273

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

<109>

Париж, Мая....

13 Мая, в день Вознесенья, ходил я в деревеньку Сюрень, лежащую в двух милях от Парижа на берегу Сены. Мне сказали, что там с великою торжественностию1 будут короновать розами осьмнадцатилетнюю добродетельную девушку; но какая горесть! нынешний год не было праздника2 — la fête de la Rosière.[*] Отель-де-Виль, или Городской Приказ не заплатил процентов с капитала, положенного каким-то Гм. Элиотом для награждения сельской невинности, хотя на это требовалось не более 300 ливров. Приходскому священнику надлежало после вечерни объявить имена трех достойнейших Сюренских девушек; деревенские старшины выбирали из них одну, украшали цветами, хвалили ея добродетель, водили по деревне и пели хором:

Без награды добродетель
Не бывает никогда;
Ей в подсолнечной свидетель
Бог и совесть завсегда.
Люди также примечают,
Кто похвально жизнь ведет;
За невинность увенчают
Девушку в осьмнадцать лет...[**]

Парижския дамы всегда любопытствовали видеть невинность так близко от Парижа, брали участие в веселии Сюренских поселян и не стыдились танцовать с ними по-деревенски. — Я обедал в трактире с нарядными земледельцами, которые потчивали меня своим красным вином, уверяя, что Сюренской виноград и Сюренские нравы славны во всем околотке. Один из них, с гордым видом выправляя свои белыя, длинныя манжеты, сказывал мне, что все три дочери его были увенчаны розами, и все три нашли себе достойных женихов.

Давно уже сельская простота не веселила меня столько, как нынешний день — и наслаждаться ею в 7 верстах от Парижа! Я не мог


[*] праздник королевы Роз (франц.)

[**] Ей непременно надлежало быть осьмнадцати лет.

274

наговориться с крестьянами и с крестьянками;3 последния довольно смелы, но не бесстыдны. «Куда ты идешь с книжкою?» спросил я у миленькой девушки. — В церковь, отвечала она: молиться Богу. — «Жаль, что я не вашего закона; а мне хотелось бы молиться подле тебя, красавица.» — Mais le bon Dieu est de toutes les rèligions, Monsieur. Бог един во всех законах. — Согласитесь, друзья мои, что такая философия в сельской девушке не совсем обыкновенна. Вообще все Сюренские жители казались мне умными и щастливыми, может быть от веселого расположения души моей.

Вечер провел я также очень приятно в деревне Исси, в прекрасных садах Герцога Инфантадоса и Принцессы Шиме. Тут есть несравненная алея из древних, каштановых дерев (лучше самой Тюлерийской), и в конце ея превеликой водоем. Вид с террас прелестен: замок Мёдон, Бельвю, Булонской лес, неизмеримая равнина, по которой течет Сена; и на краю горизонта Мон-Валерьен.4

Вообще Парижския окрестности весьма приятны. Везде прекрасныя деревеньки, алеи, сады; везде рассеяны драгоценности Искусств; в каждой сельской церкви найдете хорошия картины, замечания достойные монументы, памятники Французской Истории. С некоторого времени я всякой день бываю за городом, и возвращаюсь иногда очень поздно. Теперь же все цветет, и весна нежными оттенками переливается в лето.

 

<110>

Париж, Мая....

Я худо пользуюсь здешними знакомствами и обществом; я скуп на время: мне жаль тратить его в трех или четырех домах, где меня принимают. Холодная учтивость не привлекательна. Госпожа Гло* уверяет, что в доме ея собираются лучшие Авторы; но мне не случилось видеть у нее ни одного известного. Говорят отрывками; все личности, jargon, язык непонятный для чужестранца; молчишь, зеваешь, или скажешь слова два на вопросы: как сильны бывают морозы в Петербурге? сколько месяцов катаются у вас в санях? ездите ли вы на оленях зимою? Это не весело; и хотя стол госпожи Гло* очень вкусен, однакожь мне приятнее обедать за деньги у какого нибудь Ресторатёра, смотреть на множество людей, вслушиваться вногда в шумные разговоры или про себя думать, сочинять план для остального дня. Госпожа Н*, другая моя знакомка, миловидна и любезна, так что я с удовольствием был у нее раз пять. Мы говорили о Швейцарии, о Руссо, о щастии простой жизни, даже о любви в метафизическом смысле; но вот неудобность: к ней ездит молодой Барон Д*, и

275

как скоро он в двери, я делаюсь лишним; это не много оскорбительно для моего самолюбия. Барон же хотя и не есть Барон Немецкий, однакожь взгляды его на меня очень грубы. Он садится с ногами на диване подле хозяйки, играет ролю рассеянного или сонливого; плюет на Английский ковер; кладет голову на подушку — а как его не выгоняют, то надобно думать, что он имеет право выгонять других из кабинета Госпожи Н*. Смекнув таким образом, беру шляпу и скрываюсь. Прованская красавица раздумала ехать в Швейцарию и быть жительницей горы Нёшательской.[*] Барон смеется над такою мыслию, и называет ее вдохновением старомодного романизма.1

Здесь теперь не много Руских: фамилия Князя Г*, П*, и более никого, кроме Посланника, Секретаря М*, и Г. У*, с которыми вижусь не редко. У* не богат, но умел собрать прекрасную библиотеку и множество редких манускриптов на разных языках. У него есть оригинальныя письма Генриха IV, Лудовика XIII, XIV и XV, Кардинала Ришелье, Английской Королевы Елисаветы и проч. Он знаком со всеми здешними Библиотекарями, и через них достает редкости за безделку, особливо в нынешнее смутное время. В тот день, как народ разграбил Бастильской архив, У* купил за луидор целую кипу бумаг, между прочими несколько трогательных писем какого-то нещастного Автора к Полицеймейстеру и журнал одного из заключенных во время Лудовика XIV. Он уверен, что его писал тайный арестант, известный под именем Железной маски, о котором Вольтер говорит следующее: «Через несколько месяцов по смерти Кардинала Мазарини случилось произшествие, которое можно назвать беспримерным, и которого (что также удивительно) совсем не знали Историки. С величайшею тайною послан был на остров Святой Маргариты неизвестный арестант, молодой человек, высокой ростом и благородный видом. Он носил маску с железною пружиною, которая не мешала ему есть. Офицер имел повеление убить его, естьли бы он снял ее. Сей человек содержался на острове до самого того времени, как Губернатор Пиньерольской, Сен-Марс, в 1690 году сделан был Бастильским начальником, и сам перевез его в Бастилию, также в маске. Министр Лувуа был у него на острове Св. Маргариты, говорил с ним стоя и с великим почтением. В Бастилии отвели ему самыя лучшия комнаты, и ни в чем не отказывали. Всего более любил он тонкое белье и кружева; знал музыку; играл на гитаре, имел самый изобильный стол, и Губернатор редко перед ним садился. Старый Бастильской Доктор никогда не видал его лица. Он был, по словам сего Медика, чрезвычайно строен, имел трогательный голос, говорил приятно, никогда не жаловался на заключение,2 и таил свое имя. — Сей неизвестный умер в 1703 году и погребен ночью в церкви Св. Павла. Никто из людей знаменитых в Европе не пропадал во время его заключения; но он без сомнения был важный человек. Вот что случилось в первые дни его пребывания на острове Святой Маргариты.... Сам Губернатор носил ему кушанье, и выходя, запирал комнату. Заключенный начертил однажды несколько слов на серебряной тарелке и бросил


[*] Описанной Жан Жаком в письме к д’Аланберту.

276

ее в окно на лодку, стоявшую внизу подле самой башни. Рыбак, хозяин лодки, поднял тарелку и принес Губернатору, который с великим беспокойством спросил: видел ли он надпись, и не показывал ли кому нибудь тарелки? Я только-что нашел ее, а сам не умею читать, отвечал рыбак. Однакожь Губернатор удержал рыбака, чтобы увериться в истине его слов. Наконец, отпуская, сказал ему: поди и благодари Бога, что не умеешь читать. Один из достоверных людей, которым сей случай был известен, жив еще и ныне. Шамилар последний из Министров знал тайну заключенного. Фельдмаршал Фёльяд, зять его, сказывал мне, что он на коленях просил тестя своего объявить ему, кто был сей человек, известный только под именем Железной маски, Шамилар отвечал, что он клялся хранить государственную тайну, и не может открыть ее. Одним словом, многие из наших современников свидетельствуют истину мною рассказанного, и я не знаю никакого исторического происшествия, которое было бы удивительнее и вернее оного». В жизни Герцога Ришельё, недавно напечатанной, сия любопытная загадка, справедливо или нет, решится. Автор говорит, будто человек с Железною маскою был сын Королевы Анны и близнец Лудовика XIV, скрытый от света Кардиналом Ришелье, для того, чтобы ему не вздумалось когда нибудь спорить о короне с братом своим. Гипотеза не совсем вероятная! Равно как и то не совсем вероятно, чтобы журнал заключенного, которым земляк мой дорожит до крайности, был в самом деле писан Железною Маскою. У него одно доказательство: «заключенный в разных местах упоминает о шоколаде, который к нему по утрам носили; при Лудовике XIV пили шоколад одни знатные; а как в это время (сколько известно) никто из важных людей, кроме человека с Железною Маскою не содержался в Бастилии, то надобно, чтобы журнал был его.» Впрочем Автор сих дневных записок, Железная Маска или другой кто, не говорит ничего примечания достойного; одне жалобы на скуку, на жестокость заключения, в несвязных словах, без орфографии — и все тут.

 

<111>

Париж, Мая....

Шесть дней сряду, в 10 часов утра, хожу я в улицу Св. Якова, в Кармелитской монастырь... «За чем?» спросите вы: «за тем ли, чтобы рассматривать тамошнюю церковь, древнейшую в Париже, и некогда окруженную густым, мрачным лесом, где Св. Дионисий в подземной глубине укрывался от врагов своих, то есть врагов Христианства, благочестия и добродетели? За тем ли, чтобы решить спор Историков, — из которых одни приписывают строение сего храма язычникам, а другие Королю Роберту: одни утверждают, что статуя, видимая вверху, на портале, есть образ

277

богини Цереры: а другие уверяют, что она представляет Архангела Михаила? Или за тем, чтобы удивляться великолепию олтарей, их бронзе, золоту, барельефам?»... Нет: я хожу в Кармелитской монастырь для того, чтобы видеть милую, трогательную Магдалину живописца Лебрюна, таять сердцем, и даже плакать!... О чудо несравненного искусства! я вижу не холодныя краски, и не бездушное полотно, но живую, Ангельскую красоту, в горести, в слезах, которыя из небесных голубых глаз ея льются на грудь мою; чувствую теплоту, жар их, и вместе с нею плачу. Она узнала суету мира и злополучие страстей! Сердце ея, для света охладевшее, пылает пред олтарем Всевышнего. Не муки адския ужасают Магдалину, но мысль, что она не достойна любви Того, Кто любим ею столь ревностно и пламенно: любви Отца небесного — чувство нежное, однем прекрасным душам известное! Прости меня, говорит ея сердце. Прости меня, говорит ея взор.... Ах! не только Бог, совершенная благость, но и самые люди, редко не жестокие, каких бы слабостей не простили такому искреннему, святому раскаянию?... Никогда я не думал, не воображал, чтобы картина могла быть столь красноречива и трогательна.1 Чем более смотрю на нее, тем глубже вникаю чувством в ея красоты. Все прелестно в Магдалине: лице, стан, руки, растрепанные волосы, служащие покровом для лилейной груди; всего же прелестнее глаза, от слез покрасневшие... Я видел много славных произведений живописи: хвалил, удивлялся искусству; но эту картину желал бы иметь; был бы щастливее с нею; одним словом, люблю ее! Она стояла бы в моем уединенном кабинете, всегда перед моими глазами...

Но открыть ли вам тайную прелесть ея для моего сердца? Лебрюнь, в виде Магдалины, изобразил нежную, прекрасную Герцогиню Лавальер, которая в Лудовике XIV любила не Царя, а человека, и всем ему пожертвовала: своим сердцем, невинностию, спокойствием, светом. Я воображаю тихую лунную ночь, когда, гуляя в Версальском Парке с своими подругами, милая Лавальер сказала им: «вы говорите о придворных красавцах, 2а забываете первого:2 нашего любезного Короля. Не пышность трона ослепляет глаза мои; нет, и в сельской хижине, в платье бедного пастушка предпочла бы я его всем мущинам на свете.» — Король был в двух шагах от прелестной; скрывался за деревом, слышал ея слова, и сердце ему сказало: «вот та, которую ты любить должен!» Он не знал ее; на другой день старался говорить со всеми придворными дамами; узнал Лавальер по голосу — и несколько лет, будучи обожаем, сам обожал ее; изменил — и нещастная оставила свет, заключилась в Кармелитском монастыре, истребила в душе все земныя склонности, жила 36 лет единственно для добродетели, для Неба, под именем Луизы, сестры милосердия, ревностно исполняя строгия должности Ордена и звания своего.

 

278

<112>

Париж, Мая....

Я думаю теперь: какое моглоб быть самое любопытнейшее описание Парижа? Исчисление здешних монументов Искусства (рассеянных, так сказать, по всем улицам) редких вещей в разных родах, предметов великолепия, вкуса, имеет конечно свою цену: но десять таких описаний, и самых подробных, отдал бы я за одну краткую характеристику или за галлерею примечания достойных людей в Париже, живущих не в огромных палатах, а по большей части на высоких чердаках, в тесном уголке, в неизвестности. Вот обширное поле, на котором можно собрать тысячу любопытных анекдотов! Здесь-то бедность, недостаток в средствах к пропитанию, доводит человека до удивительных хитростей, истощает и разум и воображение! Здесь многие люди, которые всякой день являются на гульбищах, в Пале-Рояль, даже в спектаклях, причесанные волос к волосу, распудренные, с большим кошельком на спине, с длинною шпагою на бедре, в черном кафтане, не имеют копейки верного дохода; а живут, веселятся, и, судя по наружному виду, беспечны как птицы небесныя. Средства? они разнообразны, бесчисленны, и нигде кроме Парижа неизвестны. На пример: человек, изрядно одетый, который сидит в Café de Chartres за чашкою баваруаза, говорит не умолкая, с видом благородным, приятным, шутит, рассказывает забавные анекдоты — знаете ли, чем живет? продажею афиш,1 или всякого рода печатных объявлений, которыми здесь бывают облеплены стены. Ночью, когда город успокоится и люди по домам разбредутся, он ходит собирать свой корм, из улицы в улицу, сдирает со стен печатные листы, относит их к пирожникам, имеющим нужду в бумаге, получает за то несколько копеек, ливра два, или целый экю, ложится на соломенной тюфяк в каком нибудь гренье,[*] и засыпает покойнее многих Крезов. Другой человек, который также всякой день бывает в публике, то есть в Тюльери, Пале-Рояль, и которого вы по кафтану сочтете Клерком,[**] есть... откупщик; но прошу угадать, какой? У него на откупе... все булавки, теряемыя дамами в Италиянском Спектакле. Когда занавес опускается и все зрители выходят из залы, он только-что является в Театр, и с дозволения Директорского, между тем как гасят свечи, ходит из ложи в ложу подбирать булавки; ни одна не укроется от его мышьих глаз, где бы она ни лежала; и в то мгновение, как слуга хочет гасить последнюю свечу, наш откупщик хватает последнюю булавку; говорит: слава Богу! завтра я не умру с голоду! и бежит с своим пакетом к лавошнику. — Я был в Мазариновой Библиотеке и смотрел на ряды книг без всяких мыслей. Ко мне подошел седый старик в темном кафтане, и сказал: «вы желаете видеть примечания достойныя книги и манускрипты?» — Желал бы, государь мой! — «Я


[*] То есть чердаке.

[**] Писарем.

279

к вашим услугам». И старик начал мне показывать редкия издания, древния рукописи, беспрестанно говоря, изъясняя. Я думал, что он Библиотекарь: совсем нет; но тридцать лет служит там живым каталогом для любителей и читателей книг. Надзиратели Мазариновой Коллегии дозволяют старику хозяйствовать в Библиотеке, и чрез то промышлять себе хлеб. Дайте ему экю или медную копейку: он возьмет их с равною благодарностию; не скажет: мало! не сморщит лба; также и за горсть серебряной монеты не поклонится вам ниже обыкновенного. Парижской нищий хочет иметь наружность благородного человека. Он берет подаяние без стыда; но за грубое слово вызовет вас на поединок: у него есть шпага!

В Галлерее примечания достойных людей занял бы конечно не последнее место один здешний Стоик, известный под именем четырнадцати-луковошного (de quatorze-oignons), истинный Диогенов человек, 2отказывающий себе во всем,2 что не есть в строгом смысле необходимо для жизни. Он промыслом носильщик;[*] все его имение состоит в большой корзине; днем разносит в ней по комиссии всякую всячину, а ночью спит как в алькове на городской площади, под колоннадою. Сорок лет не переменяет своего камзола; в случае нужды нашивает заплаты, и таким образом от времени до времени возобновляет его, как Природа, по мнению Медиков, возобновляет в разные периоды человеческое тело. 14 Луковиц составляют его дневную пищу. Не думайте, чтобы он жил так по необходимости; нет, бедные просят у него милостыни, и получают; другие берут в займы — но Парижской Диоген никогда не требует назад своих денег, ежедневно выработывая 3 и 4 ливра. Он умеет быть благодетелем и другом; говорит мало, но с выразительным Лаконизмом. Многие Ученые знакомы с ним. Химист Л* спросил у него однажды: «щастлив ли ты, добрый человек?» — Думаю, отвечал наш Философ. — «В чем состоят твои удовольствия?» — В работе, отдыхе,3 в беспечности. — «Прибавь еще: в благодеяниях. Я знаю, что ты делаешь много добра.» — Какого? — «Подаешь милостыню.» — Отдаю лишнее. — «Молишься ли Богу?» — Благодарю Его. — «За что?» — За себя. — «Ты не боишься смерти?» — Ни жизни, ни смерти. — «Читаешь книги?» — Не имею времени. — «Бывает ли тебе скучно?» — Я никогда не бываю празден. — «Не завидуешь никому?» — Я доволен собою. — «Ты истинный мудрец.» — Я человек. — «Желаю твоей дружбы.» — Все люди друзья мои. — «Есть злые.» — Их не знаю.

К великому моему сожалению я не видал сего нового Диогена. Он скрылся при начале Революции.4 Иные думают, что его уже нет на свете. Вот доказательство, что в самом низком состоянии может родиться и жить Гений деятельной мудрости.

 


[*] Porte-faix.

280

<113>

Париж, Мая....

Нынешний день видел я две чудесныя школы: училище природно-глухих и немых (которым посредством знаков сообщают самыя трудныя, сложныя, метафизическия идеи;[*] которые знают совершенно Грамматику, разбирают все книги, и сами пишут ясным, чистым, правильным слогом), и еще другую, не менее удивительную школу природно-слепых, которые умеют читать, знают Музыку, Географию, Математику. Аббат л’Епе, основатель первого училища, умер; место его заступил [1]Аббат Сикар: он1 с великою ревностию посвящает себя искусству делать полу-человеков совершенными людьми, заменяя в них, так сказать, новым органом слух и язык. Молодой Швед, бывший вместе со мною у Сикара, написал на бумажке: вы конечно жалеете о л’Епе — и подал ее одному из учеников, который тотчас, схватив перо, отвечал: без сомнения; 2он наш благодетель,2 разбудил в нас ум, дал нам мысли и другого учителя, подобного ему в искусстве и в ревности быть нашим просветителем, другом, вторым отцом. Многие из немых страстно любят чтение, так, что для сохранения их глаз надобно отнимать у них книги. С удивительною скоростию говорят они знаками между собою, выражая самыя отвлеченныя идеи, кажется будто не могут нарадоваться своею новою способностию.

В другой школе, заведенной Господином Гаюи, слепые учатся Арифметике, чтению, Музыке и Географии посредством выпуклых (en relief) знаков, букв, нот и ландкарт, разбираемых ими по осязанию. Ученик, щупая ряды литер и нот, перед ним лежащих, читает, поет; прикоснувшись рукою к ландкарте, говорит: здесь Париж, тут Москва; здесь Отагити, тут Филиппинские острова. Швед тихонько перевернул карту; слепой, дотронувшись до нее, сказал: она лежит вверх ногами, и снова оборотил ее. Как у зрячих судят глаза о расстоянии предметов, 3их взаимных отношениях,3 так у слепых осязание, удивительно тонкое, верно соглашенное с памятью и воображением. На пример:4 естьли я, зажмурив глаза, ощупаю несколько предметов, то мне очень трудно будет вообразить их взаимное между собою отношение, от непривычки судить о вещах по осязанию; напротив того слепые воображают по ощупи так же быстро, как мы по глазам. Надзиратель хотел сделать нам полное удовольствие, и велел слепым ученикам своим петь гимн, сочиненный для них Обером. Прекрасные голоса! трогательная мелодия! милыя слова! Мы заплакали. Надзиратель увидел слезы наши, и велел ученикам повторить гимн. Вот перевод его:

Владыка мира и судьбины!
Дай видеть нам луч солнца Твоего
Хотя на час, на миг единый,
И новой тьмой для нас покрой его:


[*] См. третью Часть Писем Руского Путешественника стр. <175 наст. изд.>

281

Лишь толькоб мы узрели
Благотворителей своих,
И милый образ их
Навек в сердцах запечатлели.

 

<114>

Париж, Мая....

Вы получали бы от меня не листы, а целыя тетради, естьли бы я описывал вам все картины, статуи и монументы, мною видимыя. Здесь церкви кажутся галлереями живописи или Академиями Скульптуры. Мудрено ли? Со времен Франциска I доныне1 Художества цвели в Париже 2как в отчизне своей.2 Замечу только, что у меня осталось в памяти.

На пример: соборная церковь Богоматери, Notre Dame — здание готическое, огромное и почтенное своею древностию — наполнена картинами лучших Французских живописцев; но я, не говоря об них ни слова, опишу вам единственно памятник супружеской любви, сооруженный там Новою Артемизою. Графиня д’Аркур, потеряв супруга, хотела посредством сего мавзолея, изваянного Пигалем, оставить долговременную память своей нежности и печали. Ангел одною рукою снимает камень с могилы д’Аркура, а другою держит светильник, чтобы снова, воспламенить в нем искру жизни. Супруг, оживленный благотворною теплотою, хочет встать, и слабую руку простирает к милой супруге, которая бросается в его объятия. Но смерть неумолимая стоит за д’Аркуром, указывает на свой песок, и дает знать, что время жизни прошло! Ангел гасит светильник.... Сказывают, что нежная Графиня, беспрестанно оплакивая кончину любезного, видела точно такой сон: Художник изобразил его по ея описанию — и никогда резец Пигалев не действовал на мое чувство так сильно, как в сем трогательном, меланхолическом представлении. Я уверен, что сердце его участвовало в работе.

Тут же видел я грубую статую Короля Филиппа Валуа. Победив неприятелей, он въехал верхом в соборную Парижскую церковь. Художник так и представил его: на лошади, с мечем в руке — не много уважения к святыне храма!3

В Сорбонскую церковь ходят все удивляться искусству ваятеля Жирардона. На монументе, в древнем вкусе, представлен Кардинал Ришельё; умирая в объятиях Религии, он кладет правую руку на сердце, а в левой держит духовныя свои творения. Наука, в виде молодой женщины, рыдает у ног его. — Говорят, что Петр Великий, смотря на сей памятник, сказал внуку Кардинала, Герцогу Ришелье: Твой дед был величайший из Министров; я отдал бы половину своего Государства за то, чтобы научили меня править другою, как он правил Франциею. Не верю

282

этому анекдоту; или Государь наш не знал всех злодейств Кардинала, хитрого Министра, но свирепого человека, врага непримиримого, хвастливого покровителя Наук, но завистника и гонителя великих дарований. Я представил бы Кардинала не с Христианскою, святою Религиею, а с чудовищем, которое называется Политикою, и которое описывает Вольтер в Генриаде:

Дщерь гордости властолюбивой,
Обманов и коварства мать,
Все виды может принимать:
Казаться мирною, правдивой,
Покойною в опасный час;
Но сон вовеки не смыкает
Ея глубоко-впавших глаз;
Она трудится, вымышляет;
Печать у Истины берет,
И взоры обольщает ею;
За Небо будто восстает,
Но адской злобою своею
Разит лишь собственных врагов.

Впрочем сей монумент 4 ваятельного искусства4 есть один из лучших в Париже.

 

В церкви Целестинов5 (des Célestins) есть придел Герцога Орлеанского, который напоминает странное и нещастное приключение. Карл VI вздумал однажды для маскерада нарядиться Сатиром вместе с некоторыми из своих придворных. Герцог Орлеанской подошел к ним с факелом, и нечаянно зажег мохнатое платье на одном из них. К нещастью; они были связаны цепочкою друг с другом, и не могли скоро распутаться: огонь разлился, обхватил их, и в несколько минут почти все сгорели. Король спасен был Герцогинею де Берри, которая бросила на него свою мантелью, и затушила пламя. Герцог, чтобы загладить свою бедственную неосторожность, соорудил великолепный олтарь в церкви Целестинов. — Там много картин и памятников; между прочими монумент Леона, Царя Армянского, который будучи выгнан из земли своей Турками, умер в Париже в 1393 году. Фруасар, современный Историк, говорит об нем следующее: «Лишенный трона, сохранил он царския6 добродетели, и еще прибавил к ним новую: великодушное терпение; с благодетелем своим, Карлом VI, обходился как с другом, не забывая собственного царского сана; а смерть Леонова была достойна жизни его.» — Близ гробницы нещастного Царя, в готическом нише, нежная дочь соорудила памятник нежной матери. Черная мраморная урна стоит на белой колонне, с надписью: «Будучи другом детей своих, она заставляла их плакать.... только от благодарности; скромность ея даже удивлялась необыкновенной любви нашей» (прекрасная черта!) «Да будет сей памятник священ для добрых и чувствительных сердец! Здесь погребена Мария Гокар, Графиня де Коссе, умершая 29 Сентября 1779 году.» — Подле

283

трогательной надписи видите вы смешную, над гробом рыцаря Бриссака. Вот она: «Что я? мертвой или живой? мертвой: нет, живой. 7Ты спросишь: почему?7 отвечаю: потому, что имя мое везде шумит, везде гремит (mou nom court et bruit en tous lieux).» — В сей же церкви стоит славная Пилонова группа, три нагия Грации, одна другой лучше, и все прекрасныя; но не странно ли видеть языческих богинь в храме истинного Бога? Так угодно было Катерине Медицис. Она велела заключить сердце свое в одну урну с сердцем Генриха II, и поставить ее на голову Грациям. Чудная мысль!

 

В церкви Св. Кома погребен некто Трульяк, рогатой человек. Он был представлен за чудо Генриху IV, который подарил его своему конюшему; а конюший показывал его за деньги народу. Сей бедный Сатир крайне оскорблялся своим уродством и умер с горя. На гробе его вырезали эпитафию такого содержания:

Здесь погребен Трульяк. Не будучи женат,
Сей жалкой человек (о диво!) был рогат!

 

В церкви Св. Стефана, которой странная архитектура представляет вам соединение Греческого вкуса с готическим, найдете вы гроб нежного Расина без всякой эпитафии; но его имя напоминает лучшия произведения Французской Мельпомены — и довольно. Тут же погребен Паскаль (Философ, Теолог, остроумный Автор, которого Провинциальныя письма доныне ставятся в пример хорошего Французского слога); Турнфор, славный Ботанист и путешественник; Тонье, искусный Медик (которого эпитафия говорит: Теперь только, смертные, страшитесь смерти: ибо Тонье умер и вас лечить не кому), и живописец ле-Сюер, прозванный Французским Рафаэлем: предмет зависти и даже злобы других современных живописцов! На пример, ле-Брюн не мог равнодушно слушать, чтобы говорили о ле-Сюеровых картинах, и видя его при последнем издыхании, сказал: теперь гора свалится у меня с плечъ, и смерть этого человека вынет занозу из моего сердца! В другое время, смотря на ле-Сюерову картину, и думая, что его никто не слышит, ле-Брюн шептал: прекрасно! удивительно! несравненно! Горестно слышать такие черные анекдоты о великих Артистах; и как я люблю живописца Магдалины, так гнушаюсь врагом ле-Сюеровым.

 

В церкви Св. Евстафия погребен Кольбер. Памятник достоин его памяти. Он изображен на коленях, на черной мраморной гробнице, перед Ангелом, держащим разогнутую книгу. Изобилие и Религия, в виде женщин, стоят подле. Великий Министр, слава Франции и Лудовика XIV! Он служил Королю, стараясь умножать его доходы и силы; служил народу, стараясь обогатить его посредством разных выгодных заведений и торговли; служил человечеству, способствуя быстрым успехам Наук,

284

полезных Искусств и Словесности, не только во Франции, но и в других землях. Победоносные Лудовиковы флоты, как будто бы словом: да будет! сотворенные; лучшия Французския мануфактуры; Лангедокской канал, соединяющий Средиземное море с Океаном; именитыя торговыя общества: Индейское, Американское — и почти все Академии остались монументами его незабвенного правления. Можно смело сказать, что Кольбер был первым Министром в свете; ищу в мыслях, и не нахожу другого, ни столь мудрого, ни столь щастливого в своих предприятиях (второе было конечно следствием первого) — и слава его Министерства прославила царствование Лудовика XIV. Вот предмет, достойный соревнования всех Министров! И всякому из них должно иметь в кабинете портрет Кольбертов, чтобы смотреть на него и не забывать великих своих обязанностей. — Но какой Монарх, какой Министр может удовольствовать всех людей? Один из недовольных Кольбертом написал на его статуе: res ridenda nimis, vir inexorabilis orat! т. е. как смешно видеть моление неумолимого человека![*]

В Аббатстве Св. Женевьевы хранится прах Декартов, перевезенный из Стокгольма через 17 лет после смерти Философа. Нет памятника! Эпитафия говорит, что он был первым мудрецом своего века — и справедливо. Философия прежде его состояла в одном школьном пустословии. Декарт сказал, что она должна быть Наукою Природы и человека; взглянул на вселенную глазами мудреца, и предложил новую, остроумную систему, которая все изъясняет — и самое неизъяснимое; во многом ошибся, но своими ошибками направил на путь истины Английских и Немецких Философов; заблуждался в лабиринте, но бросил нить Ариадны Невтону и Лейбницу; не во всем достоин веры, но всегда достоин удивления; всегда велик, и своею Метафизикою, 8своим нравоучением8 возвеличивает сан человека, убедительно доказывая бытие Творца, чистую бестелесность души, святость добродетели. Я не давно читал следующее сравнение между Декартом и Невтоном: «Они равны вымыслом или духом изобретения; первый быстрее, высокопарнее: вторый глубокомысленнее. Таков характер Французов и Англичан; ум первых строит в вышину, последних9 углубляется в основание. Оба Философа хотели создать мир, подобно как Александр хотел завоевать его; оба бессмертны, оба велики в понятиях своих о Натуре.»

В том же Аббатстве взглянул я на гробницу Кловиса (завоевателя Галлии, первого Царя Французов), на изображение Рима (en relief), в котором видны все улицы, все большия здания; на Библиотеку и на собрание10 Египетских, Этрусских, Греческих, Римских и Гальских редкостей.

Новая церковь Святой Женевьевы величественна и прекрасна. Знатоки Архитектуры особливо хвалят фронтон, в котором смелость готическая соединена с красотою Греческою. Наружность и внутренность Коринфического Ордена; последняя не совсем еще отделана.

 


[*] Он представлен на гробнице молящимся.

285

В Аббатстве Св. Виктора хранятся древние манускрипты; между прочими Библия в рукописи девятого века, и Алькоран самый верный: что засвидетельствовано Турецким Послом, который с великим благоговением читал и целовал его.

В Королевском Аббатстве, где все богато и великолепно, всего лучше внутренность купола, расписанная водяными красками Миньяром; знатоки называют ее совершенством. Мольер сочинил Поэму в честь Миньяра. Жаль, что краски уже теряют свою живость.

В церкви Св. Андрея сооружен памятник Аббату Баттё, наставнику Авторов, которого за два года перед сим читал я с любезным Агатоном, вникая в истину его правил и разбирая красоты его примеров. Монумент нравится своею простотою; на колонне стоит урна с медальйоном умершего, и с милою надписью: amicus amico, друг другу. — Тут же видел я одну старинную Французскую эпитафию в стихах, которая содержит в себе историю Матвея Шартьё, доброго человека, и которая мне очень полюбилась. На пример: «Он верил Богу, Христианству, бессмертию, добродетели; не верил лицемерам суеверия и щастию порока; жил 50 лет с женою своею, и всякой наступающий год желал провести с нею как минувший; любил в будни работу, а в праздник гостей; учил добру детей своих, иногда умными словами, а чаще примером. Мнение и свидетельство его уважалось во всем околотке, и люди говорили: так сказал Матвей Шартъё, добрый человек! Прохожий! не дивись, что гробница его сделана не из Паросского мрамора, и не украшена Фригийскою работою; богатые памятники нужны для тех, которые жизнию и делами не оставили по себе доброй памяти; имя Матвея Шартьё есть и будет живым его монументом. 1559.»11

В храме Бенедиктинов погребен изгнанник Иаков II. Он велел схоронить себя без всякой пышности и на гробе написать только: ci-git Jacques II, Roi de la Grande Bretange.[*] Король самый нещастливейший, потому что никто не жалел о его нещастии!

Церковь Кармелитов достойна примечания богатым монументом, сооруженным в ней господами Буллене отцу и матери их; но История Кармелитов, изданная на Латинском языке, еще достойнее примечания. Автор утверждает, что не только все славнейшие Христиане, но и самые язычники: Пифагор, Нума Помпилий, Зороастр, Друиды, были монахи Кармелитского Ордена. Имя его происходит от Сирийской горы Кармель, где жили благочестивые пустынники, первые основатели Кармелитского собратства.

В церкви Св. Жерменя погребен Французской Гораций, Малерб, о котором сказал Буало, что он первый узнал тайную силу каждого слова, поставленного на своем месте. По сие время можно читать с великим удовольствием Оды его, и все знают наизусть прекрасную строфу:

La mort a des rigueurs à nulle autre pareilles;
On a beau la prier:12
La cruelle qu’elle est, se bouche les oreilles,


[*] Здесь погребен Иаков II, король Великобритании (франц.)

286
Et nous laisse crier.
Le pauvre en sa cabane, où le chaume le couvre,
Est sujet à ses loix,
Et la garde qui veille aux barrieres du Louvre,
N’en défend point nos Rois.[*]

Тут же погребены муж и жена Дасье, которых соединила законным браком любовь... к Греческому языку; которые в ученом супружестве своем ласкали друг друга Греческими именами, и тогда бывали веселы, тогда были щастливы, когда находили новую красоту в стихе Гомеровом. О варварство! о неблагодарность! на гробе их нет Греческой надписи!!

Кенотаф Графа Келюса, в одном из приделов Св. Жерменя, сделан из самого лучшего порфира. Граф берег его долгое время для своей гробницы. Человек, который для успехов Искусства не жалел ни трудов, ни имения, ни самой жизни, достоин такого кенотафа. Следующий анекдот доказывает удивительную страсть его. Будучи в Смирне, он хотел видеть развалины Эфеса, близь которых жил тогда разбойник Каракаяли, ужас всех путешественников. Чтожь сделал неустрашимый Граф? Сыскал двух разбойников из шайки Каракаяли, и нанял их себе в проводники, с тем, чтобы заплатить им деньги по возвращении в Смирну; надел самое простое платье, не взял с собою ничего, кроме бумаги с карандашем, и прямо с своими вожатыми явился к атаману воров, который, узнав о намерении его видеть древности, похвалил такое любопытство; сказал, что не далеко от его стана есть другия прекрасныя развалины; дал ему двух Арабских скакунов, чтобы ехать туда — и Граф через несколько минут очутился на развалинах Колофона; осмотрев их, возвратился ночевать к разбойнику, и на другой день видел то место, где был некогда город Эфес. — Келюс издал множество книг: Собрание древностей, Предметы для живописи и ваяния, Картины из Гомера и Виргилия, Сказки, и проч.

Церковь Св. Илера обагрилась некогда кровию двух живописцев. Один из них изобразил там Адама и Еву в земном раю. Другой, смотря на его картину, сказал: «Новорожденный младенец бывает связан с матерью посредством тонких жил, которыя, будучи перерезаны, образуют у него пупок. Адам и Ева не родились, но были вдруг сотворены; следственно ты глупец, изобразив их с пупком, которого они иметь не могли.» — Оскорбленный живописец выхватил шпагу; начался поединок — и безумцев на силу розняли.

Прах великого (как называют Французы) Корнеля покоится в церкви Св. Рока, без мавзолея, без эпитафии. Тут погребена и нежная Дезульер, которой имя напоминает вам

Берега кристальных речек,
Кротких, миленьких овечек,
И собачку подле них.

[*] Жестокость смерти не имеет равной. Напрасно ее умолять. Жестокая, она затыкает себе уши, предоставляя нам испускать вопли. Бедняк в своей хижине, укрывающийся соломой, покорен ее законам, и стража, бдящая на заставах Лувра, не защитит от нее наших королей (франц.)

287

Посошок, венок, сплетенный из луговых цветов, и свирель, лучше всего украсили бы ея могилу. — Тут и гроб ле-Нотра, творца великолепных садов, перед которыми древние сады Гесперидские 13не что иное, как13 сельские огороды. Над гробом стоит бюст его: лице благородное и важное. Таков был и характер Артиста. Когда он предлагал Лудовику XIV план Версальских садов, рассказывая, где чему быть, и какое действие должна произвести всякая его идея, Король, восхищенный таким богатым воображением, несколько раз перерывал его описание говоря: Ле-Нотр!14 за эту выдумку даю тебе 20 000 ливров. Наконец бескорыстный и гордый художник рассердился и сказал ему: Ваше Величество! я замолчу, чтобы не разорить вас.

За последним олтарем сей церкви, под низким сводом, в бледном мерцании света, возвышается дикая скала: тут Спаситель на кресте; у ног Его Магдалина. На правой стороне видите спящих воинов, на левой сломленныя дерева, между которыми ползет змея. Под горою голубой мраморной жертвенник, в образе древней гробницы; на нем стоят две урны, в которых дымится фимиам.15 Все вместе слабо освещено через отверстие16 вверху, и составляет неизъяснимо-трогательное зрелище. Сердце чувствует благоговение, и колена сами собою преклоняются. — Похвалите Фальконета: вы видите произведение резца его.

