Письма русского путешественника.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

<1>

Тверь, 18 Маия 1789.

Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое 1привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами,1 а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!2

О сердце, сердце! кто знает, чего ты хочешь? — Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения? Не в восторге ли сказал я самому себе: наконец ты поедешь? Не в радости ли 3просыпался всякое утро?3 Не с удовольствием ли засыпал, думая: ты поедешь? Сколько времени не мог ни о чем4 думать, ничем заниматься, кроме путешествия? Не считал ли дней и часов? 5Но — когда пришел желаемый день,5 я стал грустить, вообразив6 в первый раз живо, что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете, и со всем, что, так сказать, входило в состав 7нравственного бытия моего.7 На что ни смотрел — на стол, где несколько лет изливались на бумагу незрелый мысли и чувства мои — на окно, под которым8 сиживал я подгорюнившись в припадках своей меланхолии, и где так часто, заставало меня восходящее солнце — на готической дом, любезный предмет глаз моих в часы ночные — одним словом, все, что попадалось мне в глаза, было для меня драгоценным памятником прошедших лет моей жизни, не обильной делами, но за то мыслями и чувствами обильной. 9С вещами бездушными9 прощался я как 10с друзьями; и в самое то время, как был размягчен,10 растроган, пришли люди мои, начали плакать и просить меня, чтобы я 11не забыл их, и взял11 опять к себе, когда возвращуся.12 Слезы заразительны, мои милые, а особливо в таком случае.

Но вы мневсего любезнее, и с вами надлежало расстаться. Сердце мое так много чувствовало, что я говорить забывал. Но что вам сказывать! — Минута, в которую мы прощались, была такова, что тысячи приятных минут в будущем едва ли мне за нее заплатят.

Милой Птрв.13 провожал меня до заставы. Там обнялись мы с ним, 14и еще в первый раз14 видел я слезы его; — там сел я в кибитку, взглянул15 на Москву, где оставалось для меня столько любезного, 16и

6

сказал:16 прости! Колокольчик17 зазвенел, 18лошади помчались... и друг ваш осиротел в мире, осиротел в душе своей!18

Все прошедшее есть сон и тень: 19ах! где, где часы,19 в которые так хорошо бывало сердцу моему посреди вас, милые? — Естьли бы 20 человеку, самому благополучному, вдруг открылось будущее,20 то замерло бы сердце его 21от ужаса, и язык его онемел бы21 в самую ту минуту,22 в которую он думал23 назвать себя 24щастливейшим из смертных!..24

Во всю дорогу не приходило мне в голову ни одной радостной мысли; а на последней станции к Твери грусть моя так усилилась, что я, в деревенском трактире, стоя перед каррикатурами Королевы Французской и Римского Императора, 25хотел бы, как говорит Шекспир, выплакать сердце свое.25 Там-то все оставленное мною явилось26 мне в таком трогательном виде — — Но полно, полно! Мне опять становится чрезмерно грустно. — Простите! 27Дай Бог вам утешений! — Помните друга, но без всякого горестного чувства!27

 

<2>

С. Петербург, 26 Маия 1789.

Прожив здесь пять дней, друзья мои, через час [1]поеду в Ригу.1

В Петербурге я не веселился. Приехав 2к своему Д*[*],2 нашел его в крайнем унынии. Сей достойный, любезный человек [*]3 открыл мне 4свое сердце: оно чувствительно — он нещастлив!..4 «Состояние мое совсем твоему противоположно, сказал он со вздохом: главное твое желание исполняется: ты едешь наслаждаться, веселиться; а я поеду искать смерти, которая одна может 5окончить мое страдание».5 Я не смел утешать его, и довольствовался одним 6сердечным участием6 в его горести. Но не думай, мой друг — сказал я ему — чтобы ты видел перед собою человека, довольного своею судьбою; приобретая одно, лишаюсь другого, и жалею. — Оба мы вместе от всего сердца жаловались на нещастный жребий человечества, или молчали. По вечерам прохаживались в Летнем саду, и всегда больше думали, нежели говорили; каждый о своем думал. До обеда бывал я на бирже, чтобы видеться с знакомым своим Англичанином, через которого надлежало мне получить вексели. Там, смотря на корабли, 7я вздумал-было7 ехать водою, в Данциг, в Штетин или в Любек, 8чтобы скорее быть в Германии.8 Англичанин мне то же советовал, и сыскал Капитана, которой через несколько дней хотел плыть в Штетин. Дело, казалось, было с концом; однакожь вышло не так. 9Надлежало объявить мой паспорт в Адмиралтействе; но там не хотели надписать его, потому что9 он дан из Московского,


[*] Его уже нет в здешнем свете.

7

а не из Петербургского Губернского Правления, 10и что в нем не сказано, как я поеду; то есть, не сказано, что поеду10 морем. Возражения мои 11не имели успеха11 — я не знал порядка, и мне оставалось ехать сухим путем, или взять другой паспорт в Петербурге. Я решился на первое; 12взял подорожную — и лошади готовы.12 И так простите, любезные друзья! Когда-то будет мне веселее! А до сей минуты13 все грустно. Простите!

 

<3>

Рига, 31 Маия 1789.

Вчера, любезнейшие друзья мои, приехал я в Ригу, и остановился в Hôtel de Petersbourg.[*] Дорога меня измучила.1 Не довольно было сердечной грусти, которой причина вам известна:2 надлежало еще итти сильным дождям; 3надлежало, чтобы я вздумал, к нещастью, ехать из Петербурга на перекладных,3 и нигде не находил хороших кибиток. Все меня сердило. Везде, казалось,4 брали с меня лишнее; 5на каждой перемене держали слишком долго.5 Но нигде не было мне так горько, как в Нарве. Я приехал туда 6весь мокрой, весь в грязи; на силу мог6найти купить две рогожи, чтобы сколько нибудь закрыться от дождя, и заплатил за них по крайней мере как за две кожи.7 Кибитку дали мне негодную, лошадей скверных. Лишь только отъехали с полверсты, переломилась ось; 8кибитка упала в грязь, и я с нею.8 Илья мой поехал с ямщиком назад за осью, 9а бедный ваш друг остался на сильном дожде. Этого еще мало:9 пришел какой-то Полицейской, и начал шуметь, что кибитка моя стояла середи дороги. Спрячь ее в карман! сказал я с притворным равнодушием, и завернулся в плащ. Бог знает, каково мне было в эту минуту! 10Все приятныя мысли о путешествии10 затмились в душе моей. О естьли бы 11мне можно было тогда11 перенестись к вам, друзья мои! Внутренно проклинал я 12то беспокойство сердца человеческого,12 которое влечет нас от предмета к предмету, от верных удовольствий к неверным, как скоро первыя 13уже не новы13 — которое настроивает к мечтам наше воображение, и заставляет нас искать радостей 14в неизвестности будущего!14

Есть всему предел; волна, 15ударившись о берег,15 назад возвращается, или, поднявшись высоко, опять вниз упадает — ив самый тот миг, как сердце мое стало полно, 16явился хорошо одетый мальчик, лет тринадцати, и16 с милою, сердечною улыбкою сказал мне по Немецки: «У вас изломалась кибитка? Жаль, очень жаль! Пожалуйте к нам —


[*] Петербургская гостиница (франц.). Переводы, после которых указан язык оригинала, принадлежат редакции.

8

17вот наш дом17 — батюшка и матушка приказали вас просить к себе.» — Благодарю вас, государь мой! Только мне нельзя отойти от своей кибитки; к тому же я одет слишком по-дорожному, и весь мокр.18 — «К кибитке приставим мы человека; а на платье дорожных кто смотрит? Пожалуйте, сударь, пожалуйте!» — — Тут улыбнулся он так убедительно, что я должен был стряхнуть воду 19с шляпы своей — разумеется, для того, чтобы с ним итти.19 Мы взялись за руки, и побежали бегом в большой каменный дом, где в зале первого этажа нашел я многочисленную семью, сидящую вокруг стола; хозяйка разливала чай и кофе. Меня приняли так 20ласково, потчивали так сердечно, что20 я забыл все свое горе. Хозяин, пожилой человек, у которого добродушие на лице написано, с видом искреннего участия расспрашивал меня о моем путешествии.21 Молодой человек, племянник его, недавно возвратившийся из Германии, сказывал мне, как удобнее 22ехать из Риги в Кенигсберг.22 Я пробыл у них около часа. Между тем привезли ось, и все было готово. «Нет, еще постойте!» сказали мне — и хозяйка принесла на блюде три хлеба. «Наш хлеб, говорят, хорош: возьмите его». Бог с вами! примолвил хозяин, пожав мою руку: Бог с вами! — Я сквозь слезы благодарил его, и желал, чтобы он и впредь своим гостеприимством утешал печальных странников,23 расставшихся с милыми друзьями. — Гостеприимство, священная добродетель, обыкновенная во дни юности рода человеческого, и столь редкая во дни наши! естьли я когда нибудь тебя забуду, то пусть забудут меня друзья мои! Пусть вечно буду 24на земле странником24 и нигде не найду второго Крамера! [*]25 Простился со всею любезною семьею, сел в кибитку и поскакал, обрадованный находкою добрых людей! —

Почта от Нарвы до Риги называется Немецкою, для того, что Коммисары на станциях Немцы. Почтовые домы везде одинакие — низенькие, деревянные, разделенные на две половины: одна для проезжих,26 а в другой живет сам Коммисар, у которого можно найти все нужное для утоления голода и жажды. 27Станции маленькия;27 есть по-двенадцати и десяти верст. Вместо ямщиков ездят отставные солдаты, из которых иные помнят Миниха; рассказывая сказки, забывают они погонять лошадей, 28и для того приехал я сюда28 из Петербурга не прежде, как в пятый день. На одной станции за Дерптом надлежало мне ночевать: Г. З**,29 едущий из Италии, забрал всех лошадей. Я с полчаса говорил30 с ним, и нашел в нем 31любезного человека.31 Он настращал меня песчаными Прусскими дорогами, и советовал лучше ехать через Польшу и Вену; однакож мне не хочется переменить своего плана. Пожелав ему щастливого пути, бросился я на постелю; но не мог заснуть до самого того времени, как Чухонец пришел мне сказать, что кибитка для меня впряжена.

Я не приметил никакой розницы между Эстляндцами и Лифляндцами, кроме языка и кафтанов: одни32 носят черные, 33а другие серые.33


[*] Один из моих приятелей, будучи в Нарве, читал Крамеру сие письмо — он был доволен — я еще больше!

9

Языки их 34сходны; имеют в себе34 мало собственного, много Немецких, и даже несколько Славянских слов. Я заметил, 35что они все Немецкия слова смягчают в произношении:35 из чего можно заключить, что слух их нежен; но видя их непроворство, неловкость и недогадливость, всякой должен думать, что они, 36просто сказать,36 глуповаты. Господа, с которыми удалось мне говорить, жалуются на их леность, и называют их сонливыми людьми, которые по воле37 ничего не сделают: и так надобно, чтобы их очень неволили,38 потому что они очень много работают, и мужик в Лифляндии, или в Эстляндии, приносит господину вчетверо более нашего Казанского или Симбирского.

Сии бедные люди, работающие господеви со страхом и трепетом во все будничные дни, за то уже без памяти веселятся в праздники, которых, правда, весьма не много по их Календарю. 39Дорога усеяна корчмами, и все оне в проезд мой39 были наполнены гуляющим народом — праздновали Троицу.40

Мужики и господа41 Лютеранского исповедания. Церкви их 42подобны нашим,42 кроме того, что наверху стоит не крест, а петух, который должен напоминать о падении Апостола Петра. Проповеди говорятся43 на их языке; однакож Пасторы все знают по-Немецки.

Что принадлежит до местоположений, то в этой стороне смотреть не на что. Леса, песок, болота; нет ни больших гор, ни пространных долин. — Напрасно будешь искать и таких деревень, как у нас. В одном месте видишь два двора, в другом три, четыре, и церковь. Избы больше наших и разделены обыкновенно на две половины: в одной живут люди, 44а другая служит хлевом.44 — Те, которые едут не на почтовых, должны останавливаться в корчмах. Впрочем я почти совсем не видал проезжих:45 так пуста эта дорога в нынешнее время.

О городах говорить много нечего, потому что я в них не останавливался. В Ямбурге, маленьком городке, известном по своим суконным фабрикам, есть изрядное каменное строение. Немецкая часть Нарвы, или собственно так называемая Нарва, состоит по большой части из каменных домов; другая, отделяемая рекою, называется Иван-город. В первой все на Немецкую стать, а в другой все на Рускую. Тут была прежде наша граница — о Петр, Петр!

Когда открылся мне Дерпт, я сказал: прекрасный городок! Там все праздновало и веселилось. Мущины и женщины ходили по городу обнявшись, и в окрестных рощах мелькали гуляющий четы.46 Что город, то норов; что деревня, то обычай. — Здесь-то живет брат нещастного Л** [*]47. Он главный Пастор, всеми любим, и доход имеет очень хороший. 48Помнит ли он брата?48 Я говорил об нем с одним Лифляндским дворянином, любезным, пылким человеком. «Ах, государь мой! 49сказал он мне:49 самое то, что одного прославляет и щастливит, делает другого злополучным. Кто, читая Поэму шестнадцатилетнего Л**, и все то, что


[*] Ленца, Немецкого Автора, который несколько времени жил со мною в одном доме. Глубокая меланхолия, следствие многих нещастий, свела его с ума; но в самом сумасшествии он удивлял нас иногда своими пиитическими идеями, а всего чаще трогал добродушием и терпением.

10

он писал до двадцати пяти лет, не увидит утренней зари великого духа? Кто не подумает: вот юный Клопшток, юный Шекспир? Но тучи50 помрачили эту51 прекрасную зарю, и солнце никогда не воссияло. Глубокая чувствительность, без которой Клопшток не был бы Клошптоком и Шекспир Шекспиром, погубила его. Другия обстоятельства, и Л* бессмертен!»52

Лишь только въедешь в Ригу, увидишь, что это торговый город — много лавок, много народа — река покрыта кораблями и судами разных наций — биржа полна. Везде слышишь Немецкой язык — где-где Руской — и везде требуют не рублей, а талеров. 53Город не очень красив;53 улицы узки — но много каменного строения, и есть хорошие домы.

В трактире, где я остановился, хозяин очень услужлив: сам носил паспорт мой в Правление и в Благочиние, и сыскал мне извощика, который за тринадцать червонцев нанялся довезти меня до Кенигсберга, вместе с одним 54Французским купцом, который нанял54 у него в свою коляску 55четырех лошадей; а я поеду55 в кибитке. — Илью отправлю отсюда прямо в Москву.

Милые друзья! всегда, всегда о вас думаю, когда могу думать. Я еще не выехал из России, но давно уже в чужих краях, потому что давно с вами расстался.56

 

<4>

Курляндская корчма, 1 Июня 1789.

Еще не успел я окончить1 письма к вам, любезнейшие друзья, как лошади были впряжены, и трактирщик пришел сказать мне, что через полчаса запрут городския вороты. Надобно было дописать письмо, расплатиться, укласть чемодан и приказать кое-что Илье. 2Хозяин воспользовался моим недосугом, и подал мне самый аптекарской счет; то есть, за одне сутки он взял с меня около девяти рублей!2

Удивляюсь еще, как я в таких торопях ничего не забыл в трактире. Наконец все было готово, и мы выехали из ворот. Тут простился я с добродушным Ильею — он к вам поехал, милые! — 3Начинало смеркаться. Вечер был тих и прохладен. Я заснул крепким сном молодого путешественника, и не чувствовал, как прошла ночь.3 Восходящее солнце разбудило меня лучами своими; 4 мы приближались4 к заставе, 5маленькому домику5 с рогаткою. Парижской купец пошел со мною к Майору, который 6принял меня учтиво,6 и после осмотра велел нас пропустить. Мы въехали в Курляндию — и мысль, что я уже вне отечества, производила в душе моей удивительное действие. На все, что попадалось мне в глаза, смотрел я с отменным вниманием,7 хотя предметы сами по себе были весьма обыкновенны. Я чувствовал такую

11

радость, какой со времени нашей разлуки, милые! еще не чувствовал. Скоро открылась Митава. Вид сего города некрасив, но для меня был привлекателен! Вот первый иностранный город, думал я — и глаза мои искали чего нибудь отменного, нового. На берегу реки Аа, через которую мы переехали на плоту, стоит дворец Герцога Курляндского, не малый дом, впрочем по своей наружности весьма не великолепный. Стекла почти везде выбиты или вынуты; и видно, что внутри комнат переделывают. Герцог живет 8в летнем замке,8 не далеко от Митавы. Берег реки покрыт лесом, которым сам Герцог исключительно торгует, и который составляет для него немалый доход. Стоявшие на карауле солдаты 9казались инвалидами.9 Что принадлежит до города, то он велик,10 но не хорош. Домы почти все маленькие, и довольно неопрятны; улицы узки и худо вымощены; садов и пустырей много.

Мы остановились в трактире, который считается11 лучшим в городе. Тотчас окружили нас Жиды с разными безделками. Один предлагал трубку, другой старый Лютеранской молитвенник и Готшедову Грамматику, третий зрительное стекло, и каждый хотел продать товар свой таким добрым господам за самую сходную цену.12 Француженка, едущая с Парижским купцом, женщина лет в сорок пять, стала оправлять свои седые волосы перед зеркалом, а мы с купцом, заказав обед, пошли ходить по городу — видели, как молодой Офицер учил старых солдат, и слышали, как пожилая курносая Немка в чепчике бранилась 13с пьяным мужем своим, сапожником!13

Возвратясь, обедали мы с добрым аппетитом, и после обеда имели время напиться кофе, чаю, и поговорить довольно. Я узнал от сопутника своего, что он родом Италиянец, но в самых молодых летах оставил свое отечество и торгует14 в Париже; много путешествовал, и в Россию приезжал отчасти по своим делам, а отчасти15 для того, чтобы узнать всю жестокость зимы; и теперь возвращается опять в Париж, где намерен навсегда остаться. — За все вместе заплатили мы в трактире по рублю с человека.

Выехав из Митавы, увидел я приятнейшия места. Сия земля гораздо лучше Лифляндии, которую не жаль проехать зажмурясь. Нам попались 16Немецкие извощики16 из Либау и Пруссии. Странные экипажи! Длинныя фуры цугом; лошади пребольшия, 17и висящия на них гремушки производят несносный для ушей шум.17

Отъехав пять миль, остановились мы ночевать в корчме. 18Двор хорошо покрыт; комнаты довольно чисты, и в каждой готова постеля для путешественников.18

19Вечер приятен.19 В нескольких шагах от корчмы течет чистая река. Берег покрыт мягкою зеленою травою, и осенен в иных местах густыми деревами. Я отказался от ужина, 20вышел на берег, и вспомнил20 один Московской вечер, в который, гуляя с Пт. под Андроньевым монастырем, с отменным удовольствием 21смотрели мы21 на заходящее солнце. Думал ли я тогда, что ровно через год буду наслаждаться приятностями вечера в Курляндской корчме?22 Еще другая мысль пришла мне в голову. Некогда начал-было я писать роман, и хотел в воображении

12

объездить точно те земли, в которыя теперь еду. В мысленном путешествии, выехав из России, остановился я ночевать в корчме: и в действительном то же случилось. Но в романе писал я, что вечер был самый ненастный; что дождь не оставил на мне сухой нитки, и что в корчме надлежало мне сушиться перед камином; а на деле вечер выдался самый тихий и ясный. Сей первый ночлег был нещастлив для романа: боясь, чтобы ненастное время не продолжилось и не обеспокоило меня в моем путешествии, сжег я его в печи, в благословенном своем жилище на Чистых Прудах. — Я лег на траве под деревом, вынул из кармана записную книжку, чернилицу и перо, и написал то, что вы теперь читали.

Между тем вышли на берег 23два Немца, которые в особливой кибитке едут с нами до Кенигсберга;23 легли подле меня на траве, 24закурили трубки,24 и от скуки начали бранить Руской народ. Я, перестав писать, хладнокровно спросил у них, были ли они в России далее Риги? Нет, отвечали они. А когда так, государи мои, сказал я, то вы не можете судить 25о Руских, побывав только в пограничном городе.25 Они26 не рассудили за благо 27спорить, но долго не хотели признать меня Руским, воображая, что мы не умеем говорить иностранными языками.27 Разговор продолжался. Один из них сказал мне, что он имел щастие быть в Голландии, и скопил там много полезных знаний. «Кто хочет узнать свет, говорил он, тому надобно ехать в Роттердам. Там-то живут славно, и все гуляют на шлюпках! Нигде не увидишь того, что там увидишь. Поверьте мне, государь мой, что в Роттердаме я сделался28 человеком!» — Хорош гусь! думал я — 29и пожелал им доброго вечера.29

 

<5>

Поланга,1 3/14 Июня 1789.

Наконец, проехав Курляндиею более двух сот верст, въехали мы в Польския границы, и остановились ночевать в богатой корчме. В день переезжаем обыкновенно десять миль, или верст семдесят. В корчмах находили мы по сие время, что пить и есть: 2суп, жареное2 с салатом, яицы; и за это платили3 не более, как копеек по двадцати с человека. Есть везде кофе и чай; правда, что все не очень хорошо. — Дорога довольно пуста. Кроме извощиков,4 которые нам раза три попадались, и старомодных берлинов, в которых 5Дворяне Курляндские5 ездят друг к другу в гости, не встречались6 никакие проезжие. Впрочем дорога не скучна; везде видишь плодоносную землю, луга, рощи; там и сям маленькия деревеньки, или врозь рассеянные крестьянские домики.7

С Французским Италианцом мы ладим. К Француженке у меня не лежит сердце, для того что ея физиогномия и ухватки мне не нравятся. Впрочем можно ее похвалить за опрятность. Лишь только остановимся,

13

извощик наш Гаврила, которого она зовет Габриелем, должен нести за нею в горницу уборный ларчик ея, и по крайней мере час она помадится, пудрится, притирается,8 так что всегда надобно ее дожидаться к обеду. Долго советовались мы, сажать ли с собою за стол Немцов. Мне поручено было узнать их состояние. Открылось, 9что они купцы.9 Все сомнения исчезли, и с того времени они с нами обедают; а как Италиянец с Француженкою не разумеют по-Немецки, а они по-Французски, то я 10должен служить10 им переводчиком. Немец, который в Роттердаме стал человеком, уверял меня, что он прежде совершенно знал Французской язык, и забыл его весьма недавно; а чтобы еще больше уверить в этом меня и товарища своего, то при всяком поклоне Француженке говорит он: 11оплише, Матам! obligé, Madame![*]11

На Польской границе 12осмотр был не строгой.12 Я дал приставам13 копеек сорок: после чего они только заглянули в мой чемодан, веря,14 что у меня нет ничего нового.

Море от корчмы не далее двух сот сажен. Я около часа сидел на берегу, и смотрел на пространство волнующихся вод. Вид величественный и унылый! Напрасно глаза мои искали корабля или лодки! Рыбак не смел показаться на море; порывистый ветр опрокинул бы 15челн его.15 — Завтра будем обедать в Мемеле, откуда отправлю к вам это письмо, друзья мои!

 

<6>

Мемель, 15 Июня,1 1789.

Я ожидал, что при въезде в Пруссию на самой границе нас остановят; однакож этого не случилось. Мы приехали в Мемель в одиннадцатом часу, 2остановились в трактире — и дали несколько грошей осмотрщикам, чтобы они не перерывали наших вещей.2

Город не велик; есть каменныя строения, но мало порядочных. Цитадель очень крепка; однакож наши Руские умели взять ее в 57 году.3

Мемель можно назвать хорошим торговым городом. Курляндской Гаф, на котором он лежит, очень глубок. Пристань наполнена разными судами, которыя грузят по большой части пенькою и лесом для отправления в Англию и Голландию.3

Из Мемеля в Кенигсберг три пути; по берегу Гафа считается до Кенингсберга 18 миль, а через Тильзит 30: большая розница! Но изво-щики 4всегда почти4 избирают сей последний путь, жалея своих лошадей, которых весьма утомляют ужасные5 пески набережной дороги. 6Все они6 берут здесь билеты, 7платя за каждую лошадь и за каждую


[*] к Вашим услугам, мадам! (франц.)

14

милю до Кенигсберга.7 Наш 8Габриель заплатил три талера,8 сказав, что он поедет берегом. Мы же в самом деле едем через Тильзит; 9 но Руской человек смекнул, что за 30 миль взяли бы с него более, нежели за 18!9 Третий путь 10водою через Гаф,10 самый кратчайший в хорошую погоду, так что в семь часов можно быть в Кенигсберге. Немцы наши, которые наняли извощика только до Мемеля, едут водою: что им обоим будет стоить только два червонца. Габриель уговаривал 11и нас с Италиянцом — с которым обыкновенно говорит он или знаками, или через меня11 — ехать с ними же: что было бы для него весьма выгодно; но мы предпочли покойное и верное беспокойному и неверному, а в случае бури и опасному.12

13За обедом ели мы живую, вкусную рыбу,13 которою Мемель изобилует; а как нам сказали, что Прусския корчмы очень 14бедны, то мы запаслись здесь хорошим хлебом и вином.14

Теперь, милые друзья, 15время отнести письмо на почту; у нас лошадей впрягают.15

16Что принадлежит до моего сердца.... благодаря судьбе!16 оно стало повеселее. То думаю о вас, моих милых — но не с такою уже горестию, как прежде — то даю волю глазам своим бродить 17по лугам и полям,17 ничего не думая; то воображаю18 себе будущее, и почти всегда в приятных видах. — Простите! Будьте здоровы, спокойны, и воображайте себе странствующего друга вашего рыцарем веселого образа!19

 

<7>

Корчма, в миле за Тильзитом,

[1]17 Июня 1789, 11 часов ночи.1

Все вокруг меня спит. Я и сам- 2 было лег2 на постелю; но около часа напрасно3 ожидав сна, решился встать, засветить свечу и написать несколько строк к вам, 4друзья мои!4

Я рад, что из Мемеля не согласился ехать водою. Места, через которыя мы проезжали, 5очень приятны.5 То обширныя поля с прекрасным хлебом, 6то зеленые луга,6 то маленькия рощицы и кусты, как будто бы в искусственной симметрии расположенные, представлялись глазам нашим. Маленькия деревеньки вдали составляли также приятный вид. Qu’il est beau, ce pays-ci! [*] твердили 7мы с Италиянцом.8

Вообще, кажется, земля в Пруссии9 еще лучше обработана, нежели в Курляндии, и в хорошие годы во всей здешней стороне хлеб бывает очень дешев; но в прошедший год урожай был так худ, что


[*] Как прекрасна эта местность! (франц.)

15

Иллюстрация к немецкому изданию «Писем русского путешественника».

16

Правительству надлежало довольствовать народ хлебом из заведенных магазинов. Пять, шесть лет хлеб родится хорошо; в седьмой год худо, и поселянину 10есть нечего10 — от того что он11 всегда излишно надеется на будущее лето, не представляя себе ни засухи, ни града, и продает все сверх необходимого. — 12Тильзит есть12 весьма изрядно выстроенный городок и лежит13 среди самых плодоноснейших долин на реке Мемеле. 14Он производит знатный торг хлебом и лесом, отправляя все водою в Кенигсберг.14

Нас остановили у городских ворот, где стояли на карауле не солдаты, а граждане: для того, что полки, составляющие здешний гарнизон, не возвратились еще со смотру. 15Толстой часовой,15 у которого под брюхом16 моталась маленькая шпажонка, подняв на плечо изломанное и веревками связанное ружье, с гордым видом сделал три шага вперед и престранным голосом закричал мне: Wer sind Sie? Кто вы? Будучи занят рассматриванием его необыкновенной физиогномии и фигуры, не мог я тотчас отвечать ему. Он надулся, искривил глаза и закричал еще страшнейшим голосом: Wer seyd ihr?[*] гораздо уже неучтивее! Несколько раз надлежало мне сказывать свою фамилию, и при всяком разе шатал он головою, дивясь чудному Рускому имени. С Италиянцом история была еще длиннее. Напрасно отзывался он незнанием Немецкого языка: толстобрюхой часовой непременно хотел, чтоб он отвечал на все его вопросы, вероятно с великим трудом наизусть вытверженные. Наконец я был призван в помощь,17 и насилу добились мы до того, чтобы нас пропустили. — В городе показывали18 мне башню, в разных местах простреленную Рускими ядрами.

