1. И.С. Тургенев
2. Полное собр. соч. в 30 тт.
3. Т. 2

ХОЛОСТЯК
Комедия в трех действиях

ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА

Первая рукописная редакция, законченная в Париже 10(22) марта 1849 г. Черновой автограф, являющийся частью тетради (с. 59 — 153), начало которой занято текстом «Нахлебника» (см. с. 583). Хранится в ЦГАЛИ (ф. 509, оп. № 2, ед. хр. 6/2). На полях рукописи около имен действующих лиц впоследствии были указаны Тургеневым фамилии актеров, исполнявших основные роли в его пьесе на Петербургской сцене в 1849 — 1851 гг.: «Щепкин, Максимов, Мартынов, Каратыгин И, Самойлова, Линская».

Писарская копия с недошедшего до нас авторского оригинала пьесы, разбитая на «явления» и представленная в Дирекцию императорских театров 29 июня 1849 г. На первом листе рукописи отметка театрального цензора М. Гедеонова: «Одобрено к представлению. С.-Петербург, 7 октября 1849 года». Этой резолюции предшествовала цензурная правка пьесы, о которой см.: Пыпин, Списки пьес Т, с. 208 — 210. Рукопись хранится в Государственной театральной библиотеке им. А. В. Луначарского в Ленинграде. Инв. № 4450, шифр IX, 3, 32.

Отеч Зап, 1849, № 9, с. 1 — 64.

Т, Соч, 1869, ч. VII, с. 227 — 232.

Т, Соч, 1880, т. 10, с. 227 — 332.

Впервые опубликовано: Отеч Зап, 1849, № 9, с. 1 — 64, с подписью: Ив. Тургенев.

В настоящем издании печатается по последнему авторизованному тексту (Т, Соч, 1880, т. 10), с устранением опечаток, отмеченных, во-первых, самим автором и, во-вторых, им не замеченных, но требуемых по смыслу и устанавливаемых по рукописи и предшествующим изданиям. Первые нами не оговариваются. Ко вторым же относятся: с. 176: «(опуская руку в боковой карман)» вместо неправильного: «(опуская руки в боковой карман)»; с. 190: «Она сейчас явится» вместо: «Он сейчас явится»; с. 193: «и приговаривает» вместо: «и проговаривает»; с. 197: «Пряжкина (с усилием). В свои козыри-с» вместо: «Пряжкина. В свои козыри-с»; с. 201: «Век я этого обеда не забуду» вместо: «Ведь я этого обеда не забуду»; с. 208: «ваши доводы» вместо: «наши доводы»; с. 209: «решитесь!» вместо: «решитесь?»; с. 212: «не беспокойтесь» вместо: «не беспокойтеся»; с. 217: «(горько)» вместо: «(громко)»; с. 222: «Какая досада! Мне пора» вместо: «Какая досада, мне пора»; с. 238: «А вы, мол, Марья Васильевна» вместо неправильного: «А вот, Марья Васильевна»; с. 243: «но я и прежде не обманывалась» вместо: «но я и прежде же обманывалась»; с. 245: «над тобой насмехаться» вместо: «над собой насмехаться»;

с. 175, 179 и 232 восстановлено по рукописи написание «небось» вместо: «небойсь».

Время работы Тургенева над комедией «Холостяк» точно определяется его отметками на заглавном листе черновой рукописи. Пьеса начата была 28 января (9 февраля) 1849 г. в Париже и там же закончена 10(22) марта, т. е. через «сорок дней», как удостоверял сам автор.

В письме от 1(13) марта 1849 г. к А. А. Краевскому, объясняя причины задержки обещанной ему пьесы «Вечеринка», Тургенев мотивировал свою неаккуратность тем, что «чёрт дернул» его «написать другую комедию в трех актах, опять для Щепкина»; тут же он напомнил, что новость эта «должна остаться между нами». Краевский, отвечая на полученную им информацию, выразил 11(23) марта 1849 г. желание получить новую комедию (названия ее он еще не знал) для «Отечественных записок» (Лит Арх, т. 4, с. 380). Тургенев охотно принял это предложение. В письме от 2 апреля к Краевскому он сообщал: «Вчера мною отправлена в двух толстейших пакетах к Щепкину <...> комедия в 3-х актах, под названьем „Холостяк“. В этом произведенье цензуре не только нечего вычеркивать — но, напротив, она должна меня наградить за мою примерную нравственность. Разумеется — я очень буду рад видеть эту комедию в „Отеч<ественных> записках“. Но так как она назначена для бенефиса Щепкина — а оный бенефис но будет ранее генваря будущего года, то вам придется ждать еще долго<…> вы можете написать Щепкину и сказать ему, что „Холостяк“ назначен вам. Я, впрочем, уже сам об этом ему писал <...> Этот „Холостяк“ у меня много времени отнял».

29 мая 1849 г. Краевский был уведомлен Тургеневым о согласии Щепкина на публикацию комедии до ее постановки на сцене, а «что до цензурных затруднений, — писал он, — то на этот раз ручаюсь всем на свете, что буквы невозможно выкинуть».