В церкви Св. Северина списал я следующие стихи, вырезанные над темным коридором ея кладбища, и служащие примером игры слов:

Passant, penses-tu pas passer par ce passage,
Où pensant j’ai passé?
Si tu n’y penses pas, passant tu n’est pas sage,
Car en n’y pensant pas tu te verras passer.[*]

 

<115>

Париж, Июня....

Госпожа Гло[*] сказала мне: «Послезавтра будет у нас чтение. Аббат Д* привезет мысли о любви, сочинение сестры его, Маркизы Л*. C’est plein de profondeur à ce qu’on dit.[**] Автор также будет у меня, но только инкогнито. Естьли хотите узнать остроумие и глубокомыслие здешних Дам, то приходите». — Как не притти? Я пожертвовал спектаклем, и в 8 часов явился. Хозяйка сидела на Вольтеровских креслах; вокруг ее пять или шесть Кавалеров вели шумный разговор; на софе два Аббата


[*] Прохожий! помышляешь ли пройти через этот проход, через который я, размышляя, прошел. Если не помышляешь, прохожий, то ты не мудр, ибо, и не помышляя, тебе придется тут пройти (франц.)

[**] Говорят, оно полно глубокомыслия (франц.)

288

занимали своею любезностию трех Дам; по углам комнаты было еще рассеяно несколько групп, так что общество состояло из 25 или 30 человек. В 9 часов хозяйка вызвала аббата Д* на сцену. Все окружили софу. Чтец вынул из кармана розовую тетрадку, сказал что-то забавное и начал.... Жаль, что я не могу от слова до слова пересказать вам мыслей Автора! Однакожь можете судить о достоинствах1 и тоне сочинения по следующим отрывкам, которые остались у меня в памяти:

«Любовь есть кризис, решительная минута жизни, с трепетом ожидаемая сердцем. Занавес поднимается... Он! она! восклицает сердце, и теряет личность бытия своего. Таинственный рок бросает жребий в урну: ты блажен! ты погиб!»

«Все можно описать в мире, все, кроме страстной, героической любви; она есть символ неба, которой на земле не изъясняется. Перед нею исчезает всякое величие. Цесарь малодушен, Регул слаб... в сравнении с истинным любовником, который выше действия стихий, вне сферы мирских желаний, где обыкновенныя души, как пылинки в вихре, носятся и вертятся. Дерзко назвать его полубогом — мы не язычники — но он не человек. Зороастр изображает Бога в пламени:2 пламя добродетельной, героической любви достойнее всего окружать трон Всевышнего.»

«Монтань говорит: друг мне мил для того, что он он; я мил ему для того, что я я. Монтань говорит о любовниках — или слова его не имеют смысла.»

«Прелести никогда не бывают основанием страсти; она рождается внезапно от соосязания двух нежных душ в одном взоре, в одном слове; она есть не что иное, как симпатия, соединения двух половин, которыя в разлуке томились.»

«Только один раз сгарают вещи; только один раз любит сердце.»

«В жизни чувствительных бывают три эпохи: ожидание, забвение, воспоминание. Забвением называю восторг любви, который не может быть продолжителен, для того, что мы не боги, и земля не Олимп. Любовь оставляет по себе милое воспоминание, которое уже не есть любовь; но мы, кажется, все еще любим человека, для того, что некогда обожали его. Нам приятно то место, где что нибудь приятное с нами случилось.»

«Человек, любящий славу, знатность, богатство, подобен тому, кто за неимением Новой Элоизы читает роман девицы Скюдери; за неимением, говорю, или по дурному вкусу. На диком Паросском мраморе наростает иногда довольно приятная зелень; но можно ли сравнить ее с видом того мрамора, который представляет Фидиасову Венеру? Вот его истинное определение (destination), подобно как определение сердца есть любовь.»

«Один великий музыкант сказал, что блаженство небесной жизни должно состоять в гармонии; нежныя души уверены, что оно будет состоять в любви.»

«Я не знаю, есть ли атеисты; но знаю, что любовники не могут быть атеистами. Взор с милого предмета невольно обращается на небо. Кто любил, тот понимает меня.»

289

Слушатели при всякой фразе говорили: браво! c’est beau, c’est ingénieux, sublime;[*] a я думал: хорошо, изрядно, высокопарно, темно, и совсем не женской язык! Глаза мои искали Автора. Черноволосая Дама, лет в 30, сидела всех далее от Аббата, не слушала, развертывала книги, ноты на клавесине: не трудно было угадать в ней сочинительницу. Хозяйка сказала: «я не знаю Автора, а хотела бы поцеловать его» — сказала, и с великою нежностию обняла Маркизу Л*. Все захлопали. Через минуту поставили два стола; три Дамы и пять Кавалеров сели играть в карты; а другие, сидя и стоя, слушали Аббата Д*, который с великою строгостию судил главных Французских Авторов. «Вольтер (говорил он) писал единственно для своего времени, искуснее всех других пользовался настоящим расположением умов; но достоинство его с переменою обстоятельств необходимо должно теряться. Будучи жаден к минутной славе, он боялся отделиться разумом от современников, боялся далеко опередить их, чтобы не сделаться темным, невразумительным; хотел за каждую строку немедленного награждения, и для того искал единственно лучшего выражения, лучшего оборота для идей обыкновенных; брал из чужих магазинов, работал начисто, не занимаясь изобретением, не думая о собрании новых материалов. Он был совершенный Эпикуреец в уме, не мыслил о потомстве, не верил бессмертию славы; не сажал кедров, а сеял одни цветы, из которых уже многие завяли в глазах наших — а мы еще современники Вольтеровы! Что же будет через сто лет? Насмешки его над разными суеверными мнениями, над разными философскими системами, могут ли производить сильное действие тогда, когда мнения и системы переменятся?» — А его трагедии? сказал я. — «Оне в совершенстве уступают Расиновым, 3отвечал Аббат:3 в слоге их нет чистоты, плавности, сладкого красноречия творца Федры и Андромахи; но много смелых идей, которыя теперь уже не кажутся смелыми; много так называемой Философии, которая не принадлежит к существу Драмы, а нравится партеру; много вкуса, а мало истинной чувствительности.» — Как! в Заире мало чувствительности? — «Да, я берусь доказать, что в Заире нет ни одной нежной мысли, которой бы не нашлось в самом обыкновенном романе. Достоинство Вольтерово состоит в одном выражении; но никогда не найдете в нем жарких излияний чувства, сильных стремлений сердца, de grands, de beaux élans de sensibilité, как на пример в Федре.» — И так Расин великой Трагик по вашему мнению? — «Великий Писатель, Стихотворец, а не Трагик. Нежная душа его никогда не могла принять в себя трагического ужаса. Он писал драматические Элегии, а не Трагедии; но в них много чувства, слог несравненный, красноречие живое, от полноты сердца; его можно назвать совершенным, и до конца вселенной самою лучшею похвалою Французских стихов будет: они похожи на Расиновы! Но имея дар цветить нежное чувство, совсем не имел он таланта изображать ужасное или героическое. Расин не представил на сцене ни одного сильного характера; в трагедиях его слышим великия имена, а не видим ни одного великого человека, как на пример в Корнеле.» — И так


[*] Это прекрасно, это остроумно, возвышенно (франц.)

290

вы отдаете венец Корнелю? — «Он достоин был родиться Римлянином, изображал великое, как свое собственное; Герои его действительно Герои; но сильный слог его часто слабеет, унижается, оскорбляет вкус; а нежности Корнелевы почти всегда несносны.» — Чтожь вы скажете о Кребильйоне? — «То, что он ужаснее всех наших Трагиков. Как Вольтер нравится, Расин пленяет, Корнель возвеличивает душу: так Кребильйон пугает воображение; но варварский слог его не достоин Мельпомены и нашего времени. Корнель не имел для себя образцев в слоге, но часто служит сам образцем:4 Кребильйон же имел дерзость после Расина писать грубыми, дикими стихами, и доказал, что у него не было ни слуха, ни чувства для красот Стихотворства. Иногда проскакивают в его трагедиях хорошие стихи, но как будто бы не нарочно, без его ведома и согласия.»

Какой страшный Аристарх! думал я: хорошо, что у нас в России нет таких грозных Критиков.

Мы сели ужинать в 11 часов. Все говорили, но в памяти у меня ничего не осталось. Французские разговоры можно назвать беглым огнем: так быстро летят слова одно за другим, и внимание едва успевает следовать за ними.

 

<116>

Париж, Июня....

Я получил от Госпожи Н* следующую записку: «Сестра моя, Графиня Д*, которую вы у меня видели, желает иметь подробные сведения о вашем отечестве. Нынешния обстоятельства Франции таковы, что всякой из нас должен готовить себе убежище где нибудь в другой земле. Прошу отвечать на прилагаемые вопросы: чем меня обяжете.» Я развернул большой лист, на котором под вопросами оставлено было место для ответов. Вот нечто для примера — рассмейтесь!

Вопрос. Можно ли человеку с нежным здоровьем сносить жестокость вашего климата?

Ответ. В России терпят от холода менее, нежели в Провансе. В теплых комнатах, в теплых шубах, мы смеемся над трескучим морозом. В Декабре, в Генваре, когда во Франции небо мрачное и дождь льется рекою, красавицы наши, при ярком свете солнца, катаются в санях по снежным бриллиянтам, и розы цветут на их лилейных щеках. Ни в какое время года Россиянки не бывают столь прелестны, как зимою; действие холода свежит их лица, и всякая, входя с надворья в комнату, кажется Флорою.

Вопрос. Какое время в году бывает у вас приятно?

291

Ответ. Все четыре; но нигде весна не имеет столько прелестей, как в России. Белая одежда зимы наконец утомляет зрение; 1душа желает перемены, и1 звонкой голос жаворонка раздается на высоте воздушной. Сердца трепещут от удовольствия. Солнце быстрым действием лучей своих растопляет снежные холмы; вода шумит с гор, и поселянин, как мореплаватель при конце Океана,2 радостно восклицает: земля! Реки рвут на себе ледяныя оковы, пышно выливаются из берегов, и самой маленькой ручеек кажется величественным сыном моря. Бледные луга, упитанные благотворною влагою, пушатся свежею травкою и красятся лазоревыми цветами. Березовыя рощи зеленеют; за ними и дремучие леса, при громком гимне веселых птичек, одеваются листьями, и Зефир3 всюду разносит благоухание ароматной черемухи. В ваших климатах весна наступает медленно, едва приметным образом: у нас мгновенно слетает с неба, и глаз не успевает следовать за ея быстрыми действиями. Ваша Природа кажется изнуренною, слабою: наша имеет всю пламенную живость юности; едва пробуждаясь от зимнего сна, является во всем блеске красоты своей; и что у вас зреет несколько недель, то у нас в несколько дней доходит до возможного растительного совершенства. Луга ваши желтеют в средине лета: у нас зелены до самой зимы. В ясные осенние дни мы наслаждаемся Природою как другом, с которым нам должно расстаться на долгое время — и тем живее бывает наше удовольствие. Наступает зима — и сельской житель спешит в город пользоваться обществом.

Вопрос. Какия приятности имеет ваша общественная жизнь?

Ответ. Все те, которыми вы наслаждаетесь: спектакли, балы, ужины, карты и любезность вашего пола.

Вопрос. Любят ли иностранцев в России? хорошо ли их принимают?

Ответ: Гостеприимство есть добродетель Руских. Мы же благодарны иностранцам за просвещение, за множество умных идей и приятных чувств, которые были неизвестны4 предкам нашим до связи с другими Европейскими землями. Осыпая гостей ласками, мы любим им доказывать, что ученики едва ли уступают учителям в искусстве жить и с людьми обходиться.

Вопрос. Уважаете ли вы женщин?

Ответ. У нас женщина на троне. Слава и любовь, лавр и роза, есть девиз наших рыцарей.

Угадайте, какой вопрос теперь следует?... Много ли дичи в России? «спрашивает муж мой (прибавляет Графиня), страстный охотник стрелять.»

Я отвечал так, что провинциальный Граф должен закричать: ружье! лошадей! в Россию!

Одним словом, естьли и муж и жена теперь не прискачут к вам в Москву, то не моя вина!

 

292

<117>

Париж, Июня....

Наконец я решился отказаться на несколько времени от Спектаклей, чтобы осмотреть любопытныя Парижския окрестности. С чего начать? Без всякого сомнения с Версалии.

В 9 часов утра наш Посольской священник, Г. К*, Руской Артист с великим талантом, и я пришли на берег Сены; сели на гальйот и поплыли мимо Елисейских полей, Булонского леса, многих прелестных загородных домов и садов. На левой стороне возвышается замок Мёдон с великолепною своею террасою (длиною во 150 сажен) и с густым парком. Он принадлежал откупщику Сервиеню, Министру Лувуа, Лудовику XIV и Дофину, который умер там оспою в 1711 году. В местечке Мёдон жил некогда Франциск Рабле, Автор романов Гаргантюа и Пантагрюэль, наполненных остроумными замыслами, гадкими описаниями, темными аллегориями и нелепостию. Шестой-надесять век удивлялся его знаниям, уму, шутовству.1 Быв несколько времени худым монахом, Рабле сделался хорошим Доктором, выпросил у Папы отпускную, и прославил2 Монпельерской Университет своими лекциями;[*] ездил в Рим пошутить над туфлем своего благодетеля, взял на себя должность приходского священника в Мёдоне, усердно врачевал тело и душу своей паствы, и писал романы, в которых простосердечный Лафонтен находил более ума, нежели в философских трактатах, и которые без всякого сомнения подали Стерну мысль сочинить Тристрама Шанди. Рабле жил и умер шутя. За несколько минут до смерти своей сказал он: «занавес опускается, комедия вся. Je vais chercher un grand peutêtre.»[**] Духовная его состояла в следующих словах: ничего не имею; много должен; остальное бедным. — В деревеньке Севе, известной в целом свете по своей фарфоровой фабрике (с которою ни Саксонская, ни Берлинская не может сравняться в чистоте и в живописи), мы позавтракали в кофейном доме и отправились в Версалию пешком; видели на обеих сторонах дороги прекрасные домы, сады, трактиры, и нечувствительно вошли в Версальския алей, avenues de Versailles, где открылся нам дворец...

Лудовик XIV хотел сделать чудо; велел — и среди пустыни, дикой, песчаной, явились Темпейския долины и дворец, которому в Европе нет подобного великолепием.

Три двойныя алеи, одна из Парижа, другая из Со, третья из Сен-Клу, сходятся на площади, называемой Place d’armes,3[***] где возвышаются два огромныя здания. Радуйтесь, естьли вы любите лошадей: это конюшни. Впереди прекрасная железная решетка; а по концам две группы,


[*] Так, что по сие время, в память ему, на всякого новопринимаемого Доктора в Монтпелье надевают Раблееву мантию, которая не редко напоминает басню осла во львиной коже.

[**] Я отправляюсь на поиски великого «быть может» (франц.)

[***] Оружейная площадь (франц.)

293

которыя изображают победы Франции над Гишпаниею и Немецкою Империею. Новая пристройка с левой стороны, для Королевской гвардии, имеет вид палаток: хорошо само по себе, но разрушает общую симметрию. За площадью передний двор (avant-cour) или двор Министров; у ворот стоят две группы, представляющия Изобилие и Мир, два главные предмета дел Министерских. Прежде всего пошли мы в придворную церковь, о которой Вольтер упоминает в описании Храма Вкуса:

Il n’a rien des défauts pompeux
De la chapelle de Versaille,
Ce colifichet fastueux
Qui du peuple éblouit les yeux,
Et dont le connoisseur se raille.[*]

Однакожь многие знатоки не так думают, и вопреки Фернейскому насмешнику находят здание достойным похвалы, как в гармонии целого, так и в частных украшениях. В церкви служили обедню, но никого не было, кроме монахов. Резная работа и живопись прекрасны; везде богатство, рассыпанное с блеском и со вкусом. Между многими хорошими картинами заметил я Жувенетову, на которой изображен Св. Лудовик, Герой и Християнин; победив неверных в Египте, он печется о раненых и служит им. На одном из олтарей показывают, как великую драгоценность, Распятие из слоновой кости, вышиною в 4 фута; дар Августа II, Короля Польского. Из церкви прошли мы в Геркулесову залу, которая огромна своим пространством и великолепна украшением.4 Тут возвышаются 20 мраморных Коринфических пиластров, с жарко-вызолоченными капителями и базами; но главная красота залы есть плафон, расписанный на полотне масляными красками живописцем Лемуаном, и представляющий Геркулесово боготворение (апофеозу); самая величайшая картина в свете! Расположение, фигуры, выразительность, служат доказательством Лемуанова Гения. Самые лучшие живописцы ему удивляются. Тут же стоят две славныя Веронезовы картины: Спаситель и Ревекка. Первая была собственностью Сервитских монахов в Венеции, которые ни за что не хотели продать ее Лудовику XIV; но Сенат, узнав желание Короля, отнял у монахов картину и подарил ему. Даже и рамы достойны того, чтобы посмотреть на них несколько минут: прекрасная резьба! — Залы Изобилия, Венерина, Дианина, Марсова, также всего более достойны внимания по своим живописным плафонам. Во второй заметил я древнюю статую земледельца и Диктатора Цинцинната; в третьей бюст Лудовика XIV; а в четвертой удивлялись мы Лебрюневой Дариевой фамилии, признанной всеми знатоками за лучшую из картин его. Он писал ее в Фонтенебло;5 Король всякой день ходил смотреть его работу и восхищался ею — что имело влияние на кисть художника. Рассказывают, что один Италиянский Прелат не мог от зависти видеть этой картины, и всегда, будучи во дворце, проходил мимо ее зажмурив глаза. Подле Лебрюневой стоит Веронезова картина Странники, на которой живописец


[*] В нем нет пышных недостатков версальской часовни, этой роскошной безделушки, которая ослепляет глаза черни и над которой смеется знаток.

294

изобразил все свое семейство. В Меркуриевой зале были прежде две Рафаэлевы картины: Архангел Михаил и Святая фамилия; но их, к нашему сожалению, за чем-то сняли. Тут с любопытством рассматривали мы часы, сделанные в начале нынешнего века Мораном, который, подобно нашему Кулыбину, никогда не бывал часовщиком. Всякой час два петуха поют махая крыльями; в ту же секунду выходят из маленькой дверцы две бронзовыя фигуры с тимпаном, по которому два Амура бьют всякую четверть стальным молоточком; в середине декорации является статуя Лудовика XIV, а сверху на облаке спускается богиня побед и держит корону над его головою; внутри играет музыка — и наконец вдруг все исчезает. — В Тронной, под великолепным балдахином, стоит престол. «Вот первый трон в свете!» сказал человек, который водил нас по дворцу: «был, разумею; но естьли Бог не оставил Французов, то солнце Лудовика XIV опять воссияет здесь во всей лучезарности!» — Через залу войны, Salon de la Guerre, где кисть Лебрюнева везде изобразила победы Франции, вошли мы в галлерею, которая недаром названа большою: она длиной 37 сажен, вышиною 8. Против окон сделаны зеркальные аркады, в которых самым прелестным образом изображается сад, зелень, игра воды. На плафоне представлена Лебрюнем, в 27 аллегорических картинах, история Лудовика в первыя семь лет его царствования. Четыре мраморныя колонны с осмью пиластрами окружают вход с обеих сторон галлереи; между пиластрами, на мраморных подножиях, стоят древния статуи: Бахус, Венера (найденная в городе Арле), Весталка и Муза Урания; а в середине, в четырех нишах, Германик, изваянный славным Афинским художником Алькаменом; две Венеры и Диана. — В зале мира живопись представляет Францию, сидящую на лазоревом6 шаре; Слава венчает ее; Амуры и Мир соединяют голубей. На другой картине Лудовик подает масличную ветвь Европе. — Из мирной залы вход в Королевины комнаты.... Я вспомнил 4 Октября, ту ужасную ночь, в которую прекрасная Мария, слыша у дверей своих грозный крик Парижских варваров и стук оружия, спешила неодетая, с распущенными волосами, укрыться в объятиях супруга от злобы тигров... Не скоро мог я обратить глаза на украшение и живопись комнат. Тут все картины представляют славу и торжество женщин. Клеопатра подле Антония, готового броситься к ногам ея; Царица Родопа смотрит на пирамиду, сооруженную красоте ея; бессмертная Сафо играет на лире; Аспазия говорит с Афинскими мудрецами; Пенелопа распускает ковер; невинныя девы приносят Юпитеру жертвы на горе Иде — и славнейшия Царицы древности. — В Королевских внутренних комнатах заметили мы Рафаэлева Иоанна, несколько Веронезовых, Вассановых картин, портреты Катерины Валуа, Марии Медицис, Франциска I (Рубенсовой, Вандиковой, Тициановой кисти), два древние бюста, Сципиона Африканского (бронзовой с серебряными глазами) и Александра Великого, порфировый; большие астрономические часы, которые бьют секунды, показывают месяц, число, день недели, действие холода и тепла на металлы, и круговращение планет с такою верностию, что во сто лет не могут сделать ни малейшей розницы с астрономическими таблицами. Лудовик XIV спал на высокой постеле,

295

с которой он видел, сквозь прямую аллею, весь Париж перед собою. В маленьких комнатах, подле Королевского кабинета, хранятся драгоценные гравированные, древние и новые камни; между ими всего любопытнее так называемая печать Микеля Анджела, на которой изображено собирание винограда. — Осмотрев театр, достойный называться Королевским, пошли мы искать обеда.

Версалия без Двора как тело без души: осиротела, уныла. Где прежде всякую минуту стучали кареты, теснился народ, там ныне едва встретится человек: мертвая тишина и скука! Всякой житель казался мне печальным. В самом лучшем трактире заставили нас два часа ждать обеда. Хозяйка в оправдание свое говорила: «Что делать? Худыя времена, государи мои! нещастныя времена! Все терпят: и вы потерпите!»

Утолив с нуждою голод свой, торопились мы видеть сады и парк, которые в окружности составляют верст пятьдесят.

Ничто не может сравняться с великолепным видом дворца из саду; фасада его, вместе с флигелями, простирается на 300 сажен. Тут рассеяны все красоты, все богатства архитектуры и ваяния. Никто из Царей земных, ни самый роскошный Соломон не имел такого жилища. Надобно видеть: описать не возможно. Исчислять7 колонны, статуи, вазы, трофеи, не есть описывать. Огромность, совершенная гармония частей, действие целого: вот чего и самому живописцу нельзя изобразить кистию!

Пойдем в сады, творение Ленотра, которого смелый Гений везде сажал на трон гордое Искусство, а смиренную Натуру, как бедную невольницу, повергал к ногам его.

К великолепию Цари осуждены;
Мы требуем от них огромности блестящей,
Во изумление наш разум приводящей;
Как солнцем ею быть хотим ослеплены.

И так не ищите Природы в садах Версальских; но здесь на всяком шагу Искусство пленяет взоры; здесь царство кристальных вод, богини Скульптуры и Флоры. Партеры, цветники, пруды, фонтаны, бассейны, лесочки, и между ими бесчисленное множество статуй, групп, ваз, одна другой лучше, не привлекают, а развлекают внимание, так что вы не знаете, на что смотреть. Вот точно действие, которое хотели произвести великий Царь и великий художник! Последний без сомнения не думал, чтобы любопытные зрители разбирали всякую красоту в особенности: сколько времени надобно для такого дела? Мало и года! Нет, он воображал, что зритель, окинув глазами часть несметных богатств, и воскликнув в первую минуту: великолепно! умолкнет от изумления, и не посмеет более хвалить. Я то и сделал; в чувстве моего ничтожества передвигал ноги, переносил взоры от предмета к предмету, находил все совершенным, и смиренно удивлялся. Лудовик XIV с Ленотром запечатали мне воображение, которое не может тут ничего придумать, ничего представить иначе. К славе художника вспомнил я Тассово описание Армидиных садов: как оно бедно в сравнении с Версальским! Там эстамп,

296

здесь картина. А сколько раз было сказано, что Художество не угоняется за Поэзиею? в изображении сердца для сердца, конечно; но во всем картинном для глаз Поэт ученик Артиста, и должен трепетать, когда художник берет в руки его сочинение.

В 1775 году Версальский сад претерпел страшное опустошение: безжалостная секира подрубила все густыя, высокия дерева, для того (говорят), что они начинали стареться, и походили не на лесочки, а на лес. Стихотворец в таких случаях не принимает никаких извинений, и Делиль в гармонических стихах изъявляет свое негодование:

О Versailles, ô regrets, ô bosquets ravissans,
Chef-d’oeuvre d’un grand Roi, de Lenotre et du tems!
La hache est à vos pieds, et votre heure est venue![*]

«Исчезли, продолжает он, исчезли ветвистые старцы, которых величественныя главы осеняли священную главу Царя великого! Увы! где прекрасныя рощи, в которых веселились Грации?... Амур! Амур! где прелестныя сени, в которых нежно томилась гордая Монтеспан, и где милая, чувствительная Лавальер не нарочно открыла тайну своего сердца щастливому любовнику? Все исчезло, и пернатые Орфеи, устрашенные стуком разрушения, с горестию летят из мирной обители, где столько лет в присутствии Царей пели они любовь свою! Боги, которыми ваятельное художество населило сии тенистые храмы; боги, вдруг лишенные зеленого покрова, тоскуют, и самая Венера в первый раз устыдилась наготы своей!... Растите, осеняйтесь, юныя дерева; возвратите нам птичек!»...

Юныя дерева послушались стихотворца, разрослись, осенились — Венера не стыдится уже наготы своей — птички возвратились из горестной ссылки, и снова поют любовь; но ах! не в присутствии Царей! Никто не слушает теперь их песен, кроме некоторых любопытных иностранцев, приходящих иногда видеть сад Версальский!

Одно название статуй, которыми украшаются партеры, фонтаны, лесочки, алеи, заняло бы несколько страниц; тут собраны лучшия произведения тридцати лучших ваятелей. Упомяну только о древнем, колоссальном Юпитере славного Греческого художника Мирона, сделанном из Паросского мрамора. Марк-Антоний нашел его в Самосе; Август поставил в Капитолии; Германик, Траян, Марк-Аврелий, приносили ему жертвы. Маргарита, Герцогиня Комаринская, подарила его Министру Карла V, Гранвелю, который украсил им Безансонской сад свой. Наконец, по воле Лудовика XIV, Самосской колоссальной Юпитер шагнул в Версалию. Я поклонился в нем не богу, а глубокой древности, и смотрел на него с особенным удовольствием. Время и странствия лишили его ног; художник Друильи приделал их; но мне казалось, что древний Зевс не твердо стоит на новых ногах.

В большом зверинце, в красивых павильйонах, за железными решетками видел я множество зверей: львов, тигров, барсов и (что всего


[*] О Версаль, о сожаления, о восхитительные рощи, шедевр великого короля, Ленотра и времени! Топор у ваших корней, и час ваш настал! (франц.)

297

любопытнее) славного риноцероса, или носорога. Он менее слона, но гораздо более всех других животных. Страшно смотреть на него в клетке: каково же встретиться с ним в пустыне Африканской? Впрочем звери имеют причину не любить нас. Чего мы с ними не делаем? Маленькая двуногая тварь садится верхом на огромного слона, стучит ему молотком в голову, и правит им как овечкою; величественного льва как суслика запирает в клетку; оковав яростного тигра, дразнит его палкою и смеется над его злобою; берет за рог носорога, и ведет из Ефиопии в Версалию. Многих животных называют хитрыми; но что их хитрость против нашей?

Лудовик XIV хотя чрезмерно любил пышность, однакожь иногда скучал ею, и в таком случае из огромного дворца8 переселялся на несколько дней в Трианон, небольшой увеселительной дом, построенный в Версальском парке, в один этаж, украшенный живописью, убранный со вкусом, и довольно просто. Перед домом цветники, бассейны, мраморныя группы.

Но мы спешили видеть маленькой Трианон, о котором говорит Делиль:

Semblable à son auguste et jeune Déité,
Trianon joint la grace avec la majesté.[*]

Приятные лесочки с Английскими цветниками окружают уединенный домик, Любезностию посвященный Любезности и тихим удовольствиям избранного общества. Тут не Королева, а только прекрасная Мария, как милая хозяйка, угощала друзей своих; тут, в низенькой галлерее, закрываемой от глаз густою зеленью, бывали самые приятнейшие ужины, концерты, пляски Граций. Софы и кресла обиты собственною работою Марии Антуанеты; розы, ею вышитыя, казались мне прелестнее всех роз Натуры.9 Сад Трианона есть совершенство садов Английских; нигде нет холодной симметрии; везде приятный беспорядок, простота и красоты сельския. Везде свободно играют воды, и цветущие берега их ждут, кажется, пастушки. Прелестный островок является взору: там, в дикой густоте леска, возвышается храм Любви; там искусный резец Бушардонов изобразил Амура во всей его любезности. Нежный бог ласковым взором своим приветствует входящих; в чертах лица его не видно опасной хитрости, коварного лукавства. Художник представил любовь невинную и щастливую. — Иду далее; вижу маленькие холмики, обработанныя поля, луга, стада, хиженки, дикой грот. После великолепных, утомительных предметов Искусства нахожу Природу; снова нахожу самого себя, свое сердце и воображение; дышу легко, свободно; наслаждаюсь тихим вечером; радуюсь заходящим солнцем... Мне хотелось бы остановить, удержать его на лазурном своде, чтобы долее быть в прелестном Трианоне. Ночь наступает... Простите, места любезныя! — Возвращаюсь в Париж, бросаюсь на постелю и говорю самому себе: «я не видал ничего великолепнее Версальского дворца с парком, и милее Трианона с его сельскими красотами!»

 


[*] Подобный своему царственному и юному божеству, Трианон соединяет прелесть с величием (франц.)

298

<118>

Париж, Июня....

Я был нынешний день у Вальяна, славного Африканского путешественника; не застал хозяина дома, однакожь видел его кабинет, и познакомился с хозяйкою, приятною женщиною, и до крайности говорливою. Вальян хотел с Мыса Доброй Надежды пробраться через пустыни Африканския до самого Египта: глубокия реки, неизмеримыя песчаныя степи, где вся Природа мертва и бездушна, заставили его возвратиться назад; но он во внутренности Африки был далее других путешественников. Весь Париж читает теперь описание его романического странствия, в котором Автор изображает себя маленьким Тезеем, сражается с чудовищами, и стреляет слонов как зайцев. Парижския Дамы говорят: il est vaillant, ce Monsieur de Vaillant![*] Желая быть вторым Руссо, он ужасным образом бранит просвещение, хвалит диких, находит в Кафрии милую для своего сердца, привлекательную1 Нерину; гоняется за нею как Аполлон за Дафною, прячет ея передник, когда она в реке купается; не может нарадоваться невинностию смуглой красавицы; клянется самому себе не употреблять ее во зло, и хранит клятву. Вальян вывез из Африки несколько звериных кож, пернатых чучел, Готтентотских орудий и материю для двух больших томов. Слог его чист, выразителен, иногда живописен; и Госпожа Вальян с гордым видом объявила мне, что в последния 15 лет Французская Литтература2 произвела только две книги для бессмертия: Анахарсиса и путешествие мужа ея. Оно прекрасно, сказал я: но читая его, удивляюсь, как можно оставить милое семейство, отечество, все приятныя удобности Европейской жизни, и скитаться за океаном по неизвестным степям, чтобы вернее других описать какую нибудь птичку.3 Теперь, видя вас, еще более удивляюсь. — «Видя меня?» — Иметь такую любезную супругу, и добровольно с нею расстаться! — «Государь мой! любопытство имеет своих мучеников. Мы женщины созданы для неподвижности; а вы все Калмыки — любите скитаться, искать Бог знает чего, и не думать о нашем беспокойстве.» — Я старался уверить Госпожу Вальян, что у нас в России мужья гораздо нежнее, не любят расставаться с женами, и твердят пословицу: Дон, Дон, а лучше всего дом! — Она дозволила мне притти к ней в другой раз, чтобы познакомиться с ея мужем, который опять собирается ехать в Африку!

 


[*] Он отважен, этот господин Вайан (франц.). Игра слов: Vaillant по-французски означает «отважный».

299

<119>

Деревня Отель, Июня....

Я пришел сюда для того, чтобы видеть дом, в котором Буало писал сатиры свои, веселился с друзьями, и где Мольер спас жизнь всех лучших Французских Писателей тогдашнего времени. Помните ли этот забавный анекдот? Хозяин, Расин, Лафонтен, Шапель, Мольер, ужинали, пили, смеялись, и наконец вздумали Гераклитствовать, оплакивать житейския горести, проклинать судьбу, находя, по словам одного Греческого Софиста, что первое щастие есть... не родиться, а второе умереть как можно скорее. Буало, не теряя времени, предложил друзьям своим броситься в реку. Сена была не далеко, и дети Аполлоновы, разгоряченные вином, вскочили, хотели бежать, лететь в объятия смерти. Один благоразумный Мольер не встал с места, и сказал им: «друзья! намерение ваше похвально; но теперь ночь: никто не увидит героического конца Поэтов. Дождемся Феба, отца нашего; и тогда весь Париж будет свидетелем славной смерти детей его!» Такая щастливая мысль всем полюбилась, и Шапель, наливая рюмку, говорил: «правда, правда; утопимся завтра, а теперь допьем остальное вино!» — По смерти стихотворца Буало жил в его доме придворный Медик Жандрон. Вольтер, будучи у него в гостях, написал карандашем на стене:

C’est ici le vrai Parnasse
Des vrais enfans d’Apollon:
Sous le nom de Boileau, ces lieux virent Horace,
Esculape y paroit sous celui de Gendron.[*]

Теперь этот дом принадлежит господину... забыл имя.

Деревенька Отёль славилась некогда хорошим вином своим; но слава ея прошла: нынешнее Отёльское вино никуда не годится. Я не мог выпить рюмки. — Смеркается; спешу в город.

 

<120>

Сен-Дени.

Вселенныя любовь иль страх,
Цари! что вы по смерти?... прах!

То есть, я был в Аббатстве Св. Дионисия, на кладбище Французских Царей, которые все, в глубокой тишине, лежат друг подле друга: колено


[*] Здесь истинный Парнас для истинных детей Аполлона: под именем Буало здесь видели Горация, Эскулап появлялся здесь под именем Жандрона (франц.)

300

Меровеево, Карлово, Капетово, Валуа и Бурбонское. Я напрасно искал гробницы Ярославовой дочери, прекрасной Анны, супруги Генриха I, которая по смерти его вышла за Графа Крепи, и скончала дни свои в Жанлизском монастыре, ею основанном; другие же Историки думают, что она возвратилась в Россию. Как бы то ни было, но ея кенотафа нет подле монумента Генриха I. Вообразите чувство юной Россиянки, которая, оставляя свою милую отчизну и семейство, едет в чужую, дальнюю землю, как в темный лес, не зная там никого, не разумея языка — чтоб быть супругою неизвестного ей человека!... Следственно и тогда приносились горестныя жертвы Политике! Анна должна была переменить закон, во время самых жарких раздоров Восточной и Западной церкви: что очень удивительно. Генрих I заслуживал быть ея супругом; он славился мужеством и другими Царскими достоинствами. Любовь заключила вторый брачный союз ея; но Анна не долго наслаждалась щастием любви: Граф Крепи был убит на поединке одним Британским рыцарем.

Я поклонился гробу Лудовика XII и Генриха IV....

Великий человек достоин монумента,
Великий Государь достоин олтарей.

Гроб Франциска I, прозванного Отцем Искусств и Наук, великолепно украшен благодарным Художеством; но монумент первого из новых военачальников, Александра храбростию, Фабия благоразумием — одним словом, Тюрена, всех других достойнее примечания. Герой кончается в объятиях Бессмертия, которое венчает его лаврами. Храбрость и Мудрость стоят подле его гроба: одна в ужасе, другая в горестном изумлении. Черная мраморная доска ждет эпитафии: для чего не вырежут на ней следующих стихов, не знаю кем сочиненных:

Turenne a son tombeau parmi ceux de nos Rois;
Il obtint cet honneur par ses fameux exploits;
Louis voulut ainsi couronner sa vaillance,
Afin d’apprendre aux siècles d’avenir,
Qu’il ne met point de difference
Entre porter le sceptre et le bien soutenir.

Честь Франции, Тюрен,
С Царями погребен.
Сим Лудовик его и в гробе награждает,
Желая свету доказать,
Что он единым почитает,
На троне быть, или трон славно защищать.

Я не буду говорить вам о странных барельефах Дагобертовой гробницы, на которых изображены дьяволы в драке, Св. Дионисий в лодке и Ангелы с подсвечниками: мысль и работа достойны варварских веков. Король Дагобер основал Дионисиево Аббатство. Не буду описывать вам и тамошнего сокровища, золотых распятий, святых гвоздей, рук, ног, волосов, лоскутьев, подаренных Аббатству разными Королями и благочестивыми людьми. Замечу только венец Карла Великого, скипетр и

301

державу Генриха IV, мечь Лудовика Святого (которым он в Африке и Азии рубил неверных), портрет так называемой Орлеанской девственницы, славной Героини Вольтеровой Поэмы, и большую древнюю чашу, сделанную из восточного агата для Египетского Царя Птоломея Филадельфа, с изображением Вакхова торжества.

Св. Дионисий, Патрон Франции, проповедывал в Галлии Християнство, и был казнен злыми язычниками на Монмарте. Католическия Легенды товорят, что он после казни стал на ноги, взял в руки отрубленную голову свою и шел с нею версты четыре. Одна Парижская Дама, рассуждая о сем чуде, сказала: cela n’est pas surprenant; il n’y a que le premier pas qui coute.[*]

 

<121>

Париж, Июня....

