числе пел и я. Но еще более любили петь на голос «Верую...».
1 «Третьего дня покончил с февральским письмом, а завтра уже начну мартовское», — сообщал Салтыков Н. А. Белоголовому в письме от 25 января 1882 г.
Стр. 367, строка 13 — стр. 368, строка 23. Вместо: «и сделал это с такою <...> титулярными советниками, а потом» — в рукописи:
есть извлечение... и хотя делал это с таким видом, как будто чрезвычайно мне эта фраза нравится, но, в сущности, никак внутренно не мирился с нею. И оподлявшие очень хорошо понимали, но, видя, с какою спартанскою ловкостью я свершаю подвиг юношеской борьбы с «свинством», были вынуждаемы оставлять меня в покое. А в случае, если б они решились, несмотря на мое спартанство, вновь засадить меня в вонючую конурку, то у меня, про запас, были и другие поздравительные стихи.
Теперь, вспоминая обо всем этом, я рассуждаю так: поздравительных стихов я ни под каким видом не должен был писать. Положим, это было выражение покорности вынужденное, но оно имело деятельный характер — вот в чем состоял его порок. Не в том дело, что я покорялся — к этому меня фаталистически вынуждала всемогущая власть инстинкта молодого самосохранения — а в том, что я должен был делать это не деятельно, а страдательно. Я просто должен был просить пощады, без всяких разговоров. Бывают такие случаи: человек в цепях стоит перед цепеналагателем и вопиет: пощади! Бывают даже и такие случаи, когда человек вопиет: пощади! и в то же время цепеналагатель совершенно ясно слышит: нет во всем моем существе ни единого умственного и нравственного побуждения, которое всецело не презирало бы тебя, цепеналагателя! Эта формула покорности самая правильная, потому что она устанавливает вполне верные отношения. В сущности, цепеналагатель не только презренен, но и бессилен. Презренен — потому, что он, в некотором роде Левиафан, глумится над отдельным субъектом, которого он застал врасплох; бессилен — потому, что он только над такими застигнутыми врасплох личностями и может потешить свое злопыхательство, а над положением вещей никакой власти не имеет. Он вырывает из этого положения ту или другую личность, заковывает ее в цепи, а положение вещей все-таки потом кричит ему в уши: презренный! презренный! Да и закованный человек хотя и смиряется, но все-таки не может всем своим нутром не вопиять: презренный! презренный!
Но тогда до этого еще не додумались, да и взаимные отношения еще не до такой степени обострились, чтобы могло иметь место такое беззаветное озлобление. А в юношеском возрасте и серьезности этой быть не могло. Но все-таки, согласитесь заранее, что писать поздравительные стихи не было никакой надобности.
Стр. 371, строки 26—30. Вместо: «Факты — так себе <...> поприще не судьба» — в рукописи:
Факты — читаю, а выводы — всегда пропускаю. Потому пропускаю, что мне кажется, словно я другие и гораздо более верные сам могу сделать. И выходит, стало быть, что старик трудился напрасно.
Стр. 375, строка 34. После: «...благонадежность да неблагонадежность!» — в рукописи:
душа-то у вас точно в цепях закована!
Стр. 376, строка 9. После: «...всю Россию не завинил!» — в рукописи:
Ест и перечисляет, и чем больше перечисляет, тем больше у него аппетиту прибывает. А ясных признаков все-таки не дает, так что как ни верти, а выходит, что неблагонадежный элемент есть неблагонадежный элемент — только и всего.
Стр. 377, строка 3. После: «...это он может» — в рукописи:
В этом отношении он напоминает портного, который заказов на новые платья не принимает, а только берет в починку старое. И нимало не конфузится этим, а, напротив, утверждает, что в этом-то и заключается настоящая мудрость.
В отличие от большинства других «писем» журнального текста, подвергшихся в отдельном издании более или менее механическому расчленению, «февральское письмо» написано так, что и сюжетно и композиционно оно естественно распадалось на два вполне самостоятельных очерка, которые и получили в дальнейшем наименование писем «девятого» и «десятого». Реальный комментарий устанавливает автобиографичность многих деталей «девятого письма». Рассказанные в нем эпизоды из жизни «одного чистокровнейшего заведения», предназначенного быть «рассадником министров», восходят к сатирически заостренным и обобщенным воспоминаниям о реально виденном и пережитом самим Салтыковым в пору его пребывания в стенах Александровского (бывш. Царскосельского) лицея1. Но, конечно, когда Салтыков писал эти страницы, он менее всего думал о своей будущей биографии. Лицейские воспоминания понадобились ему ради иных целей. Он воспользовался ими прежде всего как колоритным материалом для создания одной из наиболее блестящих и острых своих сатир на всю систему школьного образования и воспитания в царской России. Однако сатира на школьное воспитание является, в свою очередь, лишь «смысловой поверхностью», «предметным слоем», в котором при продвижении вглубь вскрывается вся окружающая действительность периода реакции. С неотразимо внушающей силой Салтыков заставлял современного себе читателя видеть в образе «карцера» — всю тогдашнюю Россию, в галерее образов школьных воспитателей и руководителей — весь аппарат административно-полицейского контроля и чиновничье-бюрократической опеки абсолютистского государства над народом и обществом; наконец, в изображенной системе школьного воспитания, при которой «оподлялись» как воспитуемые, так и воспитатели, — то, по словам Ленина, «массовое политическое развращение населения, которое производится самодержавием повсюду и постоянно»2.