В Прусских корчмах не находим мы ни мяса, ни хорошего хлеба. Француженка делает нам des oeufs au lait,[**] или Рускую яишницу, которая с молошным супом и салатом составляет наш обед и ужин. За то мы с Италиянцом 19 пьем в день чашек по десяти кофе, которое везде находили.19

Лишь только расположились мы в корчме, где теперь ночуем, услышали лошадиный топот, и через полминуты вошел человек в темном фраке, в пребольшой шляпе и с длинным хлыстом; подошел к столу, взглянул20 на нас — на Француженку, занятую21 вечерним туалетом; на Италиянца, рассматривавшего мою дорожную ландкарту, и на меня, пившего чай — скинул шляпу, пожелал нам доброго вечера, и оборотясь к хозяйке, которая лишь только показала лоб из другой горницы, сказал: «Здравствуй, Лиза! Как поживаешь?»

Лиза (сухая женщина лет в тридцать). А, Господин Поручик! Добро пожаловать! Откуда? откуда?

Поручик. Из города, Лиза. Барон фон М** писал ко мне, что у них22 Комедианты. «Приезжай, брат, приезжай! Шалуны повеселят нас за наши гроши!» Чорт23 меня возьми! 24Естьли бы я знал, что за твари эти Комедианты, ни из чего бы не поехал.24


[*] Вы кто? (нем.)

[**] омлет (франц.)

17

Лиза. И, ваше благородие! Разве вы не жалуете Комедии?

Поручик. О! я люблю все, что забавно, и переплатил в жизнь свою довольно полновесных талеров за Доктора Фауста с Ганс Вурстом.[*]

Лиза. Ганс Вурст очень смешен, сказывают. — А что играли Комедианты, Господин Поручик?

Поручик. Комедию, в которой не было ничего смешного. Иной кричал, другой кривлялся, третий таращил глаза, а путного ничего не вышло.

Лиза. Много было в Комедии, Господин Поручик?

Поручик. Разве мало дураков в Тильзите?

Лиза. Господин Бургомистр с сожительницею 27изволил ли быть там?27

Поручик. Разве он из последних? Толстобрюхой дурак зевал, а чванная супруга его беспрестанно терла себе глаза платком, как будто бы попал в них табак, и толкала его под бок, чтобы он не заснул и перестал пялить рот.

Лиза. То-то насмешник!

Поручик. (Садясь и кладя свою шляпу на стол подле моего чайника). Um Vergebung, mein Herr! Простите,28 государь мой! — Я устал, Лиза. Дай мне крушку пива. Слышишь ли?

Лиза. Тотчас, Господин Поручик.

Поручик, (вошедшему слуге своему) Каспар! набей мне трубку. — (Оборотясь29 к Француженке). Осмелюсь спросить30 с моим почтением, жалуете ли вы табак?

Француженка. Monsieur! — Qu’est ce qu’il demande, Mr. Nicolas! [**] (Так она меня называет).

Я. S’il peut fumer.[***] — Курите, курите, Г. Поручик. Я вам за нее отвечаю.

Француженка. Dites qu’oui.[****]

Поручик. А! Мадам не говорит по-Немецки. Жалею, весьма жалею, Мадам. — Откуда едете, естьли смею спросить, государь мой?

Я. Из Петербурга, Господин Поручик.


[*] Доктор Фауст, по суеверному народному преданию, есть 25великой колдун, и по сие время бывает обыкновенно героем глупых пиэс, играемых в деревнях или в городах25 на площадных Театрах странствующими Актерами.26 В самом же деле Иоанн Фауст жил, как честной гражданин, во Франкфурте на Майне, около средины пятого-надесять века; и когда Гуттенберг, Майнцкой уроженец, изобрел печатание книг, Фауст вместе с ним пользовался выгодами сего изобретения. По смерти Гуттенберговой Фауст взял себе в помощники своего писаря, Петра Шопффера, который искусство книгопечатания довел до такого совершенства, что первыя вышедшия книги привели людей в изумление; и как простолюдины того века приписывали действию сверх-естественных сил все то, чего они изъяснить не умели, то Фауст провозглашен был сообщником дьявольским, которым он слывет и поныне между чернию и в сказках. — А Ганс Вурст значит на площадных Немецких Театрах то же, что у Италиянцов Арлекин.

[**] Сударь! — О чем он спрашивает, мосье Никола? (франц.)

[***] Можно ли ему курить (франц.)

[****] Скажите, что да (франц.)

18

Поручик. Радуюсь, радуюсь, государь мой. Что слышно о Шведах, о Турках?

Я. Старая песня, Г. Поручик: и те и другие бегают от Руских.

Поручик. Чорт меня возьми! Руские стоят крепко. — Скажу вам по приязни, государь мой, что естьли бы Король мой не отговорил мне, то давно бы я был не последним Штаб-Офицером в Руской службе. У меня везде не без друзей. На пример, племянник мой служит старшим Адьютантом 31y Князя Потемкина.31 Он ко мне обо всем пишет. Постойте — я покажу вам 32письмо его.32 Чорт меня возьми! я забыл33его дома. Он описывает мне взятие Очакова. Пятнадцать тысяч легло на месте, государь мой, пятнадцать тысяч!

Я. Не правда, Г. Поручик.

Поручик. Не правда? насмешкою.) Вы конечно сами там были?

Я. Хоть и не был, однакожь знаю, что Турков убито около 8000, а Руских 1500.

Поручик. О! я не люблю спорить, государь мой; а что знаю, то знаю. (Принимаясь за кружку, которую между тем принесла ему хозяйка). Разумеете ли, государь мой?

Я. Как вам угодно, Г. Поручик.

Поручик. Ваше здоровье, государь мой! — Ваше здоровье, Мадам! — (Италиянцу). Ваше здоровье! — Пиво изрядно, Лиза. — Послушайте, государь мой! — Теперь вы называете меня Господином Поручиком: для чего?34

Я. Для того,35 что хозяйка вас так называет.

Поручик. 36Скажите, от того, что я (надев шляпу) поклонился моему Королю — и безвременно пошел в отставку.36 А то теперь говорили бы вы мне (приподняв шляпу): «Господин Майор, здравствуйте!» (Допивая кружку) Разумеете ли? Чорт меня возьми, естьли я не по уши влюбился37 в свою Анюту! Правда, что она была как розовая пышка! И теперь еще не худа,38 государь мой, даром что уже четверых принесла мне. — Лиза! скажи, какова моя Анюта?

Лиза. И, Г. Поручик! как будто вы сами этого не знаете! — Чего говорить, что пригожа! — Скажу вам смех, Г. Поручик. Как вы на Святой неделе вечером проехали в город, ночевал у меня молодой господин из Кенигсберга — правду сказать, барин добрый, и заплатил мне честно за всякую безделку. Кушать он много не спрашивал — —

Поручик. Ну где же смех, Лиза?

Лиза. Так этот добрый господин стоял на крыльце, и увидел Госпожу Поручицу, которая сидела в коляске на правой стороне — так ли, Господин Поручик?

Поручик. Ну что же он сказал?

Лиза. То-то баба! сказал он — ха! ха! ха!

Поручик. Видно, он не глуп был — ха! ха! ха!

Я. И так любовь заставила вас итти в отставку, Г. Поручик?

Поручик. Проклятая любовь, государь мой. — Каспар, трубку! — Правда, я надеялся на хорошее приданое. Мне сказали, что у старика фон Т* золотыя горы. Девка добра, думал я: дай женимся! Старик рад

19

был выдать за меня дочь свою; только она никак не хотела итти за служивого. «Мамзель Анюта! сказал я: 39люблю тебя как душу;39 только люблю и службу Королевскую». На миленьких ея глазенках навернулись слезы. Я топнул ногою, и — пошел в отставку. Что же вышло! На другой день после свадьбы любезной мой тестюшка, вместо золотых гор, наградил меня тремя сотнями талеров. Вот тебе приданое! — Делать было нечего, государь мой. Я поговорил с ним крупно, а после за бутылкою старого Рейнского вина заключил вечный мир. Правду сказать, старик был добросердечен — помяни Бог его душу! Мы жили дружно. Он умер на руках моих, и оставил нам в наследство дворянской дом. —

Но перервем разговор,40 который занял уже слишком две страницы, и начинает утомлять серебряное перо мое.[*] 41 Словоохотный Поручик до десяти часов наговорил с три короба, которых я, жалея Габриелевых лошадей, не возьму с собою. Между прочим, услышав, что я из Кенигсберга поеду 42в публичной коляске,42 советовал мне 1) занять место в средине, и 2) естьли будут со мной дамы, потчивать их во всю дорогу чаем и кофе. В заключение желал, чтобы я путешествовал с пользою, так как известный Барон Тренк, с которым он будто бы очень дружен. — Господин Поручик, всунув свою трубку в сапог, 43сел на коня и пустился во всю прыть, закричав мне: щастливый путь, государь мой!43

44Чего не напишешь в минуты бессонницы!44 — Простите до Кенигсберга! —

 

<8>

Кенигсберг, Июня 19,1 1789.

Вчера, в семь часов утра, приехал я сюда, любезные друзья мои, и стал, вместе с своим сопутником, в трактире у Шенка.2

Кенигсберг, столица Пруссии, есть один из больших городов в Европе, будучи в окружности около пятнадцати верст. Некогда был он в числе славных Ганзейских3 городов. И ныне коммерция его довольно важна. Река Прегель, на которой он лежит, хотя не шире 150 или 160 футов, однакожь так глубока, что большия купеческия суда могут 4ходить по ней.4 Домов считается около 4000, а жителей 40 000 — как мало по величине5 города! 6Но теперь он кажется многолюдным,6 потому что множество людей собралось сюда на ярманку, которая начнется с завтрашнего дня. Я видел довольно7 хороших домов, но не видал таких огромных, как в Москве или в Петербурге, хотя вообще Кенигсберг выстроен едва ли не лучше Москвы.

Здешний гарнизон так многочислен, что везде попадаются в глаза мундиры. Не скажу, чтобы Прусские солдаты были одеты лучше наших;


[*] Все свои замечания писал я в дороге серебряным пером.

20

а особливо не нравятся мне их 8двуугольныя шляпы.8 Что принадлежит до Офицеров, то они очень опрятны, а жалованья получают, выключая Капитанов, малым чем более наших. Я слыхал, будто9 в Прусской службе нет таких молодых Офицеров, как у нас; 10однакож видел здесь по крайней мере десять пятнадцатилетних.10 Мундиры синие, голубые и зеленые с красными, белыми и оранжевыми отворотами.

Вчера обедал я за общим столом, где было старых Майоров, толстых Капитанов, осанистых Поручиков, 11безбородых Подпоручиков и Прапорщиков11 человек с тридцать. Содержанием громких разговоров был прошедший смотр. 12Офицерския шутки12 также со всех сторон сыпались. На пример: «Что за причина, Г. Ритмейстер, что у вас ныне и днем окна закрыты? Конечно вы не письмом занимаетесь? ха! ха! ха!» — «То-то фон Кребс! Все знает, что у меня делается!» — и проч. и проч. Однакож они учтивы. Лишь только наша Француженка показалась, все встали, и за обедом служили ей 13с великим усердием.13 — Как бы то ни было, только в другой раз рассудил я за-благо обедать один в своей комнате, растворив окна в сад, откуда лились в мой Немецкой суп ароматическия испарения сочной зелени.

Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого Метафизика, который опровергает и Малебранша и Лейбница, и Юма и Боннета — Канта, которого Иудейской Сократ, покойный Мендельзон, иначе не называл, как der alles zermalmende Kant, т. е. все сокрушающий Кант. Я не имел к нему писем; но смелость города берет — и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленькой, худенькой старичек, отменно белый и нежный. Первыя слова мои были: «Я Руской Дворянин, 14люблю великих мужей, и желаю изъявить мое почтение Канту».14 Он 15тотчас попросил15 меня сесть, говоря: «Я писал такое, 16что не может нравиться всем; не многие любят метафизическия тонкости».16 С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которыя, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти; но это у него, как Немцы говорят, дело постороннее. 17Потом я17 не без скачка, обратил разговор 18на природу и нравственность человека; и вот что мог удержать в памяти18 из его рассуждений:19

«Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым, и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас 20на пути к чему нибудь, что мы еще иметь хотим.20 Дай человеку все, 21чего желает;21 но он в ту же минуту почувствует, что это все не есть все. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием. Я 22утешаюсь тем,22 что мне уже шестьдесят лет, и что скоро придет конец жизни моей: 23ибо надеюсь вступить в другую, лучшую.23 Помышляя о тех услаждениях, которыя имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствия; но представляя себе те случаи, 24где

21

действовал сообразно с законом нравственным, начертанным у меня в сердце, радуюсь. Говорю о нравственном законе:24 назовем его совестию, чувством добра и зла — но он есть. Я солгал; никто не знает лжи моей, но мне стыдно. — Вероятность не есть очевидность,25 когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив26 все, рассудок велит нам 27верить ей.27Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, 28глазами увидели ее?28 Естьли бы она нам очень полюбилась, 29мы бы не могли уже29заниматься нынешнею жизнию и были бы30 в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы31 утешения сказать себе в горестях здешней жизни: авось там будет лучше! — Но говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч. 32 предполагаем уже32 бытие Всевечного Творческого разума, все для чего нибудь, и все благо творящего.33 Что? Как?... Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум 34погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».34 — Почтенный муж! прости, естьли в сих строках обезобразил я мысли твои!35

Он знает Лафатера, и переписывался с ним. «Лафатер 36весьма любезен36 по доброте своего сердца, говорит он: но имея чрезмерно живое воображение, часто ослепляется мечтами, верит 37Магнетизму и пр.»37 — Коснулись до его неприятелей. «Вы их узнаете, сказал он, и увидите, что они все добрые люди.»

Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал: 38Kritik der praktischen Vernunft и Metaphisik der Sitten[*] — и сию записку буду хранить как священный памятник.39

Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; 40потом мы40 с ним расстались.39

Вот вам, друзья мои, краткое описание весьма любопытной41 для меня беседы, которая продолжалась около трех часов. — Кант говорит скоро, 42весьма тихо42 и не вразумительно; и потому надлежало мне слушать его с напряжением всех нерв слуха. Домик у него маленькой, и внутри приборов не много. Все просто, 43кроме... его Метафизики.43

 

Здешняя кафедральная43а церковь огромна. С великим примечанием рассматривал я там древнее оружие, латы и шишак 44благочестивейшего из44 Маргграфов Бранденбургских и храбрейшего из рыцарей своего времени. Где вы — думал я — где вы, мрачные веки, веки варварства и героизма? Бледныя тени ваши ужасают робкое просвещение наших дней. Одни сыны вдохновения дерзают вызывать их из бездны минувшего — подобно Улиссу, зовущему тени друзей45 из мрачных жилищ смерти — чтобы в унылых песнях своих сохранять память чудесного изменения народов. — Я мечтал около часа, прислонясь к столбу. — На стене изображена Маргграфова беременная супруга, которая, забывая свое состояние, бросается на колени и с сердечным усердием молит Небо о сохранении


[*] «Критика практического разума» и «Метафизика нравов» (нем.)

22

жизни Героя, идущего побеждать46 врагов. Жаль, что здесь искусство не соответствует трогательности предмета! — Там же видно множество разноцветных знамен, трофеев Маргграфовых.47

Француз, 48наемный лакей, провожавший меня, уверял,48 что оттуда есть подземной49 ход за город в старую церковь, до которой будет около двух миль, и показывал мне маленькую дверь с лестницею, которая ведет50 под землю. Правда ли это или нет, не знаю; но знаю то, что 51в средние веки51 на всякой случай прокапывали 52такие ходы,52 чтобы сохранять богатство53 и жизнь от руки сильного.54

 

Вчера ввечеру простился я с своим товарищем, господином Ф***, которого приязни не забуду никогда. Не знаю, как ему, а мне грустно было с ним расставаться. Он с Француженкою поехал в Берлин, где, может быть, еще увижу55 его.

Ныне был я у нашего Консула, Господина И***, который принял меня ласково.56 Он рассказывал мне 57много кое-чего,57 что я с удовольствием слушал; и хотя уже давно живет в Немецком городе, 58и весьма хорошо говорит по-Немецки, однако же58 ни мало не обгерманился, и сохранил в целости Руской характер. Он дал мне письмо 59к Почтмейстеру, в котором просил его отвести мне лучшее место в почтовой коляске.59

Вчера судьба познакомила меня с одним 60молодым Французом,60 который называет себя искусным зубным лекарем. Узнав, что в трактир к Шенку приехали иностранцы — ему сказали, Французы — явился он к Господину Ф*** с ношею комплиментов. Я тут был — и так мы познакомились. «В Париже есть мне равные в искусстве, сказал он: для того не хотел я там остаться, поехал в Берлин, перелечил, перечистил Немецкие зубы; но я имел дело с великими скрягами, 61и для того — уехал из Берлина.61 Теперь еду в Варшаву. Польские господа, слышно, умеют ценить достоинства и таланты: попробуем, полечим, почистим! А там отправлюсь62 в Москву — в ваше отечество, государь мой, где конечно найду умных людей более, нежели где нибудь.» — Ныне, когда я только-что управился с своим обедом, пришел он ко мне с бумагами, и сказав, что узнает людей с первого взгляду, и что имеет уже ко мне полную доверенность, начал 63читать мне... трактат63 о зубной болезни.64

Между тем, как он читал, наемный лакей пришел сказать мне, что в другом трактире, обо двор, остановился Руской курьер, Капитан Гвардии. Allons le voir![*] сказал Француз, спрятав65 в карман свой трактат. Мы пошли вместе — и вместо Капитана нашел я Вахмистра конной Гвардии, Господина *** молодого любезного человека, который едет66 в Копенгаген. Он еще в первый раз послан курьером, и не знает по-Немецки:67 чему Прусские Офицеры, 68окружившие нас на крыльце, весьма


[*] Пойдем, посетим его! (франц.)

23

дивились.68 В самом деле не удобно69 ездить по чужим землям, зная только один Французской язык, которым не все говорят. — В то время, как мы разговаривали, один из стоявших на крыльце получил письмо из Берлина, в котором пишут к нему, что близь сей столицы разбили почту, зарезали постиллиона70 и отняли несколько тысяч талеров: неприятная весть для тех, которые туда едут!71 — Я пожелал земляку своему щастливого пути.72

 

В старинном замке, или во дворце, построенном на возвышении, осматривают путешественники цейггауз и библиотеку, в которой вы найдете несколько фолиантов и квартантов, окованных серебром. Там же есть так называемая Московская73 зала, длиною во 166 шагов, а шириною в 30, которой свод сведен без столбов, и где показывают старинный осьмиугольный стол, ценою в 40 000 талеров. Для чего сия зала называется Московскою, не мог узнать. Один сказал, будто для того, что тут некогда сидели Руские пленники; но это не очень вероятно.74

Здесь есть изрядные сады, где можно с удовольствием прогуливаться. В больших городах 75весьма нужны народныя гульбища.75 Ремесленник, художник, ученый отдыхает на чистом воздухе по окончании своей работы, не имея нужды итти за город. К тому же испарения садов освежают и чистят 76воздух, который в больших городах всегда бывает наполнен гнилыми частицами.76

Ярманка начинается. Все наряжаются в лучшее 77свое платье, и толпа за толпою77 встречается на улицах. Гостей принимают на крыльце, где подают чай и кофе.74

Я уже отправил свой чемодан на почту. Едущие в публичной коляске могут иметь 60 фунтов без платы; у меня менее шестидесяти.

Adieu![*] Земляк мой Габриель, который, говоря его словами, не нашел еще работы, пришел сказать мне, что почтовая коляска скоро будет готова.

Я вас люблю так же, друзья мои, как и прежде; но разлука 78не так уже для меня горестна.78 Начинаю наслаждаться путешествием. Иногда, думая79 о вас, вздохну; но легкой ветерок струит воду, 80не возмущая светлости ея.80 Таково сердце человеческое; 81в сию минуту81 благодарю Судьбу за то, что оно таково. — Будьте только благополучны, друзья мои, и никогда обо мне не беспокойтесь! В Берлине надеюсь получить от вас письмо.

 


[*] Прощайте! (франц.)

24

 

<9>

Мариенбург, 21 Июня,1 ночью.

2Прусская, так называемая почтовая коляска совсем не похожа на коляску.2 Она есть не что иное, как длинная покрытая фура с двумя лавками, без ремней и без ресор. Я выбрал себе место 3на передней лавке.3 У меня 4было двое товарищей, Капитан и Подпоручик,4 которые сели назади на чемоданах.5 Я думал, что мое место выгоднее; но последствие доказало, что выбор их был лучше моего. Слуга Капитанской и так называемый Ширмейстер, или проводник,6 сели к нам же в коляску на другой лавке. Печальныя мысли, которыми голова моя наполнилась при готическом виде нашего экипажа, скоро рассеялись. В городе видел я везде приятную картину праздника — везде веселящихся людей; Офицеры мои были весьма учтивы, и разговор, начавшийся между нами, довольно занимал меня. Мы говорили о Турецкой и Шведской войне, и Капитан от доброго сердца хвалил храбрость наших солдат, которые, по его мнению, едва ли хуже Прусских. 7Он рассказывал анекдоты7 последней войны, 8которые все8 относились к чести Прусских воинов. Ему крайне хотелось, 9чтобы Королю9 мир наскучил. «Пора снова драться, говорил он: солдаты наши пролежали бока; нам нужна экзерциция, экзерциция!» Миролюбивое мое сердце оскорбилось. 10Я вооружился против войны всем своим красноречием, описывая ужасы ея:10 стон, вопль нещастных жертв, кровавою рекою на тот свет уносимых; опустошение земель, тоску отцов и матерей, жен и детей, друзей и сродников; сиротство Муз, 11которыя скрываются11 во мрак, подобно как в бурное время 12бедныя малиновки и синички по кустам прячутся, и пр.12 Немилостивый мой Капитан смеялся и кричал: «Нам нужна экзерциция, экзерциция!» Наконец я приметил, что взялся за работу Данаид; замолчал и обратил все свое внимание 13на приятныя окрестности дороги. Постиллион наш не жалел лошадей;13 и таким образом не приметно доехали мы до перемены, где только-что имели время отужинать на скорую руку.14

Ночь была приятна. 15Я несколько раз засыпал, но не надолго, и почувствовал15 выгоду, которую имели мои товарищи. 16Они могли лежать на чемоданах,16 а мне надлежало дремать сидя. На рассвете приехали мы на другую станцию.17 Чтобы сколько нибудь ободриться после беспокойной ночи, выпили мы с Капитаном чашек по пяти кофе — что в самом деле меня оживило.

Места пошли совсем не приятныя, а дорога худая. Гейлигенбейль, маленькой городок 18в семи милях18 от Кенигсберга, приводит на мысль времена язычества. Тут возвышался некогда величественный дуб, безмолвный свидетель рождения и смерти многих веков — дуб священный для древних обитателей сей земли. Под мрачною его тению обожали они идола Курхо, приносили ему жертвы, и славили его в диких своих гимнах. Вечное мерцание сего естественного храма и шум листьев наполняли сердца ужасом, в которой жрецы язычества облекали Богопочитание. Так Друиды в густоте лесов скрывали свою Религию; так глас Греческих

25

Оракулов19 исходил из глубины мрака! — Немецкие Рыцари в третьем-надесять веке, покорив мечем Пруссию, разрушили олтари язычества, и на их развалинах воздвигнули храм Христианства. Гордый дуб, почтенный старец в царстве растений, претыкание бурь и вихрей, пал под сокрушительною рукою победителей,20 уничтожавших все памятники идолопоклонства: жертва невинная! — Суеверное предание говорит, что долгое время не могли срубить дуба; что все топоры отскакивали от толстой коры его, как от жесткого алмаза; но что наконец сыскался один топор, который разрушил очарование, отделив дерево от корня; и что в память победительной секиры назвали сие место Heiligenbeil, т. е. секира Святых. 21Ныне эта секира Святых славится каким-то отменным пивом и белым хлебом.21

Браунсберг, 22где мы обедали и в третий раз переменяли лошадей,22есть довольно многолюдный городок.23

Здесь жил и умер Коперник, сказал мне Капитан, когда мы проезжали через одно маленькое местечко. — «И так это Фрауенберг?» — Точно.

Как же досадно было мне, что я не мог видеть тех комнат, в которых жил сей славный Математик и Астроном, и где он, по своим наблюдениям и вычетам, определил движение земли вокруг ея оси и солнца — земли, которая, по мнению его предшественников, стояла неподвижно в центре Планет, и которую после 24Тихо-де-Браге хотел-было24 опять остановить, но тщетно! — И таким образом Пифагоровы идеи, над которыми смеялись Греки, верившие своим чувствам более,25 нежели Философу, воскресли в системе Николая Коперника!26 — Сей Астроном был щастливее Галилея: суеверие — хотя он жил еще под его скипетром — не заставило его клятвенно отрицаться 27от учения истины.27 Коперник умер спокойно в своем мирном жилище, но Тихо-де-Браге должен был оставить свой философской замок и отечество. Науки, подобно Религии, имели своих страдальцов. —

Перед вечером приехали мы в Эльбинг, небольшой, но торговый город, и весьма изрядно выстроенный, где стоят два или три полка. Почте надлежало тут пробыть более28 часа. Мы пошли в трактир, где, кроме хозяина и гостей, все было довольно чисто. Выехав из Кенигсберга, еще не видал я порядочно одетого человека. Двое играли в биллиард: 29один в зеленом кафтане, диком камзоле, и в сальном парике,29 человек лет за сорок, а другой молодой человек в пестром кургузом фраке; 30первый играл очень худо, и сердился: а другой30 хотел над ним шутить, смеялся во все горло при каждом его промахе, поглядывал на нас и в зеркало, и оправлял беспрестанно свой 31толстый, запачканный31 галстук. Каррикатура за каррикатурою приходила в трактир, и всякая каррикатура требовала пива и трубки.32 Мне было очень скучно. К тому же я чувствовал сильное волнение в крови от кофе и от тряского движения почтовой коляски.33

Вышедши садиться, нашли мы у коляски молодого Офицера и старую женщину, которые рекомендовались в нашу благосклонность, и объявили, что едут34 с нами. Таким образом стало нам гораздо теснее. Офицеры

26

мои рады были новому товарищу, с которым могли они говорить о прошедшем смотре. Женщина, 35родом из Шведской Померании,35 услышав, что я Руской, подняла руки к небу36 и закричала: Ах злодеи! вы губите нашего бедного Короля! Офицеры смеялись; и я смеялся, хотя не совсем от доброго сердца.37

Между тем прекрасный вечер настроил душу мою к приятным впечатлениям. На обеих сторонах дороги 38расстилались богатые луга; воздух был свеж и чист; многочисленныя стада38 блеянием и ревом своим праздновали захождение солнца. Крестьянки доили коров, вдыхая в себя целебный пар молока, которое составляет богатство всех тамошних деревень. Жители принадлежат, естьли не ошибаюсь, к секте Перекрестителей, Wiedertäufer. Хвалят их нравы, миролюбие и честность. Рука их не подымается на ближнего. Кровь человеческая, говорят они, вопиет на небо. — Тишина наступившей ночи сомкнула глаза мои.39

Теперь мы в Мариенбурге, где я имел время написать к вам столько страниц. Сей город достоин примечания 40только тем, что40 древний его замок был некогда столицею Великих Мастеров 41Немецкого Ордена.41 — От старой женщины, моей неприятельницы, мы здесь освободились; но место ея займет высокой Офицер, который теперь сидит подле меня, дожидаясь отправления почты. — Рассветало.42 Простите! Из Данцига нат деюсь еще что нибудь приписать.

<10>

Данциг, 22 Июня,1 1789.

Проехав через предместие Данцига, остановились мы в Прусском местечке Штоценберге, лежащем на высокой горе сего имени. Данциг2 у нас под ногами как на блюдечке, так что можно считать кровли. Сей прекрасно-выстроенный город, море, гавань, корабли в пристани 3и другие, рассеянные по волнующемуся,3 необозримому пространству вод — все сие вместе образует такую картину, любезнейшие друзья мои, 4какой я еще не видывал в жизни своей, и на которую смотрел два часа в безмолвии,4 в глубокой тишине, в сладостном забвении самого себя.

Но блеск сего города померк с некоторого времени. 5Торговля, любящая свободу,5 более и более сжимается и упадает от теснящей руки сильного. Подобно как монахи строжайшего6 Ордена, встретясь друг с другом в унылой мрачности своих жилищ, вместо всякого приветствия умирающим голосом произносят: помни смерть! так жители сего города 7в глубоком унынии взывают7 друг ко другу: Данциг! Данциг! где твоя слава? — Король Прусской наложил чрезмерную пошлину на все товары, отправляемые отсюда в море, от которого Данциг лежит верстах в пяти или шести.