Сколько раз был я в Булонском лесу, не видав славной Безделки!1 Сегодни видев ее, хвалил вкус хозяина, жалел о нынешней судьбе его. Вы догадываетесь, что я говорю о Булонском увеселительном доме Графа д’Артуа, называемом bagatelle,2[**] и вспомните, что сказал об нем Делиль:

Et toi, d’un Prince aimable ô l’asile fidelle,
Dont le nom trop modeste est indigne de toi,
Lieu charmant! etc.[***]

В конце леса, почти на самом берегу Сены, возвышается прекрасный павильйон, с золотою надписью на дверях: parva sed apta; мал, но покоен. У крыльца стоит мраморная Нимфа, и держит на голове корзину с цветами: в эту корзину ставится ночью хрустальный фонарь для освещения крыльца. Первая комната столовая, где из двух дельфинов бьет вода и льется в обширный бассейн, окруженный зеленью; зеркала повторяют действие фонтана. Оттуда вход в большую ротонду, украшенную стеклами, барельефами, арабесками и разными аллегорическими фигурами. К зале примыкают два кабинета: баня и будуар, где все нежно и сладострастно. На картинах улыбается Любовь, а в алькове кроются Восторги... не смею взглянуть на постелю. В верхнем этаже спальня бога Марса: везде пики, каски, трофеи, знаки сражений и побед. Но Марс дружен с Кипридою: взгляните на право... тут маленькой тайный кабинет, где представляются глазам знаки другого роду сражений и побед: Стыдливость умирает, Любовь торжествует. Цвет дивана, кресел и


[*] в этом нет ничего удивительного; стоит лишь сделать первый шаг (франц.)

[**] безделушка (франц.)

[***] И ты, о надежное убежище любезного государя, твое слишком скромное имя недостойно тебя, Очаровательное место! и т. д. (франц.)

302

других приборов, есть самый нежный телесный; одни Амуры умеют так красить. Подойдите к окну: вид прелестный! Течение Сены, Лоншанский монастырь, мост Нёльи, образуют самой живописный ландшафт. — Наконец вы узнаете, что этот павильйон есть в самом деле волшебный, будучи построен, отделан, убран в пять недель; без волшебства таких чудес не делается.

От павильйона идут две алей, и примыкают к гранитному утесу, из которого вытекает ручей; за утесом приятный лесок, посвященный стыдливой Венере, à la Venus pudique; мраморный образ ея стоит на высоком подножии. Тут начинается сад Английской, картина сельской Природы, в иных местах дикой, угрюмой, в других обработанной и веселой. Прежде всего является глазам большой луг, окруженный лесом и маленькими холмиками; в середине светлый пруд, по которому ветер носит лодку. На левой стороне извивается тропинка, и приводит вас к пустыне; густыя дерева, перепутываясь своими ветвями, служат ей оградою. Видите маленькой домик, покрытый тростником; в нем две комнаты, обклеенныя мхом и листьями, кухня, несколько деревянных стульев, постеля. Тут в самом деле жил когда-то пустынник, в трудах и воздержании; любопытные приходили видеть уединенного мудреца, и слушать его наставления. Он с презрением говорил о свете, называл его забавы адскими игрищами, женскую красоту приманкою Сатаны, а любовь (боюсь сказать) самим дьяволом. Купидон, раздраженный таким дерзким Эротохулением, решился отмстить Анахорету, прострелил его насквозь своею кипарисною стрелою, и показал ему вдали сельскую красавицу, которая на берегу Сены рвала фиялки. Пустынник воспламенился; забыл 3свое учение,3 свою густую бороду, и сделался Селадоном. Далее молчит история; но изустное предание говорит, что он был нещастлив в любви, и хотя обрил себе бороду, хотя обрезал длинное свое платье, но красавице не мог понравиться; с отчаяния записался в солдаты, дрался с Англичанами, был ранен и принят в дом Инвалидов, где Граф д’Артуа давал ему сто ливров пенсии. — Близь домика часовня; поле, которое Анахорет обработывал, и ручей, которым он утолял свою жажду.4

Вздохнув о слабости человеческой, иду далее, и вдруг является предо мною высокой обелиск, исписанный таинственными гиероглифами. Жаль, что Египетские жрецы не оставили мне ключа своей науки; сказывают, что на сей пирамиде помещена вся их мудрость. За обелиском, по цветущим лугам, извиваются тропинки, текут ручейки, возвышаются красивые мостики и павильйоны. Один из них построен на скале; всход неудобен, труден... это павильйон Философии, которая не всякому дается. Вид его снаружи не привлекателен, странный, готический: в знак того, что Философия мила только Философам, а другим кажется едва ли не сумасбродством. Внутренность украшена медальйонами Греческих мудрецов; а разноцветныя окончины представляют вам всякую вещь разноцветною: эмблема несогласия умов и мнений человеческих. Внизу павильйона грот, куда лучи солнца проницают сквозь расселины камней, где собраны все произведения минерального царства. — С другой дикой скалы стремится большой каскад, шумит и вливается пеною в кристалл пруда, которого

303

тихия струи омывают в одном месте черную мраморную гробницу, обсаженную кипарисами: предмет трогательный для всякого, кто любил и терял милых!

Ктожь милых не терял? Оставь холодный свет,
И горесть разделяй с унылыми древами,
С кристаллом томных вод и с нежными цветами;
Чувствительный во всем себе друзей найдет.
Там урну хладную с любовью осеняют
Тополь высокий, бледный тис,
И ты, друг мертвых, кипарис!
Печальныя сердца твою приятность знают,
Любовник нежный мирты рвет,
Для славы гордый лавр растет;
Но ты милее тем, которые стенают
Над прахом щастья и друзей!

Делиль.

Хотите ли, подобно Орфею, за любезною тению сойти в Плутоново царство? Есть ли у вас сладкогласная лира?... Земля разверзается перед вами: вы спускаетесь в глубины ея по каменным ступеням, и трепещете от ужаса; густой мрак окружает вас. Поздно думать о возвращении; надобно итти вперед, в ночной темноте, в неизвестности. Беспокойное воображение мечтает об адских чудовищах, слышит грозный шум Стикса и Коцита; скоро, скоро залает Цербер... Не бойтесь: быстрый лучь света издали озаряет ваши глаза — еще несколько шагов, и вы опять в подсолнечном мире, на берегу журчащей речки, среди прелестных ландшафтов. Здесь, любезные друзья, остановитесь со мною; сядьте на мягком дерне, и насладитесь приятным вечером: Не хочу более описывать; описание может наскучить... но никогда, никогда не скучилось бы вам гулять в Булонском саду Графа д’Артуа!5

На возвратном пути в город случилась со мною странность. Смерклось;6 я шел один как можно тише, как можно чаще останавливаясь и смотря на все стороны. Скачет карета. Я слышу голос: arrête! arrête! стой! Кучер удержал лошадей. Вышли два человека, прямо ко мне; оглядели меня с головы до ног, и спросили: кто я? — Иностранец. Что вам угодно? — «Не вы ли ходили в Булонском лесу с Господином Лаклосом?» — Я ходил в Булонском лесу один, и не знаю Господина Лаклоса. — «Тем лучше, или тем хуже. По крайней мере не объехала ли вас дама верхом, в зеленом Амазонском платье?» — Я не приметил. Но что значат ваши вопросы, государи мои? — «Так; нам нужно знать. Извините.» — Они приподняли шляпы, прыгнули в карету и поскакали.

 

304

<122>

Париж, Июня....

Я был в Марли; видел чертог солнца[*] и 12 павильйонов, изображающих 12 знаков Зодиака; видел Олимп, долины Темпейския, сады Альциноевы;1 одним словом, вторую Версалию, с некоторыми особливыми оттенками. Вместо подробного описания, вот вам худой перевод Делилевых прекрасных стихов, в которых он прославляет Марли:

Там все велико, все прелестно,
Искусство славно и чудесно;
Там истинный Армидин сад,
Или великого Героя
Достойный мирный вертоград,
Где он в объятиях покоя
Еще желает побеждать
Натуру смелыми трудами,
И каждый шаг свой означать
Могуществом и чудесами,
Едва понятными уму.
Стихии творческой Природы
Подвластны кажутся ему;
В его руках земля и воды.
Там храмы в рощах Ореяд
Под кровом зелени блистают;
Там бронзы дышут, говорят.
Там реки ток свой пресекают,
И вверх стремяся упадают
Жемчужным, радужным дождем,
Лучами солнца озлащенным;
Потом, извивистым путем,
Древами темно осененным,
Едва журчат среди лугов.
Там, в тихой мрачности лесов,
Везде встречаются Сильваны,
Подруги скромныя Дианы.
Там каждый мрамор — бог, лесочик всякой — храм[**]
Герой, известный всем странам,
На лаврах славы отдыхая,
И будто весь Олимп сзывая
К себе на велелепный пир,
С богами торжествует мир.

Надобно быть механиком, чтобы понять чудесность Марлийской водяной машины; ея горизонтальныя и вертикальныя движения, действие насосов, и проч. Дело состоит в том, что она берет воду из реки Сены, поднимает ее вверх, вливает в трубы, проведенныя в Марли и в Трианон. Изобретатель сей машины не знал грамоте.2 — —


[*] Солнце, как известно, было девизом Лудовика XIV. Королевский павильйон, построенный среди двенадцати других, называется солнечным.

[**] Я удержал в этом славном стихе меру оригинала.

305

Как обогащены Искусством все места вокруг Парижа! Часто хожу на гору Валериянскую, и там, сидя подле уединенной часовни, смотрю на великолепныя окрестности великолепного города.3

Я не забыл Эрмитажа, сельского дома Госпожи д’Епине, в котором жил Руссо и где сочинена Новая Элоиза; где Автор читал ее своей простодушной Терезе, которая, не умев счесть до ста, умела чувствовать красоты бессмертного Романа, и плакать. Дом маленькой, на пригорке; вокруг сельския равнины.

Был и в Монморанси, где написан Эмиль; был и в Пасси, где жил Франклин; был и в Бельвю, достойном своего имени;[*] и в Сен-Клу, где бьет славнейший искусственный каскад в Европе; был я и в разных других городках,4 деревеньках, замках, по чему нибудь достойных любопытства.

 

<123>

Париж, Июня....

Наемный слуга мой Бидер, который (за 24 су в день) всюду меня провожает, зная (по словам его) Париж как свой чердак, давно уже приступал ко мне, чтобы я шел смотреть Царскую кладовую, Garde-meuble du Roi. «Стыдно, государь мой, стыдно! Быть три месяца в Париже, и не видеть еще самой любопытнейшей вещи! Что вы здесь делаете? бегаете по улицам, по театрам, по лесам, вокруг города! Вот вам шляпа, трость; надобно непременно итти в кладовую!» — Я надел шляпу, взял трость, и пошел на место Лудовика XV в Garde-meuble, большое здание с колоннами.1

В самом деле я видел там множество редких вещей, серебра и золота, драгоценных камней, ваз и всякого роду оружия. Любопытнее всего: 1) круглой серебряный щит, около трех футов в диаметре, найденный в Роне близ Лиона, представляющий (en bas-relief)[**] сражение конницы, и подаренный, как думают, Гишпанским народом Сципиону Африканскому; 2) стальныя латы Франциска I, с резною работою по рисунку Юлия Романа, такия легкия, что их можно поднять одною рукою (он в них сражался при Павии, где Французы все потеряли, кроме чести: tout est perdu hormis l’honneur, писал Франциск к матери, будучи в плену у неприятеля со всеми своими Генералами); 3) латы Генриха II (в которых он был смертельно ранен на турнире Графом Монгомерри) и Лудовика XIV, подарок Венецианской Республики; 4) два меча Генриха IV; 5) две пушки с серебряными лафетами, присланныя Сиамским


[*] Бельвю значит прекрасный вид.

[**] в виде барельефа (франц.)

306

Царем Лудовику XIV, в доказательство, что у него есть артиллерия;[*] 6) длинное вызолоченное копье Папы Павла V, которым он хотел заколоть Венециянскую Республику; 7) золотая корзинка, осыпанная бриллиянтами и рубинами; 8) [2]золотая церковная утварь2 Кардинала Ришельё, также осыпанная драгоценными каменьями; 9) богатое седло, подаренное Султаном Лудовику XV — и наконец шелковыя картинныя обои, за которыя Франциск I заплатил около 100 000 талеров Фламандским художникам, и на которых вытканы сражения Сципионовы, деяния Апостольския и басни Псиши, по рисунку Юлия Романа и Рафаэля. Тут же хранятся и лучшия произведения Гобелинской фабрики, заведенной в Париже Кольбертом: работа удивительная правильностию рисунка, блеском красок, нежными оттенками шелков, так, что тканье не уступает в ней живописи. — Слуга мой Бидер беспрестанно говорил: eh bien, Monsieur, eh bien, qu’en dites-vous?[**]

Теперь скажу вам несколько слов о Бидере. Он родом Немец, но забыл свой при́родный язык; живет со мною в одной Отели,3 только на чердаке; беден как Ир, а честен как Сократ; покупает мне все дешево, и бранит меня, естьли где нибудь заплачу лишнее. Однажды, всходя на лестницу, я выронил завернутые в бумажке пять луидоров: он шел за мною, поднял их и принес ко мне. Ты самый честный слуга, Бидер! говорю ему. Il faut bien que je le sois, Monsieur, pour ne pas dementir mon nom,[***] отвечает мой Немец. Не помню, за что я сказал ему грубость. Бидер отступил два шага назад... Monsieur, de choses pareilles ne se disent point en bon françois. Je suis trop sensible pour le souffrir.[****] Я рассмеялся. Riez, Monsieur: je rirar avec vous; mais point de grossieretés, je vous en prie.4[*****]Однажды Бидер пришел ко мне весь в слезах и сказал, подавая лист газет: «читайте!» Я взял и прочитал следующее: «Сего Маия 28 дня, в 5 часов утра, в улице Сен-Мери застрелился слуга господина N. Прибежали на выстрел, отворили дверь... нещастный плавал в крови своей; подле него лежал пистолет; на стене было написано: quand on n’est rien, et qu’on est sans éspoir, la vie est un opprobre, et la mort un devoir;[******] a на дверях: aujourd’hui mon tour, demain le tien.[*******] Между разбросанными по столу бумагами нашлись стихи, разныя философическия мысли и завещание. Из первых видно, что сей молодой человек знал наизусть опасныя произведения новых Философов; вместо утешения, извлекал из каждой мысли яд для души своей, необразованной


[*] Ему сказали, что Лудовик не считает его опасным своим неприятелем, полагая, что у него нет пушек.

[**] Ну, сударь, хорошо, что вы об этом скажете? (франц.)

[***] <Я, действительно, должен, сударь, быть таким, чтобы не опровергать своего имени (франц.)>. Бидер по-немецки значит добрый или честный.

[****] Сударь, подобные вещи не говорят на хорошем французском языке Я слишком чувствителен, чтобы терпеть это (франц.)

[*****] Смейтесь, сударь; я посмеюсь вместе с вами, но не грубите, пожалуйста! (франц.)

[******] Когда ты — ничто и надежда потеряна, жизнь — позор, а смерть — долг (франц.)

[*******] Сегодня — я, завтра — ты (франц.)

307

воспитанием для чтения таких книг, и сделался жертвою мечтательных умствований. Он ненавидел свое низкое состояние, и в самом деле был выше его, как разумом, так и нежным чувством; целые ночи просиживал за книгами, и покупал свечи на свои деньги, думая, что строгая честность не дозволяла ему тратить на то господских. В завещании говорит, что он сын любви, и весьма трогательно описывает нежность второй матери своей, добродушной кормилицы; отказывает ей 130 ливров, отечеству (en don patriotique)[*] 100, бедным 48, заключенным в темнице за долги 48, луидор тем, которые возмут на себя труд предать земле прах его, и три луидора другу своему, слуге Немцу, живущему в Британской Отели. Комиссар нашел в его ларчике более 400 ливров.» — «Три луидора отказаны мне, сказал чувствительный Бидер: он был с ребячества другом моим и редким молодым человеком; вместо того, чтобы шататься по трактирам, ходил всякой день на несколько часов в кабинет чтения, и всякое Воскресенье в театр. Не редко со слезами говаривал мне: Генрих! будем благородны сердцем! заслужим собственное свое почтение! Ах! я не могу пересказать вам всех речей его: Жак говаривал как самая умная книга; а я, бедняк, не умею сказать двух красивых слов. С некоторого времени он стал задумчив, ходил повеся голову и любил рассуждать со мною о смерти. Дней шесть мы не видались: вчера узнал я, что Жаку наскучила жизнь, и что в свете не стало одного доброго человека!» — Бидер плакал как ребенок. Я сам был сердечно тронут. Бедный Жак!... Гибельныя следствия полуфилософии! Drink deep or taste not, пей много, или не пей ни капли, сказал Англичанин Поп. Эпиктет был слугою, но не убил себя.

 

<124>

Эрменонвиль.

Верст 30 от Парижа до Эрменонвиля: там Руссо, жертва страстей, чувствительности, пылкого воображения, злобы людей и своей подозрительности, заключил бурный день жизни тихим, ясным вечером; там последнее дело его было — благодеяние, последнее слово — хвала Природе; там в мирной сени высоких дерев, дружбою насажденных, покоится прах его... Туда спешат добрые странники, видеть места, освященныя невидимым присутствием Гения, — ходить по тропинкам, на которых след Руссовой ноги изображался — дышать тем воздухом, которым некогда он дышал — и нежною слезою меланхолии оросить его гробницу.

Эрменонвиль был прежде затемняем дремучим лесом, окружен болотами, глубокими и бесплодными песками: одним словом был дикою


[*] Как дар патриота (франц.)

308

пустынею. Но человек, богатый и деньгами и вкусом, купил его, отделал — и дикая, лесная пустыня обратилась в прелестный Английский сад, в живописные ландшафты, в Пуссеневу картину.

Древний замок остался в прежнем своем готическом виде. В нем жила некогда милая Габриэль, и Генрих IV наслаждался ея любовию: воспоминание, которое украшает его лучше самых великолепных перистилей! Маленькие домики примыкают к нему с обеих сторон; светлыя воды струятся вокруг его, образуя множество приятных островков. Здесь раскиданы лесочки; там зеленеют долины; тут гроты, шумные каскады; везде Природа1 в своем разнообразии — и вы читаете надпись:

Ищи в других местах Искусства красоты:
Здесь вид богатыя природы
Есть образ щастливой свободы
И милой сердцу простоты.

Прежде всего поведу вас к двум густым деревам, которыя сплелись ветвями, и на которых рукою Жан-Жака вырезаны слова: любовь все соединяет. Руссо любил отдыхать под их сению, на дерновом канапе, им самим сделанном. Тут рассеяны знаки пастушеской жизни; на ветвях висят свирели, посохи, венки, и на диком монументе изображены имена сельских Певцов: Теокрита, Виргилия, Томсона.

На высоком пригорке видите храм — новой Философии, который своею архитектурою напоминает развалины Сибиллина храма в Тиволи. Он не достроен; материалы готовы, но предрассудки мешают совершить здание. На колоннах вырезаны имена главных Архитекторов, с означением того, что каждый из них обработывал по своему таланту. На пример:

J.J. Rousseau — — — Naturam (Природу)
Montesquieu — — — Justitiam (Правосудие)
W. Penn — — — Humanitatem (Человечество)
Voltaire — — — Ridiculum (смешное)
Descartes — — — nil in rebus inane (нет в вещах пустого)
Newton — — — lucem (свет).

Внутри написано, что сей недостроенный храм посвящен Монтаню; над входом: познавай причину вещей; а на столпе: кто довершит? Многие писали ответ на колоннах. Одни думают, что несовершенный ум человеческий не может произвести ничего совершенного; другие надеются, что разум в школе веков возмужает, победит все затруднения, докончит свое дело и воцарит истину на земном шаре.2

Вид, который открывается с вершины пригорка, веселит глаза и душу. Кристальныя воды, нежная зелень лугов, густая зелень леса, представляют разнообразную игру теней и света.

Уныло журчащий ручеек ведет вас, мимо диких гротов, к олтарю задумчивости. Далее, в лесу, находите мшистый камень с надписью: здесь погребены кости нещастных, убитых во времена суеверия, когда брат восставал на брата, гражданин на гражданина, за несогласное мнение о Религии. — На дверях маленькой хижины, которая должна быть жилищем отшельника, видите надпись:

309
Здесь покланяюся Творцу
Природы дивныя и нашему Отцу.

Перейдите чрез большую дорогу, и невольный ужас овладеет вашим сердцем: мрачныя сосны, печальные кедры, дикия скалы, глубокой песок, являют вам картину Сибирской пустыни. Но вы скоро примиритесь с нею... На хижине,3 покрытой сосновыми ветвями, написано: Царю хорошо в своем дворце, а леснику в своем шалаше; всякой у себя господин; а на древнем, густом вязе:

Под сению его я с милой изъяснился;
Под сению его узнал, что я любим!

Следственно и в дикой пустыне можно быть щастливым! — Во внутренности каменного утеса найдете грот Жан-Жака Руссо, с надписью: Жан-Жак бессмертен. Тут, между многими девизами и титулом всех его сочинений, вырезано прекрасное изречение Женевского Гражданина: тот единственно может быть свободен, кому для исполнения воли своей не надобно приставлять к своим рукам чужих[*] — Идите далее, и дикость вокруг вас мало по малу исчезает; зеленая мурава, скалы покрытыя можжевельником, шумящие водопады, напоминают вам Швейцарию, Мельери и Кларан; вы ищете глазами Юлиина имени, и видите его — на камнях и деревах.

Светлая река течет по лугу мимо виноградных садов, сельских домиков; на другой стороне ея возвышается готическая башня прекрасной Габриели, и маленькая лодочка готова перевезти вас. На дверях башни читаете:

Здесь было царство Габриели;
Ей надлежало дань платить.
Французы исстари умели
Сердцами красоту дарить.

Архитектура наружности, крыльцо, внутренния комнаты, напоминают вам те времена, когда люди не умели со вкусом ни строить, ни украшать своих домов, но умели обожать славу и красавиц. Здесь, думаете вы, здесь Король Рыцарь, после военного грома, наслаждался тишиною и сердцем своим в объятиях милой Габриели; здесь сочинил он нежную песню свою:

Charmante Gabrielle,
Percé de mille dards,
Quand la gloire m’appelle,
Je vole au champ de Mars.
Cruelle départie!
Malheureux jour!
C’est trop peu d’une vie
Pour tant d’amour.[**]

[*] Короче: «кто не имеет нужды в чужих руках», но не так живописно.

[**] <Прекрасная Габриель! Пронзенный тысячью копий, я лечу на поле брани, когда слава меня зовет. Жестокое расставание! Несчастный день! Слишком мало

310

И куда ни взгляните в комнатах, везде читаете: charmante Gabrielle! Автор4 Седен сочинил здесь на голос этой песни другую такого содержания:

Здесь Габриели страстной
Взор нежность изъявлял;
Здесь бог войны ужасной
В цепях любви вздыхал.
Француз в восторг приходит
От имени ея;
Оно на мысль приводит
Нам доброго Царя.

С нежными чувствами выходите из башни, и вступаете в прекрасной лесок, посвященный Музам и Спокойствию. Тут стремится ручей, подобный Воклюзскому, где, по уверению Италиянского Тибулла, травы, цветы, Зефиры, птицы и Петрарка о любви говорили. Тут в прохладном гроте написано:

Являйте, зеркалышя воды,
Всегда любезный вид Природы
И образ милой красоты!
С Зефирами играйте,
И мне воспоминайте
Петрарковы мечты!

От всех Эрменонвильских домиков, живописно рассеянных по лугу, отличается тот, который строен был для Жан-Жака, но достроен уже по смерти его: самый сельской и приятный!5 Подле садик, огород; лужок, орошаемый ручейком; густыя дерева; мостик, примкнутый к двум большим вязам, и маленькой жертвенник, с надписью:

A l’amitié, le baume de la vie.
Дружбе, бальзаму жизни.

Под сению одного дерева стоит канапе, с надписью:

Жан-Жак любил здесь отдыхать,
Смотреть на зелень дерна,
Бросать для птичек зерна,
И с нашими детьми играть.

Руссо переехал в Эрменонвиль 20 Мая 1778, а умер 2 Июля: следственно не долго наслаждался он здешним тихим6 уединением; успел только ласкою, обходительностию снискать любовь Эрменонвильских жителей, которые по сие время не могут без слез говорить об нем. Свет, Литтература, слава, все ему наскучило; одна Природа сохранила до конца милыя права свои на его сердце и чувствительность. В Эрменонвиле рука Жан-Жакова не бралась за перо, а только подавала милостыню бедным. Лучшее его удовольствие состояло в прогулках, в


одной жизни для такой любви! (франц.)>. Вероятно, что последние два стиха не Генриховы. Музыка сей старинной песни очень приятна.

311

дружеских разговорах с земледельцами и в невинных играх с детьми. За день до смерти своей он ходил еще собирать травы; 2 Июля, в 7 часов утра, вдруг почувствовал слабость и дурноту; велел своей Терезе растворить окно, взглянул на луг, сказал: comme la Nature est belle![*] и закрыл глаза навеки.... Человек редкий, Автор единственный; пылкий в страстях и в слоге, убедительный в самых заблуждениях, любезный в самых слабостях! младенец сердцем до старости! мизантроп, любви исполненный! нещастный по своему характеру между людьми, и завидно-щастливый по своей душевной нежности в объятиях Натуры, в присутствии невидимого Божества, в чувстве Его благости и красот творения!... Прах его хранится на маленьком прекрасном островке, île des peupliers,[**] осененном высокими тополями. Надобно переехать на лодке — и Харон говорит вам о Жан-Жаке, сказывает, что Эрменонвильской цырюльник купил трость его и не хотел продать ее за 100 экю; что жена Мельникова никому не дает садиться на том стуле, на котором Руссо у мельницы сиживал, смотря на пенистую воду; что школьный мастер хранит два пера его; что Руссо ходил всегда задумавшись, неровными шагами, но всякому кланялся с ласковым видом. Вам хочется и слушать перевощика, и читать надписи на берегу, и видеть скорее гроб Ж.-Жаков...

Среди журчащих вод, под сению священной,
Ты видишь гроб Руссо, наставника людей;
Но памятник его нетленной
Есть чувство нежных душ и щастие детей.[***]

Всякая могила есть для меня какое-то святилище; всякой безмолвный прах говорит мне:

И я был жив, как ты;
И ты умрешь, как я.

Сколь же красноречив пепел такого Автора, который сильно действовал на ваше сердце; которому вы обязаны многими из любезнейших своих идей; которого душа отчасти перелилась в вашу? Монумент его имеет вид древнего жертвенника; с одной стороны написано: ici repose l’homme de la Nature et de la vérité, здесь покоится человек истины и природы; а на другой стороне изображены играющия дети с матерью, которая держит в руке том Эмиля; на верху девиз Жан-Жаков: vitam impendere vero, жить для истины. На свинцовом гробе вырезано: hic jacent ossa J.J. Rousseau, здесь лежат кости Руссовы.

Что Руссо в жизни своей имел злобных врагов, не мудрено; но можно ли без омерзения слышать, что некоторые хотели ругаться и над бесчувственным прахом его, вырезывали на гробе непристойные, бесстыдныя надписи, бросали грязь на монумент и ломали его, так что хозяин, Маркиз Жирарден, должен был приставить караул к острову!


[*] как прекрасна Природа! (франц.)

[**] острове тополей (франц.)

[***] Перевод одной из надписей.

312

За то Руссо имел и жарких, ревностных почитателей более, нежели кто нибудь из новых Авторов. Ревность некоторых доходила до безумия. Рассказывают, что один молодой Француз, восхищенный творениями Жан-Жака, вздумал проповедывать его учение в Азии, и сочинил на Арабском языке катихизис, который начинается так: Что есть правда? Бог. Кто ложный пророк Его? Магомет. Кто истинный? Руссо. Французской Консул видел его в Бассоре в 1780 году, и никак не мог доказать ему, что он сумасшедший. Скромный Руссо конечно не хотел таких учеников. Думаю, что и нынешние Французские Ораторы не одолжили бы его своими пышными хвалами: чувствительный, добродушный Жан-Жак объявил бы себя первым врагом Революции.

Говорили, что Тереза, жена его, вышла замуж за слугу Маркиза Жирарденя: это неправда. Она гордится именем Руссовой супруги, и живет одна в маленькой деревеньке Плесси-Бельвиль.7

Кто, опершись рукою на монумент незабвенного Жан-Жака, видел заходящее солнце и думал о бессмертии: тот насладился не малым удовольствием в жизни.

 

<125>

Шантильи.

Dans sa pompe élégante admirez Chantilly,
De Heros en Heros, d’âge en âge embelli.[*]

Не ожидайте от меня пышного описания: я видел Шантильи в дурное время, в дурном расположении и в страхе, чтобы не уехала без меня почтовая карета. Мысль, что хозяин его скитается ныне по чужим землям, как бедный изгнанник, также туманила для глаз моих предметы. Что вам сказать? Я видел великолепныя палаты, прекрасныя статуи, Физические Кабинеты, подземельные ходы с высокими сводами, редкия оранжереи, огромныя конюшни, большой парк, красивыя террасы, остров Любви, приятный Английский сад, [1]хижины украшенныя как дворец,1 чудесную игру вод и наконец латы Орлеанской девственницы. Я вспомнил то великолепное, беспримерное зрелище, которым Принц Конде веселил здесь Северного Графа. Ночь превратилась в день; от бесчисленных огней казалось, что леса и воды горели; искры сыпались от каскадов; музыка гремела, и охотники, при восклицаниях народа, неслись вихрем за быстрыми оленями. Так и восточные Государи не забавляли гостей своих.


[*] Восхищайтесь Шантильи с его изящной пышностью. С каждым новым героем и с каждым новым веком он становится прекраснее (франц.)

313

Шангильи окружен густым лесом. Тут, на большой равнине, где сходятся 12 бесконечных алей, Великой Конде, Герой2 и друг просвещения, давал праздники Лудовику XIV и всему Двору его.

Сей лес напоминает печальную смерть мрачного Романиста Прево. Он гулял в нем, и упал без чувства; его подняли как мертвого, вздумали анатомить, и безрассудный лекарь воткнул ему нож в сердце — пронзительный крик раздался — Прево был еще жив — лекарь зарезал его.

Я списал в Шантильи прекрасную Грувелеву надпись к Амуру, представленному без покрова, без оружия и без крыльев. Как умею, переведу ее:

Одною нежностью богат,
Как Правда сердцем обнаружен,
Как Непорочность безоружен,
Как Постоянство некрылат,
Он был в Астреин век. Уже мы не находим
Его нигде; но жизнь в искании проводим.

 

<126>

Париж, Июня.... 1790.

Вчера целых пять часов провел я у Госпожи Н*, и не скучно; даже самый прелестный Барон, друг ея, казался мне сносным. Говорили о чувствительности. Барон утверждал, что привязанность мущин бывает гораздо сильнее и надежнее; что женщины более плачут, а мы чаще умираем от любви. Хозяйка утверждала противное, и милым голосом, с нежным и томным видом своим рассказала нам печальный Лионской анекдот. Все были тронуты; я не менее других. Госпожа Н* оборотилась ко мне и спросила: «сочиняете ли вы стихи?» — Для тех, которые любят меня, отвечал я. — «Вот вам материя. Дайте мне слово описать это приключение в Руских стихах.» — Охотно; но позвольте немного украсить. — Нимало. Скажите только, что от меня слышали.» — Это слишком просто. — «Истина не требует украшений.» — По крайней мере в рассказ можно вместить некоторыя мысли, нравственныя истины. — «Дозволяю. Сдержите же слово.» — — Я сдержал его, и написал следующее:

АЛИНА

О дар, достойнейший Небес,
Источник радости и слез,
Чувствительность! сколь ты прекрасна,
Мила — но в действиях нещастна!...
Внимайте, нежныя сердца!
В стране, украшенной дарами
Природы, щедрого Творца,
314
Где Сона светлыми водами
Кропит зеленые брега,
Сады, цветущие луга,
Алина милая родилась;
Пленяла взоры красотой,
А души Ангельской душой;
Пленяла — и сама пленилась.
Одна любовь в любви1 закон,
И сердце в выборе не властно:
Что мило, то всегда прекрасно;
Но нежный юноша, Милон,
Достоин был Алины нежной;
Как старец в младости умен,
Любезен всем, от всех почтен.
С улыбкой гордой и надежной
Себе подруги он искал;
Увидел — вольности лишился:
Алине сердцем покорился;
Сказав: люблю! ответа ждал....
Еще Алина слов искала;
Боялась сердцу волю дать,
Но все молчанием сказала. —
Друг друга вечно обожать
Они клялись чистосердечно.
Но что в минутной жизни вечно?
Что клятва? — искренний обман!
Что сердце? — ветреный тиран!
Оно в желаньях своевольно,
И самым щастьем — недовольно.
И самым щастьем! — Так Милон,
Осыпанный любви цветами,
Ея нежнейшими дарами,
Вдруг стал задумчив. Часто он
Ласкаемый подругой милой,
Имел вид томной и унылой,
И в землю потуплял глаза,
Когда блестящая слеза
Любви, чувствительности страстной
Катилась по лицу прекрасной;
Как в пламенных ея очах
Стыдливость с нежностью сражалась,
Грудь тихо, тайно волновалась,
И розы тлели на устах.
Чего ему не доставало?
Он милой был боготворим!
Прекрасная дышала им!
Но верх блаженства есть начало
Унылой томности в душах;
Любовь, восторг, холодность смежны.
Увы! почтожь сей пламень нежный
Не вместе гаснет в двух сердцах?
Любовь имеет взор орлиный:
Глаза чувствительной Алины
Могли ль премены не видать?
Могло ль ей сердце не сказать:
«Уже твой друг не любит страстно?»
315
Она надеется (напрасно!)
Любовь любовью обновить:
Ее легко найти исканьем,
Всегдашней ласкою, стараньем;
Но чем же можно возвратить?
Ничем! в немилом все немило.
Алина тоже, что была,
И всех других пленять могла,
Но чувство друга к ней простыло;
Когда он с нею, скука с ним.
Кто нами пламенно любим,
Кто прежде сам любил нас страстно,
Тому быть в тягость наконец
Для сердца нежного ужасно!
Милон не есть коварный льстец:
Не хочет больше притворяться,
Влюбленным без любви казаться —
И дни проводит розно с той,
Которая одна, без друга,
Проводит их с своей тоской.
Увы! нещастная супруга
В молчании страдать должна....
И скоро узнает она,
Что ветреный Милон другою
Любезной женщиной пленен;
Что он сражается с собою,
И, сердцем в горесть погружен,
Винит жестокость злой судьбины![*]
Удар последний для Алины!
Ах! сердце друга потерять,
И щастию его мешать
В другом любимом им предмете,
Лютее всех мучений в свете!
Мир хладный, жизнь, противны ей;
Она бежит от глаз людей....
Но горесть лишь себя находит
Во всем, везде, гдеб ни была!...
Алина в мрачный лес приходит
(Нещастным тень лесов мила!)
И видит храм уединенный,
Остаток древности священный;
Там ветр в развалинах свистит,
И мрамор желтым мхом покрыт;
Там древность Божеству молилась;
Там после, в наши времена,
Кровь двух любовников струилась:
Известны свету имена
Фальдони, нежныя Терезы;[**]
Они жить вместе не могли,
И смерть разлуке предпочли.

[*] Женщина, в которую Милон был влюблен, по словам Госпожи Н*, сама любила его; но имела твердость отказать ему от дому, для того, что он был женат.

[**] См. III Част. Писем Руск. Пут. стр. <208–209 наст. изд.>. Церковь, в которой они застрелились, построена на развалинах древнего храма, как сказывают. Все, что здесь говорит или мыслит Алина, взято из ея Журнала, в котором она почти с самого детства записывала свои мысли, и который хотела сжечь умирая, но не успела. За день до смерти нещастная ходила на то место, где Фальдони и Тереза умертвили себя.

316
Алина, проливая слезы,
Равняет жребий их с своим,
И мыслит: «Кто любя любим.
Тот должен быть судьбой доволен;
В темнице и в цепях он волен
Об друге сладостно мечтать —
В разлуке, в горестях питать
Себя надеждою щастливой.
Неблагодарные! за чем,
В жару любви нетерпеливой
И в исступлении своем,
Вы Небо смертью оскорбили?
Ах! мне бы слезы ваши были
Столь милы, как... любовь моя!
Но щастьем полным насладиться,
Изменой вдруг его лишиться,
И в тягость другу быть как я...
В подобном бедствии нас должно
Лишь Богу одному судить!....
Когда мне здесь уже не можно
Для щастия супруга жить,
Могу еще, на зло судьбине,
Ему пожертвовать собой!»
Вдруг обнаружились в Алине
Все признаки болезни злой,
И смерть приближилась к нещастной.
Супруг у ног ея лежал;
Неверный слезы проливал,
И снова как любовник страстной
Клялся ей в нежности, в любви;
(Но поздно!) говорил: «живи,
Живи, о милая! для друга!
Я может быть виновен был!»
«Нет!» — томным голосом супруга
Ему сказала: «ты любил.
Любил меня! и я сердечно,
Мой друг, благодарю тебя!
Но естьли здесь ничто не вечно,
То как тебе винить себя?
Цвет шастья, жизнь, ах! все неверно!
Любви блаженство столь безмерно,
Что смертный был бы самый Бог,
Когдаб продлить его он мог....
Ничто, ничто моей кончины
Уже не может отвратить!
Последний взор твоей Алины
Стремится нежность изъявить....
Но дай ей умереть щастливо;
Дай слово мне — спокойным быть,
Снести потерю терпеливо
И снова — для любови жить!
Ах! естьли ты с другою будешь
Дни в мирных радостях вести,
Хотя Алину и забудешь,
Довольно для меня!... Прости!
Есть мир другой, где нет измены,
Нет скуки, в чувствах перемены:2
317
Там ты увидишься со мной,
И там, надеюсь, будешь мой!»....
Навек закрылся взор Алины.
Никто не мог понять причины
Сего внезапного конца;
Но вы, о нежныя сердца!
Ее конечно угадали!
В нещастьи жизнь нам не мила....
Спросили медиков: узнали,
Что яд Алина приняла....
Супруг, как громом пораженный,
Хотел итти за нею в след;
Но гласом дружбы убежденный,
Остался жить. Он слезы льет;
И сею горестною жертвой
Суд Неба и людей смягчил;
Живой Алине изменил,
Но хочет верным быть ей мертвой!

 

<127>

Париж, Июня.... 1790.

