ГЛАВА III.
ПРОДОЛЖЕНІЕ ЦАРСТВОВАНІЯ ІОАННА ГРОЗНАГО.

Г. 1569—1572.

Кончина Царицы. Четвертая, ужаснѣйшая эпоха мучительства. Запустѣніе Новагорода. Спасеніе Пскова. Казни въ Москвѣ. Царскіе шуты. Голодъ и моръ. Сношенія съ Литвою. Королевство Ливонское. Милость Царя къ Магнусу. Посольство въ Константинополь. Нашествіе Хана. Сожженіе Москвы. Новое супружество Іоанново. Пятая эпоха душегубства. Смерть Царицы. Путешествіе Іоанново въ Новгородъ. Дела Шведскія. Четвертый бракъ Іоанновъ. Союзъ съ Елисаветою. Переговоры съ Даніею и съ Литвою. Отбытіе Іоанна въ Новгородъ. Нашествіе Хана. Знаменитая побѣда К. Воротынскаго. Письмо къ Королю Шведскому.

Г. 1569. Кончина Царицы. 1 Сентября 1569 года скончалась супруга Іоаннова, Марія, едва ли искренно оплаканная и самимъ Царемъ, хотя, для соблюденія пристойности, вся Россія долженствовала явить образъ глубокой печали ([269]): дѣла остановились; Бояре, Дворяне, Приказные люди надѣли смиренное платье или трауръ (шубы бархатныя и камчатныя безъ золота); во всѣхъ городахъ служили Панихиды; давали милостыню нищимъ, вклады въ монастыри и въ церкви; показывали горесть лицемѣрную, скрывая истинную, общую, производимую свирѣпствомъ Іоанна, который чрезъ десять дней уже могъ спокойно принимать иноземныхъ Пословъ во дворцѣ Московскомъ, но спѣшилъ выѣхать изъ стол0ицы, чтобы въ страшномъ уединеніи Александровской Слободы вымыслить новыя измѣны и казни. Кончина двухъ супругъ его, столь несходныхъ въ душевныхъ свойствахъ, имѣла слѣдствія равно несчастныя: Анастасія взяла съ собою добродѣтель Іоаннову; казалось, что Марія завѣщала ему превзойти самого себя въ лютыхъ убійствахъ. Распустивъ слухъ, что Марія, подобно Анастасіи, была отравлена тайными злодѣями, онъ приготовилъ тѣмъ Россію къ ужаснѣйшимъ изступленіямъ своей ярости.

Іоаннъ каралъ невинныхъ; а Г. 1569. виновный, дѣйствительно виновный, стоялъ предъ тираномъ: тотъ, кто въ противность закону хотѣлъ быть на тронѣ, не слушался болящаго Царя, радовался мыслію объ его близкой смерти, подкупалъ Вельможъ и воиновъ на измѣну ([270])— Четвертая ужаснѣйшая эпоха мучительства. Князь Владиміръ Андреевичь! Прошло 16 лѣтъ; но Іоаннъ, какъ мы видѣли, умѣлъ помнить старыя вины, и не преставалъ его опасаться ([271]). Никто изъ Бояръ не дергалъ имѣть дружелюбнаго обхожденія съ симъ Княземъ: одни лазутчики приближались къ нему, чтобы всякое нескромное слово употребить въ доносъ. Что спасало несчастнаго? Естественный ли ужасъ обагрить руки кровію ближняго родственника? Быть можетъ: ибо есть остановки, есть затрудненія для самаго ожесточеннаго тирана: иногда онъ бываетъ человѣкомъ; уже не любя добра, боится крайностей во злѣ; тревожимый совѣстію, облегчаетъ себя мыслію, что онъ еще удерживается отъ нѣкоторыхъ преступленій! Но сей оплотъ ненадеженъ: злодѣйства стремятъ къ злодѣйствамъ, и Князь Владиміръ могъ предвидѣть свою неминуемую участь, не смотря на милостивое прощеніе, ему объявленное въ 1563 году ([272]), — не смотря на лицемѣріе Іоанна, который всегда честилъ, ласкалъ его. Въ знакъ милости давъ Владиміру большое мѣсто въ Кремлѣ