27

Шотландцы, которые присылают сюда 8сельди свои,8 пользовались в Данциге всеми правами гражданства, для того, что некогда Шотланец Доглас оказал городу важную услугу. Те из жителей, с которыми я говорил, не могли 9мне сказать, в чем именно состояла услуга Догласова.9 Такой знак благодарности делает честь сему городу.10

Я не знал, что почта пробудет здесь так долго; а то бы успел11 осмотреть в Данциге некоторыя примечания достойныя вещи. Теперь уже поздно: хотят впрягать лошадей. Более всего хотелось бы мне видеть славную Эйхелеву картину, в главной Лютеранской церкви, представляющую страшный суд. Король Французской — не знаю, который — давал за нее 100 000 гульденов. — Хотелось бы мне видеть и Профессора Тренделенбурга, чтобы поблагодарить его за Греческую Грамматику, им сочиненную, которою я пользовался и впредь надеюсь пользоваться.[*]12 — Огромнейшее здание в городе есть Ратуша.14 Вообще все домы в пять этажей. Отменная чистота стекол украшает вид их.15

Данциг имеет собственныя деньги, которыя однакож вне города не ходят; и в самом городе Прусския предпочитаются.15

На запад от Данцига возвышаются три песчаныя горы, которых верхи гораздо выше городских башен; одна из сих гор есть Штоценберг. В случае осады неприятельския батареи могут оттуда разрушить город. На горе Гагелсберге был некогда разбойничий замок; эхо ужаса его далеко отзывалось в окрестностях. Там показывают могилу Руских, убитых в 1734 году, когда Граф Миних штурмовал город. Осажденные знали, с которой стороны будет приступ; 16почему гарнизон и жители16 обратили туда все силы свои, и дрались как отчаянные. Известно, что город держал сторону Станислава Лещинского против Августа III, за которого вступилась Россия. Наконец Данциг покорился.

Товарищи мои, Офицеры, хотели осмотреть городския укрепления; но часовые не пустили их и грозили выстрелом. Они посмеялись над излишнею строгостию, и возвратились назад. Солдаты по большой части старые, и одеты неопрятно. 17 Магистрат поручает Коммендантское место17 обыкновенно 18какому нибудь иностранному18 Генералу с большим жалованьем.

 

<11>

Первая станция от Данцига.

В Данциге присоединились к нам Офицер, молодой Французской Купец и Магистер. [1]Для них и для Капитанского слуги Ширмейстер взял там открытую фуру.1 Офицер сел к нам в коляску, где оставалось еще одно 2место, которое хотел занять Магистер;2 но Француз поднял крик,


[*] Автор начинал тогда учиться Греческому языку; но после 13уже не имел времени13 думать об нем.

28

доказывая свое 3старшинство, и Ширмейстер решил дело в его пользу, узнав, что он в самом деле записался на почте ранее.3 Магистер крайне упрашивал нас, чтобы мы как нибудь потеснились и дали ему место в коляске, представляя ученым образом, что ему с Ширмейстером и слугою будет скучно; но он проповедывал глухим ушам, как говорят Немцы. 4Француз, по дорожному очень хорошо одетый, в торжестве сел на лавке между двух Офицеров, с насмешкою жалея, что бедного Магистра вымочит дождь, который накрапывал. Новый наш товарищ, Офицер, желая сидеть просторнее, взглядывал4 на него очень косо, и начал его жать. Француз весьма учтиво объявил, что ему становится тесновато. Тем хуже для вас, отвечал ему Офицер с сердцем; закурил трубку и начал пускать ему в нос и в рот дымныя облака. Француз чихал, кашлял, и наконец спросил, что бы это значило? — «То, чтобы вы убрались в фуру к Магистру.» — «Государь мой!» сказал Француз с гордым видом. — «Государь мой!» отвечал Офицер с досадою: «вам говорят, чтобы вы убрались от нас.» — Француз с важностию уверял, что имеет равное с ним право сидеть в коляске; но Офицер, худой Юрист, начал сыпать на него пепел с огнем, говоря, что Везувий за дымом выбрасывает пламя. 5Еще мало: он уткнул ему в бок ефес своей сабли. Бедный Француз,5 видя, что терпением не отделаться, сквозь слезы просил Офицера 6оставить его в покое до первой перемены, обещаясь пересесть там в фуру.6 Старые мои товарищи, насмеявшись досыта, сжалились над мучеником, и уговорили своего собрата, чтобы он удовольствовался его обещанием. И я смеялся; однакожь искренно жалел о Французе, хотя он тотчас забыл все, и стал весел.

Теперь переменяют лошадей и готовят нам легкой ужин.

Выехав из Данцига, смотрел я на море, 7которое синелось на правой стороне.7 Более не попадалось в глаза ничего занимательного, кроме пространного Данцигского гульбища, где было 8очень мало8 людей, для того, что 9небо покрывалось со всех сторон тучами.9 В середине идет большая дорога, а по сторонам в алеях прогуливаются.

Офицеры сговорились-было атаковать Магистра; но он довольно искусно отразил10 первые приступы, так что они наконец оставили его. Он едет в Италию рассматривать древности. 11Многие восточные языки, по его словам, ему известны. Он11 показывал мне письмо Графа***, 12который прислал12 ему экземпляр Ал-Корана, напечатанного в Петербурге. Мы друг с другом 13гораздо согласнее,13 нежели с Офицерами.[*]

 


[*] После читал я о Магистре Ринге в прибавлении к Енеким Литтературным Ведомостям. 14 Он известен в Германии по своей учености.14

29

<12>

Штолпе, 24 Июня.1

2Путешественники говорят всегда с великим неудовольствием о грубости Прусских постиллионов.2 Нынешний Король издал указ, 3по которому все Почтмейстеры обязаны3 иметь более уважения к проезжим, и не держать4 никого долее часа на переменах, а постиллионам запрещаются все самовольныя остановки на дороге.5 Нахальство сих последних было несносно. У всякой корчмы они останавливались пить пиво, и нещастные путешественники должны были терпеть,6 или выманивать их деньгами. Указ имел хорошия7 следствия; однакож8 не во всей точности исполняется. 9На пример, не доезжая за милю до Штолпе, мы принуждены были с час дожидаться постиллионов, которые9 спокойно пили и ели в корчме, не смотря на позывы с нашей стороны. 10Приехав в город,10 все мои товарищи грудью приступили к Почтмейстеру, и требовали, чтобы он наказал их11Выговором? спросил Почтмейстер. — Палкою, отвечали Офицеры. — «Я не имею права 12бить их.»12—«Вздор! вздор! сказал13 Капитан: или я сам со всеми управлюсь!» — Тут он страшным образом стукнул в пол своею тростью. «Насилие! насилие!» закричал14Почтмейстер: «хотят драться, бить меня!» — Капитан вдруг переменил тон и сказал тихо: «Я не хочу драться, а в Берлине поговорю об вас15с Министром.» Сказал и вышел вон, а за ним и все.16 Постиллионы, как будто бы ничего не зная, пришли к нам просить на вино. 17Их выгнали17 — дверь затворилась и опять по тихоньку стала отворяться — все туда оборотили глаза, и увидели Почтмейстерову голову. Что вам угодно? спросил Капитан суровым голосом. Тут Почтмейстер всунул к нам в горницу все свое туловище, начал шаркать и кланяться Капитану, и называть его Господином Капитаном, и опять Господином Капитаном, и уверять его, что он имеет к нему почтение, и знает Майора его полку, и знает его фамилию, и знает, что он прав, и отдает ему в полную власть тех постиллионов, которые повезут нас из Штолпе, и проч. и проч. — Капитан смягчился, улыбался и отвечал на все: «хорошо, хорошо, Господин Почтмейстер!» — Мы с Магистром также улыбались; а Офицеры говорили тихонько: «дурак! трус!»18

Теперь не могу вам сказать ничего примечания достойного, кроме того, что в местечке Лупове, 19где мы обедали, есть прекрасныя форели и прекрасный бишоф.19 И так естьли вы, друзья мои, 20будете когда20 в Лупове, то вспомните, что друг ваш 21там обедал,21 — вспомните, и велите подать себе 22форелей и бишофу.22

Здесь остается тот Офицер, который мучил Француза; и так сей последний сядет с нами. — Adieu! [*]

 


[*] Прощайте! (франц.)

30

<13>

Штаргард, 26 Июня.1

О Штаргарде, куда мы приехали ужинать, 2могу вам сказать единственно то,2 что он есть изрядный город, и что здешняя церковь Марии считается3 высочайшею в Германии.

Мы проехали через Кеслин и Керлин, два маленькие городка. В первом бросается в глаза большое четвероугольное место со статуею Фридриха Вильгельма. Ты достоин сей почести! думал я, читая надпись. Не знаю, кого справедливее можно назвать великим, отца или сына, хотя последнего все без разбора величают. Здесь должно смотреть только на дела их, полезныя для государства — не на ученость, не на острыя слова, не на авторство. Кто привлек в свое государство множество чужестранцев? Кто обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто населил Пруссию? Кто всегда отходил от войны? Кто отказывался от всех излишностей, для того, чтобы его подданные не терпели недостатка в нужном? 4Фридрих Вильгельм! — Но Кеслин будет для меня памятен не только по его монументу: там миловидная трактирщица угостила нас хорошим обедом! Неблагодарен путешественник, забывающий такие обеды, таких добрых, ласковых трактирщиц! По крайней мере я не забуду тебя миловидная Немка! Вспомнив статую Фридриха Вильгельма, вспомню и любезное твое угощение, приятные взоры, приятныя слова твои!...4

«Что, будет ли у нас война, Господа Офицеры?» спросил у моих товарищей старик, трактирщик в Керлине. Не думаю, отвечал Капитан. «Дай Бог, чтобы и не было!» сказал трактирщик: «я боюсь не Австрийских гусаров, а Руских Козаков. О! что это за люди!» — А по чему ты их знаешь? спросил Капитан. — «По чему? Разве они не были в Керлине? Ничто не уйдет от их пики. К тому же у них такия страшныя лица, что меня по коже подирает, когда воображу их!» Да вот Руской козак! сказал Капитан, указав на меня. «Руской козак!» закричал трактирщик, и ударился затылком в стену. Мы все засмеялись, а трактирщик заохал. «За эту шутку вы заплатите мне дороже, Господа!» сказал он, взяв кофейник из рук служанки.5

Я видел один из древних разбойничьих замков. Он лежит на возвышении, и обведен со всех сторон широкими рвами, которые прежде были наполнены водою. Тут, в высоком тереме, сидели мать и дочь за пяльцами, и поглядывали в окно, когда муж и отец как голодной лев рыскал 6по лесам и полям,6 ища добычи. «Едет! Едет!» кричали они, и мосты гремели и опускались — гремели и опять подымались — и грабитель был безопасен в объятиях своей жены и дочери. Тут раскладывались похищенныя богатства, и женщины от радости ахали. Тут нещастные путешественники, которые в тот день попались в руки злодею, заключались в 7подземную темницу, в двадцать семь сажен глубиною,7 где густой воздух спирался и тяготил дыхание, и где гром цепей был им первым

31

приветствием. Иногда бедный отец прибегал к сим широким рвам, и смотря на сии острый башни, восклицал: «Отдайте мне сына, и возьмите все, что имею! Нещастная мать день и ночь крушится; печальная невеста всякой час слезами обливается. Отдайте матери сына и невесте жениха!»

Стой, воображение! сказал я сам себе, и — заплатил два гроша сухой старухе и уродливому мальчику, которые показывали мне замок. Он издавна стоит пустой, и начинает уже разваливаться.

Теперь накрывают нам стол. Ужин будет прощальной. Все мои товарищи, кроме Капитана, едут8 отсюда в Штетин, куда мне не дорога. Вероятно, что нам уже никогда не видать друг друга. Правда, что эта мысль для меня не очень горестна. 9Я не поблагодарил бы судьбы,9естьли бы она велела мне всегда жить с такими людьми. С ними можно говорить только 10о смотрах, маршах10 и тому подобном. Самый11 язык их странен. Не зная по-Французски, употребляют они в разговоре множество Французских слов, произнося их по своему: На прим. Da ist eine Precipice — ich habe eine Ture12 gemacht — 13 ich schanschire es,13[*] и проч.

К нам пристал еще молодой человек, Почтмейстерской сын, который едет учиться в Университет. Слыша, что Офицеры в шутку называли меня Доктором, вздумал он показать мне свою ученость, и спросил,14 как, по моему мнению, можно перевести на Немецкой Латинское слово ratio? [**] Потом начал говорить о духе языков, и проч. Надобно знать, что Магистер уже от нас отстал; а то бы он не дал ему много говорить. Офицеры не полюбили сего ученого Почтмейстерского сына, и старались его дурачить. Приехав сюда, вынул он из кармана превеликия шпоры, и положил на стол. Офицеры, находя странным, что человек, едущий учиться в Университет, 15вместо книг везет в кармане такую вещь,15 стали смеяться. Француз подскочил с ларнетом, и начал рассматривать шпоры с великим вниманием. Смех умножился. Что вы находите в них? спросил Капитан. «Знакомыя черты», с важностию отвечал Француз: «кажется, 16как будто бы я видал их прежде;16 однакож нет — я видел только их изображение на эстампах в Дон-Кишоте!» Тут Офицеры во все горло захохотали, а Студент осердился. Насмеявшись досыта, Капитан сказал мне: «Естьли когда нибудь издадите вы журнал своего путешествия,17 то прошу вас не забыть шпор.» Не забудьте шпор! закричали все Офицеры. Ваше желание исполню, отвечал я.18

Надобно сказать нечто о Прусских допросах. Во всяком городке и местечке 19останавливают проезжих19 при въезде и выезде, и спрашивают, кто, откуда и куда едет? Иные в шутку сказываются смешными и разными именами, т. е. при въезде одним, а при выезде другим: из чего выходят чудныя донесения начальникам. Иной называется Луцифером, другой Мамоном; третий в город въедет Авраамом, а выедет Исааком. Я не хотел шутить, и для того Офицеры просили меня в таких случаях


[*] Здесь пропасть — я выкинул штуку — я меняю это (нем., жаргон.)

[**] разум (латин.)

32

притворяться спящим, чтобы им за меня отвечать. Иногда был я какой нибудь Баракоменеверус, и ехал от горы Араратской; иногда Аристид, выгнанный из Афин; иногда Альцибиад, едущий в Персию; иногда Доктор Панглос, и проч. и проч.

Кушанье поставили. Простите!

 

<14>

Берлин, 30 Июня,1 1789.

Вчера приехал я в Берлин, друзья мои; а ныне, к великому своему удовольствию, получил от вас письмо, которого ждал с таким нетерпением. Известие, что вы остались здоровы, меня утешило, успокоило. Но начто вы иногда грустите? Этого не было в уговоре. 2А естьли вы2 и впредь будете так немилостивы к себе и к другу своему, который за несколько тысяч верст берет участие даже в минутной вашей неприятности: то он, в отмщение вам, сам будет грустить с утра3 до вечера.

Последнее письмо отправил я к вам из Штаргарда. Мы выехали оттуда в полночь. Кроме Капитана, было у меня двое новых товарищей: Офицер, едущий в Империю для набора рекрут, и купец Штаргардской. Я сел в коляске назади, на своем чемодане; мог протянуть ноги, 4мог прилечь на подушку;4 спина моя распрямилась, и движение крови5 стало ровнее; тряская коляска казалась мне усыпительною колыбелью — и я, почитая себя блаженнейшим человеком в свете, заснул крепким сном, и спал до первой перемены, где разбудили меня пить кофе.6

Не доезжая за десять миль до Берлина, Капитан нас оставил. Мы прощались друг с другом как приятели, и я дал ему слово сыскать его в Кенигсберге, когда поеду обратно через сей город. 7«Ведь нам7 еще надобно хоть один раз в жизни видеться,8» сказал он, пожимая руку мою: «заезжайте ко мне, и расскажите, 9что увидите в свете.»9 — Хорошо, хорошо, Г. Капитан! Будьте между тем здоровы! — И так мы расстались.

В последнюю ночь нашего путешествия, приближаясь к Берлину, начинал я думать, что там делать буду, и кого увижу. Ночью всякия мечты воображения бывают живее, и я так ясно представил себе любезного А [*],10 идущего ко мне на встречу с трубкою и кричащего: 11кого вижу? брат Рамзей в Берлине?11 что руки мои протянулись12 обнять его; но вместо моего дражайшего приятеля, который в сию минуту был от меня так далеко, чуть не обнял я мокрой женщины, сидевшей с нами в коляске. «Но как зашла к вам мокрая женщина?» Вот как. Солнце село, пошел дождь,

Н.М. Карамзин в молодости

Н.М. Карамзин в молодости

И. Кант


[*] Алексея Михайловича Кутузова, добродушного и любезного человека, который через несколько лет после того умер в Берлине, быв жертвою нещастных обстоятельств.

33

13и вечер превратился в глубокую ночь.13 Вдруг коляска наша остановилась;14 Ширмейстер, сидевший с нами, выглянул и начал с кем-то бормотать; потом, оборотившись15 к нам, сказал: «Господа! позволите ли сесть в коляску одной честной женщине и доехать с нами до первого местечка, куда она идет с своим мужем? Дождь промочил ее насквозь, и она боится занемочь.» А хороша ли она? спросил Офицер, едущий в Империю. Теперь темно, отвечал Ширмейстер. — Пускай ее садится, сказал Офицер. Я то же сказал, и купец то же. Женщина взлезла к нам в коляску, и была подлинно очень мокра, так что мы пятились от нее как можно далее, боясь воды, 16которая текла16 с нее ручьями. Офицер вступил с нею в разговор, и узнал от нее, что она жена портного мастера, 17очень любит17 своего мужа, и с ним никогда не расстается; что они ужинали в гостях у своего дяди, зажиточного купца, который торгует заморскими товарами, и пошли домой пешком для того, чтобы наслаждаться приятностями вечера, никак не ожидав дождя; что она взяла у дяди книжку, жизнь Барона Тренка, в которой описываются самыя чудныя приключения, и все справедливыя; что дочь дяди их, которой минуло уже девятнадцать лет, однажды не спала целую ночь, читая эту книгу, а на другую ночь 18во сне увидела18 Тренка в цепях, и так закричала, что отец пришел к ней со свечею19 посмотреть, что с нею сделалось — и проч. и проч. 20Вот все дело!20

Но естьли я не найду его в Берлине! пришло мне вдруг на мысль — и в самую ту минуту встретилась нам коляска. Насилу мог я удержаться, чтобы не закричать: стой! Это верно он, думал я, это верно он! Прости! Приезжай благополучно в наше отечество, к своим друзьям! Ты увидишь 21моих любезных;21 увидишь, и не скажешь им ничего обо мне! — Между тем мы приехали на станцию.22 Я тотчас пошел к Почтмейстеру спросить, кто проехал в коляске. «Руской — купец из Риги», отвечал он. Тут я готов был вспрыгнуть от радости, что это был не наш А***.23

В некотором расстоянии от Берлина начинается прекрасная алея из каштановых деревьев, и дорога становится лучше и веселее. О виде Берлина не льзя было мне судить потому, что беспрестанный дождь мешал видеть далеко вперед. 24У ворот мы остановились. Сержант вышел из караульни нас допрашивать:24 Кто вы? Откуда едете? За чем приехали в Берлин? Где будете жить? Долго ли здесь пробудете? Куда поедете из Берлина? 25Судите о любопытстве здешнего Правительства! — Наконец мы въехали в улицу прекрасного Берлина, где я надеялся отдохнуть в объятиях сердечной приязни, рассказывать Рускому о России и другу о друзьях, говорить о наших веселых Московских вечерах и философских спорах!... Но судьба смеялась надо мной!25

Коляска наша остановилась у почтового дома. Там прежде всего спросил я у Секретаря,26 где живет А***? И что же? С хладнокровием, совсем противным моему нетерпению, отвечал он: «Его уже здесь нет!» — Его здесь нет? — «Нет, сударь», повторил он, и начал перебирать письма. — Где же он? — 27«Во Франкфурте на Майне.27 Подите к своему Священнику; 28там лучше все узнаете.» —Я бросился на стул и готов был заплакать.28 Секретарь взглянул на меня с улыбкою. Вы думали его

34

здесь29 найти? спросил он. «Думал, государь мой, 30думал!» и с сими словами я хотел итти вон.30 «Постойте, сказал Секретарь: надобно осмотреть ваш чемодан.» 31То есть, надобно было взять с меня несколько грошей. — Вообразите друга вашего, идущего в самых горестных размышлениях по Берлинским улицам, в след за инвалидом, который нес чемодан мой! Ни огромные домы, ни многолюдство, ни стук карет не могли вывести меня из меланхолической задумчивости. Я сам себе казался жалким сиротою, бедным, нещастным, и единственно от того, что А*** не хотел меня дождаться в Берлине!31

«Жаль, жаль, государь мой — сказал мне Г. Блум, трактирщик Английского короля в Братской улице — жаль, что у меня нет теперь для вас места. 32В доме моем заняты все комнаты.32 Вы, думаю, знаете, что к нашему Королю пожаловала33 гостья, его сестрица. В Берлине будут праздники, и многие господа приехали сюда на это время. Поверите ли, что я ныне отказал уже десяти человекам?» — И так, Г. Блум — — «Вы из России приехали?» — Из России. И так — «У вас все войною занимаются?» — Да, Г. Блум, у нас война. И так мне остается — — «Послушайте: теперь только опросталась у меня одна комната, и вы можете занять ее. Что же у вас с Турками делается?» — Прикажите мне указать комнату; а после, естьли угодно — — «Очень хорошо! очень хорошо! Пойдемте, пойдемте!» Он привел меня в маленькую горенку с одним окном. «Не правда ли, что она очень хороша и очень уютна?» — Я доволен, Г. Блум. — Тут пришел ко мне фельдшер, парикмахер. Г. Блум от меня не выходил, беспрестанно говорил, и наконец мне же вздумал рассказывать, что у нас в России делается. Послушайте, Г. Блум, сказал я: это все писано к вам от первого числа Апреля по старому или по новому стилю. — «Как, государь мой!» — Как вам угодно, отвечал я, — взял трость и пошел со двора.34

Человек рожден к общежитию и дружбе — сию истину живо чувствовало мое сердце, когда я шел к 35Д***; желая35 найти в нем хотя часть любезных свойств нашего 36А*, желая36 полюбить его, и37 говорить с ним со всею дружескою искренностию, свойственною моему сердцу! — Благодарю Судьбу! 38Я нашел,38 чего желал — нашел в Д* любезного, добродушного, искреннего человека. Он любит свое отечество, и я люблю его; он любит А***, и я люблю его; он сроден к откровенности, и я тоже: и так долго ли было нам познакомиться? Мы проговорили с ним до вечера, и он 39захотел еще проводить меня.39

Лишь только вышли мы на улицу, я должен был зажать себе нос от дурного 40запаха: здешние каналы наполнены всякою нечистотою.40 Для чего бы их не чистить? Не уже ли нет у Берлинцев обоняния? — 41Д*** повел меня41 через славную 42Липовую улицу,42 которая в самом деле прекрасна. В средине посажены алеи43 для пеших, а по сторонам мостовая. Чище ли здесь живут, или44 испарения лип истребляют нечистоту в воздухе — только в сей45 улице не чувствовал я никакого неприятного запаха. Домы не так высоки, как некоторые в Петербурге, но очень красивы. В алеях,46 которыя простираются в длину шагов на тысячу или более, прогуливалось много людей.47

35

Лишь только я в своей комнате расположился пить чай, пожаловал ко мне 48Г. Блум с бумажкою в руках.48 Вам надобно на это отвечать, сказал он.49 Я увидел на бумаге50 те вопросы, которые делали мне при въезде в город, с прибавлением одного: в какия ворота вы въехали? Они51 напечатаны, и мне надлежало под каждым писать52 ответ. 53Боже мой! какая осторожность! Разве Берлин в осаде? — Г. Блум объявил мне с важным видом, что завтра Берлинская публика узнает через газеты о моем приезде!53

Ныне поутру ходил я с Д*** осматривать город. Его по справедливости можно назвать прекрасным; 54улицы и домы очень хороши.54 К украшению города служат также большия площади: Вильгельмова, Жандармская, Денгофская и пр. На первой стоят четыре большия мраморныя статуи славных Прусских Генералов: Шверина, Кейта, Винтерфельда и Зейдлица. Шверин55 держит в руке знамя, с которым он, в жарком сражении под Прагою, бросился на неприятеля, закричав своему полку: дети! за мной! Тут умер он смертию Героя, и Король сожалел 56о сем искусном и храбром Генерале более,56 нежели о потере двадцати тысяч воинов. — Фридрих, приняв Кейта в свою службу, сказал: я много выиграл. Фридрих знал людей, и Кейт оказал ему важный услуги. — Говорят, что Граф Петр Александрович Румянцев похож на Винтерфельда. Я не имел щастия видеть нашего Задунайского героя, и потому не мог искать сего сходства в хладном мраморе, изображающем Винтерфельда. — Зейдлиц был любимец Королевской, пылкой, отважный воин. Отдавая справедливость его достоинствам, осуждают57 в нем некоторыя слабости, и говорят, что оне были причиною безвременной58 смерти его. Он умер не на поле чести, а на одре мучительной болезни. Король59 тужил о нем, как о своем любимце.60 — Таким образом Фридрих хотел во мраморе предать векам память своих полководцев. Юный воин, смотря на их изображения, чувствует желание подражать Героям, и жить61 в памяти потомства.62 Я сам люблю рассматривать памятники славных людей, и представлять63 себе дела их. — На так называемом длинном мосту, через реку Шпре, стоит из меди вылитый монумент Фридриха Вильгельма Великого. Когда Руския войска 64пришли сюда,64 то некоторые из солдат в забаву рубили его тесаками. Мне показывали 65сии знаки,65 которые 66 возбуждают в Берлинцах неприятное воспоминание.66

67Мы прошли67 в Королевскую библиотеку. Она огромна — и вот все, 68что могу сказать о ней! Более всего68 занимало меня 69богатое анатомическое сочинение69 с изображениями всех частей 70человеческого тела.70 Покойный Король заплатил за него71 700 талеров. Есть довольно восточных рукописей, на которыя я только взглянул. Показывали мне еще Лютеров Немецкой манускрипт; но я почти совсем не мог разобрать его, не читав никогда рукописей того века. — Книги давать на дом запрещено; однакожь известный человек, 72задобрив деньгами помощника Библиотекарского,72 может иметь73 некоторыя. Таким образом Д** взял для меня Николаево описание Берлина, которое хотелось мне просмотреть. Библиотекою управляет ныне Г. Доктор Бистер, который и живет в сем большом доме.74

36

За столом у Господина Блума сидело человек тридцать: Офицеров, купцов75 и важных Саксонских Баронов, приехавших в Берлин на праздники. Теперь все готовится76 ко встрече Штатгальтерши, которая послезавтра будет сюда из Потсдама вместе с Королем. Об этом только и говорят; да о разбойниках, которые близь Ораниенбурга разбили77 почту. — 78Ввечеру Д*** водил меня в зверинец.78 Он простирается от Берлина до Шарлотенбурга, и состоит из разных 79алей: одне79 идут во всю длину его, другия поперег, иныя вкось и перепутываются: славное80 гульбище! Долго искал я 81того места, о котором81 некогда наш А*** писал ко мне следующее: «Я нашел в зверинце длинную алею, состоящую из древних сосн; мрачность и непременяющаяся зелень дерев производят в душе некоторое священное благоговение. Не забуду я одного утра, когда, гуляя82 в зверинце один, и предавшись стремлению своего воображения, которое, как известно тебе, склонно к пасмурным представлениям, вступил я нечаянно в сию83 алею. До того84 места освещало меня лучезарное солнце; но вдруг85 исчез весь свет. Я поднял глаза, и увидел перед собою 86сей путь мрачности.86 Только вдали при выходе виден был свет. Я остановился и долго глядел. Наконец одна мысль пробудила меня...87Не есть ли — думал я — не есть ли тьма сия изображение твоего состояния, когда ты, разлучившись с телом, вступишь в неизвестный тебе путь? Мысль сия так во мне усилилась, что я уже представил себя облегченного от земного бремени, идущего к оному вдали светящемуся свету, и — — с того88 времени всякой раз, когда бываю в зверинце, захожу туда,89 и часто поминаю тебя.» Любезный меланхолик! я сам думал о тебе, 90вступая в сию алею,90 и стоял, может быть, точно на том месте, где ты обо мне думал. Может быть, ты опять здесь стоять будешь, но я буду далеко, далеко от тебя! —

В зверинце много кофейных домов. Мы заходили в один из них, чтобы утолить жажду белым пивом, которое мне очень не полюбилось. — Сад Принца Фердинанда, в которой мы прошли из зверинца, отворен для всех порядочно-одетых людей. Я не взял бы тысячи таких садов за зверинец. Тут прогуливался91 сам Принц, и с 92угрюмым видом92 отплатил нам поклон. — Бьет час.

 

<15>

Июля 1.