Следующее, «десятое» письмо посвящено теме раскрытия окружающей действительности как «жизни без выводов», жизни настолько разорванной и спутанной «современной смутой», что даже обывательский идеал безыдейного благополучия не может быть в ней осуществлен. Это «письмо», не требующее особых пояснений, примечательно сатирическим образом находящегося в борьбе с «крамолой» прокурора надворного советника Сенечки — этого «истинного деятеля современности» и ее «поденщика».
1 Подробности см. в кн.: С. Mакашин, Салтыков-Щедрин. Биография, I, изд. 2-е, М. 1951, стр. 118—170.
2 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 58.
Стр. 363. Кустодия — страж (церковно-слав. от греч. custodia).
Стр. 364. Многие будущие министры (заведение было с тем и основано, чтоб быть рассадником министров) сиживали в этом, карцере. — В Александровском (бывш. Царскосельском) лицее, учрежденном, как гласил устав, для «образования юношества, предназначенного к важным частям службы государственной», учились в одно время с Салтыковым «будущие министры»: А. В. Головнин (министр просвещения); М. X. Рейтерн (министр финансов); бар. А. П. Николаи (министр просвещения) и, наконец, гр. Д. А. Толстой (министр просвещения, обер-прокурор синода, министр внутренних дел).
В отрочестве я имел неудержимую страсть к стихотворному парению... — В автобиографической записке 1878 г. Салтыков сообщал, что еще в первом классе Лицея «почувствовал решительное влечение к литературе, что и выразилось усиленною стихотворною деятельностью» (см. в т. 17 наст. изд.). Но бо́льшая часть стихотворений не дошла до нас. Ныне достоверно принадлежащими Салтыкову считаются всего тринадцать стихотворений (см. т. I наст, изд., стр. 355—361 и 444—445 и в разделе Дополнения и поправки, т. 17). См. выше вариант комментируемого текста, дополняющий ранее известные автохарактеристики юношеских поэтических опытов Салтыкова.
...план был: из всех школяров... сделать Катонов — то есть подготовить государственных деятелей, беспощадных по отношению к политическим противникам самодержавия (по имени госуд. деятеля Древнего Рима Катона Старшего).
Стр. 365. ...наставники и преподаватели были... изумительные...-— Галерея наставников и преподавателей «чистокровнейшего заведения» — портретна. Это все лицейские учителя и воспитатели Салтыкова, хотя и охарактеризованные с гротесковыми заострениями. Воспитатель, взятый «из придворных певчих» — это лицейский гувернер Ф. П. Калиныч; немец, «не имевший носа» — преподаватель немецкой словесности де Олива, француз, «участвовавший во взятии в 1814 г. Парижа и тем не менее декламировавший «à tous les coeurs bien nés que la patrie est сhère!»1 — преподаватель французской словесности Р.-А. Жилле; другой француз, который «страдал какой-то болезнью» — воспитатель А. Бегень; и далее названные собственными своими именами — преподаватели российской словесности П. П. Георгиевский и всеобщей истории И. К. Кайданов.
...«Учебник» начинался словами: «Сие мое сочинение есть извлечение» и т. д. — Этими словами начиналась книга «Руководство к познанию всеобщей политической истории И. Кайданова, профессора истории в Александровском
1 Строка из вольтеровского «Танкреда». Она запомнилась Салтыкову со времени обучения в Дворянском институте. См. Mакашин, цит. книга, стр. 106 и 499.
лицее». По этой книге, неоднократно переиздававшейся, учился и Салтыков.