83

Г. 1569.для новаго Великолѣпнаго дворца и города̀ Дмитровъ, Боровскъ, Звенигородъ, Царь взялъ себѣ на обмѣнъ Верею, Алексинъ, Старицу ([273]), безъ сомнѣнія для того, что сей Князь съ новыми помѣстьями казался менѣе опаснымъ, нежели съ наслѣдственными, гдѣ еще хранился духъ древней Удѣльной Системы. Весною въ 1569 году собирая войско въ Нижнемъ Новѣгородѣ для защиты Астрахани, Іоаннъ не усомнился ввѣрить оное своему мужественному брату ([274]): но сія мнимая довѣренность произвела опалу и гибель. Князь Владиміръ ѣхалъ въ Нижній чрезъ Кострому, гдѣ граждане и Духовенство встрѣтили его со крестами, съ хлѣбомъ и солью, съ великою честію, съ изъявленіемъ любви. Узнавъ о томъ, Царь велѣлъ привезти тамошнихъ начальниковъ въ Москву и казнилъ ихъ ([275]); а брата ласково звалъ къ себѣ. Владиміръ съ супругою, съ дѣтьми, остановился верстахъ въ трехъ отъ Александровской Слободы, въ деревнѣ Слотинѣ; далъ знать Царю о своемъ пріѣздѣ, ждалъ отвѣта — и вдругъ видитъ полкъ всадниковъ: скачутъ во всю прыть съ обнаженными мечами какъ на битву, окружаютъ деревню; Іоаннъ съ ними: сходитъ съ коня и скрывается въ одномъ изъ сельскихъ домовъ. Василій Грязной, Малюта Скуратовъ объявляютъ Князю Владиміру, что онъ умышлялъ на жизнь Государеву, и представляютъ уличителя, Царскаго повара, коему Владиміръ далъ будто бы деньги и ядъ, чтобы отравить Іоанна ([276]). Все было вымышлено, приготовлено. Ведутъ несчастнаго съ женою и съ двумя юными сыновьями къ Государю: они падаютъ къ ногамъ его, клянутся въ своей невинности, требуютъ постриженія. Царь отвѣтствовалъ: «вы хотѣли умертвить меня ядомъ: пейте его сами!» Подали отраву. Князь Владиміръ, готовый умереть, не хотѣлъ изъ собственныхъ рукъ отравить себя. Тогда супруга его, Евдокія (родомъ Княжна Одоевская), умная, добродѣтельная — видя, что нѣтъ спасенія, нѣтъ жалости въ сердцѣ губителя — отвратила лице свое отъ Іоанна, осушила слезы, и съ твердостію сказала мужу: «не мы себя, но мучитель отравляетъ насъ: лучше принять смерть отъ Царя, нежели отъ палача.» Владиміръ простился съ супругою, благословилъ дѣтей и выпилъ ядъ: за нимъ Евдокія и сыновья. Они вмѣстѣ молились. Ядъ начиналъ дѣйствовать. Іоаннъ былъ

84

Г. 1569. свидѣтелемъ ихъ терзанія и смерти ([277])! Призвавъ Боярынь и служанокъ Княгини Евдокіи, онъ сказалъ: «Вотъ трупы моихъ злодѣевъ! Вы служили имъ; но изъ милосердія дарую вамъ жизнь.» Съ трепетомъ увидѣвъ мертвыя тѣла господъ своихъ, онѣ единогласно отвѣчали: «Мы не хотимъ твоего милосердія, звѣрь кровожадный! Растерзай насъ гнушаясь тобою, презираемъ жизнь и муки!» Сіи юныя жены, вдохновенныя омерзѣніемъ къ злодѣйству, не боялись ни смерти, ни самаго стыда: Іоаннъ велѣлъ обнажить ихъ и разстрѣлять. — Мать Владимірова, Евфросинія, нѣкогда честолюбивая, но въ Монашествѣ смиренная, уже думала только о спасеніи души: умертвивъ сына, Іоаннъ тогда же умертвилъ и мать: ее утопили въ рѣкѣ Шекснѣ, вмѣстѣ съ другою Инокинею, добродѣтельною Александрою ([278]), его невѣсткою, виновною, можетъ быть, слезами о жертвахъ Царскаго гнѣва.