Ныне по утру, побывав у Господина М**, к которому было у меня письмо 1от Князя Д**, я виделся с известным Николаем, Автором и книгопродавцем, живущим1 в той же улице, где я живу, т. е. в Brüderstrasse. Он встретил меня с такою ловкостию, с такою учтивостию, какой бы не льзя было ожидать от Немецкого Ученого и книгопродавца. «Вас знают и в России, сказал я ему: знают, что Немецкая Литтература 2обязана

37

вам частию своих успехов.2 Приехав в Берлин, спешил я видеть3 друга Лессингова и Мендельзонова.» — 4Благодарю вас,4 отвечал он с улыбкою, и посадил меня на софе. С путешественником всего ближе говорить о путешествиях: и так, услышав, что я еду в Швейцарию, начал он говорить со мною о тех удовольствиях, которыя можно иметь в этой5 примечания достойной земле, где он сам был 6за несколько лет перед сим. Но скоро6 обратил я разговор на Берлинской Иезуитизм. Надобно знать, что с некоторого времени начали писать в Германии — или, лучше сказать, в Берлине, и Николай первый подал к тому мысль — будто есть тайные Иезуиты, которые всеми силами стараются снова 7овладеть Европою;7 будто Каллиостро и подобные суть их Миссионеры, 8которые обольщая8легковерных людей пышными обещаниями, порабощают9 их власти тайных Иезуитских начальников и проч. и проч. С сего времени стали везде искать скрытых Иезуитов: между Учеными и неучеными, между Пасторами и солдатами. В сочинениях некоторых Писателей нашли что-то Иезуитское. Началась ужасная война, и Берлинской журнал, издаваемый Бистером и Гедике, 10избран был в театр сей войны.10 С Иезуитизмом слили в одно Католицизм; доказывали, что тот и тот из известных Протестантских Ученых тайно приняли Католическую Религию; что они опасные люди, и проч. Те, которых наименовали, рассердились и начали браниться или отбраниваться, доказывая, что Берлинцы бредят. Все это еще 11и ныне продолжается.11 Вот что сказал мне Николай:

«Известно, что Иезуиты имели везде связи; что у них были свои банки, свои банкиры. 12Общество их хотя и называло Папу своим покровителем,12 но цель его была тайная, и сокрывалась во внутренности Ордена.13 Папа, лишив Орден своего покровительства, мог ли уничтожить существо его? Мог ли заставить внутренних начальников, или хранителей тайны, отказаться от их14 цели? Не уже ли 15закрылись все тайные каналы, через которые они действовали? Не уже ли15 исчезли все банки их? — Я предложил свои чаяния, и хотел только возбудить внимание к сему предмету. Гипотеза моя, казалось, могла изъяснить некоторыя явления наших времен. — Что принадлежит до Католицизма, то всякой Протестант имеет причину не желать его распространения. Мы, слава Богу! можем обо всем рассуждать, можем пользоваться своим разумом; но дух Католицизма не терпит никакой свободы в умствованиях, и налагает цепи на разум. Естьли вы читаете книги, выходящие в Германии, то конечно заметили великую розницу16 между теми, которыя печатаются 17в Протестанских и Католических землях:17 где более просвещения?» — Все это очень хорошо, сказал я; но за чем 18 с такою жестокостию писать против некоторых почтеннейших мужей Германии, для того единственно,19 что они сомневаются в существовании тайных Иезуитов, и в том, чтобы Католики могли ныне быть опасны Протестантам? Признаться вам, я не мог без досады читать колкого ответа Доктора Бистера Господину Гарве, одному из первых ваших Философов, который с такою скромностию предложил свои сомнения. — «Однакож Гарве, отвечал Николай, 20переменил свои мысли; 20 мы с ним нарочно для этого виделись. 21He надобно думать,21 чтобы Католики 22совсем перестали ныне22 стараться обращать

38

Протестантов в свое исповедение. Известно учение их Церкви, что вне ея нет спасения: и так они, по некоторому человеколюбию, хотят распространить ея область. Одним словом, осторожность была нужна. — Впрочем всякой отвечает за себя.23 Естьли некоторые зашли слишком далеко, я не виноват. Только во многом нас хотят криво толковать: к чему Штарк[*] и подобные имеют свои причины. Правда, что дело, делаемое с добрым намерением, может иметь некоторыя худыя следствия; но естьли оно имеет несравненно более добрых, то не льзя не назвать его хорошим26 делом». — Завтра едет Николай к водам. Путешествие есть для меня лекарство, сказал он. 27Я записал ему на карточке свое имя, и пожелал щастливого пути.27 Потом он также учтиво проводил меня, как встретил. — Жаль, что он едет. Я хотел бы еще28 поговорить с ним о некоторых вещах в досужные для него часы. Признаться, сердце мое не может одобрить тона, в котором Господа Берлинцы пишут. Где искать терпимости, естьли самые Философы, самые просветители — а они так себя называют — оказывают столько ненависти к тем, которые думают не так, как они? Тот есть для меня истинный Философ, кто со всеми может ужиться в мире; кто любит 29и несогласных с его образом мыслей.29Должно показывать заблуждения разума человеческое с благородным жаром, но без злобы. Скажи человеку, что он ошибается, и почему; но не поноси сердца его, и не называй его безумцем. Люди, люди! под каким предлогом вы себя не мучите! — Лафатер есть один из тех, которых Берлинцы бранят при всяком случае; и естьли он у них не совершенный Иезуит, то по крайней мере великой мечтатель. Я к Лафатеру не пристрастен, и обо многом думаю совсем не так, как он думает; однакожь уверен, что его Физиогномические Фрагменты 30будут читаемы 30 и тогда, когда забудут, что жил на свете почтенный Доктор Бистер. Но оставим их. — Что принадлежит до Николаевой наружности, то в ней хотя и нет ничего 31особенного, привлекательного,31 однакожь есть что-то почтенное. Он высок, худощав, смугл. Лафатер в Физиогномике своей говорит, что высокой лоб его показывает весьма рассудительного человека.

У Г. Блума живет один молодой Шведской купец. Ныне, когда мы сидели за столом, пришел к нему Секретарь их Посольства, и вызвал его. Минут через пять возвратился наш Швед с веселою улыбкою, и объявил всему столу, что Шведы в одном деле одержали верх над Рускими. Секретарь Датского Посольства, который тут же обедал, начал смеяться над его патриотическою ревностию. Прусские Офицеры хотели знать подробности дела, но Швед сам не знал их. Да еще верить ли вашей победе? 32сказал Датчанин: 33мы будем ждать33 подтверждения. Какого подтверждения! закричал Швед: я вам ручаюсь. Датчанин смеялся, а Швед горячился. Между тем Г. Блум, 34подошедши ко мне,34 крайне 35упрашивал меня35 не входить в разговор. «За чем вам тут мешаться? Вы видите, что


[*] Придворный Дармштатской Проповедник, которого Берлинцы объявили24тайным Католиком, Иезуитом, мечтателем; который судился с Издателями Берлинского Журнала гражданским судом, и писал25 целыя книги против своих обвинителей.

39

Швед очень горяч. Сохрани Боже, естьли бы что нибудь вышло у вас с ним в моем доме!» Я уверял его, что ссоры у нас не будет; но после стола не мог утерпеть, чтобы не подойти к Шведу и не вступить с ним в разговор. Г. Блум тотчас подлетел к нам, 36и посматривал то на меня, то на него, будучи готов затушить огонь при первом его воспылании.36 Однакожь мы довольно спокойно разговаривали. Швед был в России, и по мундиру моему тотчас узнал, что я Руской. 37При начале войны меня выслали из Петербурга,37 сказал он, хотя мне очень хотелось 38пожить там.38 Жалуйтесь на своего Короля, отвечал я, который объявил нам войну без всякой справедливой причины. Тут Блум дернул меня за полу, боясь, чтобы Швед не рассердился; но он с улыбкою сказал: Короли поступают не по тем правилам, 39которыя для нас, частных людей, должны быть законом.39 «Это говорит Фридрих», сказал40 сквозь зубы Прусской Майор, сидевший за столом. Тут пришел ко мне Д***, и Г. Блум был очень рад, что я убрался в свою комнату. Он боялся поединка.41

После обеда был я в Гарнизонной церкви, и видел монументы и портреты славных воинов. Там Клейст подле Шверина и Винтерфельда, любезный Клейст, бессмертный певец Весны, герой и патриот. Знаете ли вы конец его? В 1759 году, в жарком сражении при Куммерсдорфе, командовал он баталионом, и 42взял три батареи.42 У правой руки отстрелили у него два пальца: он взял шпагу в левую. Пулею прострелили ему левое плечо: он взял шпагу опять в правую руку. В самую ту минуту, как 43храбрый Клейст43 уже готов был лезть на четвертую батарею,44 картеча раздробила ему правую ногу. Он упал и закричал своим солдатам: Друзья! не покиньте Короля!45 Наехали козаки, раздели Клейста и бросили в болото.45 Кто не подивится тому, что он в сию минуту смеялся от всего сердца над странною физиогномиею и ухватками одного козака, который снимал с него платье? Наконец от слабости заснул он так покойно, как бы в палатке. Ночью нашли его наши гусары, вытащили на сухое место, положили близь46 огня на солому, 47и закрыли плащем.47 Один из них хотел всунуть ему в руку несколько талеров;48 но как он не принял сего подарка, то гусар с досадою бросил49 деньги на плащ и ускакал50 с своими товарищами. 51Поутру увидел Клейст51 нашего Офицера, Барона Бульдберга, и сказал ему 52свое имя.52 Барон тотчас отправил его во Франкфурт. Там перевязали ему раны, и он спокойно53 разговаривал с Философом Баумгартеном, некоторыми Учеными и нашими Офицерами, которые посещали его. Через несколько дней умер Клейст54 с твердостию Стоического Философа. Все наши Офицеры присутствовали на его55 погребении. Один из них, 56видя, что на гробе у него56 не было шпаги, положил свою, сказав: у такого храброго Офицера должна быть 57шпага и в могиле?57 — Клейст есть один из любезных моих Поэтов. Весна не была бы для меня так прекрасна, естьли бы Томсон и Клейст не описали мне всех красот ея.

 

40

<16>

Июля 2.

Ныне1 приехал сюда Король с своею гостьею, Штатгальтершею. Не можете вообразить, что за2 пышная была ей встреча!3 Все граждане 4 стояли в ружье, и никакая4 сорочья стая не может так пестриться, как пестрился этот5 фрунт. Офицеры отличались от рядовых только тем, что у них косы привиты были гораздо круче. В ожидании Штатгальтерши тянули они всем фрунтом водку, и так неосторожно, что некоторые стукались лбами. Капитаны ходили и увещевали своих сограждан отмахнуть на караул мастерски. «И конечно, конечно! кричали они: мы не ударим себя лицом в грязь.» Не льзя было не смеяться этому фарсу. — Купцы, все в красных кафтанах, под начальством6 одного банкира, выезжали встречать Штатгальтершу за город. — И за то, что я посмеялся над Берлинскими гражданами и взглянул на Штатгальтершу и Прусского Короля, вымочил меня дождь. Теперь начнутся здесь пиры.7 — Иду в Театр.

В 10 часов ночи. Давно уже не был я так приятно растроган, как ныне в Театре. Представляли Драму: 8Ненависть к людям и раскаяние,8 сочиненную Господином Коцебу, Ревельским жителем. 9Автор осмелился вывести на сцену жену неверную, которая, забыв мужа и детей, ушла с любовником; но она мила, нещастлива — и я плакал как ребенок, не думая осуждать сочинителя. Сколько бывает в свете подобных историй!... Коцебу знает сердце. Жаль только, что он в одно время заставляет зрителей и плакать и смеяться! Жаль, что не имеет вкуса или не хочет его слушаться! Последняя сцена в пиесе несравненна. — Г. Флек9 играет ролю мужа10 с таким чувством,11 что каждое слово его 12доходит до сердца.12 По крайней мере 13я еще не видывал такого Актера.13 В нем 14соединены великия природныя дарования с великим искусством.14Гж. Унцельман представляет жену15 очень трогательно. В игре ея обнаруживается какая-то нежная томность, которая делает ее любезною16 для зрителя. — Я думаю,17 что у Немцов не было бы таких Актеров, естьли бы не было у них Лессинга, Гете,18 Шиллера и других Драматических Авторов, которые с такою живостию представляют в Драмах своих человека, каков он есть, отвергая19 все излишния украшения, или Французския румяны, которыя человеку с естественным20 вкусом не могут быть приятны. Читая Шекспира, 21читая лучшия Немецкия Драмы,21 я живо воображаю себе, 22как надобно играть Актеру, и как что произнести;22 но при чтении Французских Трагедий редко могу представить себе, 23как можно в них играть Актеру хорошо, или так, чтобы меня тронуть.23 — Вышедши из Театра, обтер я на крыльце последнюю сладкую слезу. Поверите ли, друзья мои, что нынешний вечер причисляю я к щастливейшим вечерам моей жизни? И пусть теперь доказывают мне, что 24Изящныя Искусства24 не имеют влияния на щастие наше! Нет, я буду всегда благословлять их действие, пока сердце будет биться в груди моей — пока будет оно чувствительно!

 

41

<17>

Июля 4.

1Вчера в шесть часов утра1 поехали мы с Д* верхом в Потсдам. 2Ничего нет скучнее этой дороги: везде2 глубокой песок, и никаких занимательных предметов в глаза не попадается. Но вид Потсдама, а особливо Сан-Суси, очень хорош. Мы остановились в трактире, не доезжая до городских ворот, и заказав3 обед, пошли4 в город. У ворот записали наши имена; однакожь в рассуждении допросов ныне нет уже такой строгости, как прежде. Покойный Король, живучи5 в Потсдаме, хотел знать обо всех приезжих. — На парадном месте против дворца, 6украшенном колоннадами,6 училась гвардия: прекрасные люди, прекрасные мундиры! Вид дворца со стороны сада очень хорош. Город вообще прекрасно выстроен; 7в большой, так называемой7 Римской улице много великолепных домов, строенных8 отчасти по образцу огромнейших Римских палат, 9 и на собственныя деньги покойного Короля: он дарил9 их, кому хотел. Теперь10 сии огромный здания пусты,11 или занимаются солдатами. Жителей очень мало: 12 причиною то,12 что нынешний Король совсем оставил сей город, предпочитая ему Шарлотенбург. Не для того ли противен ему Потсдам, что он, будучи Принцом, имел там много неудовольствий и досад? Вообразите, что целый дом в два этажа 13 можно нанять там за пятьдесят рублей 13 в год; да и то нанимать не кому. На дверях больших домов висят солдатския сумы, камзолы и проч. Коротко сказать, Потсдам 14 кажется таким городом, из которого жители удалились,14 слыша о приближении неприятеля, и в котором остался только гарнизон для его защиты.15 Не можете вообразить,16 как печален сей вид пустоты!17

В Потсдаме есть Руская церковь под надзиранием старого Руского солдата, которой живет там со времен царствования Императрицы Анны. Мы насилу могли сыскать его. Дряхлой старик сидел на больших креслах, и слыша,18 что мы Руские, протянул к нам руки, и дрожащим голосом сказал: Слава Богу! Слава Богу! Он хотел сперва говорить с нами по Руски; но мы с трудом могли разуметь друг друга. Нам надлежало повторять почти каждое слово; а что мы с товарищем между собою говорили, того он никак не понимал, и даже не хотел верить, чтобы мы говорили по-Руски. «Видно, что у нас на Руси язык очень переменился, сказал он: или я, может быть, забываю его.» И то и другое правда, отвечали мы. «Пойдемте в церковь Божию, сказал он, и помолимся вместе, хотя ныне и нет праздника.» Старик насилу мог передвигать ноги. Сердце мое наполнилось благоговением, когда отворилась дверь в церковь, где столько времени царствует глубокое молчание, едва перерываемое слабыми вздохами и тихим голосом молящегося старца, который по Воскресеньям приходит туда читать святейшую из книг, приготовляющую его к блаженной вечности. В церкви все чисто. Церковная утварь и книги хранятся в сундуке. От времени до времени старик перебирает их с молитвою. «Часто

42

от всего сердца, сказал он, сокрушаюсь я о том, что 19по смерти моей, которая от меня конечно уже не далеко, не кому19 будет смотреть за церковью.» — С полчаса пробыли мы в сем священном месте;20 простились с почтенным стариком и пожелали ему — тихой смерти.

После обеда 21были мы21 в Сан-Суси. Сей увеселительный замок лежит на горе, откуда можно видеть город со всеми окрестностями: что составляет весьма приятную картину. Здесь жил не Король, а Философ Фридрих — не Стоической и не Циник — но Философ 22любивший удовольствия и находивший их22 в Изящных Искусствах и Науках. Он хотел соединить здесь простоту с великолепием. Дом низок и мал; но, взглянув на него, всякой назовет его прекрасным. Внутри комнаты отделаны23со вкусом и богато. В круглой мраморной зале надобно удивляться колоннам, живописи и прекрасно-набранному полу. Комната, где Король беседовал с мертвыми и живыми Философами, убрана вся кедровым деревом. С горы, срытой уступами (которые один другой закрывают, так, что взглянув снизу вверх, видишь только одну зеленую гладкую гору) сошли мы в приятный сад, украшенный мраморными фигурами и группами. Здесь гулял Фридрих с своими Вольтерами и Даланбертами.24 Где ты теперь? думал я. Сажень земли вместила прах твой. Любезныя 25места твои,25 для украшения которых призывал ты лучших художников, теперь осиротели и пусты. — Из сада прошли мы в парк, где встречается глазам Японской домик на левой стороне главной алей; а далее, перешедши через каменной мост, видишь на обеих сторонах прекрасные храмики. Мы прошли к новому дворцу, построенному покойным Королем со всею царской пышностию. Внутренность еще великолепнее внешности; и дивясь богатству, дивишься и вкусу, который виден в уборе комнат. Более шести миллионов талеров стоил Королю сей дворец. — Правда, я был тут не в таком расположении, в каком надобно рассматривать пышныя произведения искусств. Кровь моя волновалась, голова болела, и я насилу мог ходить. Оставив26 дворец, поехали мы назад в город, 27чтобы отдохнуть несколько в том трактире, где обедали.27

День склонялся к вечеру, и надобно было думать о возвращении. Вода с вином освежили меня, и мы поехали28 назад в Берлин по Шарлотенбургской дороге. Мне хотелось видеть сей городок. Товарищ мой тут не езжал; но все уверяли нас, что нам не льзя сбиться с дороги. Чем далее 29ехали мы,29 тем хуже мне становилось. Раз шесть сходил я с лошади и отдыхал на траве. Ночь застала нас в большом лесу. Наконец я так ослабел, что не мог ни ехать, ни итти пешком, и как полумертвый лежал под деревом с закрытыми глазами. В лесу царствовала глубокая тишина. Товарищ мой стоял подле меня, держа обеих лошадей, 30и горевал, не зная, как мне помочь. Одним словом, нас можно было в эту минуту изобразить на одном из тех эстампов, которыми украшаются модные романы! Д** вздумал-было искать30 по близости какого нибудь селения, нанять телегу и везти меня в Берлин; но как же было 31остаться мне одному,31 ночью, в лесу и в такой слабости? 32Пруссия не Аркадия, и наш век не золотой: меня могли ограбить, а со мною было все мое богатство. Наконец, через час, я встал,32 и пожав руку у моего любезного33

43

товарища, сказал ему, что мне лучше. С версту34 прошли мы пешком, и сели35 на лошадей. Смертельная жажда томила меня, и за стакан воды отдал бы я половину своих червонцев. Шарлотенбург был от нас еще не близко. Несколько раз надеялись36 мы видеть его, подъезжали и видели — лес и мрак. Наконец приехали в город; и с жадностию, какой еще никогда в жизни своей не чувствовал, лил я в себя холодную воду. До Берлина оставалась одна миля. Мне хотелось как нибудь добраться до места и мы въехали в алею зверинца. Луна взошла над нами; ясной свет ея разливался по зелени листьев; тихой и чистой воздух упитан был благовонными испарениями лип. И я мог жаловаться в сии минуты — тогда, как мать Природа дышала ароматами вокруг меня? 37Эта ночь оставила во мне какия-то романическия, приятныя впечатления.37 — Городския ворота были уже затворены; однакожь нас впустили.

Ныне поутру встал я 38совершенно здоров,38 оделся и поехал к Господину M**. Он повез меня к Формею, Секретарю Берлинской Академии, который принял 39нас ласково.39 Сей старик все еще бодр и весел. Он читал нам письмо, полученное им из П* от своего родственника, который всякую неделю пишет к нему, и не щадя бумаги. «Не поверите, с каким удовольствием я все это читаю!» сказал он. Г. Формей был знаком с Вольтером, и рассказывал нам некоторые анекдоты касательно до его пребывания в Берлине. — В следующий Четверток будет собрание в Берлинской Академии, в которое угодно было Господину Формею пригласить меня. 40Мы поехали40 к зятю его, Господину М***, Профессору, содержателю большого пансиона41 и также Члену Академии. Он показывал нам минеральный кабинет и библиотеку сестры покойного Короля, состоящую из Французских, Английских, Италиянских и Немецких книг — 42Философов, Историков и Поэтов. — После обеда я был у Графа Н**: об нем ни слова! Говорят, что он в старину имел имя остроумного человека в свете. Австрийский Посол, Князь Р*, бывший у него в гостях, казался мне ласковее хозяина.

Я поехал в Оперу.42 Оперный дом велик и очень хорош. Тут видел я всю Королевскую фамилию и Штатгальтершу с дочерью. Играли Оперу Медею, в которой пела Тоди. Я слышал эту43 славную певицу еще в Москве, и скажу — может быть к стыду своему — что ея пение мало трогает мое сердце. Для меня не приятно44 видеть напряжение, с которым она поет. Впрочем, будучи только любителем музыки, не могу ценить искусства ея. Что принадлежит до декораций, то оне были великолепны.45

 

44

<18>

Июля 5.

Ныне был я у старика Рамлера, Немецкого Горация. Самый почтенный Немец! Ваши сочинения, сказал я ему, почитаются у нас классическими. 1Ему приятно было слышать,1 что и в России читают его стихи и знают их цену. Рамлер напитался духом древних, а особливо Латинских Поэтов. В Одах его есть истинные восторги, высокое парение мыслей и язык вдохновения. Только иногда присвоивает он себе и чужие восторги, и заимствует2 огонь у Горация 3или других древних Поэтов3 — правда, всегда искусным образом. Теперь он уже прожил век Поэзии. В новых его пиесах надобно удивляться круглости, чистоте и гармонии, 4т. е. искусству его в механизме стихотворства;4 но в них нет уже пиитического жара, который всегда с летами проходит. Кажется, что он сам это чувствует, и потому ныне мало сочиняет. Главное его упражнение с некоторого времени состоит в переводах Римских Поэтов, в которых почти всегда соблюдает5 меру оригинала. Сии пиесы, печатаемые в Берлинском Журнале, могут служить примером в искусстве переводить. «Теперь, сказал он мне, принялся я за Марциала. Только немногия из его эпиграмм6 были до сего времени 7известны на Немецком языке.7 Сам Лессинг перевел некоторыя, не упоминая Марциалова имени.» — Еще при жизни Геснеровой начал он перекладывать в стихи его Идиллии. «Я подражаю Сократу — писал он к Автору, своему другу — который в старости своей перелагал в стихи Езоповы басни.» Искусные Критики не довольны 8трудом его.8 Легкость и простота Геснерова языка, говорят они, пропадает в экзаметрах. К тому же в Идиллиях Швейцарского Теокрита есть какая-то гармония, которая не уступает гармонии стихов. Но Рамлер думает, и мне сказал, что Геснеровы Идиллии были единственно 9 потому несовершенны, что Автор писал их не экзаметрами. — Стихи свои, еще в рукописи, читает он одной10 приятельнице, которая, не будучи ученою, имеет природное нежное чувство изящного. «Иногда, сказал он мне, я 11спорю с нею,11 когда она находит что нибудь противное в моих сочинениях.12Говорите, что хотите, отвечает она: я не могу опровергать вас, но остаюсь при своем чувстве. Наконец, подумав хорошенько, нахожу, что она права, и винюсь перед нею.» — Мне пришла 13на мысль Аспазия, которой Афинские певцы отдавали на суд свои творения;14 ушам ея верили они более, нежели своим — и я думаю, что женщины вообще могут чувствовать 15некоторыя красоты Поэзии живее мущин.15 — Рамлер восстает против Греческих митологических имен, которыя Граф Штолберг, Фос и другие удерживали в своих переводах. Мы уже привыкли к Латинским, говорит он: начто переучивать нас без всякой нужды? — Он очень любит Театр, и все, что я слышал от него об искусстве представления, мне очень полюбилось. Славный Экгоф утверждал, что Актеру не надобно чувствовать для того, чтобы хорошо играть; естьли не ошибаюсь, то и Энгель в своей Мимике то же говорит: но

45

Рамлер думает противное, и кажется, справедливее их. В разговоре о Лейпцигских Ученых упомянул я о Вейсе. «Вейсе лучший друг мой», сказал он, и указал мне на стене портрет его. — Наконец я простился с ним, и он на память подарил мне Оду, сочиненную им нынешнему Королю, или, лучше сказать, кантат, выбранный из псалмов. — Рамлер высок, худощав, долгонос; говорит 16отборно и протяжно.16

17Ныне представляли17 Дон Карлоса, Шиллерову Трагедию. Нещастная любовь Принца к его мачихе Елисавете, которая прежде была его невестою, есть содержание сей Трагедии. Характер Короля Филиппа II, о котором История говорит столько 18худого и доброго; который, для истребления ереси, проливал кровь человеческую, но услышав18 о погибели флота своего, рассеянного ветром и разбитого Англичанами, равнодушно сказал: Я послал его против Англичан, а не против ветров: буди воля Божия! и сие нещастие перенес с твердостию Героя — сей характер изображен 19с великим искусством.19 Благородный и пылкий в страстях своих Дон Карлос трогает зрителя до глубины сердца. Великодушный20Маркиз Поза, друг Принцов, пробуждающий в нем ревность к добродетели и к героическим21 делам, которую усыпила22 нещастная страсть, представлен Автором в пример истинно-великого мужа. Есть трогательныя23 и ужасныя сцены. — Короля играл Флек, и я еще более уверился в том, что он великой Актер. Маттауш, молодой человек,24 представлявший Дон Карлоса, 25довольно хорошо25 выражал живость и пылкость Принцова характера. К тому же он очень недурен собою. Что принадлежит до роли Маркиза Позы, то Унцельман играл ее как-то 26очень бездушно.26 Ему гораздо свойственнее27 представлять в 28Ненависти к людям28 старого Генерала, который от скуки 29бьет мух,29 нежели важного Маркиза Позу. Ролю Королевы играла очень слабо какая-то молодая Актриса. Гж. Унцельман трогательно30 представляла молодую Принцессу, влюбленную в Принца. — Сия Трагедия есть одна из лучших Немецких драматических пиес, и вообще прекрасна. Автор пишет в Шекспировом духе. Есть только слишком фигурныя выражения (так как и у самого Шекспира), которыя хотя и показывают остроумие Автора, однакожь в Драме не у места.

 

<19>

Берлин, Июля 6.

Веди меня к Морицу, сказал я ныне поутру наемному своему лакею. — «А кто этот Мориц?» — Кто? Филипп Мориц, Автор, Философ, Педагог, Психолог. — — «Постойте, постойте! Вы мне много насказали; надобно поискать его в календаре под каким нибудь одним именем. И так (вынув из кармана книгу) и так он Философ, говорите вы? Посмотрим.» — Простодушие сего доброго человека, который с важностию переворачивал

46

листы в своем всезаключающем календаре, и непременно хотел найти в нем роспись Философов, заставило меня смеяться. Посмотри его лучше между Профессорами — сказал я — пока еще число любителей мудрости не известно в Берлине. — Карл Филипп Мориц, живет в — — «Пойдем же к нему.»

Я имел великое почтение к Морицу, прочитав его Anton Reiser[*] весьма любопытную1 психологическую книгу, в которой описывает он собственныя свои приключения, мысли, чувства,2 и развитие душевных своих способностей. Confessions de J.J. Rousseau, Stillings Jugendgeschichte[**] и Anton Reiser, предпочитаю я всем систематическим Психологиям в свете.

Человеку с живым чувством и с любопытным духом трудно ужиться на одном месте; неограниченная деятельность души его требует всегда новых предметов, новой пищи. Таким образом Мориц, накопив от Профессорского дохода своего несколько луидоров, ездил в Англию, а потом в Италию, собирать новыя идеи и новыя чувства. Подробное и, можно сказать, оригинальное описание первого путешествия его, которое издал он под титулом Reisen eines Deutschen in England,[***] читал я с великим удовольствием. О путешествии его по Италии, откуда он недавно возвратился, Немецкая Публика еще ничего не знает.

