Мы обедали в маленькой швейцарской деревеньке, куда в одно время с нами приехала француженка в печальном платье, с девятилетним сыном и с белкою. Печальное платье, бледное лицо и томность в глазах делали ее привлекательною для меня, а еще более для моего мягкосердечного Б*. «Я надеюсь, сударыня, что вы позволите нам вместе с вами обедать», — сказал он ей с таким видом и таким голосом, который для датчанина был очень нежен. «Если это не будет вам противно», — отвечала француженка с приятным движением головы. «Господин трактирщик! — закричал мой Б* повелительным голосом. — Вы, конечно, не заставите нас жаловаться на худой обед?» — «Увидите», — отвечал швейцар с некоторою досадою, поправив на голове своей шапку. — «Швейцары — добрые люди, — сказала француженка с улыбкою, сев за накрытый стол, — только немного грубоваты». Поставили кушанье. Б* резал, раздавал и всячески старался услуживать даме и сыну ее. Он не мог утерпеть, чтобы не спросить у нее, по ком носит она траур. «По брате, — отвечала француженка со вздохом.— Он писал ко мне из Т* о своей болезни; я поехала к нему с маленьким своим Пьером и — нашла его лежащего во гробе». Тут обтерла она слезу, которая выкатилась из правого глаза ее, как сказал бы Йорик. — «А в каких летах был ваш братец?» — спросил Б* и заставил меня от досады повернуться на стуле. — «Старее меня пятью годами», — отвечала она и обтерла другую слезу, блиставшую на нижней реснице левого глаза ее. «Господин Б*!— сказал я. — Вы оскорбляете чувствительность госпожи NN горестными воспоминаниями». — «Я этого не думал, — отвечал он, покрасневши, — право, не думал. Простите меня, сударыня!» — «Рана в сердце моем так еще свежа, — сказала она, — что кровь не переставала из нее литься». — Маленький Пьер бросил ложку, посмотрел на мать, встал, подбежал к ней, начал целовать ее руку и между поцелуями взглядывал на нее так умильно и говорил ей так нежно: «Маменька, не плачьте! Не плачьте, любезная

маменька!» — что я пошел в карман за белым платком, а Б* в восторге вскочил со стула, схватил руку ее, которою обнимала она сына своего, и прижал ее к своим губам. В самую сию секунду вошел трактирщик. «Ба! что это? — сказал он грубым голосом. — Я думал, что вы обедаете». Никто не отвечал ему. Госпожа NN высвободила свою руку (на которой осталось розовое пятно) и томным взором наказала чувствительного Б* за нескромный жар его. «Вели подать нам кофе», — сказал я трактирщику; но он стоял как вкопанный, выпучив глаза на француженку, которой бледные щеки, от внутреннего ее движения, покрылись алым румянцем. Между тем она указала маленькому Пьеру место его. Б* сел на свое, и мы принялись за десерт. Госпожа NN успокоилась и рассказала нам, что она возвращается теперь к своему мужу, который родом швейцар, но по торговым делам жил долгое время во Франции и, будучи в Т*, влюбился в нее, сыскал её любовь, женился на ней и переехал жить в К*, «Он очень счастлив, сударыня, — сказал я, — имея такую супругу; но он, конечно, достоин своего счастия, потому что вы нашли его достойным любви вашей».— Тут кучер объявил нам, что лошади впряжены. Надобно было расплатиться с трактирщиком и проститься с нежною француженкою. Она позволила нам расцеловать своего Пьера, из чего вышла опять чувствительная сцена, и вот каким образом. В самую ту минуту, как Б* обнимал маленького Пьера, резвая белка, прыгавшая по столу, вскочила ему на голову и передними своими лапками так ласково ухватила его за нос, что он закричал. Госпожа NN ахнула, а трактирщик, стоявший у дверей, захохотал во все горло. Белку стащили с головы моего приятеля, и маленький Пьер, вертя ее за хвост, кричал: «Ах, белка! Злая белка! На что ты схватила за нос господина Б*?» Учтивый приятель мой уверял госпожу NN, что ему не приключилось в самом деле никакого вреда, кроме испуга. «Ах, государь мой! — сказала она. — Я вижу кровь, я вижу кровь!» — я белым своим платком обтерла две красные капли на его переносице. «Ах, сударыня! —

отвечал Б*, будучи тронут до глубины сердца. — Как мне благодарить вас за вашу попечительность! Воспоминание о ней будет для меня всегда приятнейшим воспоминанием; и самой вашей белки я никогда не забуду». Госпожа NN подарила ему трубочку английского пластыря, желая, чтобы целительная сила его загладила преступление ее зверька. Тут мы снова простились, получив от нее адрес ее и записав ей наши имена. Маленький Пьер проводил нас до кареты. Милая француженка смотрела из окна, когда мы садились. «Простите, сударыня, простите!» — кричал ей Б*. — «Простите!» — отвечала она. — «Простите!» — кричал маленький Пьер, кивая головою. — Мы поехали и долго еще говорили о любезной госпоже NN, которая в воображении моего Б* затемнила образ молодой госпожи из Ивердона. —

Проезжая через одну деревню, увидели мы великое стечение народа, велели кучеру остановиться, вышли из кареты и втерлись в толпу. Тут вязали одного молодого человека, который со слезами просил, чтобы его освободили. «Что такое он сделал?»— спросили мы. — «Он украл, украл два талера в лавке, — отвечали нам вдруг человека четыре, — у нас никогда не бывало воровства; это бродяга, пришедший из Германии; его надобно наказать». — «Однако ж он плачет, — сказал я, — добродушные швейцары! Пустите его!» — «Нет, его надобно наказать, чтобы он перестал красть», — отвечали мне.— «По крайней мере, добродушные швейцары, накажите его так, как отцы наказывают детей своих за их проступки», — сказал я и пошел к своей карете. — Может быть, ни в какой земле, друзья мои, не бывает так мало преступлений, как в Швейцарии, а особливо воровства, которое считается здесь за великое злодеяние. О разбоях и убийствах совсем не слышно; мир и тишина царствуют в счастливой Гельвеции. —

Спускаясь с высокой горы, которая висит над городом, мог я обнять глазами великое пространство; и все сие пространство усеяно щедротами натуры. Здесь мы ночуем, а завтра поутру будем в Цирихе.