Судьба несчастнаго Князя Владиміра произвела всеобщую жалость ([279]): забыли страхъ; слезы лилися въ домахъ и въ храмахъ. Никто безъ сомнѣнія не вѣрилъ объявленному умыслу сего Князя на жизнь Государеву: видѣли одно гнусное братоубійство, внушенное еще болѣе злобою, нежели подозрѣніемъ. Онъ не имѣлъ великихъ свойствъ, но имѣлъ многія достохвальныя: могъ бы царствовать въ Россіи и не быть тираномъ! сносилъ долговременную, явную опалу свою съ твердостію, ждалъ своей неминуемой гибели съ какимъ-то Христіанскимъ спокойствіемъ, и приводилъ добрыя сердца въ умиленіе, раждающее любовь. Іоаннъ слышалъ — если не смѣлыя укоризны, то по крайней мѣрѣ воздыханія Россіянъ великодушныхъ, и хотѣлъ открытіемъ мнимаго важнаго заговора доказать необходимость своей жестокости для обузданія предателей, будто бы единомышленниковъ Князя Владиміра. Сія новая клевета на живыхъ и мертвыхъ была ли только изобрѣтеніемъ смятеннаго ума Іоаннова, или адскимъ ковомъ его сподвижниковъ въ губительство, которые желали тѣмъ изъявить ему свое усердіе и питать въ немъ страсть къ мучительству? Надѣялся ли Іоаннъ обмануть современниковъ и потомство грубою ложью, или обманывалъ самого себя легковѣріемъ? Послѣднее утверждаютъ Лѣтописцы, чтобы облегчить лежащее на Іоаннѣ бремя дѣлъ страшныхъ; но

85

Г. 1569. самое легковѣріе въ такомъ случаѣ не вопіетъ ли на небо? уменьшаетъ ли омерзѣніе къ убійствамъ неслыханнымъ?

Новгородъ, Псковъ, нѣкогда свободныя Державы, смиренныя Самовластіемъ, лишенныя своихъ древнихъ правъ и знатнѣйшихъ гражданъ, населенныя отчасти иными жителями, уже измѣнились въ духѣ народномъ, но сохраняли еще какую-то величавость, основанную на воспоминаніяхъ старины и на нѣкоторыхъ остаткахъ ея въ ихъ бытіи гражданскомъ. Новгородъ именовался Великимъ и заключалъ договоры съ Королями Шведскими, избирая, равно какъ и Псковъ, своихъ судныхъ цѣловальниковъ или Присяжныхъ ([280]). Дѣти отъ родителей изслѣдовали и тайную нелюбовь къ Москвѣ: еще разсказывали въ Новѣгородѣ о битвѣ Шелонской; еще могли быть очевидцы послѣдняго народнаго Вѣча во Псковѣ ([281]). Забыли бѣдствія вольности: не забыли ея выгодъ. Сіе расположеніе тамошняго слабаго гражданства, хотя уже и не опасное для могущественнаго Самодержавія, безпокоило, гнѣвило Царя, такъ, что весною 1569 года онъ вывелъ изъ Пскова 500 семействъ, а изъ Новагорода 150 въ Москву ([282]), слѣдуя примѣру своего отца и дѣда. Лишаемые отчизны, плакали; оставленные въ ней, трепетали. То было началомъ: ждали слѣдствія. Въ сіе время, какъ увѣряютъ, одинъ бродяга Волынскій, именемъ Петръ, за худыя дѣла наказанный въ Новѣгородѣ, вздумалъ отмстить его жителямъ: зная Іоанново къ нимъ неблаговоленіе, сочинилъ письмо отъ Архіепископа и тамошнихъ гражданъ къ Королю Польскому; скрылъ оное въ церкви Св. Софіи, за образъ Богоматери; бѣжалъ въ Москву, и донесъ Государю, что Новгородъ измѣняетъ Россіи. Надлежало представить улику: Царь далъ ему вѣрнаго человѣка, который поѣхалъ съ нимъ въ Новгородъ и вынулъ изъ-за образа мнимую Архіепископову грамоту, въ коей было сказано, что Святитель, Духовенство, чиновники и весь народъ поддаются Литвѣ. Болѣе не требовалось никакихъ доказательствъ. Царь, принявъ нелѣпость за истину, осудилъ на гибель и Новгородъ и всѣхъ людей, для него подозрительныхъ или ненавистныхъ ([283]).

Въ Декабрѣ 1569 года онъ съ Царевичемъ Іоанномъ, со всѣмъ Дворомъ, со всею любимою дружиною выступилъ изъ Слободы Александровской, миновалъ