Я представлял себе Морица — не знаю, по чему — стариком;3 но как же удивился, нашедши в нем еще молодого человека лет в тридцать, с румяным и свежим лицом! — «Вы еще так молоды, сказал я, а успели уже написать столько прекрасного!» Он улыбнулся.4 — Я пробыл у него час, в которой мы перебрали довольно разных материй.

«Ничего нет приятнее, как путешествовать, говорит Мориц. Все идеи, которыя мы получаем из книг, можно назвать мертвыми в сравнении с идеями очевидца. — Кто хочет видеть просвещенный народ, который посредством своего трудолюбия дошел до высочайшей степени утончения5 в жизни, тому надобно ехать в Англию; кто хочет иметь надлежащее понятие о Древних, тот должен видеть Италию.» — Он спрашивал меня о нашем языке, о нашей Литтературе. Я должен был прочесть ему несколько стихов разной меры, которых гармония казалась6 ему довольно приятною. «Может быть придет такое время, сказал он, в которое мы будем учиться и Рускому языку; но для этого надобно вам написать что нибудь превосходное.» Тут невольный вздох вылетел у меня из сердца. Всем новым языкам предпочитает он Немецкой, говоря, 7что ни в котором из них нет столько значительных слов, как в сем последнем.7 Надобно сказать, что Мориц есть один из первых знатоков Немецкого языка, и что, может быть, никто еще не разбирал его так философически, как он. Весьма любопытны небольшия его пиесы Über die Sprache in psychologischer Rücksicht,[****] которыя сообщает он в своем


[*] «Антона Райзера» (нем.)

[**] «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо (франц.), «Историю молодости» Штиллинга (нем.)

[***] «Путешествие немца по Англии» (нем.)

[****] «О языке с психологической точки зрения» (нем.)

47

Психологическом Магазине. — «Нам должно всегда соединенными силами искать истины, говорит он: она укрывается от уединенного искателя, 8и утомленному Философу часто призрак истины кажется истиною.»8 Мориц в ссоре с Кампе, славным Немецким Педагогом, который9 в Ведомостях разбранил10 его за то, что он вышел из связи с ним, и не захотел более печатать своих сочинений в его типографии. 11«Я хотел11 отвечать ему в таком же тоне, сказал Мориц, и написал-было уже листа два; однакожь одумался, бросил в огонь написанное и хладнокровно предложил Публике свое оправдание.» — Странные вы люди! думал я: вам не льзя ужиться в мире. Нет почти ни одного известного Автора в Германии, который бы с кем нибудь не имел публичной ссоры; и Публика читает с удовольствием бранныя их сочинения! — Adieu,[*] Г. Профессор! —

Я хотел-было видеть Энгеля, сочинителя Светского Философа и Мимики; но, к сожалению, не застал его дома. После обеда был12 на фарфоровой фабрике, которая, по чистоте и твердости фарфора, есть одна из первых в Европе. Мне показывали множество прекрасных вещей, в которых надобно удивляться искусству рук человеческих.

В Театре представляли ныне Шредерову Familiengemählde[**] — пиесу, которая не сделала во мне никакого приятного впечатления, может быть от того, что ее худо играли — и Оперу Два охотника. В последней 13 ролю девки молошницы играла та Актриса, которая в Дон-Карлосе представляла Королеву: какое превращение! Однакожь девку молошницу играет она лучше,14 нежели Королеву.

 

<20>

Берлин, Июля 7.

Нравственность здешних жителей прославлена отчасти с худой стороны. Г. Ц* называет Берлин Содомом и Гомором; однакожь Берлин еще не провалился, и Небесный гнев не обращает1 его в пепел. В самом деле Г. Ц*, писав это,2 забыл, что во всех семьях бывают уроды, и что по сим уродам не льзя заключать о всей семье. Мудрено и людям считаться между собою в добродетелях или пороках, а городам еще мудренее. — Одним словом, естьли бы Г. Лейб-Медик и Кавалер был непристрастен; естьли бы некоторые люди в Берлине не зацепили его за-живое, то бы он конечно не заговорил таким не-философским,3 для Космополита и Филантропа оскорбительным языком.4

Говорят, что в Берлине много распутных женщин; но естьли бы Правительство не терпело их, то оказалось бы,5 может быть, более распутства в семействах — или надлежало бы выслать из Берлина тысячи


[*] Прощайте (франц.)

[**] «Картины семейной жизни» (нем.)

48

солдат, множество6 холостых, праздных людей, которые конечно не по Руссовой системе воспитаны, и которые по своему состоянию не могут жениться.7

Мне сказывали, что однажды ввечеру в зверинце развращенныя Берлинския Вакханты как Фурии бросились на одного нещастного Орфея, который уединенно гулял в темноте алей; отняли у него деньги, часы, и сорвали бы с него самое платье, естьли бы подошедшие люди не принудили их8 разбежаться. Но когда бы9 рассказали мне и тысячу таких10 анекдотов, то я все не предал бы анафеме такого прекрасного города, как Берлин.11

В похвалу Берлинских граждан говорят, что они трудолюбивы, и что самые богатые и знатные люди не расточают денег на суетную роскошь, и соблюдают строгую экономию в столе, платье, экипаже и проч. Я видел старика Ф** едущего верхом на такой лошади, на которой бы, может быть, и я постыдился ехать по городу, и в таком кафтане, который сшит конечно в первой половине текущего столетия. Нынешний Король живет пышнее своего предшественника; однакожь окружающие его держатся по большой части старины. — В публичных собраниях бывает много хорошо-одетых молодых людей; в уборе Дам виден вкус.

 

<21>

Берлин, Июля 8.

Естьли бы из народной1 брани можно было заключать о народном2характере, то бы из schwer Noth,[*] 3любимого Немецкого слова,3 путешественник заключил, что в Немцах много желчи; но что бы тогда должно было заключить из любимой брани нашего народа?4

Здесь стоят на улицах наемныя кареты, так как у нас извощичьи дрожки или сани. За восемь грошей — что по нынешнему курсу составит 40 копеек — можно ехать в городе куда угодно, только в одно место. Карета и лошади очень изрядны.5

Справедливо говорят, что путешественнику надобно всегда останавливаться в первых трактирах, не только для лучшей услуги, но и для самой экономии. Там есть всему определенная цена, и лишнего ни с кого6 не потребуют; а в худых трактирах стараются взять с вас как можно более, естьли7 приметят, что в кошельке вашем есть золото. У Г. Блума плачу я за обед, который состоит из четырех блюд, 80 коп., за порцию кофе 15 коп., а за комнату в день 50 коп. Наемный лакей всегда благодарил меня, когда я давал ему в день полтину.8

Ныне счел я, что дорога от Кенигсберга9 стоит мне не более пятнадцати червонных. На ординарной почте платят за милю 6 грошей или 30 копеек; сверх того надобно давать постиллионам на вино.

 


[*] Т. е. падучая болезнь.

49

<22>

За две мили от Дрездена, 10 Июля, 1789.

И так [1]ваш друг1 уже в Саксонии! — Осьмого числа отправил я к вам свой пакет из Берлина, и думал еще пробыть там по крайней мере неделю; но I’homme propose, Dieu dispose.[*] В тот же вечер стало мне так грустно, что я не знал, куда деваться. Бродил по городу, нахлобучив себе на глаза шляпу, и тростью своею считал на мостовой камни; но грусть в сердце моем не утихала. Прошел в зверинец, переходил из алеи в алею, но мне все было грустно. Что же делать? спросил я сам у себя, остановясь в конце длинной липовой алеи, приподняв шляпу и взглянув, на солнце, которое в тихом великолепии сияло на западе. [2]Минуты две2искал я ответа на лазоревом небе и в душе своей; в третью нашел его — [3]сказал: поедем далее!3 и тростью своею провел4 на песке длинную змейку, подобную той, которую в Тристраме Шанди начертил Капрал Трим (vol. VI, chap. XXIV),[**] говоря 5o приятностях свободы.5 Чувства наши были конечно сходны. Так, добродушный Трим! nothing can be so sweet as liberty,[***] думал я, возвращаясь скорыми шагами в город; и кто еще не заперт в клетку — кто может, подобно птичкам небесным,6 быть здесь и там, и там и здесь — тот может еще наслаждаться бытием своим, и может быть щастлив, и должен быть щастлив.

И так, не дожидаясь торжественного собрания Берлинской Академии, решился я на другой день ехать. 7Мне надлежало бы еще7 побывать у Гр. К*, которая звала меня к себе через Господина M*; однакожь и это не могло меня остановить. — Вечер8 провел я очень приятно с любезным Д*, а на другой день по утру, уклав свой чемодан и расплатясь с Господином Блумом, отправился в Саксонию — на ординарной почте, в открытой коляске, с двумя Студентами и одним молодым Лейпцигским купцом.9

С другой перемены поехал я на так называемой экстренной почте. В проклятой 10Немецкой фуре10 так 11растрясло меня, что и теперь чувствую боль в груди.11 Сверх того остался у меня на щеке рубец, и я должен еще благодарить Судьбу, что глаза мои целы. Надобно знать, что дорога к Саксонским границам идет по большой части лесом; а как почтовая коляска открыта12 и очень высока, то сидящие в ней беспрестанно13 должны нагибаться, 14чтобы не удариться головою об дерево.14 Ввечеру я задремал и схватил15 от какого-то ветьвистого дерева такую пощечину, что у меня искры из глаз посыпались. Все это вместе заставило меня проститься с веселыми Студентами.16

Экстренная почта стоит почти вчетверо дороже ординарной. Мне дают пару лошадей с коляскою,17 и берут с меня за милю по талеру (120 коп).16


[*] Человек предполагает, Бог располагает (франц.)

[**] т. VI, гл. XXIV (англ.)

[***] Т. е. ничего не может быть приятнее свободы.

50

Саксонкие постиллионы отменны от Прусских только цветом своих кафтанов (на последних синие с красным воротником, а на первых желтые с голубым); впрочем они также жалеют своих лошадей, также любят пить в корчмах и также грубы.

Дороги в Саксонии 18очень дурны,18 и от Берлина до сего места не встречалось глазам моим ни одного приятного вида; только земля здесь, кажется, лучше обработана, нежели в Бранденбурге. По крайней мере известно то, что Саксонские земледельцы19 вообще гораздо богатее Прусских.

Я должен описать вам одну встречу, которая оставила во мне приятныя впечатления.

В местечке или в маленьком городке, где я ныне в полдень переменял лошадей, Почтмейстер не отправлял меня очень долго. Я прохаживался по двору, и думал — не знаю, о чем. Знаю только, что стук20 коляски, подъехавшей к крыльцу почтового дома, перервал нить моих мыслей. Я взошел на крыльцо, и увидел молодую, прекрасную, нежную, белокурую женщину, — в маленькой черной шляпке, в Амазонском зеленом платье, с белым платком в руках, — вышедшую из коляски с пожилым, горбатым, долгоносым мущиною, которого изображение было бы не последнею пиесою между Гогардскими каррикатурами. Он подал ей руку, и когда они проходили мимо меня, я снял шляпу и поклонился красавице, — правда, не очень низко, для того, чтобы ни на секунду не выпустить21 из глаз прелестей лица ея. 22Надобно думать, что взор мой стоил комплимента: на меня взглянули умильно, и даже ласково!22 Почтмейстер встретил гостей в сенях, 23отвел им комнату,23 и сам побежал за ключевою водою, в которой имела нужду красавица для освежения своих прелестей. Дверь затворилась, и я остался один в сенях. Но разве эта дверь не отворяется! 24вздумал я, и тихонько24 отворил ее. Красавица стояла перед зеркалом, и белым платком отирала пыль с белого лица своего; а сопутник ея сидел на креслах и зевал. «Извините, сказал я: у меня здесь осталась книга». Горбатый кавалер кивнул головою, и указал мне книгу мою, которая лежала на столе. Красавица отворотилась от зеркала, и взглянула на меня такими быстрыми, проницательными глазами, 25что я верно бы25 закраснелся, естьли бы у меня что нибудь дурное было на мысли; но я с спокойствием невинности смотрел на ея прекрасные голубые глаза, на ея правильный Греческий нос, 26на ея розовые губы и щеки,26 и любовался прелестями ея так, как молодой ваятель любуется Микель-Анджеловою статуею, или живописец Рафаэлевою картиною. — Красавица села, а я стоял против нее, и все еще не брал своей книги. «День очень жарок, » — сказала она приятным голосом, взглянув на своего сопутника и на меня. Он27 зевнул, а я повторил ея слова: «день очень жарок.» Тут последовало 28молчание. Зная, что женщины в решительных случаях жизни никогда не говорят первого слова, я спросил наконец:28 «не в Дрезден ли вы едете, сударыня?» — «Нет, отвечала она: мы едем в деревню к своему приятелю. А вы конечно сами в Дрезден едете?» — Так, сударыня: я надеюсь быть там завтра очень рано. — «Вы конечно иностранец, естьли смею спросить?» —

51

Так, сударыня. — «Конечно Англичанин? потому что Англичане хорошо говорят по-Немецки.» — Извините, сударыня: я Москвитянин. — «Москвитянин? Ах, Боже мой! я еще от роду не видывала Москвитян.» — А я видал, сказал горбатый кавалер, и начал снова зевать. — «Да скажите пожалуйте, как вы к нам заехали?» — Из любопытства, сударыня. — «Надобно, чтобы вы были очень любопытны. Ведь вы конечно оставили в отечестве своем много любезного?» — Много, сударыня, много: я оставил отечество и. друзей. — Не знаю, до чего бы мы с нею договорились, естьли бы не пришел Почтмейстер с водою, и не сказал мне, что коляска моя готова. Я низко поклонился красавице, а она пожелала мне щастливого 29пути. — «И только?» — Что ж делать! Не хочу лгать.29

Прекрасный лужек, прекрасная рощица, прекрасная женщина — одним словом, все прекрасное меня радует, где бы и в каком бы виде ни находил его. Образ милой Саксонки остался 30в моих мыслях,30 к украшению картинной галлереи 31моего воображения.31 — На сей последней перемене 32я решился32 ночевать. Теперь бьет 10 часов. В четыре 33меня разбудят.33

 

<23>

Дрезден, 12 Июля.

Утро было прекрасное; птички пели, и молодые олени играли на дороге. Тут вдруг открылся мне Дрезден, 1на большой долине,1 по которой течет кроткая Эльба. Зеленые холмы на одной2 стороне реки, и величественный город, и обширная плодоносная долина, составляют великолепный вид. — С приятными чувствами въехал я в Дрезден, и при первом взгляде показался он мне огромнее самого Берлина.3

Я остановился в трактире на почтовом дворе, и, одевшись, пошел к Господину П*, к которому было у меня 4письмо из Москвы.4 Он принял меня очень ласково, и вызвался-было доставить мне приятныя5 знакомства в Дрездене; но как я пробуду здесь не более трех дней, и следственно не буду иметь времени пользоваться знакомствами, то мне оставалось только благодарить его за добрую волю. Мы пошли с ним ходить по городу.3

Дрезден едва ли уступает Берлину в огромности домов; но только улицы здесь гораздо теснее. Жителей считается в Дрездено около 35 000: очень не много 6по обширности города и величине домов!6 Правда, что на улицах и немного людей встречается; и на редком доме не прибито объявления об отдаче в наем комнат. За две или за три порядочно убранныя7 горницы платят здесь в месяц не более семи или осьми талеров. — В некоторых местах города видны еще следы опустошения, произведенного в Дрездене Прусскими ядрами в 1760 году. — С час стоял

52

я на мосту, соединяющем так называемый Новый город8 с Дрезденом, и не мог насытиться рассматриванием приятной картины, которую образуют9 обе части города и прекрасные берега Эльбы. — Сей мост, длиною в 670 шагов, считается10 лучшим в Германии; на обеих сторонах сделаны ходы для пеших и места для отдохновения.

Господин П* хотел, чтобы я у него обедал. Вы увидите мое семейство, сказал он. Нас встретила женщина лет в сорок, почтенного вида, и молодая девушка лет в двадцать, не прекрасная, но миловидная и нежная. Вот все мое семейство! сказал мне Господин П* — и я поцеловал руку 11у той и другой.11 Обед был самый умеренный, однакожь и не голодный. Хозяин и хозяйка расспрашивали меня о России, и вопросы их были так умны, что ответы не приводили меня в затруднение. Господин П* хотя и не есть Ученый,12 однакожь много читал; и за бутылкою старого Рейнского вина, которую принесла нам сама хозяйка, говорил с великим жаром о творениях некоторых Немецких Поэтов. Миловидная Шарлотта по большой части молчала, но взоры и улыбки ея были красноречивы.13 14После обеда она играла на клавесине, хотя в Немецком вкусе, однакож не без приятности.14 — От них пошел я в славную картинную галлерею, которая почитается одною из первых в Европе. Я был там три часа, но на многия картины не успел и глаз оборотить; не три часа, а несколько месяцев надобно,15 чтобы хорошенько осмотреть сию галлерею. 16Я рассматривал со вниманием Рафаэлеву[*] Марию16 (которая держит на руках Младенца, и перед которою стоят на коленях Св. Сикстус и Варвара); Корреджиеву[**] ночь, о которой столько писано и говорено было,


[*] Рафаэль, глава Римской школы, признан единогласно первым в своем искусстве. Никто из живописцев не вникал столько в красоты антиков, никто не учился Анатомии с такою прилежностию, как Рафаель — и потому никто не мог превзойти его в рисовке. Но знания, которыя сим средством приобрел он в форме человеческой, не сделали бы его таким великим живописцем, естьли бы Натура не одарила его творческим духом, без которого живописец 17есть не что иное, как17 бедный копист. Небесный огнь оживляет черты кисти его, когда он изображает Божество; в чертах Героев его видно непобедимое мужество; в образе Венеры или Роксаны умел он соединить все женския прелести, а в образе Марии красоту, невинность и святость. Лица тиранов,18 им изображенныя, приводят в ужас; в лицах Мучеников19 его надобно удивляться живым чертам небесного терпения. — Правда, что картины его неравной цены; последния несравненно превосходнее первых. 20Преображение Христово считается20 лучшим его произведением. — Сей великой художник скончал жизнь свою преждевременно, от чрезмерной склонности к женскому полу, склонности, которая вовлекла его в распутство.21 Он родился в Урбино в 1483, а умер в Риме в 1520 году.

[**] Корреджио, первый Ломбардский живописец, почти без всякого руководства достиг до высочайшей степени совершенства в своем искусстве, не выезжав никогда из своего отечества, и не видав почти никаких хороших картин, ни антиков. Кисть его ставится22 в пример нежности и приятности. Рисовка23 не совсем правильна, однакожь искусна; головы24 прекрасны, а краски несравненны. Нагое тело писал он весьма живо, а лица его 25говорят. Одним словом, картины его отменно милы даже и для незнатоков;25 и естьли бы Корреджио видел все прекрасныя творения26 искусства в Риме и в Венеции, 27то превзошел бы,27 может быть, самого Рафаэля. — Всю жизнь свою провел он в бедности, был скромен, доволен малым и человеколюбив. Причина его смерти достойна замечания.28 Продав в Парме одну картину свою, 29взял он за нее29 мешок медных денег и пошел

53

и в которой наиболее удивляются смеси света со тьмою; Микель-Анджелову[*] картину, представляющую 39осужденного на смерть39 человека, и вдали город; картины Юлия Романа[**]: Пана, который учит на флейте молодого пастуха; играющую Цецилию, окруженную Святыми, и проч. — Веронезовы:[***] Воскресение, похищение Европы, и проч. — Караччиевы:[****] Гения славы, летящего по воздуху; Марию со


с ним пешком в Корреджио. День был жарок, и ему надлежало перейти четыре мили. Радуясь тому, что полученными деньгами может на некоторое время вывести из нужды семейство свое, не чувствовал он усталости; но пришедши домой, занемог30 горячкою, которая через несколько дней прекратила31 жизнь его. Он родился в 1532, а умер в 1588 году.

[*] Микель-Анджело был великой Архитектор, живописец и рещик. Построенный им купол церкви Св. Петра служит доказательством искусства его в Архитектуре. Что принадлежит до картин его, то оне не столько приятны, сколько удивительны: для того что он всегда хотел представлять трудное и чрезвычайное. Зная хорошо Анатомию, старался он слишком сильно означать мускулы в своих фигурах; а тело писал всегда кирпичного цвета. Но естьли Микель-Анджело32 не первый живописец по своей кисти, то едва ли кто нибудь превзошел его в рисовке. — В Скульптуре был он, кажется, еще искуснее. Его Купидон, Бахус и молодой Сатир, считаются33 лучшими творениями34 сего художества. — Микель-Анджело был остроумен.35 Когда Папа Юлий спросил у него с неудовольствием, для чего он в писанных им картинах из Ветхого завета не употребил золота, по примеру старинных живописцев: то он с покорным видом отвечал, что святые мужи, им изображенные, считали36 блеск одежды за ложное украшение человека. Желая дать знать Рафаэлю, что он видел в Фарнезских палатах картину его, Галатею, начертил он углем на стене Фаунову голову, которую и ныне37 там показывают. Рафаэль, увидев ее, сказал, что никто, кроме Микеля-Анджело, не мог начертить такой головы. — Показывая Микель-Анджелову картину Распятия Христова, рассказывают всегда, будто бы он, желая естественнее38 представить умирающего Спасителя, умертвил человека, который служил ему моделью; но анекдот сей совсем невероятен. — Он родился в 1474, а умер в 1564 г.

[**] Юлий Роман, лучший Рафаэлев ученик, имел плодотворное воображение и был весьма искусен в рисовке. Все фигуры его вообще очень хороши. Только жаль, что он следовал антикам более, нежели Натуре! Можно сказать, что рисунки его слишком правильны, и от того все его лица слишком единообразны. Тело 40он писал40 кирпичного цвета, так как Микель-Анджело, и краски его вообще темны. Он родился в 1492, а умер в 1546 году.

[***] Картины Павла Веронеза превосходны по живости и приятности фигур и по свежести красок. Натура была образцом его; однакожь, как великой художник, умел он исправлять41 ея недостатки. — Между прочим рассказывают об нем следующий анекдот. Однажды, в окрестностях Венеции, застала его на дороге буря с дождем, и он принужден был требовать42 убежища в загородном доме Прокуратора Пизани, который43 принял его так ласково и дружелюбно, что живописец44 не мог выехать от него несколько дней. В то45 время написал он тихонько Дариеву фамилию (картину, на которой изображено двадцать фигур во весь рост) и спрятал ее под кровать; а прощаясь с хозяином, сказал ему, что он оставил там нечто в знак своей благодарности за его угощение. — Он родился в 1532, а умер в 1588 году.

[****] Немногие из живописцев имели такое плодотворное воображение, как Аннибал Караччи, и немногие превзошли его в рисовке; а в последних его картинах, писанных в Риме, и самыя краски очень хороши. Лучшее произведение его кисти есть Фарнезская галлерея в Риме, над которою он восемь лет трудился, и за которую заплатили ему весьма худо, для того, что у него было много завистников и неприятелей. Он родился в 1560, а умер в 1609 году. Его погребли подле Рафаэля, которого он любил более всех живописцев.

54

Младенцем, Матфеем и Иоанном, и проч. — Тинторетовы:[*] Аполлона с Музами, падение Ангелов, и проч. — Бассановы:[**] Израильской народ в пустыне, Ноево семейство, и проч. — Джиордановы:[***] похищение Сабинок, умирающего Сократа, Сусанну в купальне, и проч. — Розовы:[****] собственный его портрет и ландшафт с деревьями, где сидящий старик говорит с двумя стоящими — Пуссеневы:[*****] Ноево жертвоприношение, ландшафт с двумя сидящими Нимфами и с Нарциссом, который смотрится в воду, и еще другой, где спит нагая Нимфа, которую рассматривают из за-дерева двое-мущин — Рубенсовы:[******] сидящую Марию с Младенцем, которому Ангелы подают плоды; Страшный Суд, Христа спящего на корабле во время бури, похищение Прозерпины, пьяного Силена с Нимфами. Венеру с Адонисом, наказываемого Купидона, которого одна женщина держит на руках, а другая сечет лозою; Нептуна, укрощающего море, и проч. — Фан Диковы[*******] изображения Королей Карла II и Якова II; Иеронима, у ног которого лежит лев, и проч. — и наконец Менгсовы,


[*] Тинторет, Венецианской живописец, старался в своих картинах соединить вкус Микеля-Анджело с Тициановым: т. е. первому подражал он в рисунках, а второму в красках. (Тициан считается46 первым колористом в свете.) Картины его весьма неравной цены, и потому говорили об нем, что он пишет иногда золотою, иногда серебряною, а иногда железною кистию. Он родился в 1512, а умер в 1594 году.

[**] В Бассановых картинах надобно удивляться живости красок; а в рисовке был он не весьма искусен, подобно всем Венециянским живописцам. Тело писал47 очень живо, 48а платье не хорошо.48 Ландшафты его прекрасны. — Он родился в 1570, а умер в 1592 году.

[***] Во всех Джиордановых картинах видна отменная легкость кисти; но как он писал слишком много, то почти все картины его не доделаны, и вообще рисовка49 не очень правильна. Главною его моделью был Павел Веронез; но он умел подражать всем лучшим живописцам, так что самые знатоки иногда обманывались, и принимали его подражание за оригинал. — Он родился в Неаполе в 1632, а умер в 1705 году.

[****] Салватор Роза, Неаполитанской живописец, писал лучше ландшафты, нежели историческия картины. Фигуры его по большой части неправильны;50 однакожь в них видна смелая кисть и отменная живость. Дерева, горы и вообще всякие виды писал он прекрасно. Родился51 в 1615, а умер в 1673 году.

[*****] В картинах Николая Пуссеня, славного Французского живописца, видны высокия мысли и живое выражение страстей; рисовка его правильна, но краски не очень хороши. В сем подобен он Римским живописцам, которые вообще не уважают колорита. Ландшафты его прекрасны. Он родился в 1594, а умер в 1663 году.

[******] Рубенс по справедливости называется Фландрским Рафаэлем. Какой пиитический дух виден в его картинах! какия богатыя мысли! какое согласие в целом! какия живыя краски, лица, платья! Он никак не хотел подражать антикам, и писал все с натуры. К совершенству его картин недостает той52 правильности в рисовке, которою славится Римская школа. — Рубенс способен был не только к живописи, но и к важным Государственным делам, и будучи Посланником в Англии, умел согласить Карла I на мир с Гишпаниею. Возвратясь во Фландрию, женился он на Елене Форман, славной красавице, которая часто служила ему моделью. Он родился в 1577, а умер 1640 году.

[*******] Фан Дик, Рубенсов ученик, есть конечно первый портретный живописец в свете. Колорит его не уступает Рубенсову; головы и руки писал он прекрасно. 53Но для исторической живописи был уже не так способен,53 для того что не имел Рубенсова пиитического духа. Король Карл I призвал его в Англию, где он мог бы обогатиться от своей работы, естьли бы жил умереннее и не прилепился к Алхимии.54 Он родился в 1599, а умер в 1641 г.

55

которых очень много. Между прочими картинами есть прекрасныя перспективы и такия живыя изображения винограда и других плодов, что хочется их взять.55 — Самыя лучшия картины перешли в Дрезденскую галлерею из Моденской, на прим. 56Корреджиева ночь.56 Август III, Польской Король, был великой любитель живописи, и не жалел денег на покупку хороших картин.

Надзиратель сказывал, что за несколько недель перед тем украли из галлереи картин десять, и притом самых лучших; но что, к щастию, воров скоро отыскали, и картины возвратились на прежнее57 свое место. — Выходя, вручил я Господину надзирателю Голландской червонец.

Надобно было еще видеть так называемую зеленую кладовую (das Grüne Gewölbe), или собрание драгоценных камней, которому в целом свете едва ли есть подобное; и чтобы взглянуть 58на этот блестящий кабинет58 Саксонского Курфирста и после сказать: я видел редкость! надобно заплатить Голландской червонец. Мне сказывали, что один знатный Француз, смотря59 на камни, сказал Курфирсту: Хорошо, очень хорошо; а что это стоит Вашей Светлости?60

После картинной галлереи и зеленой кладовой третия примечания достойная вещь в Дрездене есть библиотека, и всякой путешественник, имеющий некоторое требование на ученость, 61 считает за должность61 видеть ее, то есть, взглянуть на ряды переплетенных книг и сказать: какая огромная библиотека! — Между Греческими манускриптами показывают весьма древний список одной Эврипидовой трагедии, проданной в библиотеку бывшим Московским Профессором Маттеем; за сей манускрипт, вместе с некоторыми другими, взял он с Курфирста около 1500 талеров. 62Спрашивается, где Г. Маттей достал сии рукописи?62

Ввечеру 63гулял я в саду,63 который называется Zwinger Garten,[*] и который хотя64 не велик, однакожь 65приятен. Посланника65 нашего нет в Дрездене. Он поехал в Карлсбад.