Скажу вам нечто о Парижском Народном1 Собрании, о котором так много пишут теперь в газетах. В первый раз пришел я туда после обеда; не знал места, хотел войти в больший двери вместе с Членами, был остановлен часовым, которого никакия просьбы смягчить не могли, [2]и готовился уже2 с досадою воротиться домой; но вдруг явился человек в темном кафтане, собою очень некрасивый; взял меня за руку, и сказав: allons, Mr. allons![*] ввел в залу. Я окинул глазами все предметы....... Большая галлерея, стол для Президента и еще два для Секретарей по сторонам; напротив кафедра; кругом лавки, одна другой выше; вверху ложи для зрителей. Заседание еще не открывалось. Вокруг меня было множество людей, по большой части неопрятно одетых — с растрепанными волосами, в сертуках. Шумели, смеялись, около часа. Зрители хлопали в ладоши, изъявляя нетерпение. Наконец тот самый человек, который ввел меня,[**] подошел к Президентскому столу, взял колокольчик, зазвонил3 — и все, закричав: по местам! по местам! разбежались и сели. Один я остался середи залы — подумал, что мне делать, и сел на ближней лавке, но через минуту подошел ко мне Церемониймейстер, в черном кафтане; и сказал: «Вы не можете быть здесь!» Я встал и перешел на другое место. Между тем один из Членов, Г. Андре, читал на кафедре предложение Военной Комиссии. Его слушали со вниманием;4 я также, но не долго, потому что проклятый черный кафтан


[*] пойдемте, сударь, пойдемте! (франц.)

[**] Это был Рабо-Сент-Этьен.

318

Мирабо

Мирабо.

опять подлетел ко мне и сказал: «государь мой! вы конечно не знаете, что в этой зале могут быть только одни Члены.» — Куда же мне деваться, Г. М.? — «Подите в ложи.» — А естьли там нет места? — «Подите домой, или куда вам угодно.» — — Я ушел; но в другой раз высидел в ложе 5 или 6 часов, и видел одно из самых бурных заседаний. Депутаты Духовенства предлагали, чтобы Католическую Религию признать единственною или главною во Франции. Мирабо оспоривал, говорил с жаром, и сказал: «я вижу отсюда то окно, из которого сын Катерины Медицис

319

стрелял в Протестантов!» Аббат Мори вскочил с места, и закричал: «вздор! ты отсюда не видишь его». Члены5 и зрители захохотали во все горло. Такия непристойности бывают весьма часто. Вообще в заседаниях нет ни малой торжественности, никакого величия; но многие Риторы говорят красноречиво. Мирабо и Мори вечно единоборствуют, как Ахиллес и Гектор.

На другой день после споров о Католической Религии явились в лавках бумажныя табакерки à l’abbé Maury; отворите крышку, выскочит Аббат. Таковы Французы: на всякой случай у них готова выдумка. — Расскажу вам другой анекдот в сем роде. В тот самый день, как Собрание определило выдать ассигнации, я был в театре. Играли старую оперу башмашника, которому во втором акте надлежало петь известный водевиль. Вместо того он запел новые стихи, в похвалу Короля и Народного Собрания, с припевом:

L’argent caché ressortira
Par le moyen des assignats.[*]

Зрители были вне себя от удовольствия, и заставили актера десять раз повторять: l’argent caché ressortira. Им казалось, что перед ними лежат уже кучи золота!

 

<128>

Париж, Июня.... 1790.

Вы помните, что Йорик сказал Министру Б* о характере Французов: «они слишком важны!» Министр удивился; но разговор вдруг перервался, и забавный Йорик не изъяснил нам своей мысли. Кажется, об Афинском народе было сказано, что он важными делами шутил как безделками, а безделки считал важными делами: то же самое можно сказать о Французах, которые не обижаются сходством с Афинским народом. Вспомните жаркие, но смешные споры о древней и новой Литтературе, которыми Версальской Двор и весь Париж занимался; вспомните историю Глукистов, Пичинистов, Месмеристов, и согласитесь, что в некотором смысле Йорик мог утверждать свой парадокс. Но Французы имеют характер, вопреки его старым шиллингам, qui, à force d’être polis, n’ont plus d’empreinte[**] — имеют даже более других народов. Я говорил об этом с Госпожею Н*, и после выразил мысли свои в письме к ней. Вот перевод:


[*] Спрятанные деньги вновь появятся с помощью ассигнаций (франц.)

[**] <которые настолько отполировались, что не сохраняют больше отпечатка (франц.) Игра слов: être polis — быть полированным и быть вежливым.> Слова Йориковы, сказанныя им в другом месте.

320

Сатирический эстамп против аббата Мори

Сатирический эстамп против аббата Мори.

«Скажу: огонь, воздух — и характер Французов описан. Я не знаю народа умнее, пламеннее и ветренее вашего. Кажется, будто он выдумал, или для него выдумано общежитие: столь мила его обходительность, и столь удивительны его тонкия соображения в искусстве жить с людьми! Сие искусство кажется в нем любезною природою. Никто, кроме его, не умеет приласкать человека одним видом, одною вежливою улыбкою. Напрасно Англичанин или Немец захотел бы учиться ей перед зеркалом: на лице их она чужая, принужденная. Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве; но после России нет для меня земли приятнее Франции, где иностранец часто забывается, что он не между своими. Говорят, что здесь трудно найти искреннего, верного друга...

321

Ах! друзья везде редки; и чужеземцу ли искать их, тому, кто, подобно Комете, являясь исчезает? Дружба есть потребность жизни; всякой хочет для нее предмета надежного. Но все, чего по справедливости могу требовать от чужих людей, Француз предлагает мне с ласкою, с букетом цветов. Ветреность, непостоянство, которыя составляют порок его характера, [1]соединяются в нем с любезными свойствами души,1 происходящими[*] некоторым образом от сего самого порока. Француз непостоянен — и не злопамятен; удивление, похвала, может скоро ему наскучить: ненависть также. По ветренности оставляет он доброе, избирает вредное: за то сам первый смеется над своею ошибкою — и даже плачет, естьли надобно. Веселая безрассудность есть милая подруга жизни его. Как Англичанин радуется открытию нового острова, так Француз радуется острому слову. Чувствителен до крайности, страстно влюбляется в истину, в славу, в великия предприятия; но любовники непостоянны! Минуты его жара, исступления, ненависти, могут иметь страшныя следствия: чему примером служит Революция. Жаль, естьли эта ужасная политическая перемена должна переменить и характер народа, столь веселого, остроумного, любезного!»

Это писано для Дамы, и для Француженки, которая ахнула бы от ужаса, и закричала: северный варвар! естьли бы я сказал ей, что Французы не остроумнее, не2 любезнее других.

 

Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностию! Среди шумных явлений твоих жил я спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной; смотрел на твое волнение с тихою душею, как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море. Ни Якобинцы, ни Аристократы твои не сделали мне никакого зла; я слышал споры, и не спорил; ходил в великолепные храмы твои наслаждаться глазами и слухом: там, где светозарный бог Искусств сияет в лучах ума и талантов; там, где Гений славы величественно покоится на лаврах! Я не умел описать всех приятных впечатлений своих, не умел всем пользоваться, но выехал из тебя не с пустою душею: в ней остались идеи и воспоминания! Может быть, когда нибудь еще увижу тебя и сравню прежнее с настоящим; может быть порадуюсь тогда большею зрелостию своего духа, или вздохну о потерянной живости чувства. С каким удовольствием взошел бы я еще на гору Валерианскую, откуда взор мой летал по твоим живописным окрестностям! С каким удовольствием, сидя во мраке Булонского леса, снова развернул бы перед собою свиток Истории,[**] чтобы найти в ней предсказание будущего! Может быть тогда все темное для меня изъяснится; может быть тогда еще более полюблю человечество; или, закрыв летописи, перестану заниматься его судьбою....

Прости, любезный Париж! прости, любезный В*! Мы родились с тобою не в одной земле, но с одинаким сердцем; увиделись, и три месяца


322

не расставались. Сколько приятных вечеров провел я в твоей Сен-Жерменской Отели, читая привлекательныя мечты единоземца и соученика твоего, Шиллера, или занимаясь собственными нашими мечтами, или философствуя о свете, или судя новую Комедию, нами вместе виденную! Не забуду наших приятных обедов за городом, наших ночных прогулок, наших рыцарских приключений, и всегда буду хранить нежное, дружеское письмо твое, которое тихонько написал ты в моей комнате за час до нашей разлуки. Я любил всех моих земляков3 в Париже; но единственно с тобою и с Б* мне грустно было расставаться. К утешению своему думаю, что мы в твоем или моем отечестве можем еще увидеться, в другом состоянии души, может быть и с другим образом мыслей, но равно знакомы и дружны![*]

А вы, отечественные друзья мои, не назовете меня неверным за то, что я в чужой земле нашел человека, с которым сердце мое было как дома. Это знакомство считаю благодеянием Судьбы в странническом сиротстве моем. Как ни приятно, как ни весело всякой день видеть прекрасное, слышать умное и любопытное; но людям некоторого роду надобны подобные им люди, или сердцу их будет грустно.

Наконец скажу вам, что, выключая мои обыкновенныя маланхолическия минуты, я не знал в Париже ничего, кроме удовольствий. Провести так около четырех месяцов, есть, по словам одного Английского Доктора, выманить у скупой волшебницы, Судьбы, очень богатый подарок. Почти все мои земляки провожали меня, и Б* и Барон В*. Мы обнялись несколько раз прежде, нежели я сел в дилижанс. Тецерь мы ночуем, отъехав верст 30 от Парижа. Душа моя так занята прошедшим, что воображение мое еще ни разу не заглянуло в будущее; еду в Англию, а об ней еще не думаю.

 


[*] Через 10 лет после нашей разлуки, не имев во все это время никакого об нем известия, вдруг получаю от него письмо из Петербурга, куда он прислан с важною коммисиею от Двора своего — письмо дружеское и любезное. Мне приятно напечатать здесь некоторый его строки: Je vous supplie, mon cher ami, de me répondre le plutôt possible, pour que je sache que vous vous portez bien et que je peux toujours me compter parmi vos amis. Vous n’avez pas d’idée, combien le souvenir de notre séjour de Paris a de charmes pour moi. Tout a changé depuis; mais l’amitié que je vous ai vouée alors, est toujours la même. Je me flatte aussi, que vous ne m’avez pas entièrement oublié. J’aime a croire que nous nous entendons toujours à demi-mot, и проч. <Умоляю вас, дорогой мой друг, ответить мне как можно скорее, чтобы я знал, что вы хорошо себя чувствуете и что я все еще могу считать себя в числе ваших друзей. Вы не представляете, сколько прелести имеют для меня воспоминия о вашем пребывании в Париже. С тех пор все переменилось, но дружба, которую я питал к вам, осталась неизменной. Льщу себя надеждой, что и вы также не совсем меня забыли. Мне хочется верить, что мы по-прежнему понимаем друг-друга с полуслова» (франц.)>. Он женился на молодой, любезной женщине, которая известна в Германии по уму и талантам своим. Она написала Роман, который долго считался творением славного Гете: потому что скромная Муза не хотела наименовать себя.

323

<129>

Го-Бюиссон, в 4 часа пополудни.

В Иль-де-Франсе [1]плоды уже зрелы1 — в Пикардии зелены2 — в окрестностях Булони 3все еще цветет и благоухает.3 Перемена климата чувствительна на каждой миле — и воображение, что я удаляюсь беспрестанно от благословенных стран юга, горестно для души моей. Натура видимо беднеет к северу.

Теперь сижу4 один под каштановым деревом, шагах в двадцати от почтового двора, — смотрю через луга и поля на синеющееся вдали море и на город Кале, окруженный болотами и песками.

Странное чувство! Мне кажется, будто я приехал на край света — там необозримое море — конец земли — Природа хладеет, умирает — и слезы мои льются ручьями.

Все тихо, все печально; почтовой двор стоит уединенно; вокруг его чистое поле. Товарищи мои сидят на траве, подле нашей кареты, не говоря между собою ни слова; постильйоны впрягают лошадей; ветер воет, и листья уныло шумят над головой моей.

Кто видит мои слезы? кто берет участие в моей горести? кому изъясню чувства мои? Я один.... один! — Друзья! где взор ваш? где рука ваша? где ваше сердце? 5Кто утешит печального?5

О милыя узы отечества, родства и дружбы! я вас чувствую, не смотря на отдаление — чувствую и лобызаю с нежностию!...

Дикой, преселенный из мрачных Канадских лесов в великолепный город Европы, на сцену всех блестящих Искусств, видит богатство и пышность — видит, и пленяется; — но через минуту очарование исчезает — хлад остается в его сердце, и он желает возвратиться в бедные шалаши лесов Канадских, где грудь его согревалась питательными лучами любви и дружбы.

Товарищи мои садятся в карету — через час будем в Кале.

 

<130>

Кале, в час по полуночи.

Нас привезли в трактир почтового двора. — Я тотчас пошел к Дессеню (которого дом есть самый лучший в городе); остановился перед его воротами, украшенными белым павильйоном, и смотрел на право и на лево. «Что вам надобно, государь мой?» спросил у меня молодой Офицер в синем мундире. «Комната, в которой жил Лаврентий Стерн»,[*] отвечал я. —


[*] См. Sentimental Journey, Стерново путешествие. 1Оно переведено на Руской, и напечатано.1

324

«И где в первый раз ел он Французской суп?» — сказал Офицер. — Соус с цыплятами, отвечал я. — «Где хвалил он кровь Бурбонов?» — Где жар человеколюбия покрыл лице его нежным румянцем. — «Где самый тяжелый из металлов казался ему легче пуха»[*] — Где приходил к нему отец Лорензо с кротостию святого мужа. — «И где он не дал ему ни копейки?» — Но где хотел он заплатить двадцать фунтов стерлингов2 тому Адвокату, который бы взялся и мог оправдать Йорика в глазах Йориковых. — «Государь мой! эта комната во втором этаже, прямо над вами. Тут живет ныне старая Англичанка с своею дочерью.» —

Я взглянул на окно, и увидел горшок с розами. Подле него стояла молодая женщина, и держала в руках книгу — верно Sentimental Journey![**]

Благодарю вас, государь мой — сказал я словоохотному Французу: но естьли позволите, то я спросил бы еще — — «Где тот каретный сарай, перервал Офицер, в котором Йорик познакомился с милою сестрою Графа Л*?» — Где он помирился с отцом Лорензом и... с своею совестию. — «Где Йорик отдал ему черепаховую свою табакерку и взял на обмен роговую?» — Но которая была ему дороже золотой и бриллиянтовой. — «Этот сарай в 50 шагах отсюда, через улицу; но он заперт, а ключ у Господина Дессеня, который теперь... у вечерни.» — Офицер засмеялся, — поклонился, и ушел. — «Господин Дессень в Театре, » сказал мне другой человек мимоходом. «Господин Дессень на карауле (сказал третий): его недавно пожаловали в Капралы Гвардии.» — О Йорик! думал я — о Йорик! как все переменилось ныне во Франции! Дессень Капралом! Дессень в мундире! Дессень на карауле! Grand Dieu![***] — Смерклось, и я возвратился в свой трактир.

Что вам сказать о Кале? Город не велик, но чрезвычайно многолюден — и Англичане составляют по крайней мере шестую часть жителей. Домы не высокие, — в два этажа; а роскошь видна только в одних трактирах. Впрочем все кажется мне здесь печальным и бедным. Воздух напитан сыростию и тонкою морскою солью, которая неприятным образом щекотит нервы обоняния. Ни для чего в свете не хотел бы я жить здесь долго!

За ужином3 ели мы прекрасную рыбу и свежих морских раков, отменно вкусных. Тут4 сидело человек 40; между прочими семь или восемь Англичан, которые только-что переехали через Канал, и намерены странствовать по всей Европе. С ними был один Италиянец, великой говорун и великой трус; худым Английским и Французским языком рассказывал он о многих опасностях, угрожавших ему и товарищам его на море. Англичане смеялись, и называли его Улиссом, который пугает Царя Альциноя повествованием о страшных небылицах.[****] Между тем они


[*] Все сие памятно тому, кто хотя один раз читал Стерново или Йориково путешествие; но можно ли читать его только один раз?

[**] Сентиментальное путешествие (англ.)

[***] Великий Боже! (франц.)

[****] См. Одиссею.

325

беспрестанно кричали трактирщику: 5вина! вина!5 самого лучшего! du meilleur! du meilleur! и розовое Шампанское лилось из урны своей не в рюмки, а в стаканы. Оно так хорошо алело в стекле, так хорошо пенилось, что и умеренной друг ваш, не спрашивая о цене, велел подать себе бутылку — du meilleur! du meilleur! Прекрасное вино! Немец с длинным носом, сидевший подле меня, доказывал убедительным образом, что оно и цветом и вкусом похоже на божественный Нектар, который излился из рогов святой козы Амальтеи[*] «Мы давно слышали, сказал один из Англичан, что Немцы ученый народ: теперь верю этому. Vraiment, Monsieur, vous êtes savant comme tous les diables!»[**] — Германец улыбался, и был сердечно доволен заслуженною похвалою.

Я пришел в свою комнату, бросился на постелю, и заснул; но через несколько минут разбудил меня шум веселых Англичан, которые в другой горнице кричали, топали, стучали и проч. и проч. С полчаса я терпел; наконец кликнул слугу, и послал его напомнить Британцам, что они не одни в трактире, и что соседи их может быть хотят тишины и спокойствия. Сказав несколько раз Год дем, они замолчали. — Рука не пишет более — простите!

 

<131>

Кале, 10 часов утра.

Узнав, что пакет-бот наш не отвалит от берега прежде одиннадцати часов, я пошел бродить, куда глаза глядят — очутился за городом, близь кладбища, обсаженного высокими деревьями, и вспомнил могилу отца Лоренза, где Йориковы слезы лились на мягкой дерн, — где в одной руке держал он табакерку добродушного монаха, а другою рвал зеленую траву. — Патер Лорензо! друг Йорик! (думал я, облокотившись на один мшистой камень) — где вы, не знаю; но желаю некогда быть с вами вместе!

У ног моих синелись цветочки; я сорвал два, и спрятал в записную книжку свою. Вы их увидите некогда, — естьли волны морския не поглотят меня вместе с ними! — Простите!

 


[*] Так говорит Мифология.

[**] В самом деле, сударь, вы дьявольски ученый человек! (франц.)

326

<132>

Пакет-бот.

Мы уже три часа на море; ветер пресильной; многие пассажиры больны. Берег Французской скрылся от глаз наших — Английской показывается в отдалении.

Вместе с нами сели на Пакет-бот молодый Лорд и две Англичанки, жена и сестра его; они возвращаются из Италии. Лорд важен, но учтив. — Лади и Мисс любезны. С каким нетерпением приближаются они к отечеству, к родственникам и друзьям своим, после шестилетней разлуки! С какою радостию говорят о тех удовольствиях, которыя ожидают их в Лондоне! — Ах! я завидовал им от всего сердца! Они приметили мою чувствительность, и для того, может быть, обошлись со мною ласковее, нежели с другими пасажирами. Через два часа Лади занемогла морскою болезнию — Лорд также — их отвели в каюту. Мисс осталась на палубе; но скоро и она побледнела. Ветер сорвал с нее шляпу, развевал ея русые длинные волосы. Я принес ей стакан холодной воды; но ничто не помогало!1 Бедная Англичанка, смотря на меня умильными и томными глазами, говорила: Je suis mal, très mal; ma poitrine se déchire — Dieu! jo crois mourir! мне дурно, очень дурно; грудь моя раздирается — я умираю! — Наконец и ее должно было вести в каюту к прочим больным женщинам. Она подала мне свою руку, холодную, слабую и дрожащую; грудь ея видимо подымалась и опускалась; слезы катились градом по бледному лицу — я почти нес ее на руках. Какая мучительная болезнь! Видя везде страдающих; видя многия неприятныя явления, которыя бывают всегдашним следствием морских припадков, я сам едва было не упал в обморок; оставил свою больную, возвратился на палубу, и мало по малу отдохнул на свежем воздухе.

Подле меня сидят теперь два Немца — кажется, ремесленники, которые, думая, что их никто не разумеет, свободно разговаривают между собою. — «Что-то мы увидим в Англии! сказал один: Французы нам теперь известны; в них не много пути». — «Думаю, отвечал другой, что и Англия нам не очень полюбится. Где лучше нашей любезной Германии! Где лучше берегов Рейна!» — «Где лучше Веиндорфа!» сказал первый с улыбкою: «там живет Анюта.» — Правда, отвечал другой со вздохом: там живет Анюта. Не далеко оттуда живет и Лиза, примолвил он с улыбкою. — Ах! не далеко! отвечал первый с таким же вздохом. — «Еще шесть или семь месяцев, » сказал один, взяв товарища своего за руку — — «Еще шесть или семь месяцев, повторил другой, и мы в Германии!» — «И мы на берегу Рейна!» — «И мы в Веиндорфе!» — «Там, где живет Анюта!» — «Там, где живет Лиза!» — «Дай Бог! дай Бог!» — сказали они в один голос, и крепко, крепко 2пожали руку один у другого.2

Уже открывается Дувр и высокия башни, в которых ночью зажигают огонь для безопасности плавателей. Нигде не видно зелени; везде песчаные холмы, песчаныя равнины. Мы близко к берегу; но еще буря может

327

унести нас далеко в необозримость морскую — еще опасность не миновалась — еще корабль наш может удариться о подводные граниты, и погрузиться в шумящей бездне! Тогда... adieu![*]

 

<133>

Дувр.

Берег! берег! Мы в Дувре, и я в Англии — в той земле, которую в ребячестве своем любил я 1с таким жаром,1 и которая по характеру жителей и степени народного просвещения есть конечно одно из первых государств Европы. — Здесь все другое: другие домы, другия улицы, другие люди, другая пища — одним словом, мне кажется, что я переехал в другую часть света.

Англия есть кирпичное царство: и в городе и в деревнях все домы из кирпичей, покрыты черепицею, и некрашеные. Везде видите2 дым земляных угольев; везде чувствуете их запах, который для меня весьма неприятен; улицы широки и отменно чисты; везде тротуары, или камнем выстланныя дорожки для пеших — и на каждом шагу — в таком маленьком городке, как Дувр — встречается вам красавица, в черной шляпке, с кроткою, нежною улыбкою, с посошком в белой руке.

Так, друзья мои! Англию можно назвать землею красоты — и путешественник, который не пленится миловидными Англичанками; который — особливо приехав из Франции, где очень мало красавиц — может смотреть равнодушно на их прелести, должен иметь каменное сердце. Часа два ходил я здесь по улицам единственно для того, чтобы любоваться Дуврскими женщинами, и скажу всякому живописцу: «естьли ты не был в Англии, то кисть твоя никогда совершенной красоты не изображала!» — Англичанок не льзя уподобить розам; нет, оне почти все бледны — но сия бледность показывает сердечную чувствительность, и делается новою приятностию на их лицах. Поэт назовет их лилиями, на которых, от розовых облаков неба,3 мелькают алыя оттенки. Кажется, будто всяким томным взором своим говорят оне: я умею любить нежно! — Милыя, милыя Англичанки! — Но вы опасны для слабого сердца, опаснее Нимф Калипсиных, и ваш остров есть остров волшебства, очарования. Горе бедному страннику! Равнодушно взглянет он с берега на пылающий корабль свой, и снова устремит огненные глаза на какую нибудь Эвхарису.[**] Ах! какой Ментор низвергнет его в волны морския!

Между тем не думайте, чтобы друг ваш, приехав в опасную Англию, где Купидон во все стороны пускает тысячами стрелы свои, лишился всей твердости, ослабел и разстаял в томных чувствах. 4Нет, друзья мои!4


[*] прощайте! (франц.)

[**] Известно, что Телемак, влюбленный в Калипсину Нимфу Эвхарису, не тужил о сгоревшем корабле своем.

328

я имел еще столько сил, чтобы взойти на превысокую гору и видеть там древний замок, колодезь в 360 футов глубиною, и медную пушку, длиною в три сажени, которая называется карманным пистолетом Королевы Елисаветы.

Я сел отдыхать на вершине горы, 5и великолепнейший вид представился глазам моим.5 С одной стороны вся Кентская провинция с городами и деревнями, рощами и полями; а с другой бесконечное море, в которое погружалось солнце, и где пестрели разноцветные флаги; где белелись парусы и миллионы пенистых валов. —

Английский Лорд, любезная жена и милая сестра его, вышедши на берег, с нежностию обняли друг друга. «Берег моего отечества! (сказал Лорд) я благословляю тебя!» — Они дали мне свой Лондонской адрес, 6и поехали в наемной карете.6

Когда я пришел в трактир, где мы остановились ночевать, то в первой комнате окружили меня семь или восемь человек, весьма худо одетых, которые грубым голосом требовали денег. Один говорил: «дай мне шиллинг за то, что я подал тебе руку, когда ты сходил с пакет-бота»; другой: «дай мне шиллинг за то, что я поднял платок твой, когда ты уронил его на землю»; третий: «дай мне два шиллинга за то, что я донес до трактира чемодан твой.» Четвертый, пятый, шестый — все требовали, все объявляли права свои на мой кошелек; но я, бросив на землю два шиллинга, ушел от них. Судите, любят ли здесь деньги, и дешево ли ценят Англичане труд свой?

 

Еще другая черта. Все наши сундуки и вещи принесли с пакет-бота в таможню. «У меня нет ничего запрещенного, сказал я осмотрщикам: и естьли вы поверите моему честному слову, и не будете разбивать моего чемодана, то я с благодарностию заплачу несколько шиллингов». — «Нет, государь мой! (отвечали мне) нам должно все видеть.» Я отпер, и показал им старыя свои книги, бумаги, белье, фраки. «Теперь, сказали они, вы должны заплатить полкроны.» — За что же? спросил я: разве вы были снисходительны или нашли у меня что нибудь запрещенное? — «Нет; но без этова не получите своего чемодана.» Я пожал плечами, и заплатил три шиллинга. — И так Английские таможенные приставы умеют строго исполнять свою должность, и притом... наживаться!

Мне хотелось видеть Английскую кухню. Какая чистота! На полу нет ни пятнышка; кастрюли, блюда, чашки — все бело, все светло, все в удивительном порядке. Каменныя уголья пылают на большом очаге, и розовым огнем своим прельщают зрение. Хозяйка улыбнулась очень приятно, когда я сказал ей: «вид Французской кухни не редко отнимает аппетит; вид вашей кухни производит его.»

Ужин наш состоял из жареной говядины, земляных яблок, пудинга и сыру. Я хотел спросить вина, но вспомнил, что в Англии нет виноградных садов, и спросил портеру. Бутылка самого худого Шампанского или Бургонского стоит здесь более четырех рублей. Простите! Теперь полночь.

 

329

<134>

Лондон.

В шесть часов утра сели мы в четвероместную карету, и поскакали на прекрасных лошадях по Лондонской дороге, ровной и гладкой.

Какия места! какая земля! Везде богатые, темнозеленые и тучные луга, где пасутся многочисленныя стада, блестящия своею перловою и серебряною волною; везде прекрасныя деревеньки с кирпичными домиками, покрытыми светлою черепицею; везде видите вы маленьких красавиц (в чистых, белых корсетах, с распущенными кудрями, с открытою снежною грудью), которыя держат в руках корзинки, и продают цветы;1 везде замки богатых Лордов, окруженные рощами и зеркальными прудами; везде встречается вам множество карет, колясок, верховых; множество хорошо одетых людей, которые едут из Лондона и в Лондон, или из деревень и сельских домиков выезжают прогуливаться на большую дорогу; везде трактиры, и у всякого трактира стоят оседланныя лошади и кабриолеты — одним словом, дорога от Дувра до Лондона подобна большой улице многолюдного города.

Что, ежели бы2 я прямо из России приехал в Англию, не видав ни Эльбских, ни Рейнских, ни Сенских берегов; не быв ни в Германии, ни в Швейцарии, ни во Франции? — Думаю, что картина Англии еще более поразила б мои чувства; она была бы для меня новее.

Какое многолюдство! какая деятельность! и притом какой порядок! Все представляет вид довольства, хотя не роскоши, но изобилия. Ни один предмет от Дувра до Лондона не напомнил мне о бедности человеческой.

На каждых четырех верстах переменяли мы лошадей; но, не смотря на то, постильйоны или кучера, coachmen останавливаются раза три пить в трактирах — и никто не смей им сказать ни слова!

В Кантербури, главном городе Кентской провинции, пили мы чай, в первый раз по-Английски, то есть, крепкой и густой, почти без сливок, и с маслом, намазанным на ломтики белого хлеба; в Рочестере обедали, также по-Английски, то есть, не ели ничего, кроме говядины и сыра. Я спросил салату; но мне 3подали вялую траву, облитую уксусом:3 Англичане не любят никакой зелени. Рост-биф, биф стеке[*] есть их обыкновенная пища. От того густеет в них кровь; от того делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и не редко самоубийцами. К сей физической причине их сплина[**] можно прибавить еще две другия: вечной туман от моря и вечный дым от угольев, который облаками носится здесь над городами и деревнями.

Мы проезжали мимо одного огромного замка, построенного на высоком месте, откуда можно видеть несколько городов, множество деревень, рек, море, и проч. «Как щастлив должен быть хозяин этова дому!» сказала наша сопутница, пожилая Француженка. «Нет (отвечал молодой


[*] Жареная и битая говядина.

[**] То есть, меланхолии.

330

Кентской дворянин, ехавший с нами в карете): блестящая наружность и прикрасные виды не делают человека благополучным. Я знаю историю хозяина; она горестна.» — Англичанин рассказал нам следующее:

«Лорд О* был молод, хорош, богат; но с самого младенчества носил на лице своем печать меланхолии — и казалось, что жизнь, подобно свинцовому бремени, тяготила душу и сердце его. Двадцати-пяти лет женился он на знатной и любезной девице, оставил Лондон, приехал в нашу провинцию, в этот огромный замок, построенный и украшенный отцом его, и не смотря на все ласки, на все нежности милой супруги, предался более, нежели когда нибудь, мрачной задумчивости и меланхолии. Бедная Лади, живучи с ним, страдала и томилась, semblable à ces flambeaux, à ces lugubres feux, qui brulent près des morts sans échauffer leur cendre.[*] — В один бурный вечер он взял ее за руку, привел в густоту парка, и сказал: я мучил тебя; сердце мое, мертвое для всех радостей, не чувствует цены твоей: мне должно умеретьпрости! В самую сию минуту нещастный Лорд прострелил себе голову, и упал мертвой к ногам оцепеневшей жены своей. — Уже два года покоится в земле прах его. Чувствительная вдова клялась не выезжать из замка, и всякой день проливает слезы на гробе супруга,4 который был неизъяснимым феноменом в нравственном5 мире.» — Товарищи мои начали рассуждать о сем происшествии; я молчал.

Верст за пять увидели мы Лондон в густом тумане. Купол церкви Св. Павла гигантски превышал все другая здания. Близь него — так казалось издали — подымался сквозь дым и мглу тонкой высокой столп, монумент, сооруженный в память пожара, который некогда превратил в пепел большую часть города. Через несколько минут открылось потом и Вестминстерское Аббатство, древнее готическое здание, вместе с другими церквами и башнями, вместе с зелеными, густыми парками, зверинцами и рощами, окружающими Лондон. — Надобно было спускаться с горы: я вышел из кареты — и смотря на величественный город, на его окрестности и на большую дорогу, забыл все. Естьли бы товарищи не хватились меня, то я остался бы один на горе и пошел бы в Лондон пешком.

На правой стороне, между зеленых берегов, сверкала Темза, где возвышались бесчисленныя корабельныя мачты, подобно лесу, опаленному молниями. Вот первая пристань в свете, средоточие всемирной торговли!

Мы въехали в Лондон.

 


[*] подобно факелам, этим мрачным огням, горящим над мертвецами, но не согревающим их праха (франц.)

331

<135>

Лондон, Июля.... 1790.

Париж и Лондон, два первые города в Европе, были двумя Фаросами моего путешествия, когда я сочинял план его. Наконец вижу и Лондон.

Естьли великолепие состоит в огромных зданиях, которыя, подобно гранитным утесам, гордо возвышаются к небу, то Лондон совсем не великолепен. Проехав двадцать или тридцать лучших улиц, я не видал ни одних величественных палат, ни одного огромного дому. Но длинныя, широкия, гладко-вымощенныя улицы; большими камнями устланныя дороги для пеших; двери домов, сделанныя из красного дерева, натертыя воском и блестящия как зеркало; беспрерывный ряд фонарей на обеих сторонах; красивыя площади (Squares), где представляются вам или статуи или другие исторические монументы; под домами богатыя лавки, где, сквозь стеклянныя двери, с улицы видите множество всякого роду товаров; редкая чистота, опрятность в одежде людей самых простых, и какое-то общее благоустройство во всех предметах — образуют картину неописанной приятности, и вы сто раз повторяете: Лондон прекрасен! Какая розница с Парижем! Там огромность и гадость, здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в раздранных рубищах: здесь из маленьких кирпичных домиков выходят Здоровье и Довольствие, с благородным и спокойным видом — Лорд и ремесленник, чисто одетые, почти без всякого различия; там распудренный, разряженный человек тащится в скверном фиакре, здесь поселянин скачет в хорошей карете на двух гордых конях; там грязь и мрачная теснота, здесь все сухо и гладко — везде светлый простор, не смотря на многолюдство.

Я не знал, где мне преклонить свою голову в обширном Лондоне, но ехал спокойно, весело; смотрел и ничего не думал. Обыкновенное следствие путешествия и переездов из земли в землю! Человек привыкает к неизвестности, страшной для домоседов. Здесь есть люди: я найду себе место, найду знакомство и приятности — вот чувство, которое делает его беззаботным гражданином вселенной!1

Наконец карета наша остановилась; товарищи мои выпрыгнули и скрылись. Тут вспомнил я, что и мне надлежало итти куда нибудь с своим чемоданом — куда же? Однажды, всходя в Парижской Отели своей на лестницу, поднял я карточку, на которой было написано: Г. Ромели в Лондоне, на улице Лель-Мель, в 208 нумере, имеет комнаты для иностранцев. Карточка сохранилась в моей записной книжке, и друг ваш отправился к Гну Ромели. Вспомните анекдот, что один Француз, умирая, велел позвать к себе обыкновенного духовника своего; но посланный возвратился с ответом, что духовника его уже лет двадцать нет на свете. Со мною случилось подобное. Г. Ромели скончался за 15 лет до моего приезда в Лондон!.. Надлежало искать другого пристанища: мне отвели уголок в одном Французском трактире. «Комната не велика

332

(сказал хозяин), и занята молодым Эмигрантом; но он добрый человек, и согласится разделить ее с вами.» Товарища моего не было дома; в горнице не нашел я ничего, кроме постели, гитары, карт и... a black pair of silk breeches.[*] В ту же минуту явился Английской парикмахер, толстый флегматик, который изрезал мне щеки тупою бритвою, намазал голову салом и напудрил мукою... я уже не в Париже, где кисть искусного, веселого Ролета[**] подобно Зефиру навевала на мою голову белейший ароматный иней! На мои жалобы: ты меня режешь, помада твоя пахнет салом, из пудры твоей хорошо только печь сухари, Англичанин отвечал с сердцем: I dont understand you, Sir; я вас не разумею! И большой человек не есть ли ребенок? Безделица веселит, безделица огорчает его: толстой Лондонской парикмахер грубостью своею как облаком затмил мою душу. Надевая на себя Парижской фрак, я вздохнул о Париже, и вышел из дому в задумчивости, которая однакожь в минуту рассеялась видом прекраснейшей иллюминации.... Едва только закатилось солнце, а все фонари на улицах были уже засвечены; их здесь тысячи, один подле другова, и куда ни взглянешь, везде перспектива огней, которые вдали кажутся вам огненною, беспрерывною нитью, протянутою в воздухе. Я ничего подобного не видывал, и не дивлюсь ошибке одного Немецкого Принца, который, въехав в Лондон ночью и видя яркое освещение улиц, подумал, что город иллюминован для его приезда. Английская нация любит свет, и дает Правительству миллионы, чтобы заменять естественное солнце искусственным. Разительное доказательство народного богатства! Французское Министерство давало пенсии на лунной свет;[***] гордый Британец смеется, звучит в кармане гинеями, и велит Питту зажигать фонари засветло.

Я люблю большие города и многолюдство, в котором человек может быть уединеннее, нежели в самом малом обществе; люблю смотреть на тысячи незнакомых лиц, которыя, подобно Китайским теням, мелькают передо-мною, оставляя в нервах легкия, едва приметныя впечатления; люблю теряться душею в разнообразии действующих на меня предметов и вдруг обращаться к самому себе, — думать, что я средоточие нравственного мира, предмет всех его движений, или пылинка, которая с мириадами других атомов обращается в вихре предопределенных случаев. Философия моя укрепляется, так сказать, видом людской суетности; напротив того, будучи один с собою, часто ловлю свои мысли на мирских ничтожностях. Свет нравственной,2 подобно небесным телам, имеет две силы: одною влечет сердце наше к себе, а другою отталкивает его: первую живее чувствую в уединении, другую между людей — но не всякой обязан иметь мои чувства.

Я умствую: извините. Таково действие Английского климата. Здесь родились Невтон, Локк и Гоббес!


[*] <пары шелковых черных брюк (англ.)>. С которыми отправился Йорик во Францию, как известно.

[**] Имя моего Парижского парикмахера.

[***] В лунныя ночи Париж не освещался; из остатков суммы, определенной на освещение города, давались пенсионы.

333

Надобно смотреть, надобно описывать. — Ошибаюсь или нет; но мне кажется, что первый взгляд на город дает нам лучшее, живейшее об нем понятие, нежели долговременное пребывание, в котором, занимаясь частями, теряем чувство целого. Свежее любопытство ловит главные, отличительные знаки места и людей: то, что собственно называется характером, и что при долгом, повторительном рассматривании затемняется в душе наблюдателя. Таким образом, естьли бы я, прожив в Лондоне года два, уехал и захотел себе представить его в картине, то мне надлежало бы оживить в памяти своей сильныя впечатления нынешнего дня.