86

Г. 1569. Москву и пришелъ въ Клинъ, первый городъ бывшаго Тверскаго Великаго Княженія. Думая, вѣроятно, что всѣ жители сей области, покоренной его дѣдомъ, суть тайные враги Московскаго Самодержавія, Іоаннъ велѣлъ смертоносному Легіону своему начать войну, убійства, грабежъ, тамъ, гдѣ никто не мыслилъ о непріятелѣ, никто не зналъ вины за собою; гдѣ мирные подданные встрѣчали Государя какъ отца и защитника. Домы, улицы наполнились трупами; не щадили ни женъ, ни младенцевъ ([284]). Отъ Клина до Городни и далѣе истребители шли съ обнаженными мечами, обагряя ихъ кровію бѣдныхъ жителей, до самой Твери, гдѣ въ уединенной тѣсной келліи Огроча-монастыря еще дышалъ Св. старецъ Филиппъ, молясь (безъ услышанія!) Господу о смягченіи Іоаннова сердца: тиранъ не забылъ сего сверженнаго имъ Митрополита и послалъ къ нему своего любимца, Малюту Скуратова, будто бы для того, чтобы взять у него благословеніе. Старецъ отвѣтствовалъ, что благословляютъ только добрыхъ и на доброе. Угадывая вину Посольства, онъ съ кротостію примолвилъ: «я давно ожидаю смерти: да исполнится воля Государева!» Она исполнилась: гнусный Скуратовъ задушилъ Св. мужа; но, желая скрыть убійство, объявилъ Игумену и братіи, что Филиппъ умеръ отъ несноснаго жара въ его келліи ([285]). Устрашенные Иноки вырыли могилу за Олтаремъ, и въ присутствіи убійцы погребли сего великаго Іерарха Церкви Россійской, украшеннаго вѣнцемъ Мученика и славы: ибо умереть за добродѣтель есть верхъ человѣческой добродѣтели, и ни Новая, ни Древняя Исторія не представляютъ намъ Героя знаменитѣйшаго. Чрезъ нѣсколько лѣтъ (въ 1584 году) святыя мощи его были пренесены въ Обитель Соловецкую, а послѣ (въ 1652 году) въ Москву, въ храмъ Успенія Богоматери, гдѣ мы и нынѣ съ Умиленіемъ имъ покланяемся ([286]).

За тайнымъ злодѣйствомъ слѣдовали явныя. Іоаннъ не хотѣлъ выѣхать въ Тверь, и пять дней жилъ въ одномъ изъ ближнихъ монастырей, между тѣмъ, какъ сонмы неистовыхъ воиновъ грабили сей городъ, начавъ съ Духовенства и не оставивъ ни одного дома цѣлаго: брали легкое, драгоцѣнное; жгли, чего не могли взять съ собою; людей мучили, убивали, вѣшали въ забаву; однимъ словомъ, напомнили несчастнымъ

87

Г. 1569. Тверитянамъ ужасный 1327 годь, когда жестокая месть Хана Узбека совершалась надъ ихъ предками ([287]). Многіе Литовскіе плѣнники, заключенные въ тамошнихъ темницахъ, были изрублены или утоплены въ прорубяхъ Волги: Іоаннъ смотрѣлъ на сіе душегубство! — Оставивъ наконецъ дымящуюся кровію Тверь, онъ также свирѣпствовалъ въ Мѣдномъ, въ Торжкѣ, гдѣ въ одной башнѣ сидѣли Крымскіе, а въ другой Ливонскіе плѣнники, окованные цѣпями: ихъ умертвили; но Крымцы, защищаясь, тяжело ранили Малюту Скуратова, едва не ранивъ и самого Іоанна. Вышній Волочекъ и всѣ мѣста до Ильменя были опустошены огнемъ и мечемъ. Всякаго, кто встрѣчался на дорогѣ, убивали, для того, что походъ Іоанновъ долженствовалъ быть тайною для Россіи!

Г. 1570. 2 Генваря передовая многочисленная дружина Государева вошла въ Новгородъ, окруживъ его со всѣхъ сторонъ крѣпкими заставами, дабы ни одинъ человѣкъ не могъ спастися бѣгствомъ. Опечатали церкви, монастыри въ городѣ и въ окрестностяхъ; связали Иноковъ и Священниковъ; взыскивали съ каждаго изъ нихъ по двадцати рублей; а кто не могъ заплатить сей пени, того ставили на правежъ: всенародно били, сѣкли съ утра до вечера ([288]). Опечатали и дворы всѣхъ гражданъ богатыхъ; гостей, купцевъ, Приказныхъ людей оковали цѣпями; женъ, дѣтей стерегли въ домахъ. Царствовала тишина ужаса. Никто не зналъ ни вины, ни предлога сей опалы. Ждали прибытія Государева.