15 июня 1849 г. В. П. Боткин, исполняя поручение автора, предупреждал Краевского о том, что «завтра, через Базунова», им будет отправлена в Петербург комедия «Холостяк»: «Кажется, — замечал Боткин, — она может быть напечатана, потому что скромнее трудно представить себе что-нибудь. Далеко уступает она „Нахлебнику“. Заметно, что автор главное имел в виду то, чтоб театральная цензура пропустила ее» (Отчет ИПБ за 1889 г., приложение, с. 100).

Вслед за оригиналом пьесы, отправленной в редакцию «Отечественных записок» (эта рукопись до нас не дошла), писарская копия ее была представлена 29 июня 1849 г. в Дирекцию императорских театров для передачи в театральную цензуру. В августе 1849 г. «Холостяк» был разрешен к печати для девятого номера «Отечественных записок», а 7 октября подписано было разрешение на постановку его на сцене.

И сам Тургенев, и его литературные друзья, подчеркивая в своих высказываниях о новой комедии политическую ее «благонамеренность», прежде всего имели в виду отсутствие в основных коллизиях и ситуациях «Холостяка» прямых антикрепостнических тенденций, характерных для всех прочих его произведений 1847 — 1849 гг. И действительно, эти тенденции как будто бы отсутствовали и в журнальной, и в театральной редакциях

«Холостяка». Однако сравнение черновой рукописи комедии с ее журнальным текстом и с театрально-цензурным списком позволяет установить, что не самим Тургеневым, а цензурой было изъято в беловой рукописи комедии несколько существенных строк о крепостной деревне, включенных в диалог фон Фонка и Шпуньдика в первом акте. Эти строки, непосредственно связывавшие «Холостяка» с тематикой «Записок охотника», следовали за словами Шпуньдика: «Урожаи больно плохи-с... вот уже третий год» (см. с. 194).

«Фонк. Гм. А крестьяне как у вас?

Шпуньдик. Ну, доложу вам, мужика в наших краях тоже слишком хвалить нельзя; мужик у нас легкомысленный... Да и вообще — дело известное-с, мужик, что медведь, баба, что коза-с.

Фонк (смеясь). Почему же коза?

Шпуньдик. А уж так видно ей на роду написано. В наших мостах еще и того хуже. Бабы у нас совсем что-то плохи — даже глядеть иногда неприятно-с.

Фонк. Неужели?

Шпуньдик. Ей-богу-с. Доложу вам — нашим житьем деревенским не всегда хвастаться можно; просто иногда тягость чувствуешь, бремя на душе-с.

Фонк. А! Это нехорошо».

В этом диалоге, вместо общеизвестных строк: «А как же-с! Не то плотину вдруг прорвет. Рогатый, с позволенья сказать, скот-с тоже сильно колеет-с» — в рукописной редакции было: «А как же-с? Пожары, недоимки, побеги... болезни — самому иногда крестьян лечить приходится, ну и лечишь. Какое в этом удовольствие, позвольте спросить? Не то плотину вдруг прорвет; рогатый, с позволенья сказать, скот-с тоже сильно колеет — то бишь дохнет».

Театральной цензурой было изъято еще несколько строк в репликах Мошкина: мотивировка его отношений к Маше, слова «по казенной надобности», упоминания о затянувшейся стройке Исаакиевского собора; сравнение «просто с гвардейский кулак», замененное в журнале на «солдатский кулак», превратилось в «просто диво»; из причитаний Пряжкиной исчезли строки: «Ах, пресвятая богородица, троеручица», «Иисусе Христе, помилуй меня», «А всё бог, всё бог. Во всем его святая воля»; в словах Шпуньдика вместо «перекреститесь» появилось «опомнитесь». Изменены были фамилии двух персонажей: фон Фонк был превращен в фон Клакса, а Белокопытова в Белоногову. Со всеми этими цензурными искажениями и сокращениями «Холостяк» шел на русской сцене до самой Октябрьской революции.

Черновая рукопись «Холостяка» широко характеризует приемы работы Тургенева над сценарием пьесы, над ее персонажами — их характерами и спецификой их речи, над мотивировкой их действий¹.

Так, например, наличие в черновой редакции комедии и в ее театральном списке нескольких деклараций, обнажающих хищническую философию «искусства жить» такого преуспевающего представителя петербургского бюрократического мира, как фон Фонк, и отсутствие этих же страниц в журнальном тексте комедии позволяет установить, что они были изъяты из «Отечественных записок» не самим автором, а журнальной цензурой. Цензурой не были изъяты из журнального текста и многозначительные строки, характеризующие отношения Мошкина к Маше уже после ее разрыва с Вилицким. Подробно об этом см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. II, с. 609 — 610.

В рукописной редакции «Холостяка» отмечалось, что «действие» пьесы «происходит в 1842 году, в Петербурге». Эта ремарка не случайна. Именно зимою 1842 — 1843 г. Тургенев, поступив на службу в Особую канцелярию министерства внутренних дел, имел возможность близко наблюдать тот самый петербургский чиновничий мир, который показан был им в его новой комедии.