...любили петь посвящение... Мусину-Пушкину. — Вот текст этого посвящения: «Его превосходительству, господину попечителю Казанского учебного округа, тайному советнику, почетному члену императорской Академии наук и разных ученых и других обществ члену, орденов: св. Владимира 2-й ст. большого креста, св. Анны 1-й ст., украшенного императорскою короною, и 4-й ст., св. Станислава 1-й ст. и прусских: За заслуги и Железного креста кавалеру, Михаилу Николаевичу Мусину-Пушкину, в знак глубочайшего уважения от сочинителя». Посвящение предпослано книге профессора Казанского университета И. А. Горлова «Теория финансов» (Казань, 1841; СПб. 1845). В 40-е годы книга эта являлась основным руководством по политической экономии для студентов высших школ. Учился по ней в лицее и Салтыков. Позднее Чернышевский жестоко высмеял Горлова — последователя Сея — как представителя архаических, реакционных взглядов в политэкономии (см. его статью «Труд и капитал»). О «посвящении» Мусину-Пушкину Салтыков говорит неоднократно в последующем изложении: см. также в рассказе 1878 г. «Похороны» («Сборник»). В этом рассказе, а также в рукописном варианте комментируемого текста (см. выше) указывается, что воспитанники любили петь это посвящение на мотив главного песнопения православной церкви («Символа веры»): «Верую во единого господа...»
Стр. 366. Не то ли же, впрочем, видим мы и... — Подразумевается: и теперь, в наше время. Недосказанность — один из приемов в технике эзопова языка Салтыкова.
Стр. 368. ...перевести (по хрестоматии Тампе) фразу: Новгородцы та́кали, та́кали да и протакали... — Ссылка на «хрестоматию Тампе», из которой Салтыков узнал, в годы лицейского ученичества, о приводимой им исторической пословице, неточна. Как установил Л. Р. Ланский, имеется в виду следующее пособие: «Дитрих-Август Таппе. Сокращение Российской истории H. M. Карамзина в пользу юношества и учащихся российскому языку, с знаками ударения и толкованием труднейших слов и речений на немецком и французском языках и ссылкой на грамматические правила», 2 часть, СПб. 1819. Из этого издания память Салтыкова заимствовала как русский текст пословицы, так и сатирически звучащие переводы ее на французский и немецкий языки. Ср. в наст. изд. т. 8, стр. 94 и 500 и т. 10, стр. 176 и 707.
Стр. 373. ...является Сенечка прямо из «своего места». — Из «своего места» — то есть из судебного департамента Сената, или из судебной палаты и т. д. — вообще из какого-либо учреждения, относящегося к судебному ведомству. Ближайшим образом «Сенечка», принадлежавший «к той неумной, но жестокой породе людей, которая понимает только угрозу», — тип тех прокуроров, под надзором которых производились в 70—80-е годы дознания и предварительные следствия по так называемым
государственным преступлениям и которым поручалось обвинение в многочисленных политических процессах той поры.
Стр. 374. Помнится, когда-то один из стоящих на страже русских публицистов, выдергивая отдельные фразы из моих литературных писаний, открыл в них присутствие неблагонадежных элементов и откровенно о том заявил. — Речь идет о статье В. П. Безобразова «Наши охранители и наши прогрессисты», напечатанной в октябрьской книжке «Русского вестника» за 1869 г. Статья содержала ряд скрытых, но достаточно прозрачных политических выпадов против салтыковской сатиры, которая зачислялась в рубрику «неблагонадежных материалов и неблагонадежных понятий», Салтыков тогда же выступил с разоблачением подлинной сути брошенных ему и его «литературной партии» обвинений. В декабрьской книжке «Отеч. зап.» за 1869 г. он напечатал (без подписи) резкую полемическую статью программного характера под названием «Человек, который смеется» (см. в т. 9 наст. изд.). Позднее Салтыков несколько раз вскользь возвращался к этим безобразовским обвинениям — в «Итогах», «Убежище Монрепо», «Круглом годе».
Стр. 375. «Башмаков еще не износила». — Из монолога Гамлета в 1-м действии трагедии Шекспира.
Стр. 376. «Штандпункт» — точка зрения (н е м. Standpunkt).
Стр. 379. ...как жених в полунощи... — из Евангелия (M a т ф., XXV, 6).
Стр. 381. ...взял в руки газету, и вдруг... видит: «Увольняется от службы по прошению...» — Вся эта часть «письма десятого» является сатирическим откликом на живо интересовавшие Петербург 1881—1882 гг. многочисленные перемещения, отставки, увольнения, назначения и т. п. в правительственных сферах, часто совершенно неожиданные для самих увольняемых или назначаемых. Так, например, министр почт и телеграфов Л. С. Маков узнал о своем «упразднении» лишь через день после царского указа и от случайно зашедшего к нему посетителя (см. об этом в «Дневнике» П. Валуева от 19 марта 1881 г.). Эта министерская и чиновничья «чехарда» была вызвана сначала событием 1 марта и последовавшим вскоре кратким периодом резких колебаний правительства, а затем твердым поворотом государственного руля на курс реакции.
Стр. 383. ...приехали какие-то и «пойги» из Вильманстранда. — «Пойга» — мальчик, юноша (по-фински); Вильманстранд — в то время город Выборгской губ. (по-фински Лаппенранта).