6 Генваря, въ день Богоявленія, ввечеру, Іоаннъ съ войскомъ сталъ на Городищѣ, въ двухъ верстахъ отъ посада ([289]). На другой день казнили всѣхъ Иноковъ, бывшихъ на правежѣ: ихъ избили палицами, и каждаго отвезли въ свой монастырь для погребенія. Генваря 8 Царь съ сыномъ и съ дружиною вступилъ въ Новгородъ, гдѣ, на Великомъ мосту, встрѣтилъ его Архіепископъ Пименъ съ чудотворными иконами; не принявъ Святительскаго благословенія, Іоаннъ грозно сказалъ: «Злочестивецъ! въ рукѣ твоей не крестъ животворящій, но оружіе убійственное, которое ты хочешь вонзить намъ въ сердце. Знаю умыселъ твой и всѣхъ гнусныхъ Новогородцевъ; знаю, что вы готовитесь предаться Сигизмунду Августу. Отселѣ ты уже не пастырь, а врагъ Церкви и Св. Софіи, хищный волкъ, Губитель, ненавистникъ

88

Г. 1570. вѣнца Мономахова ([290])» Сказавъ, Государь велѣлъ ему итти съ иконами и крестами въ Софійскую церковь; слушалъ тамъ Литургію, молился усердно, пошелъ въ палату къ Архіепископу, сѣлъ за столъ со всѣми Боярами, началъ обѣдать и вдругъ завопилъ страшнымъ голосомъ ([291])..... Явились воины, схватили Архіепископа, чиновниковъ, слугъ его; ограбили палаты, келліи, — а Дворецкій Левъ Салтыковъ и Духовникъ Государевъ Евстафій церковь Софійскую: взяли ризную казну, сосуды, иконы, колокола; обнажили и другіе храмы въ монастыряхъ богатыхъ: послѣ чего немедленно открылся судъ на городищѣ.... Судили Іоаннъ и сынъ его такимъ образомъ: ежедневно представляли имъ отъ пяти сотъ до тысячи и болѣе Новогородцевъ; били ихъ, мучили, жгли какимъ-то составомъ огненнымъ, привязывали головою или ногами къ санямъ, влекли на берегъ Волхова, гдѣ сія рѣка не мерзнетъ зимою, и бросали съ моста въ воду, цѣлыми семействами, женъ съ мужьями, матерей съ грудными младенцами ([292]). Ратники Московскіе ѣздили на лодкахъ по Волхову съ кольями, баграми и сѣкирами: кто изъ вверженныхъ въ рѣку всплывалъ, того кололи, разсѣкали на части. Сіи убійства продолжались пять недѣль и заключились грабежемъ общимъ: Іоаннъ съ дружиною объѣхалъ всѣ Обители вокругъ города; взялъ казны церковныя и монастырскія; велѣлъ опустошить дворы и келліи, истребить хлѣбъ, лошадей, скотъ; предалъ также и весь Новгородъ грабежу, лавки, домы, церкви; самъ ѣздилъ изъ улицы въ улицу; смотрѣлъ, какъ хищные воины ломились въ палаты и кладовыя, отбивали ворота, влѣзали въ окна, дѣлили между собою шелковыя ткани, мѣха; жгли пеньку, кожи; бросали въ рѣку воскъ и сало. Толпы злодѣевъ были посланы и въ Пятины Новогородскія, губить достояніе и жизнь людей безъ разбора, безъ отвѣта. Сіе, какъ говоритъ Лѣтописецъ, неисповѣдимое колебаніе, паденіе, разрушеніе Великаго Новагорода продолжалось около шести недѣль.

Февраля 12, въ Понедѣльникъ второй недѣли Великаго поста, на разсвѣтѣ, Государь призвалъ къ себѣ остальныхъ именитыхъ Новогородцевъ, изъ каждой улицы по одному человѣку: они явились какъ тѣни, блѣдные, изнуренные ужасомъ, ожидая смерти Но Царь возрѣлъ

89

Г. 1570. на нихъ окомъ милостивымъ и кроткимъ: гнѣвъ, ярость, дотолѣ пылавшіе въ глазахъ его, какъ страшный метеоръ угасли. Іоаннъ сказалъ тихо: «Мужи Новогородскіе, всѣ доселѣ живущіе! молите Господа о нашемъ благочестивомъ Царскомъ Державствѣ, о христолюбивомъ воинствѣ, да побѣждаемъ всѣхъ враговъ, видимыхъ и невидимыхъ! Суди Богъ измѣннику моему, вашему Архіепископу Пимену, и злымъ его совѣтникамъ! На нихъ, на нихъ взыщется кровь, здѣсь изліянная! Да умолкнетъ плачь и стенаніе; да утишится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте въ семъ градѣ! Вмѣсто себя оставляю вамъ Правителя, Боярина и Воеводу моего, Князя Петра Даниловича Пронскаго. Идите въ домы свои съ миромъ ([292])!» — Еще судьба Архіепископа не рѣшилась: его посадили на бѣлую кобылу, въ худой одеждѣ, съ волынкою, съ бубномъ въ рукахъ, какъ шута или скомороха ([293]), возили изъ улицы въ улицу, и за крѣпкою стражею отвезли въ Москву.