«Петербургский чиновник» Елецкий, человек «холодный и сухой», «аккуратный», «не злой, но без сердца», выведенный в «Нахлебнике», это, конечно, русский вариант фон Фонка. Но этот персонаж, как и другие петербургские чиновники, показанные в произведениях Тургенева и до «Холостяка» и после него, зарисовывались писателем в отрыве от профессиональной среды, и не совсем привычной для них усадебной или провинциально-городской обстановке. По-иному показан столичный бюрократический аппарат в «Холостяке», разумеется, не весь этот аппарат, а его средние и низшие звенья, так как верхушка его была строжайше ограждена от показа на сцене цензурой.

Продолжая в «Холостяке» гоголевские традиции и предвосхищая пьесы из чиновничьего быта А. Н. Островского, Тургенев сумел показать, без сатирического пафоса, без нарочито обнаженной тенденциозности, но с беспощадной трезвостью реалиста, своих Мошкиных, фон Фонков и Вилицких в примитивной домашней обстановке, обусловленной социальным положением, кастовыми предрассудками, низким культурным уровнем, аморальностью и карьеризмом, воспитанными в этих персонажах крепостническим государством и николаевской полицейско-бюрократической системой.

Премьера «Холостяка» состоялась 14 октября 1849 г. на сцене Александрийского театра. Пьеса была поставлена в бенефис М. С. Щепкина, гастролировавшего в это время в Петербурге. Вместе с «Холостяком» для бенефисного спектакля были выбраны еще две пьесы — «Однофамильцы» (инсценировка рассказа Э. Гино) и старинная комедия-водевиль И. П. Котляревского «Москаль-чаривник».

Комедия «Холостяк» была первой из пьес Тургенева, появившихся на сцене. Все другие («Завтрак у предводителя», «Провинциалка», «Где тонко, там и рвется», «Безденежье») следовали уже за ней. В сезон 1849/50 г. «Холостяк» прошел всего четыре раза, так как, по удостоверению А. И. Вольфа, долгое время «никто из петербургских артистов не решился играть Мошкина после высокохудожественного исполнения этой роли московским гостем» (Вольф, Хроника, ч. 1, с. 136; ч. 2, с. 150). Особенно большой успех Щепкин имел в третьем акте, в сцене чтения письма

Вилицкого (роль Вилицкого исполнял А. М. Максимов). Фон Фонка в этом спектакле играл П. А. Каратыгин, Шпуньдика — А. Е. Мартынов, Белоногову — В. В. Самойлова, Пряжкину — Ю. Н. Линская.

25 января 1850 г. «Холостяк» был поставлен в Москве, в Большом театре, также в бенефис М. С. Щепкина. Вместе с «Холостяком» шла комедия в двух действиях «Богатая старушка и родственники ее» и одноактный водевиль «Отсталые люди, или Предрассудки против науки и искусства». Роль Вилицкого исполнял И. В. Самарин, фон Фонка — Д. Т. Ленский, Шпуньдика — В. И. Живокини. Белоноговой — Л. П. Косицкая, Пряжкиной — А. Т. Сабурова (Театр насл, с. 308 — 309). Спектакль был повторен 1 и 6 февраля, а затем возобновлен в конце года.

В числе первых читательских откликов на новую пьесу Тургенева были отзывы о ней в переписке братьев Достоевских. «Не знаю, понравится ли тебе комедия Тургенева, — писал M. M. Достоевский, посылая сентябрьский помер „Отечественных записок“ своему брату, находившемуся в это время, в ожидании приговора, в Петропавловской крепости. — Мне в ней многое нравится, хоть и мало сценического элемента. Она написана для Щепкина, который, как говорят, дает ее в свой бенефис» (Искусство, 1927, № 1, с. 114). В презрительных и безапелляционно уничтожающих тонах отозвался о «Холостяке» Ф. М. Достоевский. «Комедия Тургенева непозволительно плоха, — отвечал он брату 14 сентября 1849 г., — что это ему за несчастие? Неужели же ему так и суждено непременно испортить каждое произведение свое, превышающее объемом печатный лист? Я не узнал его в этой комедии. Никакой оригинальности: старая, торная дорога. Всё это было сказано до него и гораздо лучше его. Последняя сцена отзывается ребяческим бессилием. Кое-где мелькнет что-нибудь, но это что-нибудь хорошо только за неимением лучшего» (Достоевский Ф. М. Письма. М.; Л., 1928. Т. I, с. 128).

В этот же день Некрасов писал Тургеневу о его пьесе: «Ваша комедия „Холостяк“ в IX № „От. зап“. — просто удивительно хороша, особенно первый акт» (Некрасов, т. X, с. 132).

«Темные слухи дошли до меня, любезнейший Краевский, — писал последнему Тургенев 22 октября 1849 г., — что Вы напечатали в ОЗ моего „Холостяка“. Желаю, чтобы он понравился русской публике».

Отклики на «Холостяка» в печати были столь же противоречивы, как и в устном обмене мнениями об этой пьесе в литературных кругах и в переписке ее первых читателей и зрителей.

На страницах некрасовского «Современника» А. В. Дружинин безоговорочно признал, что в новой своей комедии «Холостяк» «автор представил нам настоящую, живую, новую русскую комедию, которая умна, занимательна, свежа, удобна для сцены и произвела бы на ней большой эффект... если б для нее сыскались старательные актеры и публика, предпочитающая топкий анализ двусмысленным шуткам, пересыпанным солью... солью вовсе не аттическою!» (Совр, 1849, № 10, отд. «Смесь», с. 288).