 

<24>

Июля 12.

Ныне поутру вошел я в придворную Католическую1 церковь во время обедни. Великолепие2 храма, громкое и приятное пение, сопровождаемое согласными звуками органа; благоговение молящихся, к небу воздетыя руки Священников — все сие вместе произвело во мне некоторый восхитительный трепет. Мне казалось, что я вступил в мир Ангельской, и слышу гласы блаженных Духов, славословящих Неизреченного. Ноги мои подогнулись; я стал на колени и молился от всего сердца.

 


[*] Цвингеровский сад (нем.)

56

<25>

Июля 12, в 10 часов вечера.

После обеда был я в гостях у нашего молодого Священника, где познакомился еще с Секретарем нашего 1Министра; а оттуда пошел один гулять за город,1 в так называемый большой сад. Длинная алея вывела меня за обширный зеленый луг. Тут на левой стороне представилась мне Эльба и цепь высоких холмов, покрытых2 леском, из за-которого выставляются кровли рассеянных домиков и шпицы башен. На правой стороне поля,3 обогащенныя плодами; везде вокруг меня 4расстилались зеленые ковры, усеянные цветами.4 Вечернее солнце кроткими лучами своими освещало сию прекрасную картину. Я смотрел и наслаждался; смотрел, радовался и — 5даже плакал: что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! — Вынул бумагу, карандаш; написал: любезная Природа! и более ни слова!! Но едва ли5когда нибудь чувствовал6 так живо, что мы созданы наслаждаться и быть щастливыми; и едва ли когда нибудь 7в сердце своем был так добр7 и так благодарен против моего Творца, как в сии минуты. 8 Мне казалось, что слезы мои льются от живой любви к Самой Любви, и что оне должны смыть некоторыя черныя пятна в книге жизни моей.8

А вы, цветущие берега Эльбы, зеленые лееа и холмы! вы будете благословляемы мною и тогда, когда, возвратясь в северное, отдаленное отечество мое, в часы уединения буду воспоминать прошедшее!

 

<26>

Мейсен, Июля 13.

Я решился ныне поутру ехать в Лейпциг в публичной почтовой коляске (которая называется желтою, Gelbe Kutsche, для того что обита желтым сукном). В десять часов надлежало 1нам отправиться.1 Отдав свой чемодан Шафнеру (так называется в Саксонии проводник почты), и сказав ему, что буду дожидаться коляски на дороге, пошел я из Дрездена пешком в 9 часов утра. Наемный слуга согласился за несколько грошей быть моим путеводителем.2

Скорыми шагами вышел я из города; но вышедши, почти на каждом шагу останавливался и любовался прекрасною Натурою и плодами трудолюбия. Дорога идет вдоль по берегу Эльбы. На левой стороне за рекою видны горы, покрытыя частым зеленым березником и ольхами: а на правой плодоносная равнина с полями и деревеньками, которую в отдалении ограничивают виноградные сады.

57

Как ясно было небо, так ясна была душа моя. Я видел везде благоденствие, щастие и мир. Птички, который порхали и плавали по чистому воздуху над головою моею, 3изображали для меня веселье и беспечность.3 Оне чувствуют 4бытие свое,4 и наслаждаются им! 5Каждый поселянин, идущий по лугу, казался мне5 благополучным смертным, имеющим с избытком все то, что потребно человеку. Он здоров трудами — думал я — весел и щастлив в час отдохновения, будучи окружен 6мирным семейством,6 сидя подле верной своей жены, и смотря на играющих детей.7 Все его желания, все его надежды ограничиваются обширностию8 его полей; цветут поля, цветет душа его. — Молодая крестьянка с посошком была для меня Аркадскою пастушкою. Она спешит к своему пастуху — думал я — который 9ожидает ее9 под тению каштанового дерева, — там, на правой стороне, близь виноградных садов. Он чувствует электрическое потрясение в сердце,10 встает и видит любезную,11 которая издали грозит ему посошком своим. Как же бежит он на встречу к ней! Пастушка улыбается; идет 12скорее, скорее — и12бросается в отверстыя объятия милого своего пастуха. — Потом 13видел я их (разумеется, мысленно) сидящих друг подле друга в сени каштанового дерева.13 Они целовались как нежныя горлицы.14

Я сел на дороге, и дождался почтовой коляски. 15У меня было довольно товарищей; между прочими Магистер,15 или деревенской Проповедник, в рыжем парике, и16 двое молодых Студентов, Лейпцигской и Прагской, 17который сидел17 подле меня, и тотчас вступил со мною в разговор — о чем,18 думаете вы? Непосредственно19 о Мендельзоновом Федоне, о душе и теле. «Федон, сказал он, есть может быть самое остроумнейшее философическое сочинение; однакожь все доказательства бессмертия нашего основывает Автор на одной гипотезе. Много вероятности, но нет уверения; и едва ли не тщетно 20будем искать его20 в творениях древних и новых Философов!» — Надобно искать его в сердце,21 сказал я. — «О! государь мой! возразил Студент: сердечное уверение не есть еще философическое уверение; оно не надежно; 22теперь чувствуете его,22 а через минуту оно исчезнет, и вы не найдете его места. Надобно, чтобы уверение основывалось на доказательствах, а доказательства на тех врожденных понятиях чистого разума, в которых заключаются все вечныя, необходимыя истины. Сего-то уверения 23ищет Метафизик в уединенных сенях,23 во мраке ночи, при слабом свете лампады, забывая сон и отдохновение. — Ежели бы могли мы узнать точно, что такое есть душа сама в себе, то нам все бы открылось; но» — — — Тут вынул я 24из записной книжки своей24 одно письмо 25доброго Лафатера,25 и прочитал Студенту следующее:

«Глаз, по своему образованию, не может смотреть на себя без зеркала. Мы созерцаемся26 только в других предметах.27 Чувство бытия, личность, душа — все сие существует единственно28 по тому, что вне нас существует, — по феноменам или явлениям, которыя29 до нас касаются.» — «Прекрасно! сказал Студент, — прекрасно! Но естьли думает он, что» — — Тут коляска остановилась; Шафнер отворил дверцы30 и сказал: «Госпожи и господа! извольте обедать».31

58

Мы вошли в трактир, где уже накрыт был стол. Нам подали пивной суп с лимоном, часть жареной телятины, салат и масло, — за что взяли после с каждого копеек по сороку.

Дорога до самого Мейсена очень32 приятна. Земля везде наилучшим образом обработана. Виноградные сады, которые сперва видны были в отдалении, подходят ближе к Эльбе, и наконец только одна дорога отделяет их от реки. Тут 33стоят перпендикулярно33 огромныя 34гранитныя скалы!34 Некоторыя из них — чего не делает трудолюбие! — покрыты землею и превращены в сады, в которых родится лучший Саксонский виноград. — На другой стороне Эльбы представляются развалины разбойничьих замков. Там гнездятся ныне летучия мыши, свистят и воют ветры.

Один древний поэт сказал:

Est locus, Albiacis ubi Misna rigatur ab undis
Fertilis et viridi totus amoenus humo.[*]

В этом месте теперь я. — — Мейсен лежит частию на горе, частию в долине. Окрестности прекрасны; только город сам по себе очень не красив. Улицы не ровны и не прямы; домы все35 готические, и показывают странный вкус прошедших веков. Главная церковь есть большое здание, почтенное 36своею древностию.36 Старый дворец возвышается37 на горе. Некогда воспитывались там Герои от племени Виттекиндова (сего славного 38Саксонского Князя,38 который столь храбро защищал свободу своего отечества, и которого Карл Великий победил не оружием, а великодушием своим). Ныне в сем дворце делают славный Саксонский фарфор. Чтобы видеть фабрику, надобно выпросить билет у главного Надзирателя.

Г. Маттей был несколько лет Директором здешней школы; но 39недель за шесть39 перед сим оставил40 Мейсен и уехал в Виттенберг. Ему конечно везде дадут место. Он считается41 в Германии одним из лучших Филологов.

Надобно садиться в коляску, и проститься с пером до Лейпцига.

 

<27>

Лейпциг, Июля 14.

Дорога от Мейсена идет сперва по берегу Эльбы. Река, кроткая и величественная в своем течении, журчит на правой стороне; а на левой возвышаются скалы, увенчанныя зеленым кустарником, из за-которого в разных местах показываются седые мшистые камни.


[*] Благословенное место, где Мейсен волной омывается Эльбы,

          Плодоносящее, зеленью щедрой покрыто (латин.)

59

Отъехав от Мейсена с полмили, вышли мы с Прагским Студентом из коляски, которая ехала очень тихо, и версты две шли пешком. После вопроса: женат ли я? Студент1 мой начал говорить о женщинах, и притом не в похвалу их. «На гробе друга моего — сказал он — друга, который пошел в землю от нещастной любви к одной ветреной, легкомысленной женщине, клялся я удаляться от этого опасного для нас пола, и вечно быть холостым. Науки занимают всю мою душу — и, благодаря Бога! могу2 быть щастлив сам собою.» — Тем лучше для вас, сказал я.

Стали находить облака, и мы сели опять в коляску. Тут Магистер шумел с Лейпцигским Студентом о теологических истинах. Сей последний предлагал разныя сомнения. Магистер брался все решить; но, по мнению Студента, не решил ничего. Это его очень сердило. «Наконец я должен вспомнить — сказал он, потирая рукою свой красный лоб — что некоторые люди совсем не имеют чувства истины. Головы их можно уподобить бездонному сосуду, в который ничего влить не льзя; или железному шару, в который ничто проникнуть не может, и от которого все отпрыгивает» — — И такия головы, перервал Студент, часто бывают покрыты рыжими париками, и торчат на кафедрах. — Государь мой! закричал Магистер, поправив3 свой парик: о ком вы говорите? — О тех людях, о которых вы сами говорить начали, — спокойно отвечал Студент. Лучше замолчать, сказал Магистер. — Как вам угодно, отвечал Студент.

Между тем наступила ночь. Магистер снял с себя парик, положил его подле себя, надел на голову колпак и начал петь вечерния молитвы нестройным, диким голосом. Лейпцигской Студент тотчас пристал к нему, и они, как добрые ослы, затянули такое дуо, что надобно было зажать уши. — К щастию, певцы скоро унялись; в коляске все замолкло, и я заснул.

На рассвете остановились мы переменять лошадей, и когда стали выходить из коляски, чтобы итти в трактир пить кофе, Магистер хватился своего парика, искал его подле себя и на земле, и не могши найти, поднял крик и вопль: «Куда он девался? Как мне быть без него? как я бедный покажусь в город?» — Он приступил к Шафнеру, и требовал,4 чтобы парик его непременно был отыскан. Шафнер искал и не находил. Лейпцигской Студент тирански смеялся над горестию бедного Магистра, и наконец, как будто бы сжалясь над ним, советовал ему поискать у себя в карманах. Чего тут искать! сказал он; однакожь опустил руку в карман своего кафтана, и — вытащил парик. Какая минута для живописца! Магистер от внезапной радости разинул рот, держал парик перед собою, и не мог сказать ни одного слова. «Вы ищите за милю того, что у вас под носом» — сказал ему Шафнер с сердцем; но душа Магистрова5 была в сию минуту так полна, что ничто извне не могло войти в нее, и Шафнерова риторическая фигура проскочила естьли не мимо ушей его, то по крайней мере сквозь их, то есть (сообразно с Боннетовой6 гипотезою о происхождении идей) 7не тронув в его мозгу никакой новой или девственной фибры (fibre vierge).7

60

Конечно долее минуты продолжалось его безмолвное восхищение. Наконец он засмеялся, и надевая на себя парик, уверял нас, что он Магистер не клал его в карман; а как парик8 зашел туда, о том ведает Сатана и — — Тут взглянул он на Лейпцигского Студента и замолчал.

Без всяких дальнейших приключений 9доехали мы до Лейпцига.9

Здесь-то, милые друзья мои, желал я провести свою юность; сюда стремились мысли мои за несколько лет перед сим; здесь хотел я собрать нужное для искания той истины, о которой с самых младенческих лет тоскует мое сердце! — Но Судьба не хотела исполнить моего желания.

Воображая, как бы я мог провести те лета, в которыя, так сказать, образуется душа наша, и как я провел их, чувствую горесть в сердце и слезы в глазах. — Не льзя возвратить потерянного! —

В 11 часов ночи. Я остановился в трактире у Мемеля против почтового двора. Комната у меня чиста и светла, а хозяин услужлив и говорлив до крайности. Между тем, как я разбирал свой чемодан, рассказывал он мне о порядке, заведенном в его доме, — о своем бескорыстии, честности и проч. «Все те, которые жили у меня — говорил он — были мною довольны. Я получаю конечно не много барыша, да за то идет обо мне добрая слава; за то у меня совесть чиста и покойна — а у кого покойна совесть, тот щастлив в здешней жизни, и ничего не боится, и ни от чего не бледнеет» — — В самую сию секунду грянул гром, и Г. Мемель испугался и побледнел. Что с вами сделалось? спросил я. «Ничего, отвечал он запинаясь, ничего; только надобно затворить окно,10 чтобы не было сквозного ветру.»

В нынешнее лето я еще не видал и не слыхал такой грозы, какая была сегодни.11 В несколько минут покрылось небо тучами; заблистала молния, загремел гром, буря с градом зашумела, и — через полчаса все прошло; солнце снова осветило небо и землю, и трактирщик мой опять начал говорить о неустрашимости того, кто берет за все умеренную цену, и, подобно ему, имеет чистую совесть.12

За ужином познакомился я с Гм. фон-Клейстом, который служил Прусскому Королю Тайным Советником, но по некоторым неприятным обстоятельствам должен был 13оставить Пруссию,13 и который, выгнав из воображения своего все призраки льстящей надежды, живет здесь в философическом спокойствии, наслаждаясь приятностию дружбы и обхождения с просвещеннейшими 14мужами. — Ночь14 провел я в коляске беспокойно. Теперь глаза мои смыкаются.

 

61

<28>

Июля 15.

1Ныне познакомился я с Гм. Мелли, молодым Женевцем,1 к которому было у меня письмо из Петербурга от Ш*, Английского купца, и который, приняв меня учтиво,2 взял на себя продать здесь один из векселей моих, а другой, Голландской, променять на Французской. — От него зашел я в теологическую Аудиторию; видел множество присутствующих, но мало слушающих. Дело шло о некоторых Еврейских словах — это не мое дело — и я, постояв у дверей, ушел.

Потом бродил я несколько часов 3из улицы в улицу3 и вокруг города, занимаясь местными наблюдениями. Собственно так называемый город очень не велик, но с предместиями, где много садов, занимает уже довольное пространство. Местоположение Лейпцига не так живописно, как Дрездена: он лежит среди равнин — но как сии равнины хорошо обработаны и, так сказать, убраны полями, садами, рощицами и деревеньками, то взор находит тут довольно разнообразия, и не скоро утомляется. Окрестности Дрезденския прекрасны, а Лейпцигския милы.4 Первыя можно уподобить такой женщине, о которой все при первом взгляде кричат: какая красавица! а последния такой, которая всем же нравится, но только тихо; которую все же хвалят, но только без восторга; о которой с кротким, приятным движением души говорят: она миловидна!

Домы здесь так же высоки, как и в Дрездене, т. е. по большой части в четыре этажа; что принадлежит до улиц, то оне очень не широки. Хорошо, что здесь по городу не ездят в каретах, и пешие не боятся быть раздавлены.5

Я не видал еще в Германии такого многолюдного города, как Лейпциг. Торговля и Университет привлекают сюда множество иностранцев. —6

После обеда был я у Г. Бека, молодого, но весьма уважаемого, по его знаниям и талантам, Профессора. Я отдал ему письмо к Магистру Р*, который у него жил, но которого здесь уже нет. Г. Бек рассказал мне, 7что Р* за несколько времени перед сим был вызван7 из Лейпцига одним деревенским Дворянином, с тем, чтоб быть Проповедником в его деревне; но что, приехав туда, нашел он много препятствий со стороны Духовных; что ему надлежало выдержать престрогой экзамен, на котором старались его разбить и запутать в словах; что он, вышедши наконец из себя, схватил шляпу, пожелал высокоученым своим испытателям поболее любви к ближнему, ушел и скрылся, неизвестно куда.8

Профессор Бек есть тихой, скромной человек, осторожный в своих суждениях, 9и говорящий с великою приятностию.9 От него узнал я о славе Анахарсиса, сочинения Аббата Бартелеми. Лишь только он вышел в свет, все Французские Литтераторы преклонили10 колена свои, и признали, что древняя Греция, столь для нас любопытная11

62

Греция, которой удивляемся12 в ея развалинах и в малочисленных, до нас дошедших памятниках ея славы — никогда еще не была описана столь совершенно. Геттингенской Профессор Гейне, один из первых знатоков Греческой Литтературы и Древностей, рецензировал Анахарсиса в Гиттингенских Ученых Ведомостях, и прославил его в Германии. Г. Бек с великим нетерпением ожидает своего экземпляра.

Никто из Лейпцигских Ученых так не славен, как Доктор Платнер, Эклектической Философ, который ищет истины во всех системах, не привязываясь особенно ни к одной из них: который на прим. в ином согласен с Кантом, в ином с Лейбницем, или противоречит обоим.13 Он умеет писать ясно, и кто хотя несколько знаком с Логикою и Метафизикою, тот легко понимает его. 14Афоризмы Платнеровы14 весьма уважаются, 15и человеку, хотящему пуститься15 в лабиринт философских систем, 16могут оне16 служить Ариадниною нитью.17 Мне хотелось его видеть, и от Г. Бека пошел я к нему. Он живет за городом в саду. В алее встретилась мне молодая жена его, Вейсеева дочь, и сказала, что Господин Доктор дома.18 Минуты через две явился19 он сам — высокой, сухощавый человек лет за сорок, с острыми глазами, с. ученою миною и с величавою осанкою. «Я уже слышал об вас от Г. Клейста» — 20сказал он20 и ввел меня в свой кабинет. «Признаюсь вам, что я теперь занят, продолжал он: мне надобно писать письма; завтра, 21в этот час,21 прошу вас к себе» — и проч. Я извинился, что пришел не во время, и кланялся, подвигаясь к дверям. «Какой, или каким наукам вы особенно себя посвятили?» спросил он. Изящным,22 отвечал я, и закраснелся, — знаю, от чего — может быть и вы, друзья мои, знаете.

23Ввечеру я бродил23 по садам и по алеям. Рихтеров сад велик и хорош. Девушка в белом корсете, лет двенадцати, подала мне при выходе букет цветов. Это мне очень полюбилось. 24Я изъявил ей свою благодарность двумя грошами!!24

В Вендлеровом саду видел я Геллертов монумент, сделанный из белого мрамора Профессором Эзером. Тут, смотря на сей памятник добродетельного мужа, дружбою сооруженный, вспомнил я то щастливое время моего ребячества, когда Геллертовы басни составляли почти всю мою библиотеку; когда, читая его Инкле и Ярико, обливался я горькими слезами, или, читая Зеленого осла, смеялся от всего сердца; когда Профессор**, преподавая нам, маленьким своим ученикам, Мораль по Геллертовым лекциям (Moralische Vorlesungen),[*] с жаром говаривал: «Друзья мои! будьте таковы, какими25 учит быть вас Геллерт, и вы будете щастливы!» 26Воспоминания растрогали мое сердце.26 История жизни моей представилась мне в картине: 27довольно тени!27 И что еще в будущем ожидает меня?

Я пошел из саду в церковь Св. Иоанна, где поставлен Геллерту учениками и друзьями его иной28 памятник, представляющий Религию, которая из металла вылитый и лаврами увенчанный образ его подает Добродетели (прекрасная мысль!) Обе статуи сделаны из белого мрамора.


[*] Лекции о морали (нем.)

63

Внизу имя его и следующая надпись, сочиненная другом его Гейне: 29«Сему учителю29 и примеру добродетели и Религии посвятило сей памятник общество друзей его и современников, бывших свидетелями его достоинств». — Приятно, восхитительно для всякого 30чувствительного сердца видеть30 такия надписи, и знать, что не лесть, а истина начертала их. Все, знавшие покойного Геллерта, единогласно называли его мужем добродетельным. Жизнь его была сильнейшим31 опровержением мнения тех людей, которые, находя32 порок во всяком уголке сердца человеческого, считают33 добродетель за одно пустое имя, — и тех, которые утверждают, что Религия не делает людей лучшими. «Всем, что есть во мне доброго — говаривал покойник тысячу раз друзьям своим — всем обязан я Християнству». — Описание его жизни заключается сими словами: «Неверно то удивление и бессмертие, которого ожидать могут произведения творческого духа, ибо вкус народов34 переменяется со временем;35 но честь его нравственного характера нетленна и непреходяща, подобно Религии и Добродетели, которых век есть — вечность!»36

Нет, Г. Мемель, я не пойду ужинать. 37Сяду под окном,37 буду читать Вейсееву Элегию на смерть Геллерта, Крамерову и Денисову Оду; буду читать, чувствовать и — может быть плакать. Нынешний вечер посвящу памяти добродетельного. Он здесь жил и учил добродетели!

 

<29>

Июля 16.

Ныне поутру слышал я Эстетическую лекцию Доктора Платнера.

Эстетика есть наука вкуса. Она трактует о чувственном познании вообще. Баумгартен первый предложил ее как особливую, отделенную от других науку, которая — оставляя Логике образование вышших способностей души нашей, т. е. разума и рассудка — занимается исправлением чувств и всего чувственного, т. е. воображения с его действиями. Одним словом, Эстетика учит 1наслаждаться изящным.1

Превеликая зала была наполнена слушателями, так что негде было упасть яблоку. Я должен был остановиться в дверях. Платнер 2говорил уже на кафедре. Все молчало и слушало. Никакой шорох не мешал голосу Г. Доктора распространяться по зале.2 Я был далеко от него, однако же не проронил ни одного слова. Он говорил о великом духе или 3о Гении. Гений,3 сказал он, не может заниматься ничем, кроме важного и великого — кроме Натуры и человека в целом. И так Философия, в высочайшем смысле сего слова, есть его наука. Он может иногда заниматься и другими науками, но только 4всегда в отношении к сей; имеет4 особливую способность находить сокровенныя сходства, аналогию, тайныя согласия в вещах, и часто5 видит связь там, где обыкновенный человек

64

никакой не видит; и потому часто находит важным то, что обыкновенному человеку, которого взор простирается не далеко, кажется безделкою. Лейбниц, великий Лейбниц, проехал всю Германию и Италию, рылся во всех архивах, в пыли и в гнили молью источенных бумаг, для того, чтобы собрать материалы для Истории — Брауншвейгского Дому! Но проницательный Лейбниц видел связь сей Истории с иными предметами, важными для человечества вообще. — Наконец во всех делах 6такого человека6 виден особливый дух ревности, который, так сказать, оживляет их и отличает от дел людей обыкновенных.7 Я вам поставлю в пример Франклина, не как Ученого, но как Политика. Видя оскорбляемыя права человечества, с каким жаром берется он быть 8его ходатаем! 8С сей минуты перестает9 жить для себя, и в общем благе забывает свое частное. С каким рвением видим его текущего к своей великой цели, которая есть благо человечества! — Сей же дух ревности оживляет и отличает сочинения великих Гениев.10 Естьли бы можно было извлечь его, на прим., из Мендельзоновых Философических Писем, или Иерузалемовой книги о Религии, то в первых осталось бы одно схоластическое мудрование, а во второй обыкновенные догматы Теологии; но, 11одушевляемыя сим11 огнем, возвышают оне душу читателя.12

Платнер говорит так свободно, как бы в своем кабинете, и очень приятно. Все, сколько я мог видеть, слушали13 с великим вниманием. Сказывают, что Лейпцигские Студенты никого из Профессоров так не любят и не почитают, как его. — Когда он сошел с кафедры, то ему, как Царю, дали просторную дорогу до самых дверей. «Я никак не думал вас здесь увидеть — сказал он мне — а естьли бы знал, что вы сюда придете, то велел бы приготовить для вас место.» Он пригласил меня к себе после обеда, и сказал, 14что хочет ужинать со мною в таком месте,14 где я увижу некоторых интересных людей.

 

<30>

Июля 16, в 2 часа по полудни.

Говорят, что в Лейпциге жить весело, — и я верю. Некоторые из здешних богатых купцов часто дают обеды, ужины, балы.1 Молодые щеголи из Студентов являются с блеском в сих собраниях: играют в карты, танцуют, куртизируют2. Сверх того 3здесь есть3 особливыя ученыя общества или Клубы; там говорят об ученых или политических новостях, судят книги и проч. — Здесь есть и Театр; только комедианты уезжают отсюда на целое лето в другие города, и возвращаются уже осенью к так называемой Михайловой ярманке. — Для того, кто любит гулять, много вокруг Лейпцига приятных мест; а для того, кто любит услаждать вкус,4 есть здесь отменно вкусные жаворонки, славные пироги, славная спаржа

65

и множество плодов, а особливо вишни, которая очень хороша и теперь так дешева, что за целое блюдо надобно заплатить не более десяти копеек. — В Саксонии вообще жить не дорого. За стол без вина плачу здесь 30 коп., за комнату также 30 коп.; то же5 платил я и в Дрездене.

Почти на всякой улице найдете вы несколько книжных лавок, и все Лейпцигские книгопродавцы богатеют, — что для меня удивительно. Правда, что здесь много Ученых, имеющих нужду в книгах; но сии люди почти все или Авторы6 или переводчики, и собирая библиотеки, платят они книгопродавцам не деньгами, а сочинениями или переводами. К тому же во всяком Немецком городе есть публичныя библиотеки, из которых можно брать для чтения всякия книги, платя за то безделку. — Книгопродавцы изо всей Германии съезжаются в Лейпциг на ярманки (которых бывает здесь три в год: одна начинается с первого Января, другая с Пасхи, а третья с Михайлова дня) и меняются между собою новыми книгами. Бесчестными почитаются из них те, которые перепечатывают в своих типографиях чужия книги, и делают через то подрыв тем, которые купили манускрипты у Авторов. Германия, где книжная торговля есть едва ли не самая важнейшая, имеет нужду в особливом и строгом для сего законе. — Вы пожелаете может быть знать, как дорого платят книгопродавцы Авторам за их сочинения? Смотря по сочинителю. Естьли он еще не известен Публике с хорошей стороны, то едва ли дадут ему за лист 7и пять талеров;7 но когда он прославится, то книгопродавец предлагает ему 8десять, двадцать и более8 талеров за лист.9

В 11 часов вечера. В назначенный час 10я пришел10 к Платнеру. Вы конечно поживете с нами, сказал он, 11посадив меня.11 — Несколько дней, отвечал я. — «Только? А я думал, что вы приехали пользоваться Лейпцигом. Здешние ученые сочли бы12 за удовольствие способствовать вашим успехам в науках. Вы еще молоды, и знаете Немецкой язык. Вместо того, чтобы переезжать из города в город, 13лучше вам пожить13 в таком месте, как Лейпциг, где многие из ваших единоземцов искали просвещения, и, надеюсь, не тщетно.» — Я почел бы за особливое щастие быть вашим учеником, Г. Доктор; но обстоятельства, обстоятельства — — «И так мне остается жалеть, естьли они14 не позволяют вам на сей раз остаться15 с нами».16

Он помнит К*, Р* и других Руских, которые здесь учились. «Все они были моими учениками, сказал он: только17 я был тогда еще не то, что теперь.» — По крайней мере ваши Афоризмы 18еще не были изданы...18.