Іоаннъ немедленно удалился отъ Новагорода дорогою Псковскою, отправивъ несмѣтную добычу святотатства и грабежа въ столицу. Некому было жалѣть о богатствѣ похищенномъ: кто остался живъ, благодарилъ Бога или не помнилъ себя въ изступленіи! Увѣряютъ, что гражданъ и сельскихъ жителей изгибло тогда не менѣе шестидесяти тысячь ([294]). Кровавый Волховъ, запруженный тѣлами и членами истерзанныхъ людей, долго не могъ пронести ихъ въ Ладожское озеро. Голодъ ([295]) и болѣзни довершили казнь Іоаннову, такъ, что Іереи, въ теченіе шести или семи мѣсяцевъ, не успѣвали погребать мертвыхъ: бросали ихъ въ яму безъ всякихъ обрядовъ. Наконецъ Новгородъ какъ бы пробудился отъ мертваго оцѣпенѣла: 8 Сентября всѣ, еще живые, Духовенство, міряне, собралися въ полѣ, у церкви Рождества Христова, служить общую Панихиду за усопшихъ, надъ тамошнею скудельницею, гдѣ лежало 10, 000 неотпѣтыхъ тѣлъ Христіанскихъ! (Въ первомъ мѣстѣ стоялъ нищій старецъ, Іоаннъ Жгальцо, который одинъ съ молитвою предавалъ мертвыхъ землѣ въ сіе ужасное время). — Запустѣніе Новгорода. Опустѣлъ Великій Новгородъ. Знатная часть Торговой, нѣкогда многолюдной Стороны обратилась въ площадь, гдѣ, сломавъ всѣ уже необитаемые домы, заложили дворецъ Государевъ ([296]).

90

Г. 1570. Іоаннъ готовилъ Пскову участь Новагорода, думая, что и жители онаго хотѣли измѣнить Россіи. Тамъ начальствовалъ добрый Князь Юрій Токмаковъ и жилъ славный благочестіемъ отшельникъ, Салосъ (юродивый) Никола: одинъ счастливымъ совѣтомъ, другой Счастливою дерзостію спасли городъ. Въ Субботу второй недѣли Великаго поста Царь ночевалъ въ монастырѣ Св. Николая на Любатовѣ, видя Псковъ, гдѣ, въ ожиданіи приближающейся грозы, никто не смыкалъ глазъ; всѣ люди были въ движеніи; ободряли другъ друга или прощались съ жизнію, отцы съ дѣтьми, жены съ мужьями. Въ полночь Царь услышалъ благовѣстъ и звонъ церквей Псковскихъ: сердце его, какъ пишутъ современники, чудесно умилилось ([297]). Онъ вообразилъ живо, съ какими чувствами идутъ граждане къ Заутренѣ, въ послѣдній разъ молить Всевышняго о спасеніи ихъ отъ гнѣва Царскаго; съ какимъ усердіемъ, съ какими слезами припадаютъ къ Святымъ иконамъ — и мысль, что Господь внимаетъ гласу сердецъ сокрушенныхъ, тронула душу, столь ожесточенную! Въ какомъ-то неизъяснимомъ порывѣ жалости Іоаннъ сказалъ Воеводамъ своимъ: «Иступите мечи о камень! да престанутъ убійства!...» Спасеніе Пскова. На другой день, вступивъ въ городъ, онъ съ изумленіемъ увидѣлъ на всѣхъ улицахъ, предъ домами, столы съ изготовленными яствами (такъ было сдѣлано по совѣту Князя Юрія Токмакова: граждане, жены ихъ, дѣти, держа хлѣбъ и соль, преклоняли колѣна, благословляли, привѣтствовали Царя, и говорили ему: «Государь Князь Великій! мы, вѣрные твои подданные, съ усердіемъ и любовію предлагаемъ тебѣ хлѣбъ-соль; а съ нами и животами нашими твори волю свою: ибо все, что имѣемъ, и мы сами твои, Самодержецъ Великій!» Сія неожидаемая покорность была пріятна Іоанну. Игуменъ Печерскій, Корнилій, съ Духовенствомъ встрѣтилъ его на площади у церквей Св. Варлаама и Спаса. Царь слушалъ молебенъ въ храмѣ Троицы, поклонился гробу Св. Всеволода-Гавріила, съ удивленіемъ разсматривалъ тяжелый мечь сего древняго Князя и зашелъ въ келлію къ старцу Салосу Николѣ, который подъ защитою своего юродства не убоялся обличать тирана въ кровопійствѣ и святотатствѣ ([298]). Пишутъ, что онъ предложилъ Іоанну въ даръ... кусокъ сыраго мяса; что