Анонимный рецензент «Холостяка» в журнале «Северное обозрение», детально разбирая комедию, как «одно из редких прекрасных явлений в нашей литературе», горячо

приветствовал возвращение Тургенева к работе для театра и не сомневался в том, что новая пьеса, несмотря на ее некоторые «длинноты и лишние лица, каковы Созоменос и Пряжкина», «открывает автору „Записок охотника“ настоящее его назначение», то есть продолжение и утверждение традиций Гоголя в национальной русской драматургии (Северное обозрение, 1849, т. II, кн. 2, отд. «Смесь», с. 642 — 658).

В «Театральной хронике» ноябрьского номера «Отечественных записок» за 1849 г. комедия «Холостяк» определялась как «весьма замечательное явление на нашей сцене»: «Взятая из так называемого чиновничьего мира, она едва ли не первая пьеса, где человек, живущий честным трудом, не осмеян, не отмечен грязными чертами, низкими целями. Перед вами люди с странностями; одни — среди своего необразования довольны спокойною совестью, другие — с желанием выйти из своего круга. И те и другие порой смешны, но вам и в ум не приходит смеяться над ними: в них прежде всего человеческие черты. Но это еще не единственная цель комедии: в ней много интереса общего: под наружностью комедии в ней скрыта серьезная драма, какую зоркий наблюдатель увидит не в одном чиновничьем мире, а в целом обществе. Называем драмой, потому что многое из того, что смешно — в существе грустно». Переходя к характеристике исполнителей основных ролей в пьесе, критик утверждал, что «Холостяк» «вообще был разыгран весьма удовлетворительно, с большим согласием и почти все актеры поняли его, как вещь серьезную. Так оно и должно быть со всякою порядочною комедиею. М. С. Щепкин создал лицо Мошкина с необыкновенною простотою. Вы забываете, что он перед вами на сцене: его замешательство в минуту прихода Фонка, беспокойство, с каким ou является к Вилицкому, потом сцена, когда получает письмо н хочет стреляться, наконец, объяснение с Машей — во всех этих сценах было так много простоты и истинного одушевления, так много серьезности под наружностью странною и оригинальною, что нельзя было не сознаться: как много высокий комик должен иметь ума и таланта»¹.

Правда, в январской книге «Отечественных записок» за 1850 г. анонимный рецензент пьесы Тургенева внес несколько существенных коррективов в предшествующий отзыв журнала о новой комедии Тургенева, отметив в ней и некоторую «незрелость», и отсутствие той «оконченности и того тонкого очертания характеров», которые показаны были в сценах «Где тонко, там и рвется» (Отеч Зап, 1850, № 1, отд. V, с. 18).

Пессимистические представления А. В. Дружинина об отсутствии на нашей сцене корней для настоящей «русской

комедии» из-за неподготовленности актеров к подлинно художественному ее воплощению, а зрителей к серьезному восприятию реалистической пьесы заставили Некрасова полемически заострить на страницах «Современника» давно обещанный им Тургеневу отчет о постановке «Холостяка» в Петербурге.

В самом деле, тот «явный интерес и удовольствие», с которыми публика премьеры смотрела 14 октября 1849 г. пьесу Тургенева, те жаркие толки и споры о новой комедии, которые «можно было слышать в партере и коридорах театра», то «уважение» и «внимание» к оригинальному драматическому произведению, которое с таким одушевлением проявлено было всеми исполнителями тщательно поставленного «Холостяка», Есё это, по мнению Некрасова, говорило о несомненном «сочувствии к русской комедии» и не оставляло места опасениям, получившим выражение в статье Дружинина.

Оживленный обмен мнениями о «Холостяке» и общие вопросы о путях русской драмы, поднятые в связи с его постановкой, с одной стороны, объяснялись тем, что прежние комедии Тургенева не попадали на сцену, а с другой — тем, что та или иная судьба новой пьесы могла предопределить исход давнишней тяжбы писателей группы «Современника» и «Отечественных записок» с блюстителями затхлых традиций господствующего театрального репертуара. Надежды, возлагавшиеся на Тургенева как драматурга, заставляли его единомышленников быть не только на страже его интересов в печати и на сцене, но и самыми придирчивыми критиками, строгие оценки и предостережения которых могли бы быть учтены молодым автором в следующих его произведениях для театра. Вот почему и Некрасов, восторженно отозвавшийся о комедии тотчас после ознакомления с нею (см. выше), свой хвалебный разбор «Холостяка» в «Современнике» после премьеры пьесы дополнил несколькими тонкими соображениями и по поводу ее явных дефектов¹:

«Главный недостаток, много повредивший полному успеху комедии и замеченный всеми, — растянутость, недостаток, почти неизбежный в каждом первом произведении для сцены и за который, следовательно, нельзя винить автора. В первом акте почти нет ничего лишнего, но второй утомил зрителей. Начинается он монологом, в котором Вилицкий высказывает свое колебание; жениться на Маше ему уже не хочется после того, как светский друг его фон Фонк нашел и Машу и всё семейство ее слишком недостойными великой чести породниться с Вилицким;

отказаться и страшно и совестно. Приходит фон Фонк с греком Созоменосом (лицо, заметим мимоходом, на сцене совершенно лишнее, чего не кажется в чтении), и Вилицкий, прося его совета в своем затруднительном положении, опять отчасти пересказывает то, что уже высказал в первом своем монологе.