Кто скажет вам: шумный Лондон! тот, будьте уверены,3 никогда не видал его. Многолюден, правда; но тих удивительным образом, не только в сравнении с Парижем, но даже и с Москвою. Кажется, будто здесь люди или со сна не разгулялись, или чрезмерно устали от деятельности, и спешат отдыхать. Естьли бы от времени до времени стук карет не потрясал нерв вашего слуха, то вы, ходя по здешним улицам, могли бы вообразить, что у вас залегли уши. Я входил в разные кофейные домы: двадцать, тридцать человек сидят в глубоком молчании, читают газеты, пьют красное Португальское вино; и хорошо естьли в 10 минут услышите два слова — какия же? your health, gentleman! ваше здоровье! Мудрено ли, что Англичане славятся глубокомыслием в Философии? они имеют время думать. Мудрено ли, что Ораторы их в Парламенте заговорив не умеют кончить? им наскучило молчать дома и в публике.

Спокойствие моих ушей давало полную свободу глазам моим заниматься наружностию предметов, особливо лицами. Женщины и в Лондоне очень хороши, одеваются просто и мило; все без пудры, без румян, в шляпках, выдуманных Грациями. Оне ходят как летают; за иною два лакея с трудом успевают бежать. Маленькия ножки, выставляясь из-под кисейной юбки, едва касаются до камней троттуара; на белом корсете развевается Ост-Индская Шаль; и на Шаль, из-под шляпки, падают светлые локоны. Англичанки по большой части белокуры; но самыя лучшия из них темноволосыя. Так мне показалось; а я, право, смотрел на них с большим вниманием! Взглядывал и на Англичан, которых лица можно разделить на три рода: на угрюмыя, добродушныя и зверския. Клянусь вам, что нигде не случалось мне видеть столько последних, как здесь. Я уверился, что Гогард писал с Натуры. Правда, что такия гнусныя физиогномии встречаются только в низкой черни Лондонского народа; но столь многообразны, живы и разительны, что десяти Лафатеров не достало бы для описания всех дурных качеств, ими изображаемых. Франтов видел я здесь гораздо более, нежели в Париже. Шляпа сахарною головою, густонасаленные волосы и виски до самых плеч, толстой галстук, в котором погребена вся нижняя часть лица, разинутый рот, обе руки в карманах, и самая непристойная походка: вот их общия приметы! Не думаю, чтобы из тысячи подобных людей вышел один хороший Член Парламента. Борк, Фокс, Шеридан, Питт, в молодости своей верно не бегали по улицам разинями.

Скажите, друзья мои, нашему П., обожателю Англичан, чтоб он тотчас заказал себе дюжину синих фраков: это любимый цвет их. Из 50

334

человек, которые встретятся вам на Лондонской улице, по крайней мере двадцать увидите в синих кафтанах. Таким важным замечанием могу кончить письмо свое: остальныя наблюдения поберегу для следующих. Скажу только, что я с великим трудом нашел свою Таверну. Лондонския улицы все одна на другую похожи; надобно было спрашивать, а я дурно выговаривал имя своей, и не прежде одиннадцати часов возвратился к любезному моему... чемодану.

 

<136>

Лондон, Июля.... 1790.

Я не видал еще никого в Лондоне; не успел взять денег у Банкира, но успел слышать в Вестминстерском Аббатстве Генделеву Ораторию, Мессию, отдав за вход последнюю гинею свою. В оркестре было 900 музыкантов. Пели славная в Европе Мара, Синьйора Кантело, Стораче, известный певец Паккиеротти, Норрис и проч. Инструментальною музыкою управлял Г. Крамер. Вообразите действие 600 инструментов и 300 голосов, наилучшим образом соглашенных, — в огромной зале, при бессчисленном множестве слушателей, наблюдающих глубокое молчание! Какая величественная гармония! какия трогательныя арии! гремящие хоры! быстрыя перемены чувств! После священного ужаса, вселяемого ариею: who shall stand when he appears,[*] вы в восторге от хора: arise, shine, for thy light is come.[**] Печаль, грусть обнимает1 сердце, когда Мара поет о Христе: he was a man of sorrows, and acquainted with grief.[***] Так называемые семи-хоры, вопросами и ответами, производят удивительное действие. Один: who is the king of glory? Другой: The Lord, strong and mighty. — Who is the king of glory? The Lord of Hosts.[****] После чего семи-хор повторяется всем хором. Я плакал от восхищения, когда Мара пела арию: I know that my Redeemer lives — и дуэт с Паккиеротти: О Death, where is thy sting? О grave, where is thy victory?[*****] Я слыхал музыку Перголезиеву, Иомеллиеву, Гайденову, но не бывал ничем столько растроган, как Генделевым Мессиею. И печально и радостно, и великолепно и чувствительно! —

Оратория разделяется на три части; после каждой музыканты отдыхали, а слушатели, пользуясь тем временем, завтракали. Я был в ложе с одним купеческим семейством. Меня посадили на лучшем месте и кормили пирогами, но нимало не думали занимать разговором. Лишь


[*] Кто устоит пред лицем Его, и проч.

[**] Восстань и сияй, ибо явился свет Твой.

[***] Он испытал горесть, узнал печаль.

[****] Кто Царь славы? Господь небесных воинств.

[*****] Жив, жив Спаситель мой!... О Смерть! Где твое жало? Могила! где победа твоя?

335

только Король с Фамилиею вошел в ложу свою, один из моих товарищей ударил меня по плечу и сказал: «вот наш добрый Джордж с добрыми детьми своими! Я нарочно наклонюсь, чтобы вы могли лучше видеть их.» Это мне очень полюбилось, и полюбилось бы еще более, естьли бы он не так сильно ударил меня по плечу. — Вот другой случай: к нам вошла женщина с аффишами, и втерла мне в руки листочек, для того, чтобы взять с меня 6 пенсов. Старший из фамилии выдернул его у меня с сердцем2 и бросил женщине, говоря: «ему не надобно; ты хочешь отнять у него деньги; это стыдно. Он иностранец, и не умеет отговориться.» Хорошо, подумал я: но для чего ты, господин Британец, вырвал листок с такою грубостию? для чего задел меня им по носу?

Между тем я с приятным любопытством рассматривал Королевскую Фамилию. У всех добродушныя лица, и более Немецкия, нежели Английския. Вид у Короля самый здоровый; никаких следов прежней его болезни в нем не приметно. Дочери похожи на мать: совсем не красавицы, но довольно миловидны. Принц Валлисской хороший мущина; только слишком толст.3

Тут видел я всю лучшую Лондонскую публику. Но всех более занимал меня молодой человек в сереньком фраке, видом весьма обыкновенный, но умом своим редкий; человек, который в летах цветущей молодости живет единственно честолюбием, имея целию пользу своего отечества; родителя славного сын достойный, уважаемый всеми истинными патриотами — одним словом, Вильгельм Питт! У него самое Английское, покойное и даже немного флегматическое лицо, на котором однакожь изображается благородная важность и глубокомыслие. Он с великим вниманием слушал музыку — говорил с теми, которые сидели подле него — но более казался задумчивым. В наружности его нет ничего 4особенного, приятного.4 — — Слышав Генделя и видев Питта, не жалею своей гинеи.5

Эта Оратория дается каждый год, в память сочинителю и в знак признательности Английского народа к великим его талантам. Гендель жил и умер в Лондоне.

Из Вестминстерского Аббатства прошел я в славный Сент-Джемской парк — несколько изрядных липовых алей, обширный луг, где ходят коровы, и более ничего!

 

<137>

Лондон, Июля.... 1790.

С помощию моих любезных земляков нашел я в Оксофортской улице, близ Cavendich Square,[*] прекрасныя три комнаты за полгинею в неделю; оне составляют весь второй этаж дома, в котором живут две сестры хозяйки, служанка Дженни, ваш друг — и более никого. «Один мущина


[*] Кавендши-сквер (англ.)

336

с тремя женщинами! как страшно или весело!» Ни мало. Хозяйки мои украшены нравственными1 добродетелями и седыми волосами; а служанка успела уже рассказать мне тайную историю своего сердца: Немец ремесленник пленился ею и скоро будет щастливым ея супругом. В 8 часов утра приносит она мне чай с сухарями, и разговаривает со мною о Фильдинговых и Ричардсоновых романах. Вкус у нее странной: на пример, Ловелас кажется ей несравненно любезнее Грандиссона. Обожая Клементину, Дженни смеется над девицею Байрон, а Клариссу называет умною дурою. Таковы Лондонския служанки!

В каждом городе самая примечательнейшая вещь есть для меня... самый город. Я уже исходил Лондон вдоль и поперег. Он ужасно длинен, но в иных местах очень узок; в окружности же составляет верст пятьдесят. Распространяясь беспрестанно, он скоро поглотит все окрестныя деревни, которыя исчезнут в нем как реки в Океане. Вестминстер и Сити составляют главныя части его: в первом живут по большой части свободные и достаточные люди, а в последнем купцы, работники, матрозы: тут река с великолепными своими мостами, тут Биржа; улицы теснее, и везде множество народу. Тут не видите уже той приятной чистоты, которая на каждом шагу пленяет глаза в Вестминстере. Темза, величественная и прекрасная, совсем не служит к украшению города, не имея хорошей набережной (как на пример Нева в Петербурге, или Рона в Лионе), и будучи с обеих сторон застроена скверными домами, где укрываются самые бедные жители Лондона. Только в одном месте сделана на берегу терраса (называемая Адельфи), и к нещастью в таком, где совсем не видно реки под множеством лодок, нагруженных земляными угольями. Но и в этой неопрятной части города находите везде богатыя лавки и магазины, наполненные всякого рода товарами, Индейскими и Американскими сокровищами, которых запасено тут на несколько лет для всей Европы. Такая роскошь не возмущает, а радует сердце, представляя вам разительный образ человеческой смелости, нравственного2 сближения народов и общественного просвещения! Пусть гордый богачь, окруженный произведениями всех земель, думает, что услаждение его чувств есть главный предмет торговли! Она, питая бесчисленное множество людей, питает деятельность в мире, переносит из одной части его в другую полезныя изобретения ума человеческого, новыя идеи, новыя средства утешаться жизнию. —

Нет другого города столь приятного для пешеходцев, как Лондон: везде подле домов сделаны для них широкие троттуары, которые по-Руски можно назвать намостами; их всякое утро моют служанки (каждая перед своим домом), так что и в грязь и в пыль у вас ноги чисты. Одно только не нравится мне в этом намосте; а именно то, что беспрестанно видишь у ног отверстия, которыя ночью закрываются, а днем не всегда; и естьли вы хотя мало задумаетесь, то можете попасть в них как в западню. Всякое отверстие служит окном для кухни, или для какой нибудь Таверны; или тут ссыпают земляные уголья; или тут маленькая лестница для схода вниз. Надобно знать, что все Лондонские домы

H. M. Карамзин в 1800-е гг.

H. M. Карамзин в 1800-е гг.

С. Р. Воронцов.

С. Р. Воронцов.

337

строятся с подземельною частию, в которой бывает обыкновенно кухня, погреб и еще какия нибудь, очень несветлыя горницы для слуг, служанок, бедных людей. В Париже нищета взбирается под облака, на чердак; а здесь опускается в землю. Можно сказать, что в Париже носят бедных на головах, а здесь топчут ногами.

Домы Лондонские все малы, узки, кирпичные, не беленые (для того, чтобы вечная копоть от угольев была на них менее приметна), и представляют скучное, печальное единообразие; но внутренность мила: все просто, чисто и похоже на сельское. Крыльцо и комнаты устланы прекрасными коврами; везде светлое красное дерево; нигде не увидишь пылинки; нет больших зал, но все уютно и покойно. Всех приходящих к хозяину или к хозяйке вводят в горницу нижнего этажа, которая называется parlour;[*] одни родные или друзья могут войти во внутренния комнаты. — Ворот здесь нет: из домов на улицу делаются больший двери, которыя всегда бывают заперты. Кто придет, должен стучаться медною скобою в медный замок: слуга один раз, гость два, хозяин три раза. Для карет и лошадей есть особливые конюшенные дворы; при домах же бывают самые маленькие дворики, устланные дерном; иногда и садик, но редко, потому что места в городе чрезмерно дороги. Их по большой части отдают здесь на выстройку: возьми место, построй дом, живи в нем 15 или 20 лет, и после отдай все тому, чья земля.

Что, естьли бы Лондон при таких широких улицах, при таком множестве красивых лавок, был выстроен как Париж? Воображение не могло бы представить ничего великолепнее. —

Не скоро привыкнешь к здешнему образу жизни, к здешним поздним обедам, которые можно почти назвать ужинами. Вообразите, что за стол садятся в 7 часов! Хорошо тому, кто спит до одиннадцати; но каково мне, привыкшему вставать в восемь? Брожу по улицам; любуюсь, как на вечной ярмонке, разложенными в лавках товарами; смотрю на смешныя каррикатуры, выставляемыя на дверях, 3в эстампных кабинетах,3 и дивлюсь охоте Англичан. Как Француз на всякой случай напишет песенку, так Англичанин на все выдумает каррикатуру. На пример, теперь Лондонский Кабинет ссорится с Мадритским за Нутка-Соунд. Чтожь представляет каррикагура? Министры обоих Дворов стоят по горло в воде и дерутся в кулачки; у Гишпанского кровь бьет уже фонтаном из носу. — Захожу завтракать в пирожныя лавки, где прекрасная ветчина, свежее масло, славные пироги и конфекты; где все так чисто, так прибрано, что любо взглянуть. Правда, что такие завтраки не дешевы, и меньше двух рублей не заплатишь, естьли, аппетит хорош. Обедаю иногда в кофейных домах, где за кусок говядины, пудинга и сыру берут также рубли два. За то велика учтивость: слуга отворяет вам дверь, и миловидная хозяйка спрашивает ласково, что прикажете? — Но всего чаще обедаю у нашего Посла, Г. С. Р. В., человека умного, достойного, приветливого,4 который живет совершенно по-Английски, любит Англичан и любим ими. Всегда нахожу у него человек пять или шесть, по большой части иностранных


[*] гостиная (англ.)

338

Министров. Обхождение Графа приятно и ласково без всякой излишней короткости. Он истинный патриот, знает хорошо Рускую Историю, Литтературу, и читал мне наизусть лучшия места из Од Ломоносова. Такой посол не уронит своего Двора; за то Питт и Гренвиль очень уважают его. Я заметил, что здешния Министерския конференции бывают без всяких чинов. В назначенный час Министр к Министру идет пешком, в фраке. Хозяин, как сказывают, принимает в сертуке; подают чай — высылают слугу — и, сидя на диване, решат важное политическое дело. Здесь нужен ум, а не пышность. Наш Граф носит всегда синий фрак и маленькой кошелек, который отличает его от всех Лондонских жителей: потому что здесь никто кошельков не носит. На лето нанимает он прекрасный сельской дом в Ричмонде (верстах в 10 от Лондона), где я также у него был и ночевал.

Вчерашний день пригласил меня обедать богатый Англичанин Бакстер, Консул, в загородный дом свой, близь Гайд-Парка. В ожидании шести часов я гулял в Парке, и видел множество Англичанок верхом. Как оне скачут! Приятно смотреть на их смелость и ловкость; за каждою берейтер. День был хорош: но вдруг пошел дождь. Все мои Амазонки спешились, и под тению древних дубов искали убежища. Я осмелился с одной из них заговорить по-Французски. Она осмотрела меня с головы до ног; сказала два раза oui, два раза non[*] — и более ничего. Все 5хорошо-воспитанные5 Англичане знают Французской язык, но не хотят говорить им, и я теперь крайне жалею, что так худо знаю Английской. Какая розница с нами! У нас всякой, кто умеет только сказать: comment vous portez-vous?[**] без всякой нужды коверкает Французской язык, чтобы с Руским не говорить по-Руски; а в нашем так называемом хорошем обществе без Французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? За чем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров право не хуже других; надобно только, чтобы наши умные светские люди, особливо же красавицы, поискали в нем выражений для своих мыслей. Всего же смешнее для меня наши остроумцы, которые хотят быть Французскими Авторами. Бедные! они щастливы тем, что Француз скажет об них: pour un étranger, Monsieur n’écrit pas mal![***]

Извините, друзья мои, что я так разгорячился, и забыл, что меня Бакстер ждет к обеду — совершенно Английскому, кроме Французского супа. Ростбив, потаты,[****] пудинги, и рюмка за рюмкой Кларету, Мадеры! Мущины пьют, женщины говорят между собою потихоньку, и скоро оставляют нас одних; снимают скатерть, кладут на стол какия-то пестрыя салфетки, и ставят множество бутылок; снова пить — тосты, здоровья! Всякой предлагает свое; я сказал: вечный мир и цветущая торговля[*]. Англичане мои сильно хлопнули рукою по стулу, и выпили до дна.


[*] да... нет (франц.)

[**] как вы поживаете? (франц.)

[***] для иностранца мосье пишет неплохо! (франц.)

[****] земляные яблоки

339

В 9 часов мы встали, все розовые; пошли к Дамам пить чай, и наконец всякой отправился домой. Это, говорят, весело! По крайней мере не мне. Не для того ли пьют Англичане, что у них вино дорого? они любят хвастаться своим богатством. Или холодная кровь их имеет нужду в разгорячении?

 

<138>

Лондон, Июля... 1790.

Нынешний день провел я как Говард — осматривал темницы — хвалил попечительность Английского Правления, сожалел о людях, и гнушался людьми.

Лучше, естьли бы совсем не было нужды в тюрьмах; но когда бедный человек все еще проказит и безумствует, то Английский должно назвать благодеянием человечества, и Французская пословица: il n’y a point de belles prisons[*] здесь отчасти несправедлива.

Я хотел видеть прежде Лондонское судилище, Justice-Hall,[**] где каждыя 6 недель сбираются1 так называемые присяжные, Jury, и судьи для решения уголовных дел. Здесь, друзья мои, отдайте пальму Английским законодателям, которые умели жестокое правосудие смягчить человеколюбием, не забыли ничего для спасения невинности и не боялись излишних предосторожностей. Расскажу вам порядок следствий.

Так называемый мирный судья есть в Англии первый разбиратель всех доносов; он призывает к себе обвиняемого, дает очную ставку и возвращает ему свободу, естьли донос оказывается не основательным; в противном же случае обязывает его явиться в суд, или, когда преступление важно, отсылает в темницу. Потом другой судья, именуемый Шерифом, избирает от 12 до 24 присяжных (всякого состояния людей, известных по своему доброму поведению), которые снова должны рассмотреть обстоятельства доноса; и естьли 12 из них не признают доказательств вероятными, то обвиняемый выпускается; а естьли признают, то начинается формальное дело — таким образом:

В день решительного заседания преступник является в суде, выслушивает на себя донос, и на вопрос: «как хочет быть судим?» отвечает: «по совести и закону моего отечества.» Шериф избирает тогда других присяжных ровно 12, и судимый имеет право уничтожить их выбор, доказывая, что они по чему нибудь могут быть пристрастны; и даже без всяких причин может отвергнуть по закону 20 человек. Когда же присяжные выбраны, тогда, дав клятву быть верными совести, садятся на свои кресла, и вместе с судьями выслушивают дело, в присутствии


[*] То есть: «нет на свете хороших темниц».

[**] Дворец правосудия (англ.)

340

многочисленных зрителей. Донощик обвиняет, судимый оправдывается, сам или через своего адвоката; представляют свидетелей — и наконец, по разобрании всех обстоятельств, один из судей снова предлагает их в ясном сокращении. Присяжные идут в другую комнату, запираются и судят единственно по гласу совести; закон не велит им ни пить ни есть, пока они на что нибудь единодушно не согласятся. Вышедши оттуда, говорят только одно слово, виноват или невиноват, и дело решено без всякой аппелляции. Естьли скажут: виноват, то судьи прибирают только закон на вину, держась его точного смысла, и не входя ни в какия произвольныя изъяснения, так что в Англии не будет наказано и самое важное преступление, естьли закон именно не определяет его. Следственно здесь нет человека, от которого зависела бы жизнь другова! Не только осудить, но даже и судить не льзя никого без согласия 12 знаменитых граждан. За то Англичане и хвалятся своими уголовными законами более, нежели чем нибудь, называя установление присяжных священным и божественным. Рассказывают много удивительных случаев, в которых темное чувство истины спасало невинных вопреки всем вероятностям. На пример: недавно один ремесленник был судим в убийстве; разныя улики обвиняли его; 11 присяжных согласились произнести решительное слово: виноват! двенадцатой не хотел. Товарищи требовали от него причин. «Не знаю, отвечал он: но вид этого человека говорит моему сердцу в его пользу; и я скорее умру с голода, нежели обвиню.» Прошел целый день в споре; и наконец присяжные, изнуренные усталостию, решились оправдать судимого. Через несколько дней нашелся другой убийца: ремесленник был невинен.

Из городского судилища сделан подземельный ход в Невгат, ту славную темницу, которой имя прежде всего узнал я из Английских романов. Здание большое и красивое снаружи. На дворе со всех сторон окружили нас заключенные, по большой части важные преступники, и требовали подаяния. Зная опытом, что и на Лондонских улицах беспрестанно должно смотреть на часы и держать в руке кошелек, я тотчас схватился за свои карманы среди изобличенных воров и разбойников: но тюремщик, поняв мое движение, сказал с видом негодования: «государь мой! рассыпьте вокруг себя гинеи; их здесь не тронут: таков заведенный мною порядок.» — Для чего же не сделают вас Лондонским Полицеймейстером? спросил я; и в доказательство, что верю ему, спрятал обе руки в жилет, бросив колодникам несколько шиллингов. — Мы переходили из коридора в коридор: везде чистота, везде свежий воздух, заражаемый только ядовитым дыханием преступников. Тюремщик, вводя нас в разныя комнаты, говорил: «здесь сидит господин убийца, здесь господин вор, здесь госпожа фальшивая монетчица!» Не можете вообразить, какия гнусныя лица представлялись глазам моим! Порок и злодейство страшно безобразят людей! Признаюсь, что я сжав сердце ходил за надзирателем, и несколько раз спрашивал: все ли? Но он хвастался перед нами обширностию своего владения и множеством ему подвластных. В одной комнате заключен молодой человек. Дверь отворилась: он сидел на стуле и писал; приподнял голову, и с ласковым видом нам поклонился. Приятное и

341

томное лице его казалось чуждым злодеянию. Тем более я содрогнулся, когда тюремщик сказал нам, что он хотел умертвить госпожу свою и — любовницу. Она не считала за преступление изменить молодому камердинеру своему; а камердинер, в минуту исступления, выхватил кинжал, и ранил ее в руку. Желаю знать решение присяжных.

В Невгате заключаются не только преступники, но и бедные должники: они разделены с первыми одною стеною. Такое соседство ужасно! И добрый человек может разориться: каково же дышать одним воздухом с злодеями и видеть перед своими окнами казнь их?[*] С некоторого времени Правительство посылает осужденных в Ботани-Бейскую колонию: от чего Невгат называют ея преддверием; но не чудно ли вам покажется, что некоторые лучше хотят быть с честию повешены в Англии, нежели плыть так далеко? «Мы любим свое отечество (говорят они) и не терпим дурного общества.»

Я читал в Архенгольце описание Кингс-Бенча,[**] или темницы для неплатящих должников, — описание, которое может прельстить воображение читателей. Он говорит о приятном местоположении, о садах, о залах великолепно украшенных, о балах, концертах и весельях всякого роду. Одним словом, сей известный Англоман описывает тюрму едва ли не такими живыми красками, какими Тасс изобразил волшебное жилище Армиды. Сказать вам правду, я не нашел сходства в оригинале Кингс-Бенча с портретом живописца Архенгольца. Вообразите большое место, обнесенное высокою стеною; несколько маленьких домиков, бедно прибранных; множество людей неопрятно одетых, из которых одни ходят в задумчивости по маленькой площади, другие играют в карты или, читая газеты, зевают: вот Кингс-Бенч! Я не видал ничего похожего на сад; но то правда, что есть лавки, в которых покупают и продают заключенные; есть и кофейные домы, которых содержатели сами за долги содержатся в Кингс-Бенче — это довольно странно! Портные, сапожники, и самыя Нимфы Венерины, там сидящия, отправляют свое ремесло. Но между ими нет ни одной замужней женщины. По Английским законам в рассуждении долгов всегда муж за жену отвечает; она дает на себя обязательство, а он бедняк или платит, или идет в тюрьму. Последнее спасение для девицы или вдовы, которая не может удовольствовать своих заимодавцев, есть в Англии замужство.

После Кингс-Бенча хотел я видеть заключенных другого роду — пришел к огромному замку, к большим воротам — и глаза мои, при входе, остановились на двух статуях, которыя весьма живо представляют безумие печальное и свирепое... «Это Бедлам!» скажете вы, и не ошибетесь. Надлежало сыскать надзирателя, который из учтивости сам пошел с нами. Предлинныя галлереи разделены железною решеткою: на одной стороне женщины, на другой мущины. В коридоре окружили нас первыя, рассматривали с великим вниманием, начинали говорить между собою


[*] Злодеев казнят перед самым Невгатом.

[**] Выгода сидеть в Кингс-Бенче, а не в другой тюрьме, покупается деньгами: кто не может ничего дать, того отправляют в Невгат.

342

сперва тихо, потом громче и громче, и наконец так закричали, что надобно было зажать уши. Одна брала меня за руку, другая за пучок, третья хотела сдуть пудру с головы моей — и не было конца их ласкам. Между тем некоторыя сидели в глубокой задумчивости. «Это сумасшедшия от любви, сказал надзиратель: оне всегда смирны и молчаливы.» И так нежнейшая страсть человеческого сердца и в самом безумии занимает еще всю душу! сон для внешних предметов все еще продолжается!... Я подошел к одной молодой, бледной женщине, и смотрел на нее. Нам рассказали ея историю. Она Француженка, ушла от своих родителей с любовником, молодым Англичанином, приехала в Лондон, и скоро лишилась своего друга: он умер горячкою. Разум ея после жестокой болезни повредился. Я начинал говорить с нею: она кланялась и не отвечала ни слова. Другая женщина, лет в 40, сидела на полу и смотрела в землю: нещастная думает, что она приговорена к смерти и будет сожжена на костре; ничто не может ее разуверить — и когда день пройдет, она говорит: «завтра, завтра сожгут меня!» Какое ужасное состояние! — Многие из мущин заставили нас смеяться. Иной воображает себя пушкою, и беспрестанно палит ртом своим; другой ревет медведем и ходит на четвереньках. Бешеные сидят особливо; иные прикованы к стене. Один из них беспрестанно смеется, и зовет к себе людей, говоря: «я щастлив! подите ко мне; я вдохну в вас блаженство!» Но кто подойдет, того укусит. — Порядок в доме, чистота, услуга и присмотр за нещастными достойны удивления. Между комнатами сделаны бани, теплыя и холодныя, которыми Медики лечат их. Многие выздоравливают; и при выпуске каждый получает безденежно нужныя лекарства для укрепления души и тела. — Надзиратель провел нас в сад, где гуляли самые смирные из безумных. Один читал газеты: я заглянул в них и сказал: «это старыя.» Безумный улыбнулся очень умно, приподнял свою шляпу и вежливым тоном отвечал мне: «государь мой! мы живем в другом свете; что у вас старо, то у нас еще ново!»

В Бедламе кончил жизнь свою Английской Трагик Ли. Может быть вы не знаете об нем следующего забавного анекдота. Один приятель посетил его в доме сумасшедших. Ли чрезвычайно ему обрадовался, говорил очень умно и привел его на высокую террасу; задумался и сказал: «Мой друг! хочешь ли быть вместе со мною бессмертным? Бросимся с этой террасы: там внизу, на острых камнях, ожидает нас славная смерть!» — Приятель увидел опасность, но отвечал ему равнодушно: «ничего не мудрено броситься сверху; гораздо славнее сойти вниз, и оттуда вспрыгнуть на террасу.» — Правда, правда! закричал стихотворец и побежал с лесницы; а приятель между тем убрался домой. —

Бедламу обязан я некоторыми мыслями, и предлагаю их на ваше рассмотрение. Не правда ли, друзья мои, что в наше время гораздо более сумасшедших, нежели когда нибудь? от чего же? от сильнейшего действия страстей, как мне кажется. Не говорю о физических причинах безумия, действующих гораздо реже нравственных.2 На пример: когда бывало столько самоубийств от любви, как ныне? Мущины стреляются, а нежная, кроткая женщина сходит с ума. Древние не знали романов;

343

рыцари средних веков были честны в любви, но шумная и воинственная жизнь их не давала ей чрезмерно усилиться в сердце. Напротив того в нашем образе жизни, покойной, роскошной, утонченной — в свете, где желание нравиться есть первое и последнее чувство молодых и старых; на театре, который можно назвать театром любви; в книгах, усеянных, так сказать, ея цветами — все, все наполняет душу горючим веществом для огня любовного. Девушка двенадцати лет, побывав несколько раз в спектакле, начинает уже задумываться; женщина в 45 лет все еще томится нежностию: та и другая любит воображением; одна угадывает, другая воспоминает — но я право не удивлюсь теперь, естьли покажут мне десяти- или шестидесятилетнюю Сафу! Мущины тоже; и пусть скажут нам, в какое другое время бывало столько молодых и старых Селадонов и Альцибиадов, сколько их видим ныне? — Возьмем в пример и славолюбие: утверждаю, что оно в нынешний век еще сильнее действует, нежели прежде. Я люблю верить всем великим делам древних Героев; положим, что Кодры и Деции давали убивать себя, и что Курции бросались в пропасть: но фанатизм Религии конечно более славолюбия участвовал в их героизме.[*] Тогда же войны были народныя; всякой дрался за свои Афины, за свой Рим. Ныне совсем другое; ныне Француз или Гишпанец служит волонтером в Руской армии единственно из чести; дерется храбро и умирает: вот славолюбие!

Душа, слишком чувствительная к удовольствиям страстей, чувствует сильно и неприятности их: рай и ад для нее в соседстве; за восторгом следует или отчаяние или меланхолия, которая столь часто отворяет дверь.... в дом сумасшедших.

 

<139>

Лондон, Июля... 1790.

Здесь терпим всякой образ Веры; и есть ли в Европе хотя одна Христианская Секта, которой бы в Англии не было? Пуритане или Кальвинисты, Методисты иди Набожные, Пресвитириане, Социане, Унитане, Квакеры, Геррнгуторы; одним словом, чего хочешь, того просишь. Все же те, которые не принадлежат к главной или Епископской церкви, называются Диссентерами. Мне хочется видеть служение каждой Секты — и нынешний день началось мое пилигримство с Квакеров. В 12 часов я пришел к ним в церковь: голыя стены, лавки и кафедра. Все одеты просто; женщины не только без румян и пудры, но даже и ленточки ни на одной не увидите; мущины в темных кафтанах без пуговиц и складок. Всякой войдет с постным лицом, ни на кого не взглянет, никому не поклонится, сядет на место и углубится в размышление. Вы знаете, что у них нет


[*] О рыцарстве средних веков можно сказать тоже.

344

ни священников, ни учителей, и в церкви проповедуют единственно те, которые вдруг почувствуют в себе действие Св. Духа. Тогда вдохновенный стремится на кафедру, говорит от полноты сердца, а другие слушают с благоговением. Я крайне любопытствовал видеть такое явление, и смотрел на все лица, чтобы схватить, так сказать, первыя черты вдохновения. Проходит час, другой: царствует глубокое молчание, которое изредка перерывается кашлем. Все физиогномии покойны; никто не кривляется; многие засыпают — и друг ваш с ними. Просыпаюсь — смотрю на часы: три — а все еще никто не говорит. Дожидаюсь, снова зеваю, снова засыпаю — наконец вижу пять часов, лишаюсь терпения, и ухожу ни с чем. Господа Квакеры! вперед вы меня не заманите!

 

<140>

Биржа и Королевское Общество.

Англичанин царствует в Парламенте и на Бирже; в первом дает он законы самому себе, а на второй целому торговому миру.

Лондонская Биржа есть огромное, четвероугольное здание, с высокою башнею (на которой, вместо флюгера, видите изображение сверчка[*]) с колоннадами, портиками и с величественными аркадами над входом. Вошедши во внутренность, прежде всего встречаете глазами статую Карла II, на высоком мраморном подножии, и читаете в надписи самую грубую лесть и ложь: отцу отечества, лучшему из Королей, утехе рода человеческого, и проч. Кругом везде Амуры, не без смысла тут поставленные: известно, что Карл II любил любить. Стоя на этом месте куда ни взглянете, видите галлерею, где, под аркадами, собираются купцы, всякой день в 11 часов, и ходя взад и вперед, делают свои дела до трех. Тут человек человеку даром не скажет слова, даром не пожмет руки. Когда говорят, то идет торг; когда схватятся руками, то дело решено, и кораблю плыть в Новый Йорк или за Мыс Доброй Надежды. Людей множество, но тихо; кругом жужжат, а не слышно громкого слова. На стенах прибиты известия о кораблях, пришедших или отходящих; можете плыть, куда только вздумаете: в Малабар, в Китай, в Нутка-Соунд, в Архангельск. Капитан всегда на бирже; уговоритесь — и Бог с вами! — Тут славный Лойдов кофейный дом, где собираются Лондонские страховщики, и куда стекаются новости из всех земель и частей света; тут лежит большая книга, в которую оне вписываются для любопытных, и которая служит магазином для здешних журналистов. — Подле Биржи множество кофейных домов, где купцы завтракают и пишут. Господин С* ввел меня в один из них — представьте же себе мое удивление: все люди заговорили со мною по-Руски! Мне казалось, что я движением какого нибудь волшебного прутика перенесен в мое отечество. Открылось, что


[*] Сверчок был гербом Архитектора Биржи.

345

в этом доме собираются купцы, торгующие с Россиею; все они живали в Петербурге, знают язык наш, и по своему приласкали меня.

Нынешний же день был я в Королевском Обществе. Г. Пар*[*], Член его, ввел меня в это славное ученое собрание. С нами пришел еще молодой Шведской Барон Сил*, человек умный и приятный. Входя в залу собрания, он взял меня за руку и сказал с улыбкою: «здесь мы друзья, государь мой[*]; храм Наук есть храм мира.» Я засмеялся, и мы обнялись по-братски; а Г. Пар[*] закричал: «браво! браво!» Между тем Англичане, которые никогда не обнимаются, смотрели на нас с удивлением: им странно казалось, что два человека пришли в ученое собрание целоваться!... Профаны! вы не разумели нашей Мистики; вы не знали, что мы подали хороший пример [1]воюющим державам,1 и что по тайной симпатии действий оне скоро ему последуют!

В большой зале увидели мы большой стол, покрытый книгами и бумагами; за столом, на бархатных креслах, сидел Президент, Г. Банкс, в шляпе; перед ним лежал золотой скипетр, в знак того, что просвещенный ум есть царь земли. Секретари читали переписку, по большой части с Французскими Учеными. Г. Банкс всякой раз снимал шляпу и говорил: «изъявим такому-то Господину благодарность нашу за его подарок!» — Он сказывал свое мнение о книгах, но с великою скромностию. — Читали еще другия бумаги, из которых я не разумел половины. Через два часа собрание кончилось, и Г. Пар[*] подвел меня к Президенту, который дурно произносит, но хорошо говорит по-Французски. Он человек тихой, и для Англичанина довольно приветливой.

 

<141>

Лондон, Июля.... 1790.

Хотя Лондон не имеет столько примечания достойных вещей, как Париж, однакожь есть что видеть, и всякой день употребляю несколько часов на осматривание зданий, общественных заведений, Кабинетов; на пример, нынешний день видел у Г. Толе (Towley) редкое собрание антиков, Египетския статуи, древние барельефы, между которыми живет хозяин, как скупец между сундуками.

Англия, богатая Философами и всякого роду Авторами, но бедная художниками, произвела наконец несколько хороших живописцев, которых лучшия историческия картины собраны в так называемой Шекспировой галлерее. Г. Бойдель вздумал, а художники и Публика оказали всю возможную патриотическую ревность для произведения в действо щастливой идеи, изобразить лучшия сцены из Драм бессмертного Поэта, как для славы его, так и для славы Английского Искусства. Охотники сыпали деньгами для ободрения талантов, и более двадцати живописцев


[*] Тогда была у нас война со Швециею.

346

неутомимо трудятся над обогащением галлереи, в которой был я несколько раз с великим удовольствием. Зная твердо Шекспира, почти не имею нужды справляться с описанием, и смотря на картины, угадываю содержание. Всего более нравится мне работа Фисли, старинного Лафатерова друга;[*] он выбирает из Шекспира самое фантастическое или мечтательное, и с удивительною силою, с удивительным богатством воображения дает вещественность воздушным его творениям, дает им имя и место, a local habitation and a name, как сказал один Англичанин. Естьли бы воскрес мечтатель-Поэт, как бы обнял он мечтателя-живописца! Картины Гамильтоновы, Ангелики Кауфман, Вестовы, также очень хороши и выразительны. — Тут же видел я рисунки всех картин Орфордова собрания, купленного нашею Императрицею.

 

Здешняя церковь Св. Павла почти столько же славна, как Римская Св. Петра, и есть конечно вторая в свете по наружному своему [1]великолепию; вы1 видали рисунки той и другой: есть сходство, но много и различия. Избавлю себя и вас от подробностей; не хочу говорить о стиле, о бесчисленных колоннах, фронтонах, статуях Апостолов, Королевы Анны, Великобритании с копьем, Франции с короною, Ирландии с арфою, Америки с луком; и даже не скажу ни слова о величественном куполе. Все это превозносится и знатоками и невеждами. Я заметил для себя одну прекрасную аллегорию; на фронтоне портика изображен феникс, вылетающий из пламени, с Латинскою надписью: воскресаю! что имеет отношение к возобновлению этой церкви, разрушенной пожаром. Окружающий ее балюстрад считается первым в свете. Жаль, что она сжата со всех сторон зданиями, и не имеет большой площади, на которой огромность ея показалась бы несравненно разительнее! Жаль также, что Лондонской вечной дым не пощадил великолепного храма и закоптил его снизу до самого золотого шара, служащего ему короною! Вошедши во внутренность, я спешил, по совету моего вожатого, на середину церкви, и остановясь под самым куполом, долго смотрел вверх и вокруг себя. Вы думаете, что друг ваш, пораженный величеством храма, был в восхищении! Нет; мысль, которая вдруг пришла мне в голову, все испортила: «что значат все наши своды перед сводом неба? сколько надобно ума и трудов для произведения столь неважного действия? не есть ли Искусство самая бесстыдная обезьяна Природы, когда оно хочет спорить с нею в величии!» Между тем Чичероне мой говорил: «смотрите на эту гордую аркаду, на щиты, на фестоны, на все украшения; смотрите на живопись купола, на славные органы, на колонны галлереи, и согласитесь, что вы не видали ничего подобного!» — В так называемом Хоре сделан трон для Лондонского Епископа и место Лондонского Лорда-Мера... Вдруг началось в церкви пение столь приятное, что я забыл смотреть, слушал и


[*] В молодости своей оба они влюбились в одну девицу: Лафатер пожертвовал ему своею любовью. Фисли, уехав в Италию и посвятив себя Искусству, перестал отвечать на письма своего друга; но Лафатер всегда говорит об нем с чувством и с жаром.