91

Г. 1570. Царь сказалъ: «Я Христіанинъ, и не ѣмъ мяса въ Великій постъ;» а пустынникъ отвѣтствовалъ: «ты дѣлаешь хуже: питаешься человѣческою плотію и кровію, забывая не только постъ, но и Бога!» Грозилъ ему, предсказывалъ несчастія, и такъ устрашилъ Іоанна, что онъ немедленно выѣхалъ изъ города; жилъ нѣсколько дней въ предмѣстіи; дозволилъ воинамъ грабить имѣніе богатыхъ людей, но не велѣлъ трогать Иноковъ и Священниковъ; взялъ только казны монастырскія и нѣкоторыя иконы, сосуды, книги, и какъ бы невольно пощадивъ Ольгину родину, спѣшилъ въ Москву, чтобы новою кровію утолять свою неутолимую жажду къ мучительству.

Архіепископъ Пименъ и нѣкоторые знатнѣйшіе Новогородскіе узники, вмѣстѣ съ нимъ присланные въ Александровскую Слободу, ждали тамъ конца своего. Казни въ Москвѣ. Миновало около пяти мѣсяцевъ, но не въ бездѣйствіи: производилось важное слѣдствіе; собирали доносы, улики; искали въ Москвѣ тайныхъ единомышленниковъ Пименовыхъ, которые еще укрывались отъ мести Государевой, сидѣли въ главныхъ Приказахъ, даже въ Совѣтѣ Царскомъ, даже пользовались особенною милостію, довѣренностію Іоанна. Печатникъ, или Канцлеръ, Иванъ Михайловичь Висковатый, мужъ опытнѣйшій въ дѣлахъ государственныхъ — Казначей Никита Фуниковъ, также вѣрный слуга Царя и Царства отъ юности до лѣтъ преклонныхъ — Бояринъ Семенъ Васильевичь Яковлевъ — умные Дьяки Василій Степановъ и Андрей Васильевъ были взяты подъ стражу; а съ ними вмѣстѣ, къ общему удивленію, и первые любимцы Іоанновы: Вельможа Алексѣй Басмановъ, Воевода мужественный, но безстыдный угодникъ тиранства — сынъ его, Крайчій Ѳеодоръ, прекрасный лицемъ, гнусный душею, безъ коего Іоаннъ не могъ ни веселиться на пирахъ, ни свирѣпствовать въ убійствахъ — наконецъ самый ближайшій къ его сердцу нечестивецъ, Князь Аѳанасій Вяземскій, обвиняемые въ томъ, что они съ Архіепископомъ Пименомъ хотѣли отдать Новгородъ и Псковъ Литвѣ, извести Царя и посадить на тронъ Князя Владиміра Андреевича ([299]). Жалѣя о добрыхъ, заслуженыхъ сановникахъ, Россіяне могли съ тайнымъ удовольствіемъ видѣть казнь Божію надъ клевретами мучителя, безъ сомнѣнія невинными предъ нимъ, но виновными