Первый акт начинается монологом слуги, развалившегося в барских креслах, второй кончается тем, что слуга ложится на господский диван отдохнуть, с соответствующими прибаутками. Эти две сцены произвели неприятное впечатление, напомнив Осипа (в „Ревизоре“). Мы уверены, что автор совершенно не рассчитывал посмешить ими, а поместил их потому, что так действительно бывает в жизни; и в чтении они проходят совершенно незаметно; но автор не расчел, что на сцене их будет произносить актер, и как подобную роль в десять слов нельзя дать хорошему актеру, то следовательно плохой актер; что он, пожалуй, вообразит, что собственно от его роли зависит успех или падение всей пьесы, постарается, чтоб роль вышла как можно поэффектнее. Таким образом из мимолетных десятка слов выйдет нечто торжественное, на чем зритель поневоле приостановит свое внимание, хотя приостановить тут его внимание автор не желал, да и причины не было. Избежание подобных неприятностей, часто обращаемых поверхностными судьями в вину самой пьесы, приобретается только знанием сцены, и часто даже той сцены в особенности, где играется ваша пьеса. Сделаем еще следующее замечание; оно, пожалуй, ничтожно, но показывает, как должен быть осторожен иногда автор, пишущий для сцены. У г. Тургенева часто попадаются несколько тривиальные фамилии. — Где вы остановились? — „В доме Блинниковой“. С кем приехали? — „С купцом Сивопятовым“ и т. п. Из этого выходит вот что: актер, встретив в своей роли подобную фамилию (особенно, если роль незначительна и досталась плохому актеру), чаще всего думает, что автор вставил ее с намерением рассмешить; поэтому он произносит ее с особенным ударением, — раек хохочет, а образованный зритель, не вникнув в дело, сожалеет, что автор прибегает к такой избитой манере остроумия! Конечно, подобные мелочные промахи могли бы легко быть предупреждены при личном присутствии автора на репетициях пьесы, но г. Тургенева в Петербурге нет».

В заключительных страницах своей рецензии Некрасов свидетельствует, что «публика с явным интересом и удовольствием следила за ходом пьесы, и всё хорошее было замечено и одобрено громкими рукоплесканиями; жаркие толки и споры о новой комедии можно было слышать в партере и в коридорах театра, по окончании пьесы, каких не услышите после десятка новых самых эффектных французских водевилей. Ясно, что сочувствие к русской комедии в публике существует: явись настоящая русская комедия — и не увидишь, как полетят со сцены, чтоб уже никогда не возвратиться, жалкие переделки и подражания, бесцветные и безличные, натянутые фарсы и т. п. Еще более порадовало нас сочувствие к русской комедии в наших актерах, — сочувствие, которого нельзя было не заметить в представление „Холостяка“. Ни тени той самоуверенной небрежности, которая встречается при исполнении фарсов и водевилей, не заметили мы при исполнении „Холостяка“. Артисты видимо

принялись за дело с уважением, подобающим русской комедии, и исполнили его превосходно».

Подробно характеризуя игру Максимова (Вилицкий), Мартынова (Шпуньдик), Каратыгина 2-го (фон Фонк), Самойловой 2-й (Маша) и Линской (Пряжкина), Некрасов особенно сочувственно реагировал на успех Щепкина в роли Мошкина: «Роль эта, как ни трудна она, совершенно по силам и в духе таланта Щепкина. Весь третий акт с самого того места, где начинаются опасения старика за участь своей воспитанницы, был торжеством Щепкина... Рукоплескания не умолкали, и этот акт, отдельно взятый, имел огромный успех» (Совр, 1849, № 11, отд. «Смесь», с. 138 — 142).

Возможность некоторой проверки этих впечатлений и замечаний представилась Тургеневу только через год, но, в общем, он был доволен приемом «Холостяка» в Петербурге и, констатируя в письме к А. А. Краевскому от 1 (13) декабря 1849 г., что пьеса, по дошедшим до него слухам, имела лишь «un succès d’estime», оговаривался, что «другого не ожидал и рад даже этому: 2-й акт для сцены холоден».