347

пленялся во глубине души моей. Прекрасные мальчики, в белом платье, пели хором: они казались мне Ангелами! Что может быть прелестнее гармонии человеческих голосов? Это непосредственный орган божественной души! Декарт, который всех животных, кроме человека, хотел признавать машинами, не мог слушать соловьев без досады; ему казалось, что нежная Филомела, трогая душу, опровергает его систему; а система, как известна, всего дороже Философу! Каково же Материалисту слушать пение человеческое? Ему надобно быть глухим или чрезмерно упрямым. — Служение кончилось, и вожатой предложил мне итти в верхния галлереи, вместе с Французским Маркизом и женою его. Маркиз задохнулся и сел на первой галлерее; но Француженка всходила бодро, и хотела быть на самом верху. Начались трудныя ступени, темные, узкие переходы: Маркиза не отставала и кричала мне: далее! Montez toujours! Я был на Стразбургской башне, на Альпийских горах, но устал до смерти, и естьли бы не постыдился женщины, то отказался бы от славы быть на высочайшем пункте Лондона. Мы взобрались едва не под самой крест: наконец... nec plus ultra![*] остановились и забыли свою усталость. Прекрасный вид! весь город, все окружности перед глазами! Лондон кажется грудою блестящей черепицы; бесчисленныя мачты на Темзе частым камышем на маленьком ручейке; рощи и парки густою крапивою. Мы пробыли с час, и Француженка имела время показать мне свое остроумие, философию и наблюдательный дух. «В Англии, говорит она, надобно только смотреть; слушать нечего. Англичане прекрасны видом, но скучны до крайности; женщины здесь миловидны, и только: их дело разливать чай и няньчить детей. Парламентские Ораторы кажутся мне Индейскими петухами, Шекспировы трагедии игрищами и похоронами; здешние актеры умеют только падать. Все это несносно: не правда ли?» Я боялся противоречием еще более взволновать кровь ея, которая и без того была в страшном движении; подал ей руку в знак согласия, и мы пошли вниз, дружелюбно разделяя опасности и говоря без умолку. — Craignez de faire un faux pas, madame. — «Ah! les femmes en font si souvent!» — C’est que les chûtes des femmes sont quelques fois très aimables. — «Oui, parce que les hommes en pofitent.» — Elles s’en relèvent avec grace. — «Mais non pas sans en ressentir la douleur le reste de leurs jours.» — La douleur d’une belle femme est une grace de plus. — «Et tout cela n’est que pour servir sa majesté, l’homme.» 2 — Ce Roi est souvent détrôné, Md. — «Comme notre bon et pauvre Louis XVI: n’est-ce pas?» — A peu près, Md. — —[**] Между тем мы сошли в нижнюю галлерею, где Маркиз сообщил нам свои примечания на живопись купола, и где мы забавлялись


[*] крайний предел! (лагин.)

[**] Не оступитесь, сударыня (не сделайте ложный шаг) — «Ах, женщины так часто делают это!» — Это потому, что падение женщин порой бывает так приятно. — «Да, потому, что мужчины от этого выигрывают». — Они потом весьма грациозно поднимаются. — «Но не без того чтобы до конца дней своих не чувствовать печали». — Что может быть прелестнее печали очаровательной женщины. — «И это все лишь для того, чтобы служить его величеству мужчине». — Этого владыку часто свергают с престола, сударыня. — «Как нашего доброго, бедного Людовика XVI, не так ли?» — Почти, сударыня (франц.)

348

странною игрою звуков. Станьте в одном месте галлереи, и скажите что нибудь очень тихо: стоящие вдали, напротив вас, слышат ясно каждое слово.[*] Звук чудным образом умножается в окружности свода, и скрып двери кажется вам сильным ударом грома. Оттуда прошли мы в библиотеку, где примечания достойна модель храма, которою Архитектор Св. Павла, Христофор Рен (Wren), весьма радовался, но которая для того не была произведена в действо, 3что походит3 на языческие храмы. Художник досадовал, спорил, и наконец согласился сделать другой план. — На месте Св. Павла было некогда славное капище Дианы; во втором веке оно превратилось в Христианскую церковь, которая через 400 лет была снова украшена и посвящена Апостолу Павлу; пять раз горела, и не прежде как в 1711 году явилась в теперешнем своем виде. Она стоила 12 миллионов рублей.

 

Лондонская крепость, Tower, построенная на Темзе в одиннадцатом веке Вильгельмом Завоевателем, была прежде дворцом Английских Королей, их убежищем в народных возмущениях, наконец государственною темницею; а теперь в ней монетной двор, арсенал, царская кладовая и — звери!

Я не давно читал Юма, и память моя тотчас представила мне ряд нещастных Принцов, которые в этой крепости были заключены и убиты. Английская История богата злодействами; можно смело сказать, что по числу жителей в Англии более нежели во всех других землях погибло людей от внутренних мятежей. Здесь Католики умерщвляли Реформатов. Реформаты Католиков, Роялисты Республиканцев, Республиканцы Роялистов; здесь была не одна Французская Революция. Сколько добродетельных патриотов, Министров, любимцев Королевских положило свою голову на эшафоте! Какое остервенение в сердцах! какое исступление умов! Книга выпадает из рук. Кто полюбит Англичан, читая их Историю? Какие Парламенты! Римской Сенат во время Калигулы был не хуже их. Прочитав жизнь Кромвеля, вижу, что он возвышением своим обязан был не великой душе, а коварству своему и фанатизму тогдашнего времени. Речи, говоренныя им в Парламенте, наполнены удивительным безумием. Он нарочно путается в словах, чтобы не сказать ничего: какая ничтожная хитрость! Великой человек не прибегает к таким малым средствам; он говорит дело, или молчит. Сколь бессмысленно все говоренное и писанное Кромвелем, столь умны и глубокомысленны сочинения Секретаря его, Мильтона, который по восшествии на престол Карла II спасся от эшафота своею Поэмою, славою и всеобщим уважением.

Дворец Вильгельма Завоевателя еще цел и называется белою башнею, white tower: здание безобразное и варварское! Другие Короли к нему пристроивали, окружив его стенами и рвами.


[*] Это напомнило мне Парижскую Salle du secret. <Тайный зал (франц.)>

349

Прежде всего показали нам в крепости диких зверей (забаву Королей Английских со времени Генриха I), а потом большую залу, где хранятся трофеи первого победоностного флота Англии, разбившего славную Гишпанскую Армаду. Я с великим любопытством рассматривал флаги и всякого роду оружие; думал о Филиппе, о Елисавете; воображал смиренную гордость первого и скромное величие последней; — воображал ту минуту, когда Герцог Сидония упал на колени перед своим Монархом, говоря: флот твой погиб! и когда Филипп, с милостию простирая к нему руку, отвечал: да будет воля Божия! — Я воображал всеобщую ревность Лондонских граждан и солдат Елисаветиных, когда она, в виде Любви и Красоты, как богиня явилась между ими, говоря: друзья! не оставьте меня и отечество! и когда все они единодушно отвечали: умрем за тебя и спасем отечество!... Заметьте, что не только Гишпанская Армада, но почти все огромныя вооружения древних и новых времен оканчивались стыдом и ничтожностию. Бог слабым помогает! Там горсть Греков торжествует над бесчисленными Персами; тут Голландские рыбаки или Швейцарские пастухи истребляют лучшия армии; здесь Венеция или Прусской Фридрих противится всей Европе и заключает славный мир.

Оттуда пошли мы в большой арсенал... прекрасный и грозный вид! Стены, колонны, пиластры, все составлено из оружия, которое ослепляет глаза своим блеском. Одно слово — и 100 000 человек будут здесь вооружены в несколько минут. — Внизу под малым арсеналом, в длинной галлерее, стоит Королевская артиллерия между столбами, на которых висят знамена, в разныя времена отнятыя Англичанами у неприятелей. Тут же видите вы изображение знаменитейших Английских Королей и Героев: каждой сидит на лошади, в своих латах и с мечем своим. Я долго смотрел на храброго Черного Принца.

В царской кладовой показывали нам венец Эдуарда Исповедника, осыпанный множеством драгоценных камней; золотую державу с фиолетовым аметистом, которому цены не полагают; скипетр, так называемые мечи милосердия, духовного и временного правосудия, носимые перед Английскими Королями в обряде коронования — серебряныя купели для царской фамилии, и пребогатый государственный венец, надеваемый Королем для присутствия в Парламенте, и украшенный большим изумрудом, рубином и жемчугом.

Тут же показывают и топор, которым отрубили голову Анне Грей!!

Наконец ввели нас в монетную, где делают золотыя и серебряныя деньги; но это Английская Тайная, и вам говорят: сюда не ходите, сюда не глядите; туда вас не пустят! — Мы видели кучу гиней; но Г. надзиратель не постыдился взять с нас несколько шиллингов!

 

Сент-Джемской дворец есть, может быть, самый беднейший в Европе. Смотря на него, пышный человек не захочет быть Английским Монархом. Внутри также нет ничего царского. Тут Король обыкновенно показывается чужестранным Министрам и публике; а живет в Королевином

350

дворце, Buckinghamhouse,[*] где комнаты убраны со вкусом, отчасти работою самой Королевы, и где всего любопытнее славные Рафаэлевы картоны или рисунки; их всего 12: 7 — у Королевы Английской, два у Короля Французского, два у Сардинского, а двенадцатой у одного Англичанина, который, заняв для покупки сего драгоценного рисунка большую сумму денег, отдал его в заклад и получил назад испорченный. На них изображены разные чудеса из Нового Завета; фигуры все в человеческий рост. Художники считают их образцом правильности и смелости. — Я видел торжественное собрание во Дворце; однакожь не входил в парадную залу, будучи в простом фраке.

Уаит-гал (White-hall) был прежде Дворцом Английских Королей — сгорел, и теперь существуют только его остатки, между которыми достойна примечания большая зала, расписанная вверху Рубенсом. В сем здании показывают закладенное окно, из которого нещастный Карл сведен был на эшафот. Там, где он лишился жизни, стоит мраморное изображение Иакова II; подняв руку, он указывает пальцем на место казни отца его.[**]

Адмиралтейство есть также одно из лучших зданий в Лондоне. Тут заседают пять главных Морских Коммисаров; они рассылают приказы к начальникам Портов и к Адмиралам; все выборы флотских Чиновников от них зависят.

Палаты Лорда-Мера и Банк стоят примечательного взгляда; самый4 огромный дом в Лондоне есть так называемый Соммерсет-гаус на Темзе, который еще не достроен, и похож на целый город. Тут соединены все городские Приказы, Коммисии, Бюро; тут живут Казначеи, Секретари, и проч. Архитектура очень хороша и величественна. — Еще заметны домы Бетфордов, Честерфильдов, Девонширского Герцога Принца Валлисского, (который дает впрочем дурную идею о вкусе хозяина или Архитектора); другие все малы и ничтожны.

Описания свои заключу я примечанием на счет Английского любопытства. Что ни пойдете вы здесь осматривать: церковь ли Св. Павла, Шекспирову ли галлерею, или дом какой, везде находите множество людей, особливо женщин. Не мудрено: в Лондоне обедают поздно; и кто не имеет дела, тому надобно выдумывать, чем занять себя до шести часов.

 


[*] Букингемский дворец (англ.)

[**] Я видел статую Карла I, любопытную по следующему анекдоту. После его бедственной кончины, она была снята и куплена медником, которой продал бесчисленное множество шандалов, уверяя, что они вылиты из металла статуи; но в самом деле он спрятал ее, и подарил Карлу II, при его восшествии на престол — за что был награжден весьма щедро.

351

<142>

Виндзор.

Земляки мои непременно хотели видеть славную скачку близ Виндзора, где резвая лошадь приносит хозяину иногда более Ост-Индского корабля. Я рад с другими всюду ехать, и в 9 часов утра поскакали мы четверо в карете по Виндзорской дороге; беспрестанно кричали нашему кучеру: скорее! скорее! и в несколько минут очутились на первой станции. «Лошадей!» — А где их взять? все в разгоне. — «Вздор! это разве не лошади?» — Оне приготовлены для других; для вас нет ни одной. — Мы шумели, но без пользы, и наконец решились итти пешком, не смотря на жар и пыль. — Какое превращение! какой удар для нашей гордости! Те, мимо которых как птицы пролетели мы на борзых Английских конях, объезжали нас один за другим, смотрели с презрением на бедных пешеходцев и смеялись. Несносные, грубые Британцы! думал я: обсыпайте нас пылью; но за чем смеяться? — Иные кричали даже: «добрый путь, господа! видно, по обещанию!» — Но Руских не так легко унизить; мы сами начали смеяться; скинули с себя кафтаны, шли бодро и пели даже Французския арии; отобедали в сельском трактире, и в 5 часов, своротив немного с большой дороги, вступили в Виндзорской Парк....

Thy forests, Windsor! and thy green retreats,
At once the Monarch’s and the Muse’s seats.

Pope[*]

Мы сняли шляпы... веря Поэту, что это священный лес. «Здесь, (говорит он) являются боги во всем своем великолепии; здесь Пан окружен бесчисленными стадами, Помона рассыпает плоды свои, Флора цветит луга, и дары Цереры волнуются как необозримое море»... Описание Стихотворца пышно, но справедливо. Мрачные леса, прекрасные лесочки, поля, луга, бесконечныя алеи, зеркальные каналы, реки и речки, все есть в Виндзорском Парке! — Как мы веселились, отдыхали и снова утомлялись, то сидя под густою сению, где пели над нами всякого роду лесныя птицы, то бегая с оленями, которых тут множество! — Стихотворец у меня в мыслях и в руках. Я ищу берегов унылой Лодоны, где, по его словам, часто купалась Цинтия-Диана....

Из юных Нимф ея дочь Тамеса, Лодона,
Была славнее всех; и взор Эндимиона
Лишь потому ее с Дианой различал,
Что месяц золотой богиню украшал.
Но смертных и богов пленяя, не пленялась:
Одна свобода ей с невинностью мила,
И ловля птиц, зверей, утехою была.
Одежда легкая на Нимфе развевалась;
Зефир играл в ея струистых волосах;

[*] Твои леса, Виндзор, и твои зеленые убежища — приют одновременно и короля и муз. Поп. (англ.)

352
Резной колчан звенел с стрелами на плечах,
И меткое копье[*] за серною свистало.
Однажды Пан ее увидел, полюбил,
И сердце у него желаньем воспылало.
Она бежит... в любви предмет бегущий мил,
И Нимфа робкая стыдливостью своею
Для дерзкого еще прелестнее была.
Как горлица летит от хищного орла,
Как яростный орел стремится вслед за нею,
Так Нимфа от него, так он за Нимфой в след —
И ближе, ближе к ней... Она изнемогает;
Слаба, бледна... в глазах ея темнеет свет.
Уже тень Панова Лодону настигает,
И Нимфа слышит стук ног бога за собой;
Дыхание его как ветер развевает
Ей волосы... Тогда, оставлена Судьбой,
В отчаяньи своем нещастная, к богине
Душею обратясь, так мыслила: «спаси,
О Цинтия! меня; в дубравы пренеси,
На родину мою! Ах! пусть я там отныне
Стенаю горестно, и слезы лью ручьем!»
Исполнилось... и вдруг, как будто бы слезами
Излив тоску свою, она течет струями,
Стеная жалобно в журчании своем.
Поток сей и теперь Лодоной называем,
Чист, хладен как она; тот лес им орошаем,
Где Нимфа некогда гуляла и жила.
Диана моется в его воде кристальной,
И память Нимфина доныне ей мила:
Когда вообразит ея конец печальной,
Струи сливаются с богининой слезой.
Пастух задумавшись журчанью их внимает;
Сидя под тению, в них часто созерцает
Луну у ног своих и горы вниз главой,
Плывущий ряд дерев, над берегом висящих,
И воду светлую собою зеленящих.
Среди прекрасных мест излучистым путем
Лодона тихая едва, едва струится;
Но вдруг, быстрее став в течении своем,
Спешит с отцом ея навек соединиться.[**]

Извините, естьли перевод хуже оригинала. Слушая томное журчание Лодоны, я вздумал рассказать ея историю в Руских стихах.

Мне хотелось бы многое перевести вам из Windsor-Forest;[***] например, щастие сельского жителя, любителя Наук и любимца Муз; описание бога Тамеса, который, подняв свою влажную главу, опершись на урну и озираясь вокруг себя, славословит мир и предсказывает величие Англии. Но солнце заходит, а нам должно еще видеть славную скачку. Мы спешим, спешим....

Теперь вы, друзья мои, ожидаете от меня другой картины; хотите видеть, как 30, 40 человек, одетых Зефирами, садятся на прекрасных,


[*] Легкия копья, с которыми изображаются Дианины Нимфы, были бросаемы в зверей.

[**] С Темзою, которая в Поэзии называется богом Тамесом.

[***] «Виндзорского леса» (англ.)

353

живописных лошадей, приподнимаются на стременах, удерживают дыхание, и с сильным биением сердца ждут знака, чтобы скакать, лететь к цели, опередить других, схватить знамя и упасть на землю без памяти; хотите лететь взором за скакунами, из которых всякой кажется Пегасом; хотите в то же время угадывать по глазам зрителей, кто кому желает победы, чья душа за какою лошадью несется; хотите читать в них надежду, страх, опять надежду, восторг или отчаяние; хотите слышать радостные плески в честь победителя: браво! виват! ура!... Ошибаетесь, друзья мои! мы опоздали, ничего не видали, посмеялись над собою и пошли осматривать большой Виндзорской дворец. Он стоит на высоком месте; всход нечувствителен, а вид прекрасен. На одной стороне равнина, где извивается величественная Темза, опушенная лесочками; а на другой большая гора, покрытая густым лесом. Перед дворцом, на террасе, гуляли Принцессы, дочери Королевския в простых белых платьях, в соломенных шляпках, с тросточками, как сельския пастушки. Оне резвились, бегали и кричали друг другу: ma soeur, ma soeur![*] Глаза мои искали Елисаветы: воображение мое, по некоторым газетным анекдотам, издавна любило заниматься ею. Она не красавица; но скромный вид ея нравится.

Дворец построен еще Вильгельмом Завоевателем, распространен и украшен другими Королями. Он славится более своим прекрасным местоположением, нежели наружным и внутренним великолепием. Я заметил несколько хороших картин: Микель-Анджеловых, Пуссеневых, Корреджиевых и портретов Вандиковых. Из спальни вход в залу красоты, где стоят портреты прелестнейших женщин во время Карла II. Хотите ли знать имена их? Mistriss Knoff, Lawson, Lady Sunderland, Rochester, Denham, Middleton, Byron, Richmond, Clevelant, Sommerset, Northumberland, Grammont, Ossory.[**] Естьли живописцы не льстили, то оне были подлинно красавицы, даже и в Англии, где так много приятных женских лиц.... Некоторые плафоны в комнатах очень хороши; также и резная работа. Я долго смотрел на портрет нашего Великого Петра, написанный во время Его пребывания в Лондоне живописцом Неллером. Император был тогда еще молод: это Марс в Преображенском мундире! — Зала Св. Георгия, или Кавалеров Подвязки, стоит того, чтобы сказать об ней несколько слов; она велика и прекрасна своею архитектурою. В большом овале, среди плафона, представлен Карл II в Орденской одежде, а за ним, в виде женщин, три Соединенный Королевства. Изобилие и Религия держат над ним корону. Тут же изображено Монархическое Правление, которое опирается на Религию и Вечность. Правосудие, Сила, Умеренность и Благоразумие гонят мятеж и бунт. Подле трона, в осьмиугольнике, под крестом Св. Георгия, окруженным подвязкою и Купидонами, вырезана надпись: Honni soit qui


[*] сестрица! сестрица! (франц.)

[**] Г-жи Ноф, Лаусон, леди Сандерленд, Рочестер, Дэнхем, Мидлтон, Байрон, Ричмонд, Кливленд, Сомерсет, Нортемберленд, Граммонт, Оссори (англ.)

354

mal y pense![*] Одним словом, как в Версальском Дворце все дышет Лудовиком XIV, так в Виндзорском все напоминает Карла II, о котором Английские патриоты не любят воспоминать.

 

<143>

Виндзорский Парк.

Сидя под тению дубов Виндзорского Парка, слушая пение лесных птичек, шум Темзы и ветвей, провел я несколько часов в каком-то сладостном забвении — не спал, но видел сны, восхитительные и печальные.

Темныя, лестныя, милыя надежды сердца! исполнитесь ли вы когда нибудь? Живость ваша есть ли залог исполнения? или, со всеми правами быть щастливым, узнаю щастье только воображением, увижу его только мельком, вдали, подобно блистанию молний, и при конце жизни скажу: «я не жил!»

Мне грустно; но как сладостна эта грусть? Ах! молодость есть прелестная эпоха бытия нашего! Сердце, в полноте жизни, творит для себя будущее, какое ему мило; все кажется возможным, все близким. Любовь и Слава, два идола чувствительных душ, стоят за флером перед нами и подымают руку, чтобы осыпать нас дарами своими. Сердце бьется в восхитительном ожидании, теряется в желаниях, в выборе щастья, и наслаждается возможным еще более, нежели действительным.

Но цвет юности на лице увядает; опытность сушит сердце, уверяя его в трудности щастливых успехов, которые прежде казались ему столь легкими! Мы узнаем, что воображение украшало все приятности жизни, сокрывая от нас недостатки ея. Молодость прошла; любовь как солнце скатилась с горизонта — чтожь осталось в сердце? несколько милых и горестных воспоминаний — нежная тоска — чувство, подобное тому, которое имеем по разлуке с бесценным другом, без надежды увидеться с ним в здешнем свете. — А слава?... Говорят, что она есть последнее утешение любовию растерзанного сердца; но слава, подобно розе любви, имеет свое терние, свои обманы и муки. Многие ли бывали ею щастливы? Первый звук ея возбуждает гидру зависти и злословия, которыя будут шипеть за вами до гробовой доски, и на самую могилу вашу изолиют еще яд свой. —

Жизнь наша делится на две эпохи: первую проводим в будущем, а вторую в прошедшем. До некоторых лет, в гордости надежд своих, человек смотрит все вперед, с мыслию: «там, там ожидает меня судьба, достойная моего сердца!» Потери мало огорчают его; будущее кажется ему несметною казною, приготовленною для его удовольствий. Но когда горячка юности пройдет; когда сто раз оскорбленное самолюбие по неволе научится смирению; когда, сто раз обманутые надеждою, наконец


[*] Да будет стыдно тому, кто дурно подумает об этом! (франц.)

355

перестаем ей верить: тогда, с досадою оставляя будущее, обращаем глаза на прошедшее, и хотим некоторыми приятными воспоминаниями заменить потерянное щастие лестных ожиданий, говоря себе в утешение: и мы, и мы были в Аркадии! Тогда, тогда единственно научаемся дорожить и настоящим; тогда же бываем до крайности чувствительны и к самомалейшей трате; тогда прекрасный день, веселая прогулка, занимательная книга, искренний дружеский разговор, даже ласки верной собачки (которая не оставила нас вместе с неверными любовницами!) извлекают из глаз наших слезы благодарности; но тогда же и смерть любимой птички делает нам превеликое горе.

Где сливаются сии две эпохи? ни глаз не видит, ни сердце не чувствует. Однажды в Швейцарии вышел я гулять на восходе солнца. Люди, которые мне встречались, говорили: «доброе утро, господин!» Что со мною было далее, не помню; но вдруг вывело меня из задумчивости приветствие: «добрый вечер!» Я взглянул на небо: солнце садилось. Это поразило меня. Так бывает с нами и в жизни! Сперва говорят об человеке: «как он молод!» и вдруг скажут об нем: «как он стар!»

Таким образом мыслил я в Виндзорском парке, разбирая свои чувства и угадывая те, которыя со временем будут моими!

 

<144>

Лондон, Июля.... 1790.

Трое Руских, М*, Д* и я, в 11 часов утра сошли с берега Темзы, сели в ботик и поплыли в Гриничь. День прекрасный — мы спокойны и веселы — плывем под величественными арками мостов, мимо бесчисленных кораблей, стоящих на обеих сторонах в несколько рядов: одни с распущенными флагами приходят и втираются в тесную линию; другие с поднятыми парусами готовы лететь на край мира. Мы смотрим, любуемся, рассуждаем — и хвалим прекрасную выдумку денег, которыя столько чудес производят в свете и столько выгод доставляют в жизни. Кусок золота — нет, еще лучше: клочек бумажки, присланный из Москвы в Лондон, как волшебный талисман дает мне власть над людьми и вещами: захочу, имею — скажу, сделаю. Все, кажется, ожидает моих повелений. Вздумал ехать в Гриничь — стукнул в руке беленькими кружками — и гордые Англичане исполняют мою волю, пенят веслами Темзу, и доставляют мне удовольствие видеть разнообразныя картины человеческого трудолюбия и Природы. — Разговор наш еще не кончился, а ботик у берега.

Первый предмет, который явился глазам нашим, был самый предмет нашего путешествия и любопытства: Гриничская Госпиталь, где признательная Англия осыпает цветами старость своих мореходцов,

356

орудие величества и силы ея. Не многие Цари живут так великолепно, как Английские престарелые матрозы. Огромное здание состоит из двух замков, спереди разделенных красивою площадью, и назади соединяемых колоннадами и Губернаторским домом, за которым начинается большой парк. Седые старцы, опершись на балюстрад террасы, видят корабли, на всех парусах летящие по Темзе: что может быть для них приятнее? сколько воспоминаний для каждого? Так и они в свое время рассекали волны, с Ансоном, с Куком! — С другой стороны, плывущие на кораблях матрозы смотрят на Гриничь и думают: «там готово пристанище для нашей старости! Отечество благодарно; оно призрит и успокоит нас, когда мы в его служении истощим силы свои!»

Все внутренния украшения дома имеют отношение к мореплаванию: у дверей глобусы, в куполе залы компас; здесь Эвр летит с востока и гонит с неба звезду утреннюю; тут Австер, окруженный тучами и молниями, льет воду; Зефир бросает цветы на землю; Борей, размахивая драконовыми крыльями, сыплет снег и град. Там Английской корабль, украшенный трофеями, и главнейшия реки Британии, отягченныя сокровищами; там изображения славнейших Астрономов, которые своими открытиями способствовали успехам Навигации. — Имена патриотов, давших деньги Вильгельму III на заведение Госпитали, вырезаны на стене золотыми буквами. Тут же представлен и сей любезный Англичанам Король, попирающий ногами самовластие и тиранство. Между многими другими, по большой части аллегорическими картинами, читаете надписи: Anglorum spes magna — salus publica — securitas publica.[*]

Каждый из нас должен был заплатить около рубля за свое любопытство; не больно давать деньги в пользу такого славного заведения. У всякого матроза, служащего на Королевских и купеческих кораблях, вычитают из жалованья 6 пенсов в месяц на содержание Госпитали; за то всякой матроз может быть там принят, естьли докажет, что он не в состоянии продолжать службы, или был ранен в сражении, или способствовал отнять у неприятеля корабль. Теперь их 2000 в Гриниче, и каждой получает в неделю 7 белых хлебов, 3 фунта говядины, 2 ф. баранины, l½ ф. сыру, столько же масла, гороху, и шиллинг на табак.

Я напомню вам слово, сказанное в Лондоне Петром Великим Вильгельму III, и достойное нашего Монарха. Король спросил, что Ему более всего полюбилось в Англии? Петр I отвечал: «то, что Госпиталь заслуженных матрозов похожа здесь [1]на дворец, а дворец1 Вашего Величества похож на Госпиталь.» — В Англии много хорошего; а всего лучше общественныя заведения, которыя доказывают благодетельную мудрость Правления.2 Salus publica есть подлинно девиз его. Англичане должны любить свое отечество.3

Гриничь сам по себе есть красивый городок; там родилась Елисавета. — Мы отобедали в кофейном доме, погуляли в парке, сели в лодку,


[*] Главная надежда англичан — общественное благо — общественная безопасность (латин.)

357

поплыли, в 10 часов вечера вышли на берег и очутились в каком-то волшебном месте!...

Вообразите бесконечныя алеи, целые леса, ярко освещенные огнями; галлереи, колоннады, павильйоны, альковы, украшенные живописью и бюстами великих людей; среди густой зелени триумфальныя, пылающия арки, под которыми гремит оркестр; везде множество людей; везде столы для пиршества, убранные цветами и зеленью. Ослепленные глаза мои ищут мрака; я вхожу в узкую крытую алею, и мне говорят: вот гульбище Друидов![*] Иду далее; вижу, при свете луны и отдаленных огней, пустыню и рассеянные холмики, представляющие Римской стан; тут растут кипарисы и кедры. На одном пригорке сидит Мильтон — мраморный — и слушает музыку; далее — обелиск, Китайской сад; наконец нет уже дороги... Возвращаюсь к оркестру.4

Естьли вы догадливы, то узнали, что я описываю вам славный Английской Воксал, которому напрасно хотят подражать в других землях. Вот прекрасное, вечернее гульбище, достойное умного и богатого народа.

Оркестр играет по большой части любимыя народныя песни; поют актеры и актрисы Лондонских Театров; а слушатели, в знак удовольствия, часто бросают им деньги.

Вдруг зазвонили в колокольчик, и все бросились к одному месту; я побежал вместе с другими, не зная, куда и за чем. Вдруг поднялся занавес, и мы увидели написанное огненными словами: Take care of your pockets! берегите карманы! (потому что Лондонские воры, которых довольно бывает и в Воксале, пользуются этою минутою). В то же время открылась прозрачная картина, представляющая сельскую сцену. «Хорошо! думал я: но не стоит того, чтобы бежать без памяти и давить людей.»

Лондонской Воксал соединяет все состояния: тут бывают и знатные люди и лакеи, и лучшия Дамы и публичныя женщины. Одни кажутся актерами, другие зрителями. — Я обходил все галлереи и осмотрел все картины, написанныя по большой части из Шекспировых Драм или из новейшей Английской Истории. Большая ротонда, где в ненастное время бывает музыка, убрана сверху до полу зеркалами; куда ни взглянешь, видишь себя в десяти живых портретах.5

Часу в двенадцатом начались ужины в павильйонах, и в лесочке заиграли на рогах. Я от роду не видывал такого множества людей сидящих за столами — что имеет вид какого-то великолепного праздника. Мы сами выбрали себе павильйон; велели подать цыпленка, анчоусов, сыру, масла, бутылку Кларету, и заплатили рублей шесть.6

Воксал в двух милях от Лондона, и летом бывает отворен всякой вечер; за вход платится копеек сорок. — Я на рассвете возвратился домой, будучи весьма доволен целым днем.

 


[*] Имя алеи.

358

<145>

Выбор в Парламент.

Через каждыя семь лет Парламент возобновляется. Ныне, по моему щастию, надлежало быть выборам; я видел их.

Вестминстер избирает двух Членов. Министры желали Лорда Гуда, а противники их Фокса; более не было Кандидатов. На кануне избрания угощались безденежно в двух тавернах те Вестминстерские жители, которые имеют голос: в одной подчивали Министры, а в другой приятели Фоксовы. Я хотел видеть этот праздник: вошел в таверну, и должен был выпить стакан вина за Фоксово здоровье. На сей раз Англичане довольно шумели.... Fox for ever! Да здравствует Фокс! наш доброй, умный Фокс, лисица именем,[*] лев сердцем, патриот, друг Вестминстерского народа! — Тут были всякого роду люди: и Лорды и ремесленники. Кто имеет свой уголок в Вестминстере, тот имеет и голос.

На другой день рано по утру отправился я с земляками своими на Ковенгарденскую площадь, уже наполненную народом, так что мы с трудом нашли себе место подле галлереи, которая на это время делается из досок, и в которой Избиратели записывают свои голоса. Самих Кандидатов еще не было; но друзья их работали, говорили речи, махали шляпами, и кричали Hood for ever! Fox for ever![**] Тут люди в голубых лентах дружески пожимали руку у сапожников. — Вдруг явился человек лет пятидесяти, неопрятно одетый, видом неважный, снял шляпу и показал, что хочет говорить. Все умолкло. «Сограждане!» сказал он, понюхав несколько раз табаку, которым засыпан был весь длинный камзол его: «сограждане! истинная Английская свобода у нас давно уже не в моде; но я человек старинной, и люблю отечество по старинному. Вам говорят, что нынешний день есть торжество гражданских прав ваших; но пользуетесь ли вы ими, когда вам предлагают из двух Кандидатов выбрать двух Членов? Они уже выбраны! Министры с противниками согласились, и над вами шутят.» — (Тут он еще несколько раз понюхал табаку, а народ говорил: «это правда; над нами шутят.») — «Сограждане! для поддержания ваших прав, драгоценных моему сердцу, я сам себя предлагаю в Кандидаты. Знаю, что меня не выберут; но по крайней мере вы будете выбирать. Я Горн Тук: вы обо мне слыхали, и знаете, что Министерство меня не жалует.» — Браво! закричали многие: мы подадим за тебя голоса! В ту же минуту подошел к нему седой старик на клюках, и все вокруг меня произнесли имя его: Вилькес! Вилькес! Вам, друзья мои, известна история этого человека, который несколько лет играл знаменитую ролю в Англии, был страшным врагом Министерства, самого Парламента, идолом народа; думал только о личных своих выгодах, и хотел быть ужасным единственно для того, чтобы получить доходное место; получил его, обогатился и сошел с шумного


[*] Фокс значит лисица.

[**] Да здравствует Гуд! Да здравствует Фокс! (англ.)

359

театра. Он сказал Горну: «мой друг! этою дрожащею рукою напишу я имя твое в книге, и умру спокойнее, естьли ты будешь Членом Парламента.» Горн обнял его с холодным видом, и начал нюхать табак.

Горн Тук был, во время Американской войны, проповедником в Брендсфорде, писал в газетах против двора, сидел за то в тюрьме, не унялся, и поныне еще ставит себе за честь быть врагом Министров. Он говорит сильно, пишет еще сильнее, и многие считают его Автором славных Юниевых писем.

Раздался голос: «дайте место Кандидатам!» Мы увидели процессию... Напереди знамена, с изображением Гудова и Фоксова имени, и с надписью: за отечество, народ, конституцию. За ними шли друзья Кандидатов с разноцветными кокардами на шляпах; за ними сами Кандидаты: Фокс, толстой, маленькой, черноволосой, с густыми бровями, с румяным лицем, человек лет в 45, в синем фраке — и Гуд, высокой, худой, лет пятидесяти, в Адмиральском зеленом мундире. Они стали на доски, устланныя коврами, и каждый говорил народу приветствие. Начался выбор. Избиратели входили в галлерею, и записывали голоса свои: что продолжалось несколько часов. Между тем мальчик лет тринадцати влез на галлерею, и кричал над головою Кандидатов: здравствуй Фокс! провались сквозь землю Гуд! а через минуту: здравствуй Гуд! провались сквозь землю Фокс! Никто не унимал шалуна, а Кандидаты даже и не взглянули на него.

Наконец объявили имена новых Членов: Гуда и Фокса. За Горна Тука было только 200 голосов; но он вместе с избранными говорил благодарную речь народу, и сказал: «я никак не думал, чтобы в Вестминстере нашлось 200 патриотов; теперь вижу, и радуюсь такому числу.» — Тут Фокса посадили на кресла, украшенныя лаврами и в триумфе понесли домой; знамена развевались над его головою, музыка гремела, и тысячи голосов восклицали: Fox for ever! Виват! ура! Фокс уже в пятый раз избирается от Вестминстера: и так не мудрено, что он сидел на торжественных креслах очень покойно и свободно, то улыбался, то хмурил густыя черныя брови свои. — И Гуда хотели нести; но он просил увольнения, и один из друзей его сказал: «Адмирал наш любит триумфы только на море!» — —

Теперь, друзья мои, опишу вам другого роду происшествие. Сюда недавно приехал курьером из П* господин N.N., человек не молодой, который, не жалея толстого брюха своего, скачет из земли в землю, чтобы остальными от прогонов червонцами кормить жену и детей своих. И так вы не осудите его, что он скуп, и приехав в Лондон, не хотел сшить себе фрака, а ходил по улицам в коротеньком синем мундире, в длинном красном камзоле и в черном бархатном картузе; но здешний народ не вы — мальчики бегали за ним и кричали: смотрите, какая чучела! Мы приступили к нему, чтобы он оделся по-людски, и наконец убедили. Господин N. N. сделал себе модный фрак, купил прекрасную шляпу, и дал нам слово обновить их в день выборов. Мы зашли к нему, чтобы итти вместе на площадь, и ахнули от удивления: он надел сверх кафтана синюю толстую епанчу, а на шляпу какой-то футляр из

360

клеенки, боясь дождя! Мы сорвали с него то и другое; уверили, что небо чисто — и пошли. Нещастный! Солнце долго сияло, но часу в пятом, когда уже мы возвращались домой, небо затуманилось, ударил дождь, и наш N.N. бросился под зонтик пирожной лавки, ругая нас немилосердо. Мы остановились, и через минуту были окружены множеством людей. Вдруг видим, что приятель наш с кем-то разговаривает очень весело, смеется, рассказывает — и вдруг, оцепенев, бледнеет от ужаса.... Что такое?... у него украли из кармана деньги, которыя он беспрестанно держал рукою, но заговорившись с незнакомцем, оратор наш хотел сделать какой-то выразительный жест, вынул из кармана руку, и через две секунды не нашел уже в нем кошелька. Подивитесь искусству здешних воров! Мы советовали бедному N.N. не брать денег: он не послушался.

