<СТАРЫЕ ГОЛУБКИ>
Был осенний, тусклый день — и в раскрытые окошечки уютного сельского <?> дома тянуло из саду яблоками — падалицей, разрытой огородной землей, петрушкой и укропом, когда наш добрый старик-сосед начал свое мирное повествование. Нас собралось пять человек в его крошечной гостиной — три студента, две девушки — всё 17-летняя, 20-летняя молодежь. А он был уже весь седой и сгорбленный; но ослабевший голос его звучал приветом и глаза глядели, хоть и невесело — в жизни ему не слишком-то везло, — но добродушно, ласково и умно. И мы его любили, и шли к нему охотно, и радовались, когда замечали, что и ему было хорошо с нами. Не много на свете чувств лучше чувства дружбы, связующей старое сердце с молодыми сердцами: себялюбию тут места нет и быть не может; как воск, горит и тает оно на этом тихом и ясном огне. Сосед наш рассказывал долго — а мы сидели смирно и слушали внимательно.
— Дети мои, — так начал он, — вы вот теперь находитесь у меня в гостях, в моей хате, на моей земле; но не всегда я был помещиком, я стал им даже довольно поздно. Я птица неважная, происхождения мещанского. Отец мой в течение многих лет состоял управителем у богатого барина и жил во флигеле — меньше чем крестьянск<ая> изб<а>. Был он человек отличной честности, добрейшей души, но здоровья слабого. Пожил он недолго. Сам он был обучен на медные гроши; но мне воспитание дал порядочное, насколько хватило средств. По его милости и в университет поступил, что в то время было нелегко для нашего брата-разночинца. В этом деле ему помог тот же барин, у которого он жил управляющим. — Я был один сын у отца; матушка моя скончалась, когда мне только что пошел шестой год; отец любил ее страстно — и всю эту любовь и страсть перенес на меня. Никогда не забуду я летних вакаций, которые я постоянно проводил у него в деревне: какое это было счастливое время! Я гулял,
ходил на охоту, удил рыбу — и почти никогда не расставался с отцом: несмотря на разницу лет между нами, он был мне неизменным и чудесным товарищем; я не отставал от него во время его разъездов, присутствовал при всех его распоряжениях по хозяйству и, как говорится, сам вникал. Мне нравились эти незатейливые хлопоты, деревенское житье-бытье представлялось мне в виде привлекательном, а безобразная сторона крепостного состояния не колола мне глаз, так как отец мой был человек тихий и мягкий. Крестьяне его любили — да и народ в том краю жил смирный и непьющий. Бывало, с тяжелым сердцем я всякий раз уезжал в Москву... но надобно было работать, приобретать познания... Отец так радовался моим успехам!
В июне месяце 182... года я, благополучно сдавши экзамены, прибыл в деревню. Я был тогда уже третьекурсным студентом, мне минул 18-й год. Я застал отца в большой <?>, как он выразился, ажитации: он ожидал приезда своего «барина», который уже лет дееять как не заглядывал к себе в именье. Человек он был, по словам отца, отличный, но всё же барин, владелец, помещик... и как ни уверен был отец в собственной честности и распорядительности, как ни процветало порученное ему имение, а все-таки ни за что нельзя было отвечать заранее: что-нибудь не покажется, подвернется наушник — и простись с насиженным, облюбленным <?> местом! К тому же помещик наш приезжал не один: ему сопутствовала его супруга, на которой он весьма недавно женился. И вот еще что нужно заметить: помещику нашему пошел 53-й <?> год, и жена его была всего годами пятью его моложе; он с ней познакомился и влюбился в нее лет 30 тому назад в Петербурге, но она была тогда замужняя женщина — и муж ее жил очень долго... В наших краях все почему-то знали про эту любовь Алексея Петровича (так звали нашего помещика) — знали также, что он оттого и остался холостяком и вел странную, чуть не монашескую, скитальческую жизнь... И вот вдруг он женится... в старых уже будучи летах на женщине тоже немолодой... Жениться — перемениться, гласит пословица... Всё это только усиливало беспокойство и волнение моего отца. А тут он еще простудился — он беспрерывно, днем и ночью, рыскал по имению, всё хотел своими глазами видеть — и за два дня до приезда Ал<ексея> Петр<овича> слег, схватил горячку, впал в беспамятство... Нечего было делать,
пришлось мне, 18-летнему студенту, всё взять на себя и заменить пока отца... Наши люди меня любили и охотно взялись мне помогать...
Должно сказать, что я был в ту пору нрава живого и даже легкомысленного; обо всем судил скоро, бесповоротно и был в одно и то же время и робок и насмешлив, как это часто случается с молодыми людьми. Мне наш помещик всегда представлялся в комическом свете — как ни расхваливал его мой отец, я сразу решил, что он чудак; а брак его со старухой окончательно уронил его в моем мнении. Но мне было тогда не до зубоскальства. Озабоченный болезнью отца и той ответственностью, которая так внезапно обрушилась мне на голову, я только думал об одном: как бы не раздражить чем-нибудь неожиданных посетителей, как бы угодить им. Я воображал их людьми привередливыми — особенно любящая старушка внушала мне большие опасения!
И вот настал наконец такой день: приехали наши господа.