6 декабря 1850 г. Тургенев в первый раз увидал свою комедию на сцене, и об уроках, полученных им при этом, мы можем судить по письму его из Москвы к Полине Виардо (печатаем его в переводе с французского оригинала): «Завтра я должен быть в театре, — писал он 5 (17) декабря 1850 г. — Дают мою пьесу в трех актах: „Холостяк“, с Щепкиным. Я сяду в ложе, скрытой от публики. Мне кажется, что буду бояться: второй акт холоден, как лед». В письме, отправленном через два дня после спектакля, Тургенев мог уже дать полный отчет в своих впечатлениях от пьесы: «Публика приняла ее очень горячо; особенно третий акт имел чрезвычайно большой успех. Сознаюсь, это приятно. Щепкин был великолепен, полон правды, вдохновения и чуткости; его вызвали один раз после второго акта, два раза в течение третьего и два раза после него. Одна старая актриса (А. Т. Сабурова) была великолепна в роли кумушки. Другой актер, Живокини, был очень хорош в роли доброго провинциала. Jeune première <Л. П. Косицкая> была посредственна, немного неловка, но естественна; другие актеры были плохи. Но как поучительно для автора присутствовать на представлении своей пьесы! Что там ни говори, но становишься публикой, и каждая длиннота, каждый ложный эффект поражают сразу, как удар молнии. Второй акт, несомненно, неудачен, и я нашел, что публика была слишком снисходительна. Тем не менее, в общем — я очень доволен. Опыт этот показал мне, что у меня есть призвание к театру и что со временем я смогу писать хорошие вещи».

Итак, непосредственными впечатлениями автора были подтверждены едва ли не все критические замечания о «Холостяке» в приведенном выше отчете Некрасова. В полном соответствии с его пожеланиями текст «Холостяка» тщательно был очищен в издании 1869 г. от всего того, что «замедляло и охлаждало» ход действия, причем динамизация произведения осуществлена была прежде всего благодаря значительному сокращению особенно «холодного» второго акта, последовательному устранению из пьесы всех мало характерных реплик, многочисленных

повторений одних и тех же слов («так справедливо, так справедливо»; «ну, однако, ступайте, ступайте»; «должен, непременно должен»; «не может, никак не может» и т. д.), благодаря более тонкой отделке несколько растянутых прежде диалогов Мошкина и Вилицкого, Вилицкого и фон Фонка и пр. Возможно, что в связи с личными впечатлениями от постановки «Холостяка» в Москве Тургеневым изъяты были из текста пьесы, как слишком «тривиальные», некоторые элементы чисто внешнего комизма в линии поведения и в речах Мошкина, Шпуньдика, а особенно Пряжкиной. По этим же, видимо, соображениям фамилия героини «Холостяка», Маши Белокопытовой, была изменена, на Белову.

«Холостяк» был возобновлен на Александрийской сцене в Петербурге 7 октября 1859 г., с А. Е. Мартыновым в главной роли¹.

«Мысль этого возобновления, — писал о постановке „Холостяка“ И. И. Панаев на страницах октябрьского номера ,,Современника“ 1859 г., — очень счастливая, потому что пьеса, несмотря на свою длинноту, от которой охлаждается драматическое движение, имеет неоспоримые достоинства. Роль Холостяка играл прежде Щепкин, придавший этой роли, сколько я помню, к невыгоде пьесы, характер уж слишком сентиментальный. Мартынов, как великий артист, создающий типы из самых ничтожных ролей в самых ничтожных пьесах, удивительно воспользовался прекрасными данными, которые представила ему роль Холостяка, и создал из него полный и цельный характер, в высшей степени симпатический и трогательный и между тем совершенно верный действительности, поразительно истинный. Он передал роль Мошкина с тою изумительною тонкостию, которая может быть оценена только немногими, людьми, истинно понимающими искусство и любящими его, и вместе с тою глубиною чувства, которая должна трогать и смягчать самые черствые и закоренелые души и потрясать всех. Я укажу только на три сцены — на высоко комическую сцену приема Мошкиным молодого немецкого бюрократа и аристократа г. фон Клакса, на чтение Мошкиным письма с отказом Вилицкого и на раздирающее душу объяснение (в 3 акте) его с Марьею Васильевною, когда после

этого отказа доброму старику становится ясно, какою любовью он любит Марью Васильевну и как сильна и глубока эта любовь. Вследствие игры Мартынова „Холостяк“ должен сделаться одною из самых замечательных пьес русского репертуара» (Совр, 1859, № 10, отд. 3, с. 476).

Этот отклик на постановку «Холостяка» был очень близок анонимному отчету о возобновлении «прекрасной пьесы г. Тургенева», опубликованному в «С.-Петербургских ведомостях» от 11 октября 1859 г. Вспоминая об «огромном успехе» в «Холостяке» М. С. Щепкина, рецензент отмечал, что «на этот раз роль его взял на себя г. Мартынов и сделал из нее нечто до того замечательное, что все похвалы ему непременно должны показаться бледными и ничтожными в сравнении с тем потрясающим впечатлением, какое должно произвести на всякого истинного любителя искусства такое удивительное исполнение» (СПб Вед, 1859, № 220).