Нигде так явно не терпимы воры, как в Лондоне; здесь имеют они свои Клубы, свои Таверны, и разделяются на разные классы: на пехоту и конницу (footpad, highwayman), на домовых и карманных (housebreaker, pickpocket). Англичане боятся строгой полиции, и лучше хотят быть обкрадены, нежели видеть везде караулы, пикеты, и жить в городе как в лагере. За то они берут предосторожность; не возят и не носят с собою много денег, и редко ходят по ночам, особливо же за городом. Мы Руские вздумали однажды в 11 часов ночи ехать в Воксал. Что же? выезжая из города, увидели, что у нас за каретою сидят человек пять с ужасными рожами; мы остановились, согнали их, но следуя совету благоразумия, воротились назад. Негодяи могли бы в поле догнать нас и ограбить. В другой раз я и Д* испугали самих воров. Мы гуляли пешком близ Ричмонда, запоздали, сбились с дороги и очутились в пустом месте, на берегу Темзы, в бурную ночь, часу в первом; идем и видим под деревом сидящих двух человек. Добрым людям мудрено было в такое время сидеть в поле и на дожде. Что же делать? спастись дерзостию, payer d’audace1, как говорят Французы — смелым Бог владеет — прямо к ним, скорым шагом! Они вскочили и дали нам дорогу. — В Англии никогда не возьмут в тюрьму человека по вероятности, что он вор: надобно поймать его на деле и представить свидетелей; иначе вам же беда, естьли приведете его без неоспоримых законных доказательств.

 

<146>

Театр.

Летом бывает здесь только один Гемеркетской Театр, на котором однакожь играют все лучшие Ковенгарденские и Друриленские актеры.[*] Зрителей всегда множество: и в ложах и в партере; народ бывает в галлереях. В первый раз видел я Шекспирова Гамлета — и лучше, естьли бы


[*] Два главные Лондонские Театра.

361

не видал! Актеры говорят, а не играют; одеты дурно, декорации бедныя. Гамлет был в черном Французском кафтане, с толстым пучком и в голубой ленте; Королева в робронде, а Король в Гишпанской епанче. Лакеи в ливрее приносят на сцену декорацию, одну ставят, другую берут на плеча, тащат — и это делается во время представления! Какая розница с Парижскими театрами! Я сердился на актеров не за себя, а за Шекспира, и дивился зрителям, которые сидели покойно и с великим вниманием слушали; изредка даже хлопали. Угадайте, какая сцена живее всех действовала на публику? та, где копают могилу для Офелии, и где работники, играя словами, говорят, что первый дворянин был Адам, the first that ever bore arms,[*] и тому подобное. Одна Офелия занимала меня: прекрасная актриса,[**] прекрасно одетая, и трогательная в сценах безумия; она напомнила мне Дюгазон в Нине; и поет очень приятно. — Я видел еще Оперу Инкле и Ярико (которую играли не очень хорошо, но гораздо лучше Гамлета) и еще три Комедии или буфонады, в которых зрители очень смеялись. — Говорят, что у Англичан есть Мельпомена: госпожа Сиддонс, редкая трагическая Актриса; но ее теперь нет в Лондоне. Гораздо более нашел я удовольствия в здешней Италиянской Опере. Играли Андромаху. Маркези и Мара пели; музыка прекрасная. Дни два отзывался в ушах моих трогательный дуэт:

Quando mai, astri tiranni,
Avran fine i nostri affanni?
Quando paghi mai sarete
Delia voslra crudelta?[***]

В театре я купил эту Оперу, поднесенную Принцу Валлисскому при следующем Английском письме, которое перевожу для вас как редкую вещь:

«Странно покажется, что я осмеливаюсь поднести Италиянскую Оперу Вашему Королевскому Высочеству. Хотя Юпитер принимал в жертву быков, но никто не смел дарить его мухами. Принц столь искусный, как Ваше Высочество, во всех отвлеченных науках и самой изящнейшей Литтературе, не может дорожить Оперною безделкою. Восхитительныя прелести музыки, рассыпанныя в сей Опере, озлащают некоторым образом сей малый труд; но я имею нечто важнейшее для моего оправдания. Славный Понтифекс, Леон X, не презрел поднесенной ему книги о поваренном искусстве, и мы читаем в Вал. Максиме, что Персидской Монарх принял в дар старой кафтан с таким снисхождением, что наградил дателя Самоским островом. Первый был самый остроумнейший из владык земных, а вторый сильнейший: два качества, которыя чудесно соединяются в Вашем Высочестве. Лучезарное светило


[*] он первый носил личное оружие (англ.)

[**] Биллингтон, естьли не ошибаюсь.

[***] Жестокие светила, когда же окончатся наши горести? Когда же вы насытите свою жестокость? (итал.)

362

не отказывает в улыбке своей ни червячку, ни былинке; а высокая благодетельность вашего сердца не имеет другого примера. — Вашего Высочества покорнейший слуга К.Ф. Бадини.»

После такого письма я хотел бы лично узнать господина Бадини.1

 

<147>

Лондон, Июля... 1790.

Я хотел итти за город, в прекрасную деревеньку Гамстет; хотел взойти на холм Примроз, где благоухает скошенное сено; хотел оттуда посмотреть на Лондон, возвратиться к ночи в город и ехать в Воксал... но нигде не был, и не жалею. День не пропал: сердце мое было тронуто!

Подле самого Cavendish Square встретился мне старой, слепой нищий, которого вела... собачка, привязанная на снурке. Собачка остановилась, начала ко мне ласкаться, лизать ноги мои; нищий сказал томным голосом: «добрый господин! сжалься над бедным и слепым! my dear sir, I am poor and blind!» Я отдал ему шиллинг. Он поклонился, тронул снурок, и собачка побежала. Я пошел за ними. Собачка вела его серединою тротуара, как можно далее от края и всех отверстий, чтобы слепой старик не упал; часто останавливалась, ласкала людей (но не всех, а по выбору: она казалась физиогномистом!) и почти всякой давал нищему. Мы прошли две улицы. Собачка остановилась подле женщины, не молодой, но миловидной и очень бедно одетой, которая против одного дому сидела на стуле, играла на лютне и пела жалобным голосом. Прекрасной мальчик, также бедно одетый, держал в руках несколько печатных листочков, стоял прислонившись к стене и умильно смотрел на поющую. Увидев старика, он подбежал к нему и сказал: «добрый Томас! здоров ли ты?» — Слава Богу! а мать твоя?... Как она хорошо поет! послушаю. — Сын начал ласкать собачку; а мать, поговорив с стариком, снова заиграла и запела... Я долго слушал и положил ей на колени несколько пенсов. Мальчик взглянул на меня благодарными глазами и подал мне печатной листок. Это был гимн, который пела мать его. Вместо того, чтобы итти за город, я возвратился домой и перевел гимн. Вот он:

Господь есть бедных покровитель
И всех печальных утешитель;
Всевышний зрит, что нужно нам,
И двум тоскующим сердцам
Пошлет в свой час отраду.
Отдаст ли нас Он в жертву гладу?
Забудет ли Отец детей?
Прохожий сжалится над нами
(Есть сердце у людей!)
А мы молитвой и слезами
Заплатим долг ему.
363

В словах нет ничего отменного; но естьлиб вы, друзья мои, слышали, как бедная женщина пела, то не удивились бы, что я переводил их — со слезами.

 

<148>

Ранела.

Нынешнюю ночь карета служила мне спалнею! — В 8 часов отправились мы Руские в Ранела пешком; не шли, а бежали, боясь опоздать; устали до смерти, потому что от моей улицы до Ранела конечно не менее пяти верст, и в десятом часу вошли в большую круглую залу, прекрасно освещенную, где гремела музыка. Тут в летние вечера собирается хорошее Лондонское общество, чтобы слушать музыку и гулять. В ротонде сделаны в два ряда ложи, где женщины и мущины садятся отдыхать, пить чай и смотреть на множество людей, которые вертятся в зале. Мы взглянули на собрание, на украшения залы, на высокой оркестр, и пошли в сад, где горел фейерверк; но любуясь им, чуть было не подвергнулись судьбе Семелеиной: искры осыпали нас с головы до ног. — Возвратись в ротонду, я сел в ложе подле одного старика, который насвистывал разныя песни, как Стернов дядя Тоби, но впрочем не мешал мне молчать и смотреть на публику. Может быть действие свечь обманывало глаза мои: только мне казалось, что я никогда еще не видывал вместе столько красавиц и красавцев, как в Ранела; а вы согласитесь, что такое зрелище очень занимательно. К нещастью у меня страшно болела голова, и я во втором часу, оставив товарищей своих веселиться, пошел искать кареты; с трудом нашел, сел, велел везти себя в Оксфортскую улицу, и заснул. Просыпаюсь у своего дому — вижу день — смотрю на часы: пять... и так я три часа ехал! Кучер сказал, что мы около двух стояли на одном месте, и что никак не льзя было проехать за множеством карет.

 

<149>

Лондон, Июля... 1790.

Нынешнее утро видел я в славном Британском Музеуме множество древностей Египетских, Этруских, Римских, жертвенных орудий, Американских идолов, и проч. Мне показывали одну Египетскую глиняную ноздреватую чашу, которая имеет удивительное свойство: естьли

364

налить ее водою, и вложить в которой нибудь из ея наружных поров салатное семя, то оно распустится и через несколько дней произведет траву. Я с любопытством рассматривал еще Лакриматории, или маленькие глиняные и стеклянные сосуды, в которые Римляне плакали на погребениях; но всего любопытнее был для меня оригинал Магны Харты, или славный договор Англичан с их Королем Иоанном, заключенный в 13 веке, и служащий основанием их конституции. Спросите у Англичанина, в чем состоят ея главныя выгоды? Он скажет: я живу, где хочу; уверен в том, что имею; не боюсь ничего, кроме законов. Разогните же Магну Харту: в ней Король утвердил клятвенно сии права для Англичан — и в какое время? когда все другие Европейские народы были еще погружены в мрачное варварство.

Из Музеума прошел я в дом Ост-Индской Компании и видел с удивлением огромные магазины ея. Общество частных людей имеет в совершенном подданстве богатейшия, обширныя страны мира, целыя (можно сказать) государства; избирает Губернаторов и других начальников; содержит там армию, воюет и заключает мир с державами! Это беспримерно в свете. Президент и 24 Директора управляют делами. Компания продает свои товары всегда с публичного торгу — и хотя снабжает ими всю Европу; хотя выручает за них миллионы: однакожь расходы ея так велики, что она очень много должна. Следственно ей более славы, нежели прибыли; но согласитесь, что Английской богатый купец не может завидовать никакому состоянию людей в Европе!

 

<150>

Семейственная жизнь.

Берега Темзы прекрасны; их можно назвать цветниками — и вопреки Английским туманам, здесь царствует Флора. Как милы сельские домики, оплетенные розами снизу до самой кровли,[*] или густо осененные деревами, так что ни один яркой лучь солнца не может в них проникнуть!

Но картина добрых нравов и семейственного щастия всего более восхищает меня в деревнях Английских, в которых живут теперь многие достаточные Лондонские граждане, делаясь на лето поселянами. Всякое Воскресенье1 хожу в какую нибудь загородную церковь слушать нравственную, 2 ясную проповедь во вкусе Йориковых, и смотреть на спокойныя лица отцов и супругов, которые все усердно молятся Всевышнему и просят, кажется, единственно о сохранении того, что уже имеют. В церквах сделаны ложи — и каждая занимается особливым семейством.


[*] Вид прекрасной. Ветви с цветами нарочно поднятые вверх, переплетаются, и достают до кровли низеньких домиков.

365

Матери окружены детьми — и я нигде не видывал таких прекрасных малюток, как здесь: совершенно кровь с молоком, как говорят Руские: одушевленные цветочки, любезные Зефиру; все маленькие Эмили, все маленькия Софии. Из церкви каждая семья идет в свой садик, который разгоряченному воображению кажется по крайней мере уголком Мильтонова Эдема; но, к щастию, тут нет змея искусителя: миловидная хозяйка гуляет рука в руку с мужем своим, а не с прелестником, не с Чичисбеем... одним словом, здесь редкой холостой человек не вздохнет, видя красоту и щастие детей, скромность и благонравие женщин. Так, друзья мои, здесь женщины скромны и благонравны, следственно мужья щастливы; здесь супруги живут для себя, а не для света. Я говорю о среднем состоянии людей; впрочем и самые Английские Лорды, и самые Английские Герцоги не знают того всегдашнего рассеяния, которое можно назвать стихиею нашего, так называемого хорошего общества. Здесь бал или концерт есть важное происшествие: об нем пишут в газетах. У нас правило: вечно быть в гостях, или принимать гостей. Англичанин говорит: я хочу быть щастливым дома, и только изредка иметь свидетелей моему щастию. Какия же следствия? Светския дамы, будучи всегда на сцене, привыкают думать единственно о театральных добродетелях. Со вкусом одеться, хорошо войти, приятно взглянуть, есть важное достоинство для женщины, которая живет в гостях, а дома только спит или сидит за туалетом. Ныне большой ужин, завтра бал: красавица танцует до пяти часов утра; и на другой день до того ли ей, чтобы заниматься своими нравственными3 должностями? Напротив того Англичанка, воспитываемая для домашней жизни, приобретает качества доброй супруги и матери, украшая душу свою теми склонностями и навыками, которые предохраняют нас от скуки в уединении, и делают одного человека сокровищем для другого. Войдите здесь по утру в дом: хозяйка всегда за рукодельем, за книгою, за клавесином, или рисует, или пишет, или учит детей, в приятном ожидании той минуты, когда муж, отправив свои дела, возвратится с биржи, выдет из кабинета и скажет: теперь я твой! теперь я ваш! Пусть назовут меня, чем кому угодно; но признаюсь, что я без какой-то внутренней досады не могу видеть молодых супругов в свете, и говорю мысленно: «Нещастные! что вы здесь делаете? Разве дома среди вашего семейства, в объятиях любви и дружбы, вам не сто раз приятнее, нежели в этом пустоблестящем кругу, где не только добрыя свойства сердца, но и самый ум едва ли не без дела; где знание какой-то приличности составляет всю науку; где быть не странным есть верх искусства для мущины, и где две, три женщины бывают для того, чтобы удивлялись красоте их, а все прочия... Бог знает, для чего; где с большими издержками и хлопотами люди проводят несколько часов в утомительной игре ложного веселья? Естьли у вас нет детей, мне остается только жалеть, что вы не умеете наслаждаться друг другом, и не знаете, как мило проводить целые дни с любезным человеком, деля с ним дело и безделье, в полной душевной свободе, в мирном расположении сердца. А естьли вы родители, то пренебрегаете одну из святейших обязанностей человечества.

366

В самую ту минуту когда ты, беспечная мать, прыгаешь в контр-дансе, маленькая дочь твоя падает, может быть, из рук неосторожной кормилицы, чтобы на всю жизнь сделаться уродом, или семилетний сын, оставленный с наемным учителем и слугами, видит какой нибудь дурной пример, который сеет в его сердце порок и нещастие. Сидя за клавесином, среди блестящего общества, ты, красавица, хочешь нравиться, и поешь как малиновка; но малиновка не оставляет птенцов своих! Одна попечительная мать имеет право жаловаться на судьбу, естьли не хороши дети ея; а та, которая светския удовольствия предпочитает семейственным, не может назваться попечительною.»4

И каким опасностям подвержена в свете добродетель молодой женщины? Скажите, не виновна ли она перед своим мужем, как скоро хочет нравиться другим? Что же иное может питать склонность ея к светским обществам? Слабости имеют свою постепенность, и переливы едва приметны. Сперва молодая супруга хочет только заслужить общее внимание или красотою или любезностию, чтобы оправдать выбор ея мужа, как думает; а там родится в ней желание нравиться какому нибудь знатоку более, нежели другому; а там — надобно хитрить, заманивать, подавать надежду; а там... не увидишь, как и сердце вмешается в планы самолюбия; а там — бедный муж! бедныя дети!

 

Всего же нещастнее она сама. Хорошо, естьли бы до конца можно было жить в упоении страстей; но есть время, в которое все оставляет женщину, кроме ея добродетели; в которое одна благодарная любовь супруга и детей может рассеять грусть ея о потерянной красоте и многих приятностях жизни, увядающих вместе с цветом наружных прелестей. Что, естьли оскорбленный муж убегает тогда ея взоров; естьли дурно воспитанныя дети, не обязанныя ей ни чем, кроме нещастной жизни и пороков своих, всякой час растравляют раны 5ея сердца5 знаками холодности, нелюбви, самого презрения?... Обратится ли к свету? Но там время переломило ея скипетр, угодники исчезли — Зефир опахала ея не приманивает уже Сильфов — и разве подобная ей нещастная кокетка сядет подле нее, чтобы излить желчь свою на умы и на сердца людей.

Говорю о женщинах для того, что сердцу моему приятнее заниматься ими; но главная вина без всякого сомнения на стороне мущин, которые не умеют пользоваться своими правами для взаимного щастия, и лучше хотят быть строптивыми рабами, нежели умными, вежливыми и любезными властелинами нежного пола, созданного прельщать, следственно не властвовать, потому что сила не имеет нужды в прельщении. Часто должно жалеть о муже, но о мужьях никогда. Мягкое женское сердце принимает всегда образ нашего; и естьли бы мы вообще любили добродетель, то милыя красавицы из кокетства сделались бы добродетельными.6

Я всегда думал, что дальнейшие успехи просвещения должны более привязать людей к домашней жизни. Не пустота ли душевная вовлекает

367

нас в рассеяние? Первое дело истинной Философии7 есть обратить человека к неизменным удовольствиям Натуры. Когда голова и сердце заняты дома приятным образом; когда в руке книга, подле милая жена, вокруг прекрасныя дети, захочется ли ехать на бал, или на большой ужин?

Мысль моя не та, чтобы супруги должны были всю жизнь провести с глазу на глаз. Гименей не есть ни тюремщик, ни отшельник, и мы рождены для общества; но согласитесь, что в светских собраниях всего менее наслаждаются обществом. Там нет места ни рассуждениям, ни рассказам, ни излияниям чувства; всякой должен 8сказать слово8 мимоходом и увернуться в сторону, чтобы пустить 9другова на сцену;9 все беспокойны, чтобы не проговориться и не обличить своего невежества в хорошем тоне. Одним словом, это вечная дурная комедия, называемая принуждением, без связи, а всего более без интереса. — Но приятностию общества наслаждаемся мы в коротком обхождении с друзьями и сердечными приятелями, которых первый взор открывает душу; которые приходят к нам меняться мыслями и наблюдениями, шутить в веселом расположении, грустить в печальном. Выбор таких людей зависит от ума супругов; и не всего ли ближе искать их между теми, которых сама Натура предлагает нам в друзья, то есть, между родственниками? О милые союзы родства! вы бываете твердейшею опорою добрых нравов — и естьли я в чем нибудь завидую нашим предкам, то конечно в привязанности их к своим ближним.

Вольтер в конце своего остроумного и безобразного романа[*] говорит: друзья! пойдем работать в саду! слова, которыя часто отзываются в душе моей после утомительного размышления о тайне рока и щастия. Можно еще примолвить: «пойдем любить своих домашних, родственников и друзей; а прочее оставим на произвол судьбы»!

Не смотря на Лондонскую огромную церковь Св. Павла; не глядя на Темзу, через которую великолепные мосты перегибаются, и на которой пестреют флаги всех народов; не удивляясь богатству магазинов Ост-Индской Компании, и даже не в собрании здешнего Ученого Королевского Общества говорю я: Англичане просвещены! нет; но видя, как они умеют наслаждаться семейственным щастием, твержу сто раз: Англичане просвещены!

 


[*] Кандида.

368

<151>

Литтература.

Литтература Англичан, подобно их характеру, имеет много особенности, и в разных частях превосходна. Здесь отечество живописной Поэзии (Poésie descriptive): Французы и Немцы переняли сей род у Англичан, которые умеют замечать самыя мелкия черты в Природе. По сие время ничто еще не может сравняться с Томсоновыми Временами года; их можно назвать зеркалом Натуры. Сен-Ламбер лучше нравится Французам; но он в своей Поэме кажется мне Парижским щеголем, который, выехав в загородный дом, смотрит из окна на сельския картины и описывает их в хороших стихах; а Томсона сравню с каким нибудь Швейцарским или Шотландским охотником, который, с ружьем в руке, всю жизнь бродит по лесам и дебрям, отдыхает иногда на холме или на скале, смотрит вокруг себя, и что ему полюбится, что Природа вдохнет в его душу, то изображает карандашем на бумаге. Сен-Ламбер кажется приятным гостем Натуры, а Томсон ея родным и домашним. — В Английских Поэтах есть еще какое-то простодушие, не совсем древнее, но сходное с Гомеровским; есть меланхолия, которая изливается более из сердца, нежели из воображения; есть какая-то странная, но приятная мечтательность, которая, подобно Английскому саду, представляет вам тысячу неожидаемых вещей. — Самым же лучшим цветком Британской Поэзии считается Мильтоново описание Адама и Евы и Драйденова Ода на музыку. Любопытно знать то, что Поэма Мильтонова, в которой столь много прекрасного и великого, сто лет продавалась, но едва была известна в Англии. Первый Аддисон поднял ее на высокой пьедесталь и сказал: удивляйтесь!

В Драматической Поэзии Англичане не имеют ничего превосходного, кроме творений одного Автора; но этот Автор есть Шекспир, и Англичане богаты!

Легко смеяться над ним не только с Вольтеровым, но и самым обыкновенным умом; кто же не чувствует великих красот его, с тем — я не хочу и спорить! Забавные Шекспировы Критики похожи на дерзких мальчиков, которые окружают на улице странно одетого человека и кричат: какой смешной! какой чудак!

Всякой Автор ознаменован печатию своего века. Шекспир хотел нравиться современникам, знал их вкус и угождал ему; что казалось тогда остроумием, то ныне скучно и противно: следствие успехов разума и вкуса, на которые и самой великой Гений не может взять мер своих. Но всякой истинный талант, платя дань веку, творит и для вечности; современныя красоты исчезают, а общия, основанныя на сердце человеческом и на природе вещей, сохраняют силу свою, как в Гомере, так и в Шекспире. Величие, истина характеров, занимательность приключений, откровение человеческого сердца, и великия мысли, рассеянныя в драмах Британского Гения, будут всегда их магиею для людей с чувством. Я не знаю другого Поэта, который имел бы такое всеобъемлющее, плодотворное,

369

неистощимое воображение; и вы найдете все роды Поэзии в Шекспировых сочинениях. Он есть любимый сын богини Фантазии, которая отдала ему волшебный жезл свой; а он, гуляя в диких садах воображения, на каждом шагу творит чудеса!

Еще повторяю: у Англичан один Шекспир! Все их новейшие Трагики только-что хотят быть сильными, а в самом деле слабы духом. В них есть Шекспировской бомбаст, а нет Шекспирова Гения. В изображении страстей всегда почти заходят они за предел истины и Натуры, может быть от того, что обыкновенное, то есть истинное, мало трогает сонныя и флегматическия сердца Британцев: им надобны ужасы и громы, резанье и погребения, исступление и бешенство. Нежная черта души не была бы здесь примечена; тихие звуки сердца без всякого действия исчезли бы в Лондонском партере. — Славная Аддисонова трагедия хороша там, где Катон говорит и действует; но любовныя сцены несносны. Нынешния любимыя драмы Англичан: Grecian Daughter, Fair penitent, Jean Shore[*] и проч., трогают более содержанием и картинами, нежели чувством и силою Авторского таланта. — Комедии их держатся запутанными интригами и каррикатурами; в них мало истинного остроумия, а много буфонства; здесь Талия не смеется, а хохочет.

Примечания достойно то, что одна земля произвела и лучших Романистов и лучших Историков. Ричардсон и Фильдинг выучили Французов и Немцов писать романы как историю жизни, а Робертсон, Юм, Гиббон, влияли в Историю привлекательность любопытнейшего романа, умным расположением действий, живописью приключений и характеров, мыслями и слогом. После Фукидида и Тацита ничто не может сравняться с Историческим Триумвиратом Британии.[**]

Новейшая Английская Литтература совсем не достойна внимания: теперь пишут здесь только самые посредственные романы, а стихотворца нет ни одного хорошего. Йонг, гроза щастливых и утешитель нещастных, и Стерн, оригинальный живописец чувствительности, заключили фалангу бессмертных Британских Авторов.

А я заключу это письмо двумя, тремя словами об Английском языке. Он всех на свете легче и простее, совсем почти не имеет грамматики, и кто знает частицы of и to, знает склонения; кто знает will и shall, знает спряжения; все неправильные глаголы можно затвердить в один день. Но вы, читая как азбуку Робертсона и Фильдинга, даже Томсона и Шекспира, будете с Англичанами немы и глухи; то есть, ни они вас, ни вы их не поймете. Так труден Английской выговор, и столь мудрено узнать слухом то слово, которое вы знаете глазами! Я все понимаю, что мне напишут, а в разговоре должен угадывать. Кажется, что у Англичан рты связаны или на отверстие их положена Министерством большая пошлина: они чуть, чуть разводят зубы, свистят, намекают, а не говорят. Вообще Английской язык груб, неприятен для слуха, но богат и обработан во всех родах для письма — богат краденым, или (чтоб не оскорбить


[*] «Дочь Греции», «Кающаяся красавица», «Джин Шор» (англ.)

[**] Т. е. с Робертсоном. Юмом и Гиббоном.

370

Британской гордости), отнятым у других. Все ученыя и по большой части нравственныя1 слова взяты из Французского или из Латинского, а коренные глаголы из Немецкого. Римляне, Саксонцы, Датчане истребили и Британской народ, и язык их; говорят, что в Валлисе есть некоторые его остатки. Пестрота Английского языка не мешает ему быть сильным и выразительным; а смелость Стихотворцев удивительна; но гармонии, и того, что в Реторике называется числом, совсем нет. Слова отрывистыя, фразы короткия, и ни малого разнообразия в периодах! Мера стихов всегда одинакая: Ямбы в 4 или в 5 стоп с мужеским окончанием. — Да будет же честь и слава нашему языку, который в самородном богатстве своем, почти без всякого чуждого примеса, течет как гордая, величественная река — шумит, гремит — и вдруг, естьли надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какия заключаются только в падении и возвышении человеческого голоса!

 

<152>

Лондон, Августа... 1790.

В 8 часов вечера я позвонил в своем маленьком кабинете, и вместо моей Дженни (которая, сказать правду, не очень красива собою) вошла ко мне прелестная девушка лет семнадцати. Я удивился, и смотрел на нее в молчании. Она спрашивала: «что угодно господину?» краснелась, присядала, глядела в землю, и наконец изъяснила мне, что Дженни, пользуясь Воскресеньем, гуляет за городом, а она взялась на несколько часов заступить ея место в доме. Я хотел знать имя красавицы? — София. — Ея состояние? — Служанка в пансионе. — Ея забавы, удовольствия в жизни? — Работа, милость госпожи, хорошая книжка. — Ея надежды? — Накопить несколько гиней и возвратиться в Кентское Графство к старику отцу, которой живет в большой нужде. — — София принесла мне чай, налила, по усильной прозьбе моей сама выпила чашку, но никак не хотела сесть, и при всяком слове краснелась, хотя я остерегался нескромности в разговоре с нею. Впрочем, к моему удивлению, Англинския фразы сами собою мне представлялись, и естьли бы я всякой день мог говорить с прелестною Софиею, то через месяц заговорил бы как — Оратор Парламента! С чувством скажу вам, друзья мои, что Англичанки и в самом низком состоянии чрезвычайно любезны своею кротостию.

В нынешнее Воскресенье поговорю о Воскресеньи. Оно здесь свято и торжественно; самый бедный поденщик перестает работать; купец запирает лавку, биржа пустеет, Спектакли затворяются, музыка молчит. Все идут к обедне; люди, привязанные своими упражнениями и делами к городу, разъезжаются по деревням; народ толпится на гульбищах, и

371

бедный по возможности наряжается. Что у Французов Генгеты,1 то здесь Thea-gardens или сады, где народ пьет чай и пунш, ест сыр и масло. Тут-то во всей славе являются горнишныя девушки, в длинных платьях, в шляпках, с веерами; тут ищут оне себе женихов и щастья; видятся с своими знакомыми, угощают друг друга, и набираются всякого рода анекдотами, замечаниями, на целую неделю. Тут, кроме слуг и служанок гуляют ремесленники, сидельцы, Аптекарские ученики — одним словом, такие люди, которые имеют уже некоторый вкус в жизни, и знают, что такое хороший воздух, приятный сельской вид, и проч. Тут соблюдается тишина и благопристойность; тут вы любите Англичан.

Но естьли хотите, чтобы у вас помутилось на душе, то загляните ввечеру в подземельныя2 Таверны или в питейные домы, где веселится подлая Лондонская чернь! — Такова судьба гражданских обществ:3 хорошо сверху, в середине, а вниз не заглядывай. Дрожжи и в самом лучшем вине бывают столь же противны вкусу, как и в самом худом.

Дурное напоминает дурное: скажу вам еще, что на Лондонских улицах, ввечеру, видел я более ужасов разврата, нежели и в самом Париже. Оставляя другое (о чем можно только говорить, а не писать) вообразите, что между нещастными жертвами распутства здесь много двенадцатилетних девушек! вообразите, что есть Мегеры, к которым изверги-матери приводят дочерей на смотр и торгуются!

Я начал письмо свое невинностию, а кончил предметом омерзения! — Любезная София! прости меня.

 

<153>

Вестминстер.

Славная Вестминстерская зала (Westminsterhall) построена еще в одиннадцатом веке, как некоторые Историки утверждают. Она считается самою огромнейшею в Европе, и свод ея держится сам собою, без столбов. В ней торжествуется коронация Английских Монархов; в ней бывают и чрезвычайныя заседания Верхнего Парламента, когда он судит Государственного Пера. Таким образом случилось мне видеть там суд Гастингса, Hasting’s trial, который уже 10 лет продолжается, и который был для меня любопытен. Достав билет через нашего Посла, я занял место в верхней галлерее, среди множества зрителей. Мы долго ждали. Наконец явился Фокс, в черном Французском кафтане, с кипою бумаг; а за ним Борк, сухощавой старик в очках, и также в черном кафтане и с бумагами. Вы знаете, что Нижний Парламент, именем народа, обвиняет Гастингса, бывшего Губернатора Ост-Индии, в разных преступлениях, и выбрал адвокатами Борка, Фокса и Шеридана, чтобы доказывать вины его в судилище Лордов. Отворились большия двери — и судьи, Члены Верхнего Парламента, вошли тихо и торжественно друг за другом в своих

372

мантиях, а Духовные, то есть Епископы, в высоких шапках, и сели по местам. 1Фокс стал напротив Лорда Канцлера,1 и начал говорить речь, которая продолжалась целые... четыре часа! Он исчислял все доказательства Гастингсова корыстолюбия, все его беззаконныя дела, оскорбительныя для чести, для имени Английского народа; говорил сильно, иногда с жаром, и отдыхал единственно тогда, когда надлежало представить улики в подлиннике. В таком случае Борк заступал место его и читал бумаги; а Ритор садился на стул, утираясь белым платком, и через 5 минут снова начинал говорить. Я не столько жалел Фоксовой груди, сколько бедных Лордов — слушать, по крайней мере сидеть столько времени на одном месте, без движения, с важностию, с видом внимания! Фокс требовал от них не безделки, а жизни Гастингсовой, называя его вором, злодеем, чудовищем — и в присутствии его самого. Гастингс, старик лет за шестьдесят, седой, худенькой, в голубом Французском кафтане, сидел на креслах подле самого Ритора, который над его головою требовал его головы! Но умный старик казался совершенно покойным, равнодушным; даже худо слушал, посматривая то на судей, то на своих двух Адвокатов, которые с великою прилежностию записывали обвинения, сидя подле Клиента. Он уверен, что его оправдают; но виноват ли он подлинно? спросите вы. Против человечества, виноват; против Англии, нет. Гастингс не злодей в сердце своем; но зная тайную политику Английского Министерства, зная выгоды Ост-Индской Компании, жертвовал, может быть, собственными благородными чувствами тому предмету, для которого послали его в Индию; тиранствовал, чтобы утвердить там власть Англичан, и стараясь умножать доходы Компании, умножил, может быть, и свои — за что однакожь Министры не предадут его в жертву Парламентским говорунам. Англичанин человеколюбив у себя; а в Америке, в Африке и в Азии едва не зверь; по крайней мере с людьми обходится там как с зверями; накопит денег, возвратится домой, и кричит: не тронь2 меня; я человек! Торжество Английского правосудия состоит единственно в том, что Гастингса бранят, разоряют, именем закона; Риторы истощают свое красноречие, занимают Публику, Журналистов; Лорды зевают, дремлют на больших креслах; всякой делает свое дело — и довольно! Что принадлежит до Фоксова таланта, то я назову его скорее складною говорливостию, нежели красноречием; слова текут рекою, но нет сильных Ораторских3 движений; много разительной Логики, только много и лишнего. В Шеридане более пиитического жара, но менее логической силы, как говорят Критики; а славный Борк уже стареется. — — Наконец Фокс кончил, поклонился и сошел с кафедры. Один из Гастингсовых Адвокатов сказал Перам: «Милорды! Генерал N.N. не успел представить вам отзыва в пользу нашего Клиента; уехал в свое отечество, в Швейцарию, для поправления здоровья; но он скоро возвратится.»... Тут Борк выступил вперед и примолвил с важным видом: «Милорды! пожелаем Господину Генералу щастливого пути и лучшего здоровья!» Все Лорды, все зрители засмеялисв; встали — и пошли домой.

 

373

Подле Вестминстерской залы, в остатках огромного дворца,4 который сгорел[*] при Генрихе VIII, собирается обыкновенно Верхний и Нижний Парламент. В заседаниях первого не бывает никого, кроме Членов; я мог видеть только залу собрания, украшенную богатыми обоями, на которых изображено разбитие Гишпанской Армады. В конце залы возвышается Королевской трон, а подле два места для старших Принцов крови; за троном сидят молодые Лорды, которые не имеют еще голоса; на правой стороне Епископы, против Короля Перы, Герцоги и проч. Замечания достойно то, что Канцлер и Оратор сидят на шерстяных шарах: древнее и, как уверяют, символическое обыкновение! Шар означает важность торговли (не знаю, по чему) а шерсть суконныя Английския фабрики, требующия внимания Лордов.

Зала Нижнего Парламента соединяется с первою длинным коридором; она убрана деревом. Тут для зрителей сделаны галлереи. Кафедры нет. Президент, называемый Оратором, сидит на возвышенном месте между двух Клерков или Секретарей, за столом, на котором лежит золотой скипетр; они трое должны быть всегда в Шпанских париках и в мантиях; все прочие в обыкновенных кафтанах, в шляпах, сидят на лавках, из которых одна другой выше. Кто хочет говорить, встает, и снимая шляпу, обращает речь свою к Президенту, то есть к Оратору, который, подобно дядьке, унимает их, естьли они заговорят не-дело. и кричит: to order! в порядок! Члены могут всячески бранить друг друга, только не именуя, а на пример так: «почтенный господин, который говорил передо мною, есть глупец» — и проч. Министрам часто достается; они иногда отбраниваются, иногда отмалчиваются; а когда пойдет дело на голоса, большинство всегда на их стороне. Кто говорит хорошо, того слушают; в противном случае кашляют, стучат ногами, шумят; а при всяком важном слове кричат hearken! слушайте! Заседание открывается в 3 часа по полудни, молитвою, и продолжается иногда до 2 за полночь. Розница5 между Парижским Народным собранием и Английским Парламентом есть та, что первое шумнее; впрочем и Парламентския собрания довольно беспорядочны. Члены беспрестанно встают; поклонясь Оратору, как школьному Магистру, бегают вон, едят и проч. — Их числом 558; на лицо же не бывает никогда и трех сот. Едва ли 50 человек говорят когда нибудь; все прочие немы; иные, может быть, и глухи — но дела идут своим порядком, и хорошо. Умные Министры правят: умная публика6 смотрит и судит. Член может говорить в Парламенте все, что ему годно; по закону он не дает ответа.

 


[*] Едва ли в каком нибудь городе было столько пожаров, как в Лондоне.

374

<154>

Вестминстерское Аббатство.

Церковныя Английския Хроники наполнены чудесными сказаниями о сем древнем Аббатстве. На пример, оне говорят, что сам Апостол Петр, окруженный ликами Ангелов, освятил его в начале седьмого века, при Короле Себерте. Как бы то ни было, оно есть самое древнейшее здание в Лондоне, несколько раз горело, разрушалось и снова из праха восставало. Славный Рен, строитель Павловской церкви, прибавил к нему две новыя готическия башни, которыя, вместе с северным портиком, называемым Соломоновыми вратами, Solomon’s Gate, всего более украшают внешность храма. Внутренность разительна; огромный свод величественно опускается на ряд гигантских столпов, между которыми свет и мрак разливаются. Тут всякой день бывает утреннее и вечернее служение; тут венчаются Короли Английские; тут стоят и гробы их!... Я вспомнил Французской стих:

Не льзя без ужаса с престола — в гроб ступить!

Тут сооружены монументы Героям, Патриотам, Философам, Поэтам; и я назвал бы Вестминстер храмом бессмертия, естьли бы в нем не было многих имен, совсем недостойных памяти. Чтобы думать хорошо об людях, надобно читать не Историю, а надгробныя надписи: как хвалят покойников! — Замечу важнейшие монументы и переведу некоторыя надписи.

На черном и белом мраморном памятнике Лорда Кранфильда подписано женою его: «Зависть воздвигала бури против моего славного и добродетельного супруга; но он, с чистою душею, смело стоял на корме, крепко держался за руль совести, рассекал волны, спасся от кораблекрушения, в глубокую осень жизни своей бросил якорь и вышел на тихий берег уединения. Наконец сей изнуренный мореходец отправился на тот свет, и корабль его щастливо пристал к небу.»

На гробе славного Поэта Драйдена стоит его бюст, с простою надписью: «Иоанн Драйден родился в 1632, умер в 1700 году. Герцог Буккенгам соорудил ему сей монумент.» — Подле, как нарочно, вырезана самая пышная эпитафия на памятнике Стихотворца Кауле (Cowley): «Здесь лежит Пиндар, Гораций и Виргилий Англии, утеха, красота, удивление веков, » и проч. — На гробе самого Герцога Буккингама, друга Попова, читаете: «Я жил и сомневался; умираю и не знаю; что ни будет, на все готов.» — А ниже: «За Короля моего часто, за отечество всегда».