И в самую ту минуту, как я, упомянув об Афоризмах, хотел просить у него объяснения 19на некоторыя места из них,19 пришли к нему с Университетскими делами. Он20 отправляет должность Ректора. — У меня не много свободного времени, сказал он: однакожь вы должны ныне со мною ужинать. В восемь часов велите себя проводить в трактир Голубого Ангела. —

21Я имел время погулять в Рихтеровом саду (где девушка в белом корсете опять вручила мне букет цветов), и в восемь часов пришел21 и трактир Голубого Ангела. Меня провели в большую комнату, где накрыт был стол на двадцать кувертов, но где еще никого не было. Через

66

полчаса явился Платнер с ученою братиею. Он каждому представлял22 меня, и сказывал мне имена их: но все они были мне неизвестны, кроме старого Профессора Эзера и Биргермейстера Миллера, издавшего Сульцерову Теорию Изящных Наук с своими примечаниями. 23Сели за ужин, — самый Афинский;23 только что вино пили мы не из чаш, цветами оплетенных, а из простых Саксонских рюмок. Все были веселы и говорливы; хотели, чтобы и я говорил, и спрашивали меня 24о нашей Литтературе. Они очень удивились, слыша24 от меня, что десять песней Мессиады переведены на Руской язык. 25«Я не думал бы25 — сказал молодой Профессор Поэзии — чтобы в вашем языке можно было найти выражения для Клопштоковых идей.» Еще то скажу вам, примолвил я, 26что перевод верен и ясен.26 — В доказательство, что наш язык не противен ушам, читал я им Руские стихи разных мер, и они чувствовали их определенную гармонию. Говоря о наших оригинальных произведениях, прежде всех наименовал я две Эпическия Поэмы, Россияду и Владимира, которыя должны имя творца своего сделать незабвенным в Истории Российской Поэзии. — Платнер играл за ужином первую ролю, т. е. он управлял разговором. Естьли вообще справедливо27 укоряют Немецких Ученых некоторою неловкостию в обхождении, то по крайней мере доктор Платнер (и конечно вместе со многими другими) должен быть исключен из сего числа. Он самый светский человек: любит и умеет говорить; говорит смело, для того что знает28 свою цену. — Старик Эзер любезен по своему простосердечию. К нему имеют уважение; слушают его анекдоты, и смеются, примечая, что он хочет смешить. Во время царствования Императрицы Елисаветы Петровны сбирался он ехать в Россию, но раздумал. — Что принадлежит до Биргермейстера Миллера, то он, кажется, очень важничает. — В десять часов встали, пожелали друг другу доброго вечера, и разошлись. Платнер не позволил мне заплатить за ужин: что для меня 29не совсем приятно было.29 — Таким образом избранные Лейпцигские Ученые ужинают вместе один раз в неделю, и проводят вечер в приятных разговорах.

Милые друзья мои! я вижу людей достойных моего почтения, умных, знающих, ученых, славных — но все они30 далеки от моего сердца. Кто из них имеет во мне хотя малейшую нужду? Всякой занят своим делом, и никто не заботится о бедном страннике. Никто не хватится меня завтра, естьли нынешняя ночь на черных своих крыльях унесет мою душу из здешнего мира; ни чей вздох не полетит в след за мною — и вы бы долго, долго не узнали о преселении вашего друга!31

 

67

<31>

Июля 17.

В шестом часу вышел я за город с покойным и веселым духом; 1бросился на траву бальзамического луга, наслаждался утром, — и был щастлив!1

Солнце взошло высоко, и жар2 лучей его дал мне чувствовать, что полдень недалеко.3 Деревня, в которой живет Вейсе, была у меня в виду. Пожелав4 доброго утра молодой крестьянке, которая мне встретилась, 5я спросил5 у нее, где дом Господина Вейсе? — 6«Там, на правой стороне6 большой дом с садом!»7

Вейсе, любимец драматической и лирической Музы8 — друг добродетели и всех добрых — друг детей, который 9учением и примером9 своим распространил в Германии правила хорошего воспитания — Вейсе проводит лето в маленькой деревеньке, верстах в двух от Лейпцига, среди честных поселян и семейства своего. Я вошел10 в горницу, и видел в окно, как любезный хозяин, маленькой человечик в красном халате и в белой шляпе, 11спешил к дому11 по алее, узнав от служанки, что какой-то Москвитянин его дожидается. Он вошел в горницу в том же красном халате, но только уже не в белой шляпе, а в напудреном парике с кошельком. Я с примечанием смотрел на портрет твой, любезной Вейсе, и узнал бы тебя между тысячами! — Ему уже слишком шестьдесят лет; 12но румяное и свежее лице его не показывает ни пятидесяти12 — и во всякой черте лица сего видна добрая душа!13

Он обошелся со мной ласково, сердечно,14 просто; жалел, что я пришел к нему, а не он ко мне — 15и в такой жар:15 подчивал меня лимонадом, и проч.13

Я сказал ему, что разныя16 пиесы из его Друга детей 17 переведены на Руской, 18и некоторыя мною.18 В Германии многие писали и пишут для детей и для молодых людей; но никто не писал и не пишет лучше Вейсе. Он сам отец, и отец нежный, посвятивший себя 19воспитанию юных сердец.19 Со всех сторон осыпали его благодарностию, когда он издавал свои еженедельные листы: дети 20благодарили за удовольствие,20 а отцы за видимую пользу, которую 21сие чтение21 приносило их детям. — Он издает ныне Переписку Фамилии Друга Детей, 22приятную и полезную молодым людям.22

23Вейсе с великою скромностию говорит23 о своих сочинениях; однакожь без всякого притворного смирения, которое для меня так же противно, как и самохвальство. — С каким чувством 24описывает семейственное свое щастие!24 «Благодарю Бога, сказал он сквозь слезы — благодарю Бога! Он дал мне вкусить в здешней жизни самыя чистейшия удовольствия; и я осмелился бы назвать свое щастие совершенным, естьли бы Небесная Благость возвратила здоровье дочери моей, которая несколько лет больна, и которой искусство врачей не помогает.»25 — Одним словом, естьли я любил Вейсе как Автора, то теперь, узнав его лично, еще более полюбил26 как человека.27

68

У него есть рукописная история нашего Театра, переведенная с Руского. Г. Дмитревской, будучи в Лейпциге, сочинил ее; а некто из Руских, которые учились в здешнем Университете, перевел28 на Немецкой и подарил Господину Вейсе, который хранит сию29 рукопись, как редкость,30в своей библиотеке.31

Наконец я с ним простился. «Путешествуйте щастливо, сказал он, и наслаждайтесь всем, что может принести удовольствие чистому сердцу! Однакожь я постараюсь еще увидеться с вами в Лейпциге». — А вы наслаждайтесь ясным вечером своей жизни! сказал я, вспомнив ла-Фонтенов стих: sa fin (т. е. конец мудрого) est le soir d’un beau jour[*] — и пошел32 от него, будучи совершенно доволен в своем сердце. Один взгляд на доброго есть щастие для того, в ком не загрубело чувство добра.

Возвратясь в Лейпциг, зашел я в книжную лавку и купил себе на дорогу Оссианова Фингала и Vicar of Wakefild.[**]

В полночь. Нынешний вечер провел я очень приятно. В шесть часов пошли мы с Гм. Мелли в загородный сад. Там было множество людей: и Студентов и Филистров.[***] Одни, сидя под тению дерев, читали или держали перед собою книги, не удостоивая проходящих взора своего; другие, сидя в кругу, курили трубки и защищались от солнечных лучей густыми табашными облаками, которыя извивались и клубились над их головами; иные в темных алеях гуляли с дамами, и, — проч. Музыка гремела, и человек, ходя с тарелкою, собирал деньги для музыкантов; всякой давал, что хотел.

Г. Мелли удивил меня, начав говорить со мною по-Руски. «Я жил четыре года в Москве, сказал он — и хотя уже давно выехал из России, однакожь не забыл еще вашего языка». — К нам присоединились Гг. Шнейдер и Годи, путешествующие с Княгинею Белосельскою, которая теперь в Лейпциге. Первого видал я в Москве, и мы обрадовались друг другу как старинные знакомые. Г. Мелли угостил нас в трактире хорошим ужином. Мы пробыли тут до полуночи, и вместе пошли назад в город. Ворота были заперты, и каждый из нас заплатил по нескольку копеек за то, что их отворили. Таков закон в Лейпциге: или возвращайся в город ранее, или плати штраф.

 


[*] вечер прекрасного дня (франц.)

[**] «Векфилдский священник» (англ.)

[***] Так Студенты называют граждан, и Господину Аделунгу угодно почитать это33 слово за испорченное, вышедшее из Латинского слова Balistarii. Сим именем назывались городские солдаты и простые граждане.

69

<32>

Июля 19.

Ныне1 получил я вдруг два письма от А*, которых содержание для меня очень неприятно. Я не найду его во Франкфурте. Он едет в Париж на несколько недель, и хочет, чтобы я дождался его или в Мангейме или в Стразбурге; но мне никак не льзя исполнить его желания. Таким образом разрушилось то здание приятностей и удовольствий, которое основывал я на свидании с любезным другом! И таким образом во всем своем путешествии не увижу2 ни одного человека, близкого к моему сердцу! Эта мысль сделала меня печальным, и я пошел без цели бродить по городу и по окрестностям. Мне встретился Г. Бр., молодой Ученый, с которым я здесь познакомился. Оба вместе пошли мы в Розенталь, большой парк. Я вспомнил, что известный обманщик Шрепфер кончил тут жизнь свою пистолетным выстрелом. 3Кто не хотел бы знать его подлинной, таинственной истории? Сей человек3 долгое время был слугою в одном кофейном доме в Лейпциге, и никто не примечал в нем ничего чрезвычайного. 4Вдруг он скрылся,4 и через несколько лет опять явился в Лейпциге под именем Барона Шрепфера, нанял себе большой дом и множество слуг; объявил себя мудрецом, повелевающим Натурою и Духами, и в громкую трубу звал к себе всех легковерных людей, 5обещая им золотыя горы.5 Со всех сторон стекались к нему ученики. Иные подлинно хотели от него научиться тому, чему ни в каких Университетах не учат; а другим более всего нравился его хороший стол. С почты приносили ему большие пакеты, надписанные на имя Барона Шрепфера, а Банкиры, 6получая вексели, давали ему больший суммы денег.6 С разительным красноречием говорил он о своих таинствах, будто бы в Италии ему сообщенных, и разгорячив воображение слушателей,7 показывал им Духов, тени умерших знакомых, и проч. Прииди и виждь! кричал он всем, которые сомневались — приходили и видели тени и разные страхи, от которых у трусливых людей волосы дыбом становились. Надобно заметить, что круг ревностных его почитателей состоял не из Ученых, т. е. не из тех, которые привыкли рассуждать по Логике (сих людей не мог он терпеть, как таких,8 которые верят разуму более, нежели глазам), а из дворян и купцов,9 со всем незнакомых с науками. Заметить надобно и то, что он только показывал чудеса, а никого в самом деле не научал делать их; и что он показывал их только у себя дома, в некоторых, особливо на то определенных комнатах. Г. Бр. рассказал мне следующий анекдот. Некто М* пришел к Шрепферу с своим приятелем, для того, чтобы видеть его духопризывание. Он нашел у него множество гостей, которым беспрестанно 10подносили пунш.10 М* не хотел пить. Шрепфер приступал к нему, чтобы он выпил хоть один стакан; но М* отговорился. Потом ввели всех в большую залу, обитую11 черным сукном, и в которой окна12 были затворены. Шрепфер поставил всех зрителей вместе, очертил их кругом, и не велел никому трогаться с места. Шагах в трех от них, на маленьком жертвеннике, горел спирт, — чем единственно освещалась зала. Перед сим жертвенником Шрепфер, обнажив грудь свою и взяв

70

в руку большой блестящий мечь, бросился на колени и громко начал молиться, с таким жаром, с таким рвением,13 что М*, пришедший видеть обманщика и обман, почувствовал трепет и благоговение в своем сердце. Огонь блистал в глазах молящегося, и грудь его высоко поднималась. Ему надлежало призвать тень одного известного человека, не давно умершего. По окончании молитвы он начал призывание сими словами: «О ты, блаженный дух, преселившийся в бесплотный и смертным неизвестный мир! внемли гласу оставленных тобою друзей, желающих тебя видеть; внемли, и оставя на время новую свою обитель, явися очам их!» и проч. и проч. Зрители почувствовали электрическое потрясение в своих нервах, услышали удар, подобный громовому,14 и увидели над жертвенником легкий пар, который мало по малу густел, и наконец образовал человеческую фигуру; однакожь М* не приметил в ней большого сходства с покойником. Образ носился над жертвенником, а Шрепфер, который сделался бледен как смерть, махал мечем вокруг головы своей. М* решился вытти из круга и приближиться к Шрепферу; но сей, приметив его движение, вскочил, бросился на него, и устремив15 мечь к его сердцу, закричал страшным голосом: ты умрешь, нещастный, естьли хотя один шаг вперед ступишь! У М* подкосились ноги: так он испугался грозного голоса и блестящего меча его! Тень исчезла. Шрепфер от усталости растянулся на полу, и велел вытти всем зрителям в другую комнату, где подали им на блюдах свежие16 плоды. — Многие приходили к Шрепферу как в спектакль, и хотя знали, что вся тайная мудрость его состояла в шарлатанстве, однакожь с удовольствием смотрели на важныя комедии, им играемыя. Все это продолжалось несколько времени. Но вдруг Шрепфер задолжал в Лейпциге многим купцам, и притом таким, которые, не имея никакого желания видеть его Духов, требовали немедленно платежа. Векселей к нему уже не присылали, Банкиры не давали ему ни гроша, и нещастный мудрец, доведенный до крайности, застрелился в Розентале. — По сие время не известно, откуда получал Шрепфер деньги, и какую имел цель, выдавая себя за духопризывателя. 17По гипотезе ученых Берлинцов, он был17 орудие тайных Иезуитов 18(вместе с Калиостром,18 который в самом деле есть вторый Шрепфер) — Иезуитов, хотящих снова овладеть умами человеческими. Естьли это правда — в чем однакожь я очень, очень сомневаюсь — то с дозволения Господ тайных Иезуитов можно сказать, что они напрасно льстятся ныне подчинить себе Европу посредством таких шарлатанов — 19тогда, как19 законы разума 20всенародно возглашаются,20 и просвещение 21более и более распространяется21 — просвещение, которого одна искра может осветить бездну заблуждений. — Вы скажете, может быть, что Шрепфер брал деньги с обольщенных им людей? 22Но точно не известен22 ни один человек, с которого бы он брал их.23 24Сию минуту24 получил я записку от Платнера, в которой изъявляет он свое желание, чтобы я когда нибудь пожил в Лейпциге долее, и подал ему случай заслужить мою благодарность. — Профессор Бек, который очень обязал меня своею ласкою, взял на себя искать Гофмейстера для П*.25 Он будет писать ко мне в Цирих. — Простите, любезные друзья!26

 

71

<33>

[1]Веймар, Июля 20.1

В путешествии своем от Лейпцига до Веймара не заметил я ничего, кроме прекрасной долины, на которой лежит город Наумбург, и маленькой деревеньки, где ребятишки набросали множество цветов к нам в коляску — к нам, говорю, потому что я ехал до Буттельштета с одним молодым Французом, который был чем-то в свите Французского посланника в Дрездене. Разумеется, что ребятишки хотели денег; мы бросили2 несколько грошей, и они громко закричали нам: спасибо! — Француз, который не разумел ни одного слова по-Немецки, и которому я служил переводчиком, 3почти заплакал,3 когда нам пришлось расставаться. Впрочем он был для меня совсем не занимателен.4

На рассвете приехали мы в Буттельштет, где Почтмейстер дал мне до Веймара 5маленькую колясочку.5 Я подарил постиллиону фарфоровую трубку, купленную мною на Берлинской фабрике, а он из благодарности6 привез меня в Веймар довольно скоро.

Местоположение Веймара изрядно.7 Окрестныя деревеньки с полями и рощицами составляют приятный вид. Город очень не велик, и кроме Герцогского дворца не найдешь здесь ни одного огромного дома. — У городских ворот меня допрашивали; после чего предложил я караульному Сержанту свои вопросы, а именно: «здесь ли Виланд? здесь ли Гердер? здесь ли Гете?» Здесь, здесь, здесь, отвечал он — и я велел постиллиону везти себя в трактир Слона.8

9Наемный слуга немедленно был отправлен мною к Виланду,9 спросить, дома ли он? Нет, он во дворце. — Дома ли Гердер? Нет, он во дворце. — Дома ли Гете? Нет, он во дворце.

Во дворце! во дворце! повторил я, передражнивая слугу, — взял трость и пошел в сад. Большой зеленой луг, обсаженный деревьями и называемый звездою, мне очень полюбился; но еще более полюбились мне дикие, мрачные берега стремительно текущего ручья, под шумом которого, сев на мшистом камне, прочитал я первую книгу Фингала. — Люди, которые встречались мне в саду, глядели10 на меня с таким любопытством, с каким не смотрят на людей в больших городах, где на всяком шагу встречаются незнакомыя лица.

Узнав, что Гердер наконец дома, пошел я к нему. У него одна мысль, сказал об нем какой-то11 Немецкой Автор, и сия мысль есть целый мир. Я читал его Urkunde des menschlichen Geschlechts,[*] читал, многого не понимал; но что понимал, то находил прекрасным. В каких картинах изображает12 он творение! Какое восточное великолепие! — Я читал его Бога, одно из новейших сочинений,13 в котором он доказывает, что Спиноза был глубокомысленный Философ и ревностный чтитель14 Божества, от пантеизма и атеизма равно удаленный. 15Гердер сообщает тут и свои мысли о Божестве и творении,15 прекрасныя, утешительныя для человека


[*] «Анналы рода человеческого» (нем.)

72

мысли. Чтение сей маленькой книжки усладило несколько часов в моей жизни. Я выписал из нее многия места, которыя мне отменно полюбились. Постойте — не найду ли16 чего нибудь 17в записной книжке своей?...17 Нашел одно место, которое, может быть, и вам полюбится — и для того включу18 его в свое письмо. Автор говорит о смерти. 19«Взглянем на лилию19 в поле; она впивает в себя воздух,20 свет, все стихии — 21и соединяет их с существом своим21 для того, что бы расти, накопить жизненного соку и расцвесть; цветет, и потом исчезает. Всю силу, любовь и жизнь свою истощила она на то, чтобы сделаться матерью, оставить по себе образы свои и размножить свое бытие. Теперь исчезло явление лилии; она истлела в неутомимом служении Натуры; 22готовилась к разрушению с начала жизни.22 Но что разрушилось в ней, кроме явления, которое не могло быть долее, которое, — 23достигнув до высочайшей степени, заключавшей в себе23 вид и меру красоты ея, — назад обратилось? и не с тем, чтобы, лишась жизни, уступить место юнейшим живым явлениям — сие было бы для нас весьма печальным символом24 — нет! напротив того она, как живая, со всею радостию бытия произвела бытие их, и в зародыше любезного25 вида предала его26 вечноцветущему саду времени, в котором и сама цветет. Ибо 27лилия не погибла27 с сим явлением; сила корня ея существует; она 28вновь пробудится28 от зимнего сна своего и восстанет в новой весенней красоте, подле милых дочерей29 бытия своего, которыя стали ея подругами и сестрами. И так нет смерти в творении; или смерть есть не что иное, как удаление того, что не может быть долее, т. е. действие 30вечноюной, неутомимой силы,30 которая по своему свойству не может ни минуты быть праздною или покоиться. По изящному закону Премудрости и Благости, все в быстрейшем течении стремится к новой силе юности и красоты — стремится, и всякую минуту превращается.» — В сем сочинении все ясно и понятно и согласно. Тут не бурнопламенное воображение юноши кружится па высотах и сверкает во мраке, подобно ночному метеору, блестящему и в минуту исчезающему: но мысль мудрого мужа, разумом освещаемая, тихо несется на легких крыльях веющего зефира — несется ко храму вечной Истины, и светлою струею свой путь означает. — Я читал еще его Парамифии,[*] нежныя произведения цветущей фантазии, которыя дышат Греческим духом, и прекрасны как утренняя роза.31

Он встретил меня еще в сенях, и обошелся со мною так ласково, что я забыл в нем 32великого Автора,32 а видел перед собою только любезного, приветливого человека. — 33Он расспрашивал33 меня о политическом состоянии России, но с отменною скромностию. Потом разговор обратился на Литтературу, и слыша от меня, что я люблю Немецких Поэтов, спросил он, кого из них предпочитаю 34всем другим?34 Сей вопрос привел меня в затруднение. Клопштока, отвечал я запинаясь, почитаю самым выспренним35 из Певцов Германских. «И справедливо,36 сказал Гердер: только его читают менее, нежели других, и я знаю многих, которые в


[*] Т. е. отдохновения. Сим именем называют еще и нынешние Греки свои забавныя краткия повести.

73

Мессиаде на десятой песни 37остановились с тем, чтоб уже никогда не приниматься за эту славную поэму.»37 — Он хвалил Виланда, а особливо Гете — и велев маленькому своему сыну принести новое издание его сочинений, читал мне с живостию38 некоторыя из его прекрасных мелких стихотворений. Особливо нравится ему маленькая пиеса, под именем Meine Göttin,[*] которая так начинается:

Welcher Unsterblichen
Soll der höchste Preis seyn?
Mit niemand streit’ ich,
Aber ich geb’ ihn
Der ewig beweglichen,
Immer neuen,
Seltsamsten Tochter Jovis,
Seinem Schooskinde,
Der Phantasie,** и проч.

«Это совершенно по-Гречески, сказал он — и какой язык! какая чистота! какая легкость!» — Гердер, Гете и подобные им, присвоившие себе дух древних Греков, умели и язык свой сблизить с Греческим и сделать его самым богатым и для Поэзии удобнейшим языком; и потому ни Французы, ни Англичане не имеют таких хороших39 переводов с Греческого, какими обогатили ныне Немцы свою Литтературу. Гомер у них Гомер: та же неискусственная, благородная простота в языке, которая была душею древних времен, когда Царевны ходили по воду и Цари знали счет своим баранам.40 — Гердер любезный41 человек, друзья мои. Я простился с ним до завтрашнего дня.42

В церковь Св. Якова надобно было зайти для того, чтобы видеть там на стене барельеф покойного Профессора Музеуса, сочинителя Физиогномического Путешествия и Немецких народных сказок. Под барельефом43 стоит на книге урна, с надписью: незабвенному Музеусу.Чувствительная Амалия![***] потомство будет благодарить тебя за то, что ты умела чтить дарования.

 


[*] «Моя богиня» (нем.)

**
Какую бессмертную
Венчать предпочтительно
Пред всеми богинями
Олимпа надзвездного?
Не спорю с питомцами
Разборчивой мудрости,
Учеными строгими;
Но свежей гирляндою
Венчаю веселую,
Крылатую, милую,
Всегда разновидную,
Всегда животворную,
Любимицу Зевсову,
Богиню — Фантазию
(нем.; пер. В.А. Жуковского)

[***] Герцогиня Веймарская, мать владеющего Герцога.

74

<34>

Июля 21.1

Вчера два раза был я у Виланда и два раза сказали мне, что его нет дома. 2Ныне пришел к нему2 в восемь часов утра, и увидел его. Вообразите себе человека довольно высокого, тонкого, долголицого, рябоватого, белокурого, почти безволосого, у которого глаза были некогда серые, но от чтения стали красные — таков Виланд. 3Желание видеть вас привело меня в Веймар3 — сказал я. «Это не стоило труда!» отвечал он с холодным видом и с такою ужимкою, которой я совсем не ожидал от Виланда. Потом спросил он, как я, живучи в Москве, научился говорить по-Немецки? Отвечая, что мне 4был случай4 говорить с Немцами и притом с такими, которые хорошо знают свой язык, упомянул я о Л*. Тут разговор обратился на сего нещастного человека, который некогда был ему очень знаком. Между тем мы все стояли: из чего и надлежало мне заключить, что он 5не намерен удерживать меня долго в своем кабинете.5 Конечно 6я пришел не во время?6 спросил я. Нет, отвечал он: впрочем поутру 7 мы обыкновенно чем нибудь занимаемся.7 — «И так позвольте мне притти в другое время;8 назначьте только час. Еще повторяю вам, что я приехал в Веймар единственно для того, чтобы вас видеть.» —Виланд. Чего вы от меня хотите? Я. Ваши сочинения заставили меня любить вас, и возбудили во мне желание узнать Автора9 лично. Я ничего не хочу от вас, кроме того, чтобы вы позволили мне видеть себя. — В. Вы приводите меня в замешательство. Сказать ли вам искренно? — Я. Скажите. — В. Я не люблю новых знакомств, а особливо с такими людьми, которые мне ни по чему не известны. Я вас не знаю. — Я. Правда; 10но чего вам опасаться?10В. Ныне в Германии вошло в моду путешествовать и описывать путешествия. Многие переезжают из города в город, и стараются говорить с известными людьми только для того, чтобы после все слышанное от них напечатать. Что сказано было между четырех глаз, то выдается в публику.11 Я на себя не надежен; иногда могу быть слишком откровенен. — Я. Вспомните, что я не Немец, и не могу писать для Немецкой Публики. К тому же вы могли бы обязать меня словом честного человека. — В. Но какая польза нам знакомиться? Положим, что 12мы сойдемся образом мыслей и чувств:12 да наконец не надобно ли будет нам расстаться? Ведь вы здесь не будете жить? — Я. Для того, чтобы иметь удовольствие вас видеть, 13могу остаться13 в Веймаре дней десять, и расставшись с вами, радовался бы14 тому, что узнал Виланда15 — узнал как отца среди семейства, и как друга среди друзей. — В. Вы очень искренны.16 Теперь мне должно вас остерегаться, чтобы вы с этой стороны не приметили во мне чего нибудь дурного. — Я. Вы шутите. — В. Ни мало. Сверх того мне бы совестно было, естьли бы вы точно для меня остались здесь жить. Может быть в другом Немецком городе, на прим. в Готе, было бы вам веселее. — Я. Вы Поэт, а я люблю Поэзию: 17как бы приятно для меня было,17 естьли бы вы дозволили 18 мне хотя час провести с вами в разговоре 19о пленительных красотах ея?19В. Я не знаю,

75

как мне говорить с вами. Может быть, вы учитель20 мой в Поэзии. — Я. О! много чести. И так мне остается проститься с вами в первый и в последний раз. — В. (посмотрев на меня, и с улыбкою) Я не физиогномист; однакожь вид ваш заставляет меня иметь к вам некоторую доверенность. Мне нравится ваша искренность; и я вижу еще первого Руского такого, как вы. Я видел вашего Ш*, острого человека, напитанного духом этого старика (указывая на бюст Вольтеров). Обыкновенно ваши единоземцы стараются подражать Французам; а вы — — Я. Благодарю. — В. И так естьли вам угодно провести со мною часа два-три, то приходите ко мне ныне после обеда в половине третьего. — 21Я. Вы хотите быть только снисходительны! — В. Хочу иметь удовольствие быть с вами, говорю я,21 и прошу вас не думать, чтобы вы одни на свете были искренны. — Я. Простите! — В. В третьем часу вас ожидаю. — Я. Буду.— Простите!22

Вот вам подробное описание нашего разговора, который сперва зацепил заживо мое самолюбие. Окончание 23успокоило меня несколько;23 однакожь я все еще в волнении пришел от Виланда к Гердеру, и решился на другой день ехать из Веймара.

Гердер принял меня с такою же кроткою ласкою,24 как и вчера — с такою же приветливою улыбкою, и с таким же видом искренности.25

Мы говорили об Италии, откуда он не давно возвратился, и где остатки древнего искусства были достойным предметом его любопытства. Вдруг пришло мне на мысль: что, естьли бы я из Швейцарии пробрался в Италию, и взглянул на Медицисскую Венеру, Бельведерского Аполлона, Фарнезского Геркулеса, Олимпийского Юпитера — взглянул бы на величественныя развалины древнего Рима, и вздохнул бы о тленности всего подлунного? А сия мысль сделала то, что я на минуту совсем забылся.

Я признался Гердеру, обратив разговор на его сочинения, что die Urkunde des menschlichen Geschlechts казалась мне по большой части не понятною. «Эту книгу сочинял я в молодости,26 отвечал он, когда воображение мое было во всей своей 27бурной стремительности,27 и когда оно еще не давало разуму отчета в путях своих.» — Дух ваш, сказал я, прощаясь с ним, известен мне по вашим творениям;28 но мне хотелось иметь ваш образ в душе моей, и для того я пришел к вам — теперь видел вас, и доволен.29

Гердер не высокого росту, посредственной толщины, и лицем 30очень не бел.30 Лоб и глаза его показывают необыкновенной ум — (но я боюсь, чтобы вы, друзья мои, не почли меня каким нибудь физиогномическим колдуном). Вид его важен и привлекателен; в мине его нет ничего принужденного, ничего такого, что бы показывало желание казаться чем нибудь. Он говорит тихо и внятно; дает вес словам своим, но не излишний. Едва ли, по разговору его, можно подозревать в Гердере31 скромного любимца Муз; но великий Ученый и глубокомысленный Метафизик скрыт32 в нем весьма искусно.

Приятно, милые друзья мои, видеть наконец того человека, который был нам прежде столько известен и дорог по своим сочинениям; которого мы так часто себе воображали или вообразить старались. Теперь,

76

мне кажется, я еще с большим удовольствием буду читать 33произведения Гердерова ума, воспоминая33 вид и голос Автора.22

В 9 часов вечера. Я пришел к Виланду в назначенное время. Маленькия прекрасныя дети его окружили меня на крыльце. Батюшка вас дожидается, сказал один.34 Подите к нему, сказали двое вместе. 35Мы вас проводим,35 сказал четвертый.36 Я их всех перецеловал, и пошел37 к их батюшке.