Совсем с других литературно-политических позиций на возобновление «Холостяка» откликнулась официозная «Северная пчела», на страницах которой выступил престарелый К. А. Полевой. Решительно возражая против авторской и актерской трактовки образа Мошкина, критик полагал, что Тургенев, «развивая характер Мошкина, увлекся больше в изображение петербургского чиновника, нежели оригинала-холостяка, и даже чиновника представил неверно. Старый, опытный служака, и притом честный человек — дрожит как осиновый лист пред фанфароном, маленьким чиновником, потому только, что тот близок к какому-то из его начальников. Опытные чиновники лучше нежели кто-нибудь знают цену таких гусей и если оказывают им глубокое почтение, то не дрожат перед ними, именно потому, что оценивают их очень хорошо». Далее, настаивая на том, что «положение главного действующего лица выходит ложное, а ложного нельзя изобразить истинно», Полевой протестовал против того, что Мартынов показал на сцене «не холостяка, а петербургского чиновника, набитого разными предрассудками и кажущегося почти дурачком. Он нисколько не понимает своего положения и поддается всем предрассудкам своих собратов, а это неверно. Мошкин вовсе не глуп, притом чист душою, следовательно должен видеть ясно предметы, которые знает наизусть. Нам кажется, что г-н Мартынов преувеличивает и это ложное положение, являясь перед фон-Клаксом совершенно растерянным человеком. Он мог бы казаться больше самостоятельным. Еще досаднее, что и в Мошкине — опять тот же тип, который мы видали в сотне других комедий! Опять тот же склад, те же приемы: немного искривленный рот, немного склоненное на правую сторону тело, скороговорка» (Сев Пчела, 1859, 5 ноября, № 241).

В Москве «Холостяк» был возобновлен 21 апреля 1860 г. во время последних гастролей А. Е. Мартынова (Моск Вед, 1860, № 87). Об этом спектакле сохранился отчет А. Н. Баженова в девятом из его «Московских театральных писем» в редакцию журнала «Музыкальный и театральный вестник»: «Для роли Мошкина („Холостяк“) не остается желать лучшего исполнителя; в этой высококомической роли более, чем во всякой другой, обнаружилась вся прочность, вся состоятельность этого

истинного таланта. В течение двух больших актов г. Мартынов ни разу не прибегнул к малейшему фарсу, не сделал ни одного лишнего движения; а между тем весь театр или от души смеялся над ним, или глубоко ему сочувствовал. Да и вся комедия имела праздничный вид, во-первых, благодаря сокращению; а во-вторых, потому, что кроме Мартынова прекрасно исполнили свои роли: г. Живокини (Шпуньдик), г. Самарин (фон Клакс), г-жа Акимова (Пряжкина) и г-жа Савина (Белоногова)» (Музыкальный и театральный вестник, 1860, № 18, с. 146).

Под впечатлением триумфов А. Е. Мартынова в «Холостяке» Тургенев в предисловии к своим «сценам и комедиям», впервые объединенным в собрании его сочинений в 1869 г., счел необходимым особо отметить, что «гениальный Мартынов перед самым концом своей блестящей, слишком рано прерванной карьеры превратил силою великого дарования бледную фигуру Мошкина (в „Холостяке“) в живое и трогательное лицо» (см.: наст. изд., Сочинения, т. 11).

После смерти Мартынова «Холостяк» на многие годы исчезает из репертуара русских театров. Возвращение этой комедии на сцену связано с именем В. Н. Давыдова, добившегося постановки «Холостяка» на спектакле в Александрийском театре в пользу Литературного фонда 24 января 1882 г.; спектакль был повторен 3 и 7 февраля 1882 г. (Т и Савина, с. 108). Под впечатлением писем и статей об исключительном успехе Давыдова в роли Мошкина, Тургенев 1 февраля 1882 г. обратился к молодому артисту с специальным письмом, в котором отмечал: «Так же как Мартынов, Вы сумели создать живое и целостное лицо из незначительных данных, представленных Вам автором». В этот же день Тургенев писал Д. В. Григоровичу, что Давыдов «по-видимому, сравнялся с незабвенным Мартыновым, создавши, подобно ему, живой и трогательный тип из едва намеченного лица Мошкина». Об этом спектакле см. подробнее: Брянский А. М. Владимир Николаевич Давыдов. Жизнь и творчество. Л.; М., 1939, с. 102 — 103.

В критической литературе о «Холостяке», создававшейся под впечатлением его постановок в 1849, 1859 и 1882 гг., разбор пьесы, как правило, подменялся разбором игры Щепкина, Мартынова и Давыдова. Исключений немного, и в числе их особенно выделяются отзывы Некрасова (см. выше), Баженова и А. Григорьева. Принципы, обусловившие неприятие последним «Нахлебника» и «Холостяка» как произведений эпигонских, характеризующих кризис школы «сентиментального натурализма», в которой «вопль идеалиста Гоголя за идеал, за „прекрасного человека“ перешел в вопль и протест за расслабленного, за хилого морально и физически человека», — исключали возможность объективного подхода к драматургии Тургенева. А. Григорьев договаривался даже до того, что «тургеневский Мошкин, влюбляющийся на старости лет да еще представленный Щепкиным, довел натурализм, т. е. опять-таки сентиментальный натурализм конца сороковых годов, до крайних пределов комизма» (Рус Сл, 1859, № 5, Критика, с. 22; перепечатано: Сочинения А. Григорьева. СПб., 1876. Т. 1, с. 350). Этот приговор предшествовал на несколько месяцев появлению А. Е. Мартынова в роли Мошкина, истолкованной гениальным актером совсем не так, как

это представлялось А. Григорьеву и его эпигонам. И тем не менее даже четверть века спустя в специальной литературе о Тургеневе популяризировались формулировки именно А. Григорьева, несмотря на их явную несостоятельность.