Готический монумент древнейшего Английского стихотворца Часера почти совсем развалился. Часер жил в четвертом-надесять веке, писал неблагопристойныя сказки, хвалил своего родственника, Герцога Ландкастерского, и помог ему стихами своими взойти на престол.

Нещастный Граф Эссекс посвятил белый мраморный памятник Бену Джонсону, современнику Шекспирову, с надписью: О гаге Ben Johnson! О редкой Джонсон!

375

На гробе Спенсера подписано: «Он был царь Поэтов своего времени, и божественный ум его всего лучше виден в его творениях.»

Ботлер сочинил славную Поэму Годибраса, осмеивая в ней Кромвелевских Республиканцев и Фанатизм. Двор и Король хвалили Поэму, но Автор умер с голоду. Барбер, Лондонской Мер, сказал: «кто в жизни не имел пристанища, тому сделаем хотя по смерти достойный его монумент» — сказал и сделал.

Под Мильтоновым бюстом сооружен памятник Стихотворцу Грею. Лирическая Муза держит в руке медальйон его, и указывая другою рукою на Мильтона, говорит: у Греков Гомер и Пиндар; здесь Мильтон и Грей!

Преклоните колена... вот Шекспир!... стоит как живой, в одежде своего времени, опершись на книгу, в глубокой задумчивости... Вы узнаете предмет его глубокомыслия, читая следующую надпись, взятую из его Драмы The Tempest: [*]

Колоссы гордые, веков произведенье,
И храмы славные, и самой шар земной,
Со всем, что есть на нем, исчезнет как творенье
Воздушныя мечты, развалин за собой
В пространствах не оставив!

Четыре времени года изображены на гробнице Томсоновой. Отрок указывает на них и подает венок Поэту.

Герцог и Герцогиня Квинсберри почтили прекрасным монументом Гея, творца Оперы Нищих.[**] Эпитафия сочинена самим Геем:

Все в свете есть игра, жизнь самая ничто:
Так прежде думал я, а ныне знаю то.

Музыкант Гендель, изображенный славным Рубильяком, слушает Ангела, который в облаках, над его головою, играет на арфе. Перед ним лежит его Оратория, Мессия, разогнутая на прекрасной арии: I know that my Redeemer lives: Знаю, что жив спаситель мой!2

На гробнице Томаса Парра написано, что он жил 152 года, в царствование десяти Королей, от Эдуарда IV до Карла II. Известно, что сей удивительный человек, будучи ста тридцати лет, не оставлял в покое молодых соседок своих, и присужден был всенародно, в церкви, каяться в любовных грехах.

Автор Вакефильдского Священника, Запустевшей деревни и Путешественника, Голдсмит расхвален до крайности. «Он был великой Поэт, Историк, Философ; занимался почти всяким родом сочинений, и во всяком успевал; владел нежными чувствами, и по воле заставлял плакать и смеяться. Во всех его речах и делах обнаруживалось редкое добродушие. Ум острый, замысловатый и великой вливал душу, силу и приятность


[*] «Буря» (англ.)

[**] Самое остроумнейшее произведение Английской Литтературы... и самое противное человеку с нежным нравственным1 чувством.

376

в каждое слово его. Любовь товарищей,3 верность друзей и уважение читателей воздвигли ему сей памятник.»

Я остановился с благоговением перед памятником Невтона. Херувимы держат перед ним развернутый свиток; он указывает на него пальцом, опершись рукою ка книги, с заглавием: Божество, Оптика, Хронология; вверху большой шар, на котором сидит Астрономия; внизу прекрасной барельеф, где изображены все Невтоновы открытия. В Латинской надписи сказано, что он «почти божественным умом своим определил движение и фигуру светил небесных, путь Комет, прилив и отлив моря; узнал разнообразие солнечных лучей и свойство цветов, был мудрым изъяснителем Натуры, древности и Св. Писания; доказал своею Философиею величие Бога, а жизнию святость Евангелия.» Надпись заключается сими словами: «Как смертные должны гордиться Невтоном, славою и красою человечества!»

Некоторые памятники сооружены Парламентом и Королем, от имени благодарной Англии, за важныя услуги; на пример, Капитану Корнвалю, Генералу Вольфу, Майору Андре, которые пожертвовали жизнию отечеству. Трогательное и достойное геройства воздаяние!

Монумент Гаскона Найтингеля и жены его, посвященный любовию сына их, есть самый лучший в Вестминстерском Аббатстве, как художеством, так и мыслию. Прекрасная женщина умирает в объятиях супруга. Смерть выползает из гроба, смотрит ужасными глазами на супругу и метит в нее копьем своим. Супруг видит грозное чудовище, и в страхе, в отчаянии, стремится отразить удар. — Это работа славного Рубильяка.

Придел Генриха VII назывался чудом мира. В самом деле тут много удивительного в готическом вкусе; особливо же в резьбе на меди и на дереве. — В этом приделе погребают Королевскую фамилию, и вы видите подле нещастной Марии Стуарт Елисавету! Гроб всех примиряет.

В заключение переведу вам нечто из мыслей одного Англичанина о Вестминстерском Аббатстве.

«С живым меланхолическим удовольствием был я во всех мрачных сокровенностях сего последнего жилища славы; рассуждал о жизни человеческой, ея бедствиях и краткости. Миллионы (думал я), подобно тебе размышляли здесь о трофеях смерти, на которые теперь смотришь; и ты, подобно миллионам, будешь прахом, уступишь место новым людям, и следов твоих не останется. Сие святое хранилище славы и величия будет и впредь наполняться почтенными остатками дарований и заслуг, украшаться новыми великолепными памятниками и служить предметом удивления; а наконец, по неизбежному закону судьбы, со всем богатством древностей погребется во тме времен, и будет памятником собственного своего разрушения

 

377

<155>

Окрестности Лондона.

Видя и слыша, как скромно живут богатые Лорды в столице, я не мог понять, на что они проживаются; но увидев сельские домы их, понимаю, как им может недоставать и двух сот тысячь дохода. Огромные замки, сады, которых содержание требует множества рук; лошади, собаки, сельские праздники: вот обширное поле их мотовства! Руской в столице и в путешествиях разоряется, Англичанин экономит. Живучи в Лондоне только заездом, Лорд не считает себя обязанным звать гостей; не стыдится в старом фраке итти пешком обедать к Принцу Валлисскому и ехать верхом на простой наемной лошади; а естьли вы у него по короткому знакомству обедаете, служат два лакея — простой сервис — и много, что пять блюд на столе. Здесь живут в городе как в деревне, а в деревне как в городе; в городе простота, в деревне старомодная пышность — разумеется, что я говорю о богатом дворянстве.

И сколько сокровищ в живописи, в антиках, рассеяно по сельским домам! Давно уже Англичане имеют страсть ездить в Италию и скупать все превосходное, чем славится там древнее и новое Искусство; внук умножает собрание деда, и картина, статуя, которою любовались художники в Италии, навеки погребается в его деревенском замке, где он бережет ее как златое руно свое: почему, теряясь в лабиринте сельских парков, любопытный художник может воображать себя Язоном.

Я наименую только самые лучшие из виденных мною домов вокруг Лондона:

Так называемый Бельведер Лорда Турлова, откуда прекрасный вид на окрестныя поля и Темзу, покрытую кораблями — замок Графа Минсфильда, где есть великолепная зала, которую считают лучшим произведением здешней Архитектуры — Герцога Девонширского, может быть самый огромнейший в Англии, построенный среди темных кедровых алей — Графа Дорсета, окруженный самым диким парком, где множество зверей, птиц, и где есть прекрасный готической эрмитаж с искусственными развалинами — Графа Буккингамшира с миловидными каштановыми лесочками, прекрасным гротом, обсаженным благоуханными кустами — Sion-House[*] Герцога Нортумберландского с большими садами, всего более украшенными текущею в них Темзою — Вальполя в готическом вкусе — Графа Тильнея, откуда с террасы видны река, каналы, бесчисленныя алеи, пустыни, лесочки, которые составляют необозримой амфитеатр — Алдермана Томаса, называемый naked beauty[**] — господина Бинга и Карю (Garew), где обширные сады, а в садах столетния померанцовыя деревья (что беспримерно в Англии). — В каждом из сих домов богатая картинная галлерея со множеством других произведений Искусства; при каждом большия оранжереи, где собраны плоды и растения всех частей


[*] Сионский замок (англ.)

[**] чистая красота (англ.)

378

мира; при каждом огромныя конюшни, где лошади живут лучше многих людей на свете. Вы читали забавное Гулливерово путешествие; помните, что он заехал в царство лошадей, у которых люди были в рабстве, и которыя, разговаривая по своему с нашим путешественником, никак не хотели верить, чтобы где нибудь подобныя им благородные твари могли служить слабодушному человеку. Эта выдумка Свифтова казалась мне странною; но приехав в Англию, я понял Сатирика: он шутил над своими земляками, которые, по страсти к лошадям, ходят за ними по крайней мере как за нежными друзьями своими. Резвые скакуны здесь только-что не Члены Парламента, и без всякого излишнего самолюбия могут вообразить себя господами людей. — Вообще Архитектура сельских замков и домов очень хороша. Вкус, выгнанный из Лондона, живет и царствует в Английских деревнях.

Во все стороны Лондонския окрестности приятны; но смотреть на них хорошо только с какого нибудь возвышения. Здесь все обгорожено: поля, луга; и куда ни взглянешь, везде забор — это неприятно.

Самыя лучшия места по реке Темзе; самые лучшие виды вокруг Виндзора и Ричмонда, который в древния времена был столицею Британских Королей, и назывался Шен: что на старинном Саксонском языке значило блестящий. Теперь Ричмонд есть самая прекраснейшая деревня в свете, и называется Английским Фраскати.1 Тамошний дворец не достоин большого внимания; сад также — но вид с горы, на которой Ричмонд возвышается амфитеатром, удивительно прелестен. Вы следуете глазами за Темзою верст 30 в ея блистательном течении сквозь богатыя долины, луга, рощи, сады, которые все вместе кажутся одним садом. Тут прекрасно видеть восхождение солнца, когда оно, как будто бы снимая туманный покров с равнин, открывает необозримую сцену деятельности в физическом и нравственном мире. Я несколько раз ночевал в Ричмонде, но только однажды видел восходящее солнце. Между Ричмонда и Кингстона есть большой парк, называемый New-Park,[*] которого хотя и не льзя сравнять с Виндзорским, но который однакожь считается одним из лучших в Англии. Величественныя дерева, прекрасная зелень; а всего лучше вид с тамошнего холма: шесть провинций представляются глазам вашим — Лондон — Виндзор...

Я один раз был в славном, Кьюском саду, Kew-Garden, место, которое нынешний Король старался украсить по всей возможности, но которое само по себе не стоит того, хотя в описаниях и называют его Эдемом: мало, низко, без видов. Там Китайское, Арабское, Турецкое перемешено с Греческим и Римским. Храм Беллоны и Китайский павильйон; храм Эола и дом Конфуциев; Арабская Алгамра и Пагода!

Из Ричмонда ходил я в Твитнам (Twickenham), миловидную деревеньку, где жил и умер Философ и Стихотворец Поп. Там множество прекрасных сельских домиков; но мне надобен был дом Поэта (принадлежащий теперь Лорду Станопу). Я видел его кабинет, его кресла — место, обсаженное деревами, где он в летние дни переводил Гомера — грот, где


[*] Новый парк (англ.)

379

стоит мраморный бюст его, и откуда видна Темза — наконец столетнюю иву, которая чудным образом раздвоилась, и под которою любил думать Философ и мечтать Стихотворец; я сорвал с нее веточку на память.

В церкви сделан Поэту мраморный монумент, другом его, Доктором Варбуртоном. На верху бюст, а внизу надпись, самим Попом сочиненная:

Heros and Kings! your distance keep!
In peace let one poor Poet sleep,
Who never flatterd folks like you.
Let Horace blush, and Virgile too![*]

Правда ли? — В этой же церкви погребен бессмертный Томсон, без монумента, без надписи.

Я любопытствовал видеть, близ городка Барнета, то место, где в 1471 году, в Светлое Воскресенье, кровопролитное сражение решило судьбу фамилий Йоркской и Ландкастерской. Сия война составляет ужаснейшую эпоху в Английской Истории; славная Magna Charta,[**] права, законы, все было под спудом. Народ не знал, к кому обратиться, и в мертвой бесчувственности служил орудием безпрестанных злодеяний. — На сем месте сооружен каменный столп.2

В деревне Бромтоне показывали мне развалины Кромвелева дому.3

Местечко Чарлтон достойно примечания по красивому своему положению, а еще более по роговой ярмонке, Horn-fair, которая ежегодно там бывает, и на которой все жители украшают свой лоб рогами! Рассказывают, что Король Иоанн, будучи на звериной ловле, утомился и заехал в Чарлтон отдохнуть; вошел в крестьянскую избу, полюбил хозяйку и начал ласкать ее так нежно, что хозяин рассердился, и так рассердился, что хотел убить его; но Король объявил себя Королем, обезоружил крестьянина, и желая наградить его за маленькую досаду, подарил ему местечко Чарлтон, с тем условием, чтобы он завел там ярманку, на которой бы все купцы и продавцы являлись с рогатыми лбами. — Оставляю вам сказать на этот случай множество острых слов.

Гамтон-Каурт, построенный Кардиналом Вольсеем, верстах в 17 от Лондона, на берегу Темзы, удивлял некогда своим великолепием, так что Гроций назвал его в стихах своих дворцом мира, и прибавил: «везде властвуют боги; но жить им прилично только в Гамптон-Каурте!» — Пишут, что в нем сделано было 280 раззолоченных кроватей с шелковыми занавесами для гостей, и что всякому гостю подавали есть на серебре, а пить в золоте. Английской Ришельё и Дюбуа — так можно назвать Вольсея — наконец сам испугался такой пышности, зная хищную зависть Генриха VIII, и решился подарить ему сей замок, в котором после жила умная и добродетельная Королева Мария, дочь Иакова II. Архитектура дворца отчасти готическая, но величественна. Внутри множество картин, из которых лучшия Веронезова Сусанна и Бассанов потоп. Кабинет


[*] «Прочь, Цари и Герои! дайте покойно спать бедному Поэту, который вам никогда не ласкал, к стыду Горация и Виргилия!»

[**] Великая Хартия (латин.)

380

Марии украшен ея собственною работою. — Гамптонские сады напоминают старинный вкус.

В заключение скажу, что нигде, может быть, сельская Природа так не украшена, как в Англии; нигде не радуются столько ясным летним днем, как на здешнем острове. Мрачной флегматической британец с жадностию глотает солнечные лучи, как лекарство от его болезни, сплина. Одним словом: дайте Англичанам Лангедокское небо — они будут здоровы, веселы, запоют и запляшут как Французы.

Еще прибавлю, что нигде нет такой удобности ездить за город, как здесь. Идете на почтовой двор, где стоит всегда множество карет; смотрите, на которой написано имя той деревни, в которую хотите ехать; — садитесь, не говоря ни слова, и карета в положенный час скачет, хотя бы и никого, кроме вас, в ней не было; приехав на место, платите безделку, и уверены, что для возвращения найдете также карету. Вот действие многолюдства и всеобщего избытка!4

 

<156>

Лондон, Сентября... 1790.

Было время, когда я, почти не видав Англичан, восхищался ими, и воображал Англию самою приятнейшею для сердца моего землею. С каким восторгом, будучи пансионером Профессора Ш*, читал я во время Американской войны донесения торжествующих Британских Адмиралов! Родней, Гоу, не сходили у меня с языка; я праздновал победы их и звал к себе в гости маленьких соучеников моих. Мне казалось, что быть храбрым есть... быть Англичанином — великодушным, тоже — чувствительным, тоже; истинным человеком, . тоже. Романы, естьли не ошибаюсь, были главным основанием такого мнения. Теперь вижу Англичан вблизи, отдаю им справедливость, хвалю их — но похвала моя так холодна, как они сами.

Во первых я не хотел бы провести жизнь мою в Англии для климата, сырого, мрачного, печального. Знаю, что и в Сибири можно быть щастливым, когда сердце довольно и радостно; но веселой климат делает нас веселее, а в грусти и в меланхолии здесь скорее нежели где нибудь захочется застрелиться. Рощи, парки, луга, сады: все это прекрасно в Англии; но все это покрыто туманами, мраком и дымом земляных угольев. Редко, редко проглянет солнце, и то не надолго; а без него худо жить на свете. Кланяйся от меня солнцу, писал некто отсюда к своему приятелю в Неаполь: я уже давно не видался с ним. Английская зима не так холодна, как наша; за то у нас зимою бывают красные дни, которые здесь и летом редки. Как же Англичанину не смотреть Сентябрем?

Вовторых — холодный характер их мне совсем не нравится. Это Волкан, покрытый льдом, сказал мне рассмеявшись один Французской

381

эмигрант.1 Но я стою, гляжу, пламени не вижу, а между тем зябну. Руское мое сердце любит изливаться в искренних, живых разговорах; любит игру глаз, скорыя перемены лица, выразительное движение руки. Англичанин молчалив, равнодушен, говорит как читает, не обнаруживая никогда быстрых душевных стремлений, которыя потрясают электрически всю нашу физическую систему. Говорят, что он глубокомысленнее других: не для того ли, что кажется глубокомысленным? не по тому ли, что густая кровь движется в нем медленнее, и дает ему вид задумчивого, часто без всяких мыслей? Пример Бакона, Невтона, Локка, Гоббеса, ничего не доказывает. Гении родятся во всех землях; вселенная отечество их — и можно ли по справедливости сказать, чтобы (на пример) Локк был глубокомысленнее Декарта и Лейбница?

Но что Англичане просвещены и рассудительны, соглашаюсь: здесь ремесленники читают Юмову Историю, служанка Йориковы проповеди и Кларису; здесь лавошник рассуждает основательно о торговых выгодах своего отечества, и земледелец говорит вам о Шеридановом красноречии; здесь газеты и журналы у всех в руках, не только в городе, но и в маленьких деревеньках.

Фильдинг утверждает, что ни на каком языке не льзя выразить смысла Английского слова humour, означающего и веселость, и шутливость, и замысловатость; из чего заключает, что его нация преимущественно имеет сии свойства. Замысловатость Англичан видна разве только в их каррикатурах, шутливость в народных глупых театральных фарсах, а веселости ни в чем не вижу — даже на самыя смешныя каррикатуры смотрят они с преважным видом! а когда смеются, то смех их походит на истерической. Нет, нет, гордые цари морей, столь же мрачные, как туманы, которые носятся над стихиею славы вашей! оставьте недругам вашим, Французам, всякую игривость ума. Будьте рассудительны, естьли вам угодно; но позвольте мне думать, что вы не имеете тонкости, приятности разума и того живого слияния мыслей, которое производит общественную любезность. Вы рассудительны — и скучны!... Сохрани меня Бог, чтобы я тоже сказал об Англичанках! Оне милы своею красотою и чувствительностию, которая столь выразительно изображается в их глазах: довольно для их совершенства и щастия супругов! о чем я уже писал к вам; а теперь судим только мущин.

Англичане любят благотворить, любят удивлять своим великодушием, и всегда помогут нещастному, как скоро уверены, что он не притворяется нещастным. В противном случае скорее дадут ему умереть с голода, нежели помогут, боясь обмана, оскорбительного для их самолюбия. Ж*, наш земляк, который живет здесь лет восемь, зимою ездил из Лондона во Фландрию, и на возвратном пути должен был остановиться в Кале. Сильный, холодный ветер окружил гавань множеством льду, и пакет-боты никак не могли вытти из нее. Ж* издержал все свои деньги, грустил и не знал, что делать. Трактиры были наполнены путешественниками, которые, в ожидании благоприятного времени для переезда через Канал, веселились без памяти, пили, пели и танцовали. Земляк наш с пустым кошельком и с печальным сердцем не мог участвовать в их весельи.

382

В одной комнате с ним жили богатый Англичанин и молодой Парижской купец. Он открыл им причину своей грусти. Что сделал богатый Англичанин? дивился его безрассудности, и повторив несколько раз: как можно на всякой случай не брать с собою лишних денег? вышел вон. Что сделал молодой Француз? высыпал на стол свои луидоры и сказал: возьмите сколько вам надобно; будьте только веселее. — «Государь мой! вы меня не знаете.» — Все одно; я рад услужить вам; в Лондоне мы увидимся. — Ж* взял с благодарностию луидоров 10 или 15, и хотел дать ему свой Лондонской адрес. Француз не принял его, говоря: ваше дело сыскать меня на бирже. Я пять лет купец, а 24 года человек. — — Англичанин поступил так грубо не от скупости, но от страха быть обманутым.

Замечено, что они в чужих землях гораздо щедрее на благодеяния, нежели в своей, думая, что в Англии, где всякого роду трудолюбие по достоинству награждается, хороший человек не может быть в нищете; из чего вышло у них правило: кто у нас беден, тот недостоин лучшей доли — правило ужасное! Здесь бедность делается пороком! Она терпит, и должна таиться! Ах! естьли хотите еще более угнести того, кто угнетен нищетою, пошлите его в Англию: здесь, среди предметов богатства, цветущего изобилия и кучами рассыпанных гиней, узнает он муку Тантала!... И какое ложное правило! Разве стечение бед не может и самого трудолюбивого довести до сумы? На пример, болезнь....

Англичане честны; у них есть нравы, семейная жизнь, союз родства и дружбы... Позавидуем им! Их слово, приязнь, знакомство надежны: действие, может быть, их общего духа торговли, которая приучает людей уважать и хранить доверенность со всеми ея оттенками. Но строгая честность не мешает им быть тонкими эгоистами. Таковы они в своей торговле, политике и частных отношениях между собою. Все придумано, все разочтено, и последнее следствие есть... личная выгода. Заметьте, что холодные люди вообще бывают великие эгоисты. В них действует более ум, нежели сердце; ум же всегда обращается к собственной пользе, как магнит к северу. Делать добро, не зная для чего, есть дело нашего бедного, безрассудного сердца. На пример, Г. Пар*, мой здешний знакомец, всякое утро в 11 часов является ко мне и спрашивает: «куда хотите итти? что видеть? с кем познакомиться? я к вашим услугам». Отец его, будучи Консулом в Архипелаге, женился на Гречанке, которая воспитала сына своего в нашем Исповедании. Г. Пар* считает за должность быть покровителем Руских и по возможности делать им услуги. Имея привычку бродить всякое утро пешком, он находит во мне товарища, который иногда смешит его своими простосердечными вопросами и замечаниями, и который, расставаясь с ним, всякой раз искренно говорит ему спасибо! Англичане всегда готовы одолжать вас таким образом.

Они горды — и всего более гордятся своею Конституциею. Я читал здесь Делольма с великим вниманием. Законы хороши; но их надобно еще хорошо исполнять, чтобы люди были щастливы. На пример, Английской Министр, наблюдая только некоторыя формы, или законныя обыкновения, может делать все, что ему угодно: сыплет деньгами, обещает места, и Члены Парламента готовы служить ему. Малочисленные его

383

противннки спорят, кричат, и более ничего. Но важно то, что Министр всегда должен быть отменно умным человеком, для сильного, ясного и скорого ответа на все возражения противников; еще важнее то, что ему опасно во зло употреблять власть свою. Англичане просвещены, знают наизусть свои истинныя выгоды, и естьли бы какой нибудь Питт вздумал явно действовать против общей пользы, то он непременно бы лишился большинства голосов в Парламенте, как волшебник своего талисмана. И так не Конституция, а просвещение Англичан есть истинный их Палладиум. Всякия гражданския учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле. Не даром сказал Солон: мое учреждение есть самое лучшее, но только для Афин. Впрочем всякое правление, которого душа есть справедливость, благотворно и совершенно.

Вы слыхали о грубости здешнего народа в рассуждении иностранцев: с некоторого времени она посмягчилась, и учтивое имя frenchdog (Французская собака), которым Лондонская чернь жаловала всех не-Англичан, 2уже вышло2 из моды. Мне случилось ехать в карете с одним поселянином, который, узнав, что я иностранец, с важным видом сказал: «хорошо быть Англичанином, но еще лучше быть добрым человеком. Француз, Немец — мне все одно; кто честен, тот брат мой.» Мне крайне полюбилось такое рассуждение; я тотчас записал его в дорожной своей книжке. Однакожь не все здешние поселяне так рассуждают: это был конечно вольнодумец между ими! Вообще Английской народ считает нас чужеземцев какими-то несовершенными, жалкими людьми. Не тронь его, говорят здесь на улице: это иностранец — что значит: «это бедный человек или младенец».

Кто думает, что щастье состоит в богатстве и в избытке вещей, тому надобно показать многих здешних Крезов, осыпанных средствами наслаждаться, теряющих вкус ко всем наслаждениям и задолго до смерти умирающих душею. Вот Английской сплин! Эту нравственную болезнь можно назвать и Руским именем: скукою, известною во всех землях, но здесь более, нежели где нибудь, от климата, тяжелой пищи, излишнего покоя, близкого к усыплению. Человек странное существо! в заботах и беспокойстве жалуется; все имеет, беспечен и — зевает. Богатый Англичанин от скуки путешествует, от скуки делается охотником, от скуки мотает, от скуки женится, от скуки стреляется. Они бывают нещастливы от щастья! Я говорю о здешних праздных богачах, которых деды нажились в Индии; а деятельные, управляя всемирною торговлею и вымышляя новые способы играть мнимыми нуждами людей, не знают сплина.

Не от сплина ли происходят и многочисленныя Английския странности, которыя в другом месте назвались бы безумием, а здесь называются только своенравием или whim? Человек, не находя уже вкуса в истинных приятностях жизни, выдумывает ложныя, и когда не может прельстить людей своим щастием, хочет по крайней мере удивить их чем нибудь необыкновенным. Я мог бы выписать из Английских газет и журналов множество странных анекдотов; на пример, как один богатый человек построил себе домик на высокой горе в Шотландии, и живет

384

там с своею собакою; как другой, ненавидя, по его словам, землю, поселился на воде; как третий, по антипатии к свету, выходит из дому только ночью, а днем спит или сидит в темной комнате при свече; как четвертой, отказывая себе все, кроме самого необходимого, в начале каждой весны дает деревенским соседям своим великолепной праздник, который стоит ему почти всего годового доходу. Британцы хвалятся тем, что могут досыта дурачиться, не давая никому отчета в своих фантазиях. Уступим им это преимущество, друзья мои, и скажем себе в утешение: «естьли в Англии позволено дурачиться, у нас не запрещено умничать; а последнее не редко бывает смешнее первого.»

Но эта неограниченная свобода жить как хочешь, делать что хочешь, во всех случаях, непротивных благу других людей, производит в Англии множество особенных характеров и богатую жатву для Романистов. Другия Европейския земли похожи на регулярные сады, в которых видите ровныя деревья, прямыя дорожки, и все единообразное; Англичане же, в нравственном3 смысле, растут как дикие дубы по воле судьбы, и хотя все одного рода, но все различны; и Фильдингу оставалось не выдумывать характеры для своих романов, а только примечать и описывать.4

Наконец — естьли бы одним словом надлежало означить народное свойство Англичан — я назвал бы их угрюмыми, так как Французов[*] легкомысленными. Италиянцев коварными. Видеть Англию очень приятно; обычаи народа, успехи просвещения и всех искусств достойны примечания и занимают ум ваш. Но жить здесь для удовольствий общежития, есть искать цветов на песчаной долине — в чем согласны со мною все иностранцы, с которыми удалось мне познакомиться в Лондоне и говорить о том. Я и в другой раз приехал бы с удовольствием в Англию, но выеду из нее без сожаления.

 

<157>

Море.

Я не сдержал слова, любезнейшие друзья мои! оставляю Англию — и жалею! Таково мое сердце: ему трудно расставаться со всем, что его хотя несколько занимало.

И так друг ваш уже на море! возвращается в милое отечество, к своим любезным! скорее, нежели думал! От чего же? Скажу вам правду. Кошелек мой ежедневно истощался; становился легче, легче; звучал слабее, слабее; наконец рука моя ощупала в нем только две гинеи.... Мне оставалось бежать на биржу, скорее, скорее; уговориться


[*] Не помню, кто в шутку сказал мне: Англичане слишком влажны, Италиянцы слишком сухи, а Французы только сочны.

385

с молодым Капитаном Виллиамсом, взлесть по веревкам на корабль его, и, сняв шляпу, учтиво откланяться с палубы Лондону. — Меня провожал Руской парикмахер Федор, который здесь живет семь или восемь лет, женился на миловидной Англичанке, написал над своею лавкою: Fedor Ooshakof,[*] салит голову Лондонским щеголям, и доволен как царь. Он был в России Экономическим крестьянином, и служит всем Руским с великим усердием.

Капитан ввел меня в каюту, очень изрядно-прибранную; указал мне постелю, сделанную как гроб, и в утешение объявил, что одна прекрасная девица, которая плыла с ним из Нового Йорка, умерла на ней горячкою. Жеребей брошен, думал я: посмотрим, будет ли эта постеля и моим гробом! — Страшный дождь не дозволил мне дышать чистым воздухом на палубе; я лег спать, с одною гинеею в кармане (потому что другую отдал парикмахеру), и поручил судьбу свою волнам и ветрам!

Сильный шум и стук разбудил меня: мы снимались с якоря. Я вышел, на палубу... солнце только-что показалось на горизонте. Через минуту корабль тронулся, зашумел, и на всех парусах пустился сквозь ряды других стоящих на Темзе кораблей. Народ, матрозы желали Капитану щастливого пути, и маханием шляп как будто бы давали нам благополучной ветер. Я смотрел на прекрасные берега Темзы, которые, казалось, плыли мимо нас с лугами, парками и домами своими — скоро1 вышли мы в открытое море, где корабль наш зашумел величественнее. Солнце скрылось. Я радовался и веселился необозримостию пенистых волн, свистом бури и дерзостию человеческою. Берега Англии темнели....

Но у меня самого в глазах темнеет; голова кружится....

 

Здравствуйте, друзья мои! я ожил!... Как мучительна, ужасна морская болезнь! Кажется, что душа хочет выпрыгнуть из груди; слезы льются градом, тоска несносная... а Капитан заставляет меня есть, уверяя, что это лучшее лекарство! Не зная, что делать, я сто раз ложился на постелю, сто раз садился на палубе, где морская пена окропляла меня. Не подумайте, что это реторическая фигура; нет, волны были в самом деле так велики, что иногда переливались через корабль. Одна из них чуть было не сшибла меня в то глубокое отверстие корабля, где лежат острые якори. Болезнь моя продолжалась три дни. Вдруг засыпаю крепким сном — открываю глаза, не чувствую никакой тоски — едва верю себе — встаю, одеваюсь. Входит Капитан с печальным видом и говорит: «ветер утих; нет ни малейшего веяния; корабль ни с места: страшная тишина!» — — Я выбежал на палубу: прекрасное зрелище! море стояло как неподвижное стекло, великолепно освещаемое солнцем; парусы висели без действия; корабль не шевелился; матросы сидели, повеся голову. Все были печальны, кроме меня; я веселился как ребенок, и здоровьем своим и картиною морской, почти невероятной тишины.


[*] Федор Ушаков (англ.)

386

Вообразите бесконечное гладкое пространство вод и бесконечное, во все стороны, отражение лучей яркого света!... Вот зеркало, достойное бога Феба! — Казалось, что в мире не было ничего, кроме воды, неба, солнца и корабля нашего. Через час нашли легкия облака; повеял ветерок, море заструилось, и парусы вспорхнули.

Нам встретились Норвежские рыбаки. Капитан махнул им рукою — и через две минуты вся палуба покрылась у нас рыбою. Не можете представить, как я обрадовался, не ев три дни, и крайне не любя соленого мяса и гороховых пудингов, которыми Английские мореходцы подчивают своих пассажиров! Норвежцы, большие пьяницы, хотели сверх денег рому; пили его как воду, и в знак ласки хлопали нас по плечам. — В сию минуту приносят нам два блюда рыбы. Вы знаете, что такое хороший обед для голодного!...2

Опять страшный ветер, но попутной. Я здоров совершенно, бодр и весел. Мысль, что всякую минуту приближаюсь к отечеству, живит и радует мое сердце. Слушаю шум моря; смотрю, как быстрый корабль наш черною своею грудью рассекает волны; читаю Оссиана и перевожу его Картона.[*] Нынешняя ночь была самая бурная. Капитан не спал, боясь опасных скал Норвегии. Я вместе с ним сидел у руля, дрожал от холодного ветра, но любовался седыми облаками, сквозь которыя проглядывала луна, прекрасно разливая свет свой на миллионы волн. Какой праздник для моего воображения, наполненного Оссианом! Мне хотелось увидеть Норвежские дикие берега на левой стороне; но взор мой терялся во мраке. Вдруг слышим вдали пушечный выстрел, другой, третий. Что это? спрашиваю у Капитана. «Может быть какой нибудь нещастный корабль погибает, » отвечает он: «здешнее море ужасно для плавателей.» Бедные! кто поможет им во мраке? Может быть страшный ветер сорвал их мачты; может быть нашли они на мель; может быть вода заливает уже корабль их!... Мы слышали еще два выстрела, и кроме шума волн уже ничего не слыхали... Капитан наш сам боялся сбиться с верного пути, и беспрестанно при свете фонаря смотрел на компас. — Все наши матрозы спали, кроме одного караульного. Когда хотя мало переменится ветер, караульной закричит; в минуту все выбегут, бросятся к мачтам, и другие парусы веют. Корабль наш очень велик; но матрозов только 9 человек. — Я лег спать в три часа, и сильное качание корабля в первый раз показалось мне роскошью. Так качают детей в колыбели!

 

<158>

Море.

Мария В* родилась в Лондоне. Отец ея был один из самых ревностных противников Министерства — возненавидел Англию, и продав свое имение, переселился в Новый Йорк. Мария, жертва его политического


[*] Самый этот перевод был напечатан после в «Московском Журнале».

387

упрямства, оставила в Лондоне свое сердце и щастие, у нее был тайной любовник и жених, молодой, добродетельный человек. Пять лет жила она в Америке — лишилась отца, искренно оплакивала смерть его, и спешила возвратиться в отечество, будучи уверена в постоянстве своего друга. Опасности моря не устрашали ее; она села на корабль, одна с своею любовию и с милою надеждою — но в самый первый день плавания занемогла жестокою болезнию. Капитан советовал ей возвратиться. «Нет», говорила Мария: «я хочу умереть или быть в Англии; каждой день для меня дорог». Болезнь усилилась и повредила ея рассудок. Ей казалось, что она сидит уже подле жениха своего и рассказывает ему о горестях прошедшей разлуки. «Теперь я щастлива», говорила Мария в беспамятстве: «теперь могу спокойно умереть в твоих объятиях». Но друг ея был далеко, и Мария скончалась на руках служанки своей. Вообразите, что нещастную бросили в море! вообразите, что я сплю на ея постеле!... «Так и меня бросите в море (говорю Капитану) естьли умру на корабле вашем?» — Что делать! отвечает он, пожимая плечами. Это ужасно! Земля, земля! приготовь в тихих недрах своих укромное местечко для моего праха! Довольно, что мы и живые по волнам носимся; а то быть еще и по смерти игралищем бурной стихии!...

Нынешний день море в самом деле едва не поглотило нас. Корабельный мастер выпил стакана четыре водки; не приметил флага, поставленного на мели для предостережения мореплавателей — и Капитан увидел беду в самую ту минуту, когда мы были уже в нескольких саженях от подводных камней; побледнел, закричал — матрозы бросились на мачты — парусы упали, и корабль пошел в другую сторону. Чудное проворство! С Англичанами весело и умереть на море! Это подлинно их стихия. — Мастеру досталось от Капитана. Он хотел его бить; хотел перекинуть его через борд. Пьяница залился горькими слезами и сказал: «Капитан! я виноват; утопи меня, но не бей. Англичанину смерть легче безчестья».

Между тем, друзья мои, я в восемь дней удивительным образом привык к Нептунову царству, и рад плыть, куда угодно — Буря не утихает; корабль беспрестанно идет боком, и на палубе не льзя ступить шагу без того, чтобы не держаться за веревки. В каюте все вещи (посуда, сундуки) прибиты гвоздями; но часто, от сильных порывов, гвозди вылетают, и делается страшный стук. — Я уже различаю флаги всех наций; и как скоро встретится нам корабль, кричу в трубу: From whence you come? [*] Это забавляет меня.

Вчера ночевали мы перед самым Копенгагеном. Как мне хотелось в город! Жестокой Капитан не дал лодки.

 


[*] Откуда плывете? (англ.)

388

<159>

Кронштат.

Берег! отечество! благословляю вас! Я в России, и через несколько дней буду с вами, друзья мои!... Всех останавливаю, спрашиваю единственно для того, чтобы говорить по-Руски и слышать Руских людей. Вы знаете, что трудно найти город хуже Кронштата; но мне он мил! Здешний трактир можно назвать гостинницею нищих; но мне в нем весело!

С каким удовольствием перебираю свои сокровища: записки, счеты, книги, камешки, сухия травки и ветки, напоминающия мне или сокрытие Роны, la perte du Rhone, или могилу отца Лоренза, или густую иву, под которою Англичанин Поп сочинял лучшие стихи свои! Согласитесь, что все на свете Крезы бедны передо мною!

Перечитываю теперь некоторыя из своих писем: вот зеркало души моей в течение осьмнадцати месяцов! Оно через 20 лет (естьли столько проживу на свете) будет для меня еще приятно — пусть для меня одного! Загляну, и увижу, каков я был, как думал и мечтал; а что человеку (между нами будь сказано) занимательнее самого себя?... По чему знать? может быть и другие найдут нечто приятное в моих эскизах; может быть и другие... но это их, а не мое дело.

А вы, любезные, скорее приготовьте мне опрятную хижинку, в которой я мог бы на свободе веселиться Китайскими тенями моего воображения, грустить с моим сердцем и утешаться с друзьями!


Н.М. Карамзин. Письма русского путешественника. Ч. 4 // Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1987. С. 273–373. (Литературные памятники).
© Электронная публикация — РВБ, 2004—2024. Версия 3.0 от от 31 октября 2022 г.