92

Г. 1570. предъ Государствомъ и человѣчествомъ. Сіи жестокіе Царедворцы поздно узнали, что милость тирана столь же опасна, какъ и ненависть его; что онъ не можетъ долго вѣрить людямъ, коихъ гнусность ему извѣстна; что малѣйшее подозрѣніе, одно слово, одна мысль достаточны для ихъ паденія; что губитель, карая своихъ услужниковъ, наслаждается чувствомъ правосудія: удовольствіе рѣдкое для кровожаднаго сердца, закоснѣлаго во злѣ, но все еще угрызаемаго совѣстно въ злодѣяніяхъ! Бывъ долго клеветниками, они сами погибли отъ клеветы. Пишутъ, что Царь имѣлъ неограниченную довѣренность къ Аѳанасію Вяземскому: единственно изъ рукъ сего любимаго Оружничаго принималъ лекарства своего Доктора Арнольфа Лензея ([300]); единственно съ нимъ бесѣдовалъ о всѣхъ тайныхъ намѣреніяхъ, ночью, въ глубокой тишинѣ, въ спальнѣ. Сынъ Боярскій, именемъ Ѳедоръ Ловчиковъ ([301]), облагодѣтельствованный Княземъ Аѳанасіемъ, донесъ на него, что онъ будто бы предувѣдомилъ Новогородцевъ о гнѣвѣ Царскомъ, слѣдственно былъ ихъ единомышленникомъ. Іоаннъ не усомнился: молчалъ нѣсколько времени, и вдругъ, призвавъ Вяземскаго къ себѣ, говоря ему о важныхъ дѣлахъ государственныхъ съ обыкновенною довѣренностію, велѣлъ между тѣмъ умертвить его лучшихъ слугъ: возвращаясь домой, Князь Вяземскій увидѣлъ ихъ трупы: не показалъ ни изумленія, ни жалости; прошелъ мимо, въ надеждѣ симъ опытомъ своей преданности обезоружить Государя; но былъ вверженъ въ темницу, гдѣ уже сидѣли и Басмановы, подобно ему уличаемые въ измѣнѣ. Всѣхъ обвиняемыхъ пытали: кто не могъ вынести мукъ, клеветалъ на себя и другихъ, коихъ также пытали, чтобы вывѣдать отъ нихъ неизвѣстное имъ самимъ. Записывали показанія истязуемыхъ; составили дѣло огромное, предложенное Государю и сыну его, Царевичу Іоанну; объявили казнь измѣнникамъ: ей надлежало совершиться въ Москвѣ, въ глазахъ всего народа, и такъ, чтобы столица, уже пріученная къ ужасамъ, еще могла изумиться!

25 Іюля, среди большой торговой площади, въ Китаѣ-городѣ, поставили 18 висѣлицъ; разложили многія орудія мукъ; зажгли высокой костеръ, и надъ нимъ повѣсили огромный чанъ съ

93

Г. 1570. водою ([302]). Увидѣвъ сіи грозныя приготовленія, несчастные жители вообразили, что насталъ послѣдній день для Москвы; что Іоаннъ хочетъ истребить ихъ всѣхъ безъ остатка: въ безпамятствѣ страха они спѣшили укрыться, гдѣ могли. Площадь опустѣла; въ лавкахъ отворенныхъ лежали товары, деньги; не было ни одного человѣка, кромѣ толпы Опричниковъ у висѣлицъ и костра пылающаго. Въ сей тишинѣ раздался звукъ бубновъ: явился Царь на конѣ съ любимымъ старшимъ сыномъ, съ Боярами и Князьями, съ Легіономъ Кромѣшниковъ, въ стройномъ ополченіи; позади шли осужденные, числомъ 300 или болѣе, въ видѣ мертвецовъ, истерзанные, окровавленные, отъ слабости едва передвигая ноги. Іоаннъ сталъ у висѣлицъ, осмотрѣлся, и не видя народа, велѣлъ Опричникамъ искать людей, гнать ихъ отовсюду на площадь; не имѣвъ терпѣнія ждать, самъ поѣхалъ за ними, призывая Москвитянъ быть свидѣтелями его суда, обѣщая имъ безопасность и милость. Жители не смѣли ослушаться: выходили изъ ямъ, изъ погребовъ; трепетали, но шли: вся площадь наполнилась ими; на стѣнѣ, на кровляхъ стояли зрители. Тогда Іоаннъ, возвысивъ голосъ, сказалъ: «Народъ, увидишь муки и гибель; но караю измѣнниковъ! Отвѣтствуй!: правъ ли судъ мой?» Всѣ отвѣтствовали велегласно: « Да живетъ многія лѣта Государь Великій! да погибнутъ измѣнники!» Онъ приказалъ вывести 180 человѣкъ изъ толпы осужденныхъ и даровалъ имъ жизнь, какъ менѣе виновнымъ. Потомъ Думный Дьякъ Государевъ, развернувъ свитокъ, произнесъ имена казнимыхъ; вызвалъ Висковатаго и читалъ слѣдующее: «Иванъ Михайловъ, бывшій Тайный Совѣтникъ Государевъ! ты служилъ неправедно Его Царскому Величеству и писалъ къ Королю Сигизмунду, желая предать ему Новгородъ. Се первая вина