«Комедии „Нахлебник“ и „Холостяк“, — писал в 1885 г. А. И. Незеленов, — обличают собою, своим существованием, ложь школы „сентиментального натурализма“ и должны быть признаны несомненно ошибками тургеневского творчества. Положительное значение их разве только в том, что они были в деятельности Тургенева противовесом прежним, другого характера, но тоже ложным увлечениям великого поэтического таланта, который долго искал своей самостоятельной дороги» (Незеленов А. Тургенев в его произведениях. СПб., 1885, с. 63).

Положениям Незеленова противостояла концепция немецкого критика Е. Цабеля. который, разбирая в своей статье «Iwan Turgenjew als Dramatiker» комедию «Холостяк», обращал внимание читателей на мастерство ее построения и на развитие в ней некоторых тематических линий «Клавиго» Гёте, данных в новой психологической интерпретации, поражающей своей глубиною и оригинальностью (Zabel, S. 161 — 166).

Столь же высокая оценка «Холостяка» как «настоящей комедии», а всех его персонажей как «живых созданий» дана была в статье А. Л. Волынского «Русская комедия», написанной в связи с возобновлением «Холостяка» 21 октября 1899 г. на петербургской сцене: «Публика услышала в этой комедии отзвук гоголевского юмора, — отмечал критик, — та же скорбная струна в бытовой сатире, тот же смех сквозь слезы. Только у Тургенева трагический разлад в жизни изображаемых людей смягчен нежными примирительными нотами, резкие контуры жизненных уродов стушеваны мягкой светотенью» (Волынский А. Л. Борьба за идеализм. СПб., 1900, с. 253 — 258).

Специфика стиля и композиции комедии «Холостяк» в литературе о Тургеневе с наибольшей полнотою была определена в исследовании В. В. Виноградова «Тургенев и школа молодого Достоевского» (Русская литература, 1959, № 2, с. 45 — 71). Характеризуя наличие в «Холостяке» функционально многообразных элементов стилистики Гоголя и связывая внимание Тургенева именно к этим элементам с ослаблением обличительного пафоса новой комедии сравнительно с «Нахлебником», исследователь очень убедительно показал прямое воздействие на структуру монологов Мошкина фразеологии «Бедных людей». Если, как утверждал В. В. Виноградов, Екатерина Савишна Пряжкина, слуги, отчасти и фон Фонк являлись персонажами, родственными образам Гоголя, то стержневой образ комедии, Мошкин, создан был по принципам построения социальных характеров, впервые показанных в петербургских повестях Достоевского.

Стр. 174. Марья Васильевна Белова, сирота, проживающая у Мошкина, 19 лет. Простая русская девушка. — В рукописи и в первой журнальной редакции фамилия Маши не Белова, а Белокопытова. Это фамилия не случайна, — ее носила воспитанница матери Тургенева, Е. С. Белокопытова, ставшая в 1846 г. женою Н. Н. Тургенева (1795 — 1880), дяди писателя.

В театральных списках комедии Белокопытова была переименована в 1849 г. в Белоногову; фамилия Белова в печатном тексте «Холостяка» впервые появляется в Т, Соч, 1869, ч. VII.

Стр. 186. Вот особенно когда Исакий будет окончен... — Строительство Исаакиевского собора в Петербурге шло 90 лет — с 1768 по 1858 год.

Стр. 188. Я не какой-нибудь Катон... — Марк Порций Катон, римский политический деятель и писатель (234 — 149 до н. э.), позднее названный Старшим, в отличие от Марка Порция Катона Утического (95 — 46 до н. э.). Был известен строгостью своих моральных и общественно-политических требований.

Стр. 191. Рубини поет в «Лучии». — Итальянский певец Джованни Батиста Рубини (1795 — 1854) пел в итальянской опере в Петербурге в течение трех сезонов: 1843, 1844, 1845 гг. «Лучия» — опера Гаэтано Доницетти «Лючиа ди Ламермур» (1835).

Стр. 223. Уж эти мне ферлакуры! — от франц. faire la cour — ухаживать за кем-либо.

Стр. 226. Фосс-паркэ, как говорится... — Эту французскую сентенцию, неожиданную в устах Мошкина, сам Тургенев разъяснил в романе «Новь»: «Фомушка плохо знал по-французски и Вольтера читал в переводе <...>, но у него иногда вырывались выражения вроде „Это, батюшка, фосс паркэ!“ (в смысле „это подозрительно“, „неверно“), над которым много смеялись, пока один ученый француз не объяснил, что это есть старое парламентское выражение, употреблявшееся на его родине до 1789 года» («Новь», ч. I, гл. 19). О смысле и происхождении этого выражения см.: Алексеев М. П. «Фосс-паркэ» в текстах Тургенева. — Т сб, вып. 3, с. 185 — 187.

Стр. 236. Ванька-Каин эдакой... — Каин Иван Осипов (р. 1718) — московский вор и сыщик.

Стр. 247. Да, на дуэль. На шпандронах, на пистолетах... — Шпандрон — искаженное слово «экспадрон», «эспантон» (исп.) — шпага.