Простите — сказал,38 вошедши к нему — простите, естьли давешнее мое посещение было для вас не совсем приятно. Надеюсь, что вы 39не сочтете наглостию того,39 что было 40действием энтузиазма,40 произведенного во мне вашими прекрасными сочинениями. — «Вы не имеете нужды извиняться, отвечал он: я рад, что этот жар к Поэзии так далеко распространяется, тогда как он в Германии пропадает.» — Тут сели мы на канапе. Начался разговор, который минута от минуты становился живее и для меня занимательнее.41 Говоря о любви своей к Поэзии, сказал он: «Естьли бы Судьба определила мне жить на пустом острове, 42то я написал бы все то же, и с таким же старанием42 выработывал бы свои произведения, думая, что Музы слушают мои песни.» Он желал знать, пишу ли я? 43и не переведено ли43 что нибудь из моих безделок на Немецкой? Я сыскал в записной своей книжке перевод печальной весны. Прочитав его, сказал он: «Жалею, естьли вы часто бываете в таком расположении, какое здесь описано. Скажите, — 44потому что теперь вы вселили в меня желание узнать вас короче44 — скажите, что у вас в виду?» Тихая жизнь, отвечал я. Окончав свое путешествие, которое 45предпринял единственно для того,45 чтобы собрать некоторыя приятныя впечатления и обогатить свое воображение новыми идеями,46 буду жить в мире с Натурою и с добрыми, 47любить изящное и наслаждаться им.47 — «Кто любит Муз и любим ими, сказал Виланд, тот в самом уединении не будет празден, и всегда найдет для себя приятное дело. Он носит в себе источник удовольствия,48 творческую силу свою, которая делает его щастливым.»

Разговор наш касался и до Философов. — «Никто из Систематиков, сказал Виланд, не умеет так обольщать своих читателей, как Боннет; а особливо таких читателей, которые имеют живое воображение. Он пишет ясно, приятно, и заставляет любить себя и Философию свою. — О Канте говорит Виланд с почтением; но, кажется, не ломает головы49 над его Метафизикою. Он показывал мне новое сочинение своего зятя, Профессора Рейнгольда, под титулом Versuch einer neuen Theorie des menschlichen Vorstellungsvermögens,[*] которое только-что отпечатано, и которое должно объяснить Кантову Метафизику. Прочтите его, сказал он мне, естьли вы читаете книги такого рода. Ваш Агатон, или Оберрон, для меня приятнее, отвечал я: однакожь иногда из любопытства заглядываю и в область Философии. — «А разве Агатон не есть философическая книга? сказал он: в нем решены самые важнейшие вопросы Философии.» — Правда, сказал я: и так прошу извинить меня. —


[*] «Опыт новой теории человеческой способности представлений» (нем.)

77

С любезною искренностию открывал мне Виланд мысли свои о некоторых важнейших для человечества предметах. Он ничего не отвергает, но только полагает различие между чаянием и уверением. Его можно назвать Скептиком, но только в хорошем значении сего слова.

Ему, казалось, приятно было слышать от меня, что некоторыя из важнейших его сочинений переведены на Руской. «Но каков перевод?» спросил он. — Не может нравиться тем, которые знают оригинал, — отвечал я. «Такова моя участь, сказал он: и Французские и Английские переводчики меня обезобразили.»

В шесть часов я встал. Он взял мою руку, и сказал, что от всего сердца желает мне щастия в жизни. «Вы видели меня таковым, каков я подлинно, примолвил он. Простите, 50и хотя изредка50 уведомляйте меня о себе. Я всегда буду отвечать вам, где бы вы ни были. Простите!» — Тут мы обнялись. Мне казалось, что он был несколько тронут; а это самого меня тронуло. На крыльце мы в последний раз пожали друг у друга руку, и расстались — может быть навечно. Никогда, никогда не забуду51 Виланда! Естьли бы вы видели, друзья мои, с какою откровенностию, с каким жаром говорит сей почти шестидесятилетний человек, и как все черты лица его оживляются в разговоре! Душа его еще не состарелась и силы ея не истощились. Клелия и Синибальд, последняя 52из его поэм,52 писана с такою же полнотою духа, как Оберрон, как Музарион, и проч. Кажется еще, что он в последних своих творениях53 ближе и ближе к совершенству подходит. Тридцать пять лет известен Виланд54 в Германии как Автор. Самыя первыя его сочинения, на прим. нравоучительныя повести, Симпатии и проч., обратили на него внимание Публики. Хотя строгая критика, которая тогда уже начиналась в Германии, и находила в них много недостатков; однакожь отдавала Автору справедливость в том, что он имеет изобретательную силу, богатое воображение и живое чувство. Но эпоха славы его 55началась с комических повестей,55 признанных в своем роде превосходными и на Немецком языке тогда единственными. Удивлялись его остроте, вкусу, красоте языка, искусству в повествовании. Потом издавал он поэму за поэмою, и последняя всегда казалась лучшею. Давно уже Германия признала его одним из первых своих Певцев; он покоится на лаврах своих, но не засыпает. Естьли Французы оставили наконец свое старое худое мнение о Немецкой Литтературе (которое некогда она в самом деле заслуживала, т. е. тогда, как Немцы прилежали только к сухой учености)56 — естьли знающие и справедливейшие из них соглашаются,57 что Немцы не только во многом сравнялись с ними, но во многом и превзошли их: то конечно произвели это58 отчасти Виландовы сочинения, 59хотя и не хорошо на Французской язык переведенныя.59

Вчера ввечеру, идучи60 мимо того дома, где живет Гете, видел я его смотрящего в окно, — остановился и рассматривал его с минуту: важное61 Греческое лицо! Ныне62 заходил к нему; но мне сказали, что он рано уехал в Ену. — В Веймаре есть еще и другие известные Писатели: Бертух, Боде, и проч. 63Бертух перевел63 с Гишпанского Дон-Кишота, и выдавал Магазин Гишпанской и Португальской Литтературы; 64а Боде

78

И.-В. Гете.

И.-В. Гете.

славится переводом64 Стернова Путешествия и Тристрама Шанди. Герцогиня Амалия любила65 дарования. Она призвала к своему двору Виланда и поручила ему воспитание молодого Герцога; она призвала Гете, когда он прославился своим Вертером; она же призвала и Гердера в начальники здешнего Духовенства.

Простите, друзья мои! Ясная ночь вызывает меня из комнаты. Беру свой страннической посох — иду смотреть на засыпающую Природу, и странствовать глазами по звездному небу.

 

79

<35>

Веймар, Июля 22.

Мне рассказывали здесь разные анекдоты о нашем Л*. Он приехал сюда для Гете, друга своего, 1который вместе с ним учился1 в Стразбурге, и был2 тогда уже при Веймарском Дворе. Его приняли очень хорошо, как человека с дарованиями; но скоро приметили в нем великия странности. На прим. однажды явился он на придворный бал в домине, в маске и в шляпе, и в ту минуту, как все обратили на него глаза и ахнули от удивления, спокойно3 подошел к знатнейшей даме и звал4 ее танцовать с собою. Молодой Герцог любил фарсы и рад был сему забавному явлению, которое доставило ему удовольствие смеяться от всего сердца; но чиновные господа и госпожи, составляющий Веймарской Двор, думали, что дерзостному Л* надлежало за то5 по крайней мере отрубить голову. — С самого своего приезда Л* объявил себя влюбленным во всех молодых, хороших женщин, и для каждой из них сочинял любовныя песни. Молодая Герцогиня печалилась тогда о кончине сестры своей: он написал ей на сей случай прекрасные стихи; но не преминул в них уподобить себя Иксиону, дерзнувшему влюбиться в Юпитерову супругу. — Однажды он встретился с Герцогинею за городом, и вместо того, чтобы поклониться6 ей, упал7 на колени, поднял вверх руки, и таким образом дал ей мимо себя проехать.8 На другой день 9Л* всем знакомым разослал по бумажке,9 на которой нарисована была Герцогиня и он сам, стоящий на коленях с поднятыми вверх руками. — Но ни Поэзия, ни любовь не могли 10занять его10 совершенно. Он мог еще думать о реформе, которую, по его мнению, надлежало сделать в войске Его Светлости; и для того подавал Герцогу разные планы, писанные на больших листах. — За всем тем его терпели в Веймаре, а дамы находили приятным. 11Но Гете наконец11 с ним поссорился и принудил его выехать из Веймара. Одна дама взяла его с собою в деревню, где несколько дней читал он ей Шекспира, и потом отправился странствовать по белому свету.12

 

<36>

Эрфурт, 22 Июля.

В два часа приехал я сюда из Веймара, остановился в трактире (которого имени, право, не знаю); выпил1 чашку кофе, пошел на так называемую Петрову гору в Бенедиктинской монастырь, 2и просил там2 первого встретившегося мне отца указать то место, где погребен Граф Глейхен. Толстой отец (ΝB. монастырь очень богат) охриплым голосом сказал мне, чтобы я шел к отцу церковнику. Мне надлежало итти через длинныя

80

сени или коридор, где 3в печальном сумраке3 представились глазам моим распятия и 4лампады угасающия.4 Вожатый5 оставил меня в коридоре и пошел искать отца церковника. Трудно описать, что чувствовал я, прохаживаясь один, в глубокой тишине, 6по сему темному коридору, и смотря на лампады и на старыя картины,6 на которых изображены были разныя страшныя сцены. Мне казалось, что я пришел в мрачное жилище Фанатизма. Воображение мое представило мне 7сие чудовище7 во всей его гнусности, с поднявшимися от ярости волосами, с клубящеюся у рта пеною, с пламенными, бешеными глазами, и с кинжалом в руке, прямо на сердце мое устремленным. Я затрепетал, и холодный ужас разлился по моим жилам. Из глубины прошедших веков загремели в мой слух адския заклинания; но, к щастию, в самую сию минуту пришел мой 8вожатый, и фантомы8 моего воображения исчезли. Отец церковник, сказал он, вместе с другими отцами сидит за вечернею трапезою. Да не можешь ли ты сам показать мне гроб Глейхена? спросил я. Могу, отвечал он, естьли вы только его хотите видеть. — Вошедши в церковь, поднял он две широкия скованныя доски, и я увидел большой камень. — Выслушайте историю.9

Когда святая ревность выгнать неверных из земли Обетованной заразила всю Европу, и благочестивые рыцари, крестом ознаменованные, устремились к востоку: тогда10 Глейхен, Имперской Граф, оставил свое отечество, и с верною дружиною направил путь свой к странам Азиатским. Не буду описывать вам великих дел его мужества. Скажу только, что11 самые храбрейшие рыцари Христианства удивлялись его подвигам. Но Небесам угодно было искусить нещастием веру Героя — Граф Глейхен попался в плен к неверным, и стал невольником знатного Магометанца, который велел ему смотреть за своим садом. 12Граф, нещастный Граф поливал цветы, и стенал в тяжком рабстве. Но тщетны12 были бы все его стенания13 и все обеты, естьли бы прекрасная Сарацынка, милая дочь господина его, не обратила 14взоров нежной любви на злощастного Героя.14 Часто в густых тенях вечера внимала она жалобным песням его; часто видела невольника15 молящегося со слезами, и сама слезы проливала. Робкая стыдливость16 долгое время не допускала ее изъясниться и сказать ему,17 что она берет участие в его печали. Наконец искра воспылала — стыдливость исчезла — любовь не могла уже таиться в сердце, и огненною рекою излилась из уст ея в душу изумленного Графа. Ангельская невинность ея, 18цветущая красота и способ разорвать цепь неволи, не дали ему вспомнить, что у него была супруга.18 Он клялся Сарацынке вечно любить ее, естьли она согласится оставить своего отца, отечество,19 и бежать с ним в страны Христианский. Но она уже не помнила ни отца, ни отечества — Граф был для нее все. Прекрасная летит, приносит ключь, отпирает дверь20 в поле — летит с своим возлюбленным, и тихая ночь, одев их мрачным своим покровом, благоприятствует их побегу. Щастливо достигают они до отечества Графского. Подданные лобызают своего Государя и отца, которого считали21 они погибшим, и с любопытством смотрят на его статную сопутницу, покрытую флером. При входе во дворец Графиня бросается в его объятия. «Ты опять меня видишь, любезная супруга! говорит Граф: 22благодари ее22 (указывая на свою

81

избавительницу)23она все для меня оставила.23 Ах! я клялся любить ее!» — Граф хочет рукою закрыть текущия слезы свои. Сарацынка открывает свое лице, бросается на колени перед Графинею, и рыдая говорит: я теперь раба твоя! — «Ты сестра моя, отвечает Графиня, подымая и целуя Сарацынку: супруг мой будет твоим супругом; разделим сердце его.» Граф удивляется великодушию супруги24 — прижимает ее к своему сердцу — все обнимаются и клянутся любить друг друга до гроба. Небеса благословили сей тройственный союз, и сам Папа утвердил25 его. Мир и щастие обитали в Графском доме, и верные супруги 26были погребены вместе26 — в Эрфурте, в церкви Бенедиктинского монастыря — и покрыты одним большим камнем, на котором рука усердного художника вырезала их изображения. Я видел сей большой камень, и благословил память супругов.27

28Взглянув с Петровой горы на город и окрестности,28 пошел я в сиротской дом, и видел там келью, в которой Мартин Лютер жил от 1505 до 1512 года. На стенах сей маленькой, темной горницы написана его история. На столике лежит Немецкая Библия первого издания, которую употреблял сам Лютер, и в которой все белыя страницы исписаны его рукою. Можно ли, думал я, чтобы простой монах, живший во мраке этой кельи, сделал 29не только великую реформу в Римской церкви, вопреки Императору и Папе, но и великую нравственную революцию в свете!29 — Вышедши из кельи, увидел я в коридоре множество странных картин. На одной изображен Император, к которому смерть, в виде скелета, подходит и докладывает с низким поклоном, что ему пора сложить с себя земное величие и отправиться на тот свет. На другой представлена актриса, а позади ее смерть в царском одеянии, поднимающая 30кинжал с маскою.30 На третьей изображены содержатель типографии в штофном халате и в большом парике, помощник его и смерть, хотящая подкосить ноги первого; а внизу подписано, что и содержатели типографий умереть должны! и проч. и проч.

 

<37>

Гота, 23 Июля, в полночь.

Я приехал сюда в одиннадцать часов утра, и остановился в трактире Колокольчика. Сильная головная боль заставила меня пролежать1 весь день. Ввечеру я встал, ходил2 по городу, и видел перед дворцом иллюминацию и фейерверк, которым Готской Герцог веселил маленького Веймарского Принца, приехавшего к нему в гости.3

 

82

<38>

Франкфурт на Майне, Июля 28.

Вчера,1 милые друзья мои, приехал я во Франкфурт. Дорога от Готы была для меня очень скучна. Почти на каждой станции надлежало мне ночевать — (я ехал на ординарной почте) — или по крайней мере стоять по нескольку часов. Дороги везде прескверныя, так что надобно ехать все шагом, и даже самыя улицы в маленьких городках и местечках так дурны, что с трудом проехать можно. Правда, я сидел в коляске2 очень просторно, т. е. почти все один; но чрезмерно тихая езда и остановки были для меня несносны. К тому же 3почти ничего любопытного не встречалось глазам моим,3 и я сомневаюсь, чтобы сам Йорик нашел тут много занимательного4 для своего сердца.

Только дикия окрестности Эйзенаха произвели во мне некоторыя приятныя чувства, напомнив мне первобытную дикость всей Натуры.5 Еще заметил я замок Вартбург, который лежит на горе не далеко от Эйзенаха, и в котором после Вормсского Сейма содержан был Мартин Лютер. Тут возвышаются два камня, в которых воображение находит нечто похожее на человеческия фигуры, и о которых, по старому преданию, рассказывается следующая сказка:

Молодой монах влюбился в молодую монахиню. Тщетно6 сражался он с своею любовию; напрасно хотел умерщвлять плоть свою постом и трудами! Кровь его кипела7 и волновалась. Образ нежной8 монахини всегда9 присутствовал в душе его. Он хотел молиться: но язык его, послушный сердцу, не мог произнести ничего, кроме: люблю! люблю! люблю! Часто ходил он в тот монастырь, где заключена была прекрасная; часто, смотря на нее, лил10 пламенныя слезы, и видел огненный румянец на лице своей возлюбленной, — видел симпатическия слезы в глазах ея. Сердца их разумели друг друга, страшились 11своих чувств11 и — питали их. Наконец молодой монах трепещущею рукою вручил своей любезной следующее письмо: Милая сестра! не далеко от монастырских ворот, в правую сторону, возвышается крутая гора. Я буду там при наступлении ночи. Или ты, прекрасная, будешь там же, или я свергнусь с высокого утеса, и умру временною и вечною смертию. Сердце ея затрепетало. «Мне видеть его — думает она — мне видеть его за стеною монастырскою, и быть с ним одной в тишине ночи? Но я должна спасти его от страшного греха самоубийства.» — Она находит способ вытти ночью из монастыря — идет во мраке и страшится всякого шороха — всходит на гору, и вдруг чувствует себя в объятиях своего страстного обожателя. Они забывают все, трепещут в восторге — но вдруг кровь их хладеет, немеют члены, сердца перестают биться, и Небесный гнев превращает их в два камня. «Вы видите их» — сказал мне постиллион, указывая на верх горы. — Из сей народной сказки сочинил Виланд прекрасную поэму, под титулом: der Mönch und die Nonne.12[*]


[*] «Монах и монахиня» (нем.)

83

Проезжая через маленькое местечко 13близь Гиршфельда,13 постиллион мой остановился у дверей14 одного дома. Я 15счел этот дом15 трактиром, вошел в него, и 16первому человеку,16 который встретил меня с низким поклоном, 17велел принести бутылку воды и рейнвейна;17 сел на стул, и не думал снимать своей шляпы. В комнате было еще человека три,18 которые с великою учтивостию начинали говорить со мною. Принесли рейнвейн.19 Я пил, хвалил вино, и наконец спросил, что надобно заплатить за него? «Ничего, отвечали мне с поклоном: вы не в трактире, а в гостях у честного мещанина, который очень рад тому, что вам полюбился его рейнвейн.» Вообразите мое удивление! Я схватил с себя шляпу и стал извиняться. «Ничего! ничего! сказал мне хозяин: только прошу вас быть благосклонным к моей дочери, которая поедет с вами в коляске.» 20Буду почтителен,20 и все, что вам угодно, — отвечал я. Пришла дочь его, девушка лет в двадцать, изрядная собою, в зеленом суконном сертуке и в черной шляпе. Мы рекомендовались друг другу 21и сели в коляске рядом.21 Каролина (так называлась девушка) сказал мне, что она едет в деревню к своей тетке. Я не хотел беспокоить ее никакими дальнейшими вопросами, вынул из кармана своего Vicar of Wakefield и начал читать. Сопутница моя стала зевать, жмуриться, дремать, и наконец голова ея упала ко мне на плечо. Я не смел тронуться, чтобы не разбудить ее; но вдруг нас так тряхнуло, что она отлетела от меня в другой угол коляски. Я предложил ей большую свою подушку. Она взяла ее, положила себе под голову и опять заснула. Между тем смерклось, и наступила ночь. Каролина спала крепким сном, и не просыпалась22 до самого того места, где надлежало нам с нею расстаться. Что принадлежит до меня, то я вел себя так честно, как целомудренный рыцарь, боящийся одним нескромным взором оскорбить стыдливость 23вверенной ему невинности.23 Редки такие примеры в нынешнем свете, друзья мои, редки! Каролина, по своей невинности, не думала24благодарить меня за мою воздержность, и простилась со мною очень сухо. Бог с нею!

Нигде во всю дорогу не было мне так грустно, как в Гиршфельде. Я приехал туда в пять часов вечера, и должен был пробыть там до полуночи. Город не представлял мне ничего любопытного,25 и я не знал, что делать. Читать не мог — писать также, хотя Почтмейстерша, по моему требованию, и принесла мне целую тетрадь бумаги. Сидя подгорюнившись, думал я о друзьях отдаленных, чувствовал сиротство свое и грустил.

Сюда приехал я ночью в дождь, и остановился в трактире Звезды, где отвели мне хорошую26 комнату.

 

84

<39>

Франкфурт, 29 Июля.

Ненастье продолжается. Сижу в своей горнице, под растворенным окном;1 и хотя косой дождь мочит меня и разливает дрожь по моей внутренности, однакожь каменная Руская грудь не боится простуды, и питомец железного севера смеется над слабым усилием Маинских бурь.

Но такой ли погоды ожидал я в здешнем кротком климате? Более и более удаляясь от севера, радовался я мыслию, что оставляю за собою холод и сырость, все2 сердитое, жестокое и угрюмое в натуре. Там, где течет Маин и Реин, думал я, там небо чисто, дни красны, и одни Зефиры струят воздух; там цветущая Природа ликует в ярком свете лучей солнечных. Но — приезжаю, и нахожу пасмурную осень середи лета. Только я намерен переупрямить погоду; и клянусь Титанами и страшным Стиксом, что не выеду из Франкфурта не дождавшись ясных дней.

Вчера был я только у Виллемера, богатого здешнего Банкира. Мы говорили с ним о новых Парижских происшествиях. Что за дела там делаются! Думал ли наш А* (который уехал отсюда недели за две перед сим) видеть в Париже такия сцены?

Не воображайте,3 чтобы мне скучно было сидеть в своей горнице. Публичная библиотека в трех шагах от трактира. Вчера я брал из нее Фиеско, Шиллерову4 трагедию, и читал ее с великим5 удовольствием от первой страницы до последней. Едва ли не всего более тронул меня монолог Фиеска, когда он, уединясь в тихий час утра, размышляет, лучше ли ему остаться простым гражданином, и за услуги, оказанныя им отечеству, не требовать никакой награды,6 кроме любви своих сограждан, или воспользоваться обстоятельствами и присвоить себе верховную власть в Республике.7 Я готов был упасть перед ним8 на колени и воскликнуть: избери первое! Какая сила в чувствах! Какая живопись в языке! вообще Фиеско тронул меня более, нежели Дон-Карлос, хотя сего последнего видел я на театре, и хотя критика отдает ему преимущество. — Ныне читал я также с великим удовольствием Ифландовы драмы, которыя можно назвать прекрасными семейственными картинами, и которыя верно полюбились бы нашей Публике, естьли бы искусный человек обработал9 их для Руского театра.

В одном трактире со мною живет молодой Доктор Медицины, который вчера пришел ко мне пить чай, и просидел у меня весь вечер. По его мнению все зло в мире происходит от того, что люди не берегут своего желудка. «Испорченный желудок, сказал он, бывает источником не только всех болезней, но и всех пороков, всех дурных навыков, всех злых дел. От чего Моралисты так мало исправляют людей? От того, что они считают10 их здоровыми, и говорят с ними как со здоровыми, тогда, как они больны, — 11и когда бы,11 вместо всех словесных убеждений, надлежало им дать несколько приемов чистительного. Беспорядок душевный бывает всегда следствием телесного беспорядка. Когда в машине нашей находится все в совершенном равновесии; когда все сосуды

85

действуют и отделяют исправно разныя жидкости; одним словом, когда всякая часть отправляет ту должность, которую поручила ей Натура: тогда и душа бывает здорова; тогда12 человек рассуждает и действует хорошо; тогда бывает он мудр и добродетелен, и весел и щастлив.» — И так естьли бы у Калигулы не был испорчен желудок, то он не вздумал бы построить моста13 на Средиземном море? спросил я. — «Без сомнения,14 отвечал мой Доктор: и естьли бы лекарь его догадался дать ему несколько чистительных пилюль, то 15смешное предприятие15 было бы через час оставлено. От чего в златом веке были люди и добры и щастливы? Конечно от того, что они, питаясь только растениями и молоком, никогда не обременяли и не засоряли своего желудка. Наконец скажу вам, что естьли бы я был Государем, то велел бы всех преступников, вместо наказания, отсылать в больницы и лечить до того, пока они сделались бы добрыми людьми и полезными гражданами. Со временем предложу Публике свои мнения и доказательства, которыя, может быть, сделают революцию в Философии. Тогда вспомните, государь мой, что вы от меня слышали.» — Я удивлялся Логике Господина Доктора.

 

<40>

Июля 30.

Наконец Франкфуртское небо перестало хмурить брови, и прояснилось.1 Пользуясь 2хорошим временем,2 ходил я так много, что теперь чувствую боль в ногах.

3Трактирщик мой водил меня3 по здешним садам. В одном из них встретились мы с хозяином, почтенным стариком и, как сказывают, очень богатым человеком. Узнав от моего вожатого,4 что я путешествующий иностранец, он взял меня за руку и сказал:5 «Я сам покажу вам все то, что можно назвать изрядным в моем саду. Какова эта темная алея?» — В жаркое время тут хорошо прохлаждаться, отвечал я. — «А эта маленькая беседка под ветьвями каштановых дерев?» — Тут прекрасно сидеть ввечеру, когда луна покажется на небе и свет свой прольет сквозь развесистые ветьви на эту бархатную зелень. — «А этот холмик?» — Ах! как бы я желал встретить тут восходящее солнце! — «А этот маленький лесок?» — Тут верно поют весною соловьи, так спокойно6 и весело, как в самых диких местах Природы, ни мало не подозревая, чтобы сюда заманивало их искусство. — «Что вы скажете об этом домике?» — Он построен на то, чтоб быть жилищем Философа,7 любящего простоту, уединение и тишину. — «Теперь вам надобно согласиться выпить у меня чашку кофе». Мы вошли в домик, и сели на деревянных стульях вокруг маленького столика. Нам подали кофе. 8Я с удовольствием поблагодарил хозяина за его гостеприимство.8

В ненастное время казалось мне, что Франкфурт пуст; а теперь кажется, что он очень многолюден — от того, что в дурную погоду сидели все дома, кроме тех, которым уже по крайней нужде надлежало

86

корчится под дождем и топтать ногами грязь на улицах; а теперь, обрадовавшись солнцу, все как муравьи ползут из своих нор.

По своей цветущей и обширной коммерции, Франкфурт есть один из богатейших городов в Германии. Кроме некоторых дворянских фамилий, здесь поселившихся, всякой житель купец,9 то есть, производит какой нибудь торг. На всякой улице множество лавок, наполненных товарами. Везде знаки трудолюбия, промышленности,[*] изобилия. Ни один нищий не подходил ко мне на улице просить милостыни.

Только не льзя назвать Франкфурт хорошо-выстроенным городом. Домы почти все старинные, и расписаны разными красками, — что для глаз весьма странно.11

Еще скажу то, что здесь в трактирах стол 12очень дешев.12 Мне приносят всегда пять хорошо приготовленных блюд и еще десерт, на двух или трех тарелках, и за это плачу13 не более 50 копеек. Вино также очень дешево. Бутылка молодого рейнвейна стоит 10 копеек, а старого 40. —

После обеда, когда солнце укротило жар лучей своих, вышел я за город. Сады, сельские домики, луга и винограды14 представились глазам моим. Сколько ландшафтов, достойных кисти Салватора Розы или Пуссеневой!

Уединенный домик с садиком, не далеко от большой дороги, прельстил меня, и я пошел к нему по узенькой тропинке. Два мальчика, игравшие на траве, бросились ко мне на встречу; но закричав: это не он! это не Каспар! побежали назад и скрылись в домик. Старое каштановое дерево призывало меня в свою тень — я сел под его ветьвями. Минут через пять мальчики опять выбежали, а за ними вышла женщина лет в тридцать, 15приятная лицем, в белой кофточке и в соломенной шляпке.15 Она села на крыльце, и смотрела с улыбкою 16на играющих мальчиков,16 с такою улыбкою, по которой легко было узнать, что она мать их. Они уговорились бегать в запуски; взявшись за руки, отошли от крыльца шагов тридцать, остановились, выставили вперед грудь и правую ногу, и дожидались, чтобы мать подала им знак. Она махнула им платком,17 и они пустились как из лука стрела. Большой опередил меньшего, прибежал к матери, и закричав: я первый! бросился целовать ее. Меньшой прибежал, и также кинулся к ней на шею. 18Любезная картина семейственного щастия!18 Может быть в городе она бы меньше меня тронула; но среди сельских красот сердце наше живее чувствует все то, что принадлежит к составу19 истинного щастия, влиянного благодетельным Существом в сосуд жизни человеческой. — Прости, уединенный домик! 20Мир, тишина и покой да будут всегда наследственным добром твоих обитателей!20 А ты, ветьвистое дерево! долго, долго еще принимай странников в тень свою — и под кровом шумящих листьев твоих да веселятся они веселием невинности и добродетели!

 


[*] 10Это слово сделалось ныне обыкновенным: Автор употребил его первый.10


Н.М. Карамзин. Письма русского путешественника. Ч.1 // Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1987. С. 5–86. (Литературные памятники).
© Электронная публикация — РВБ, 2004—2024. Версия 3.0 от от 31 октября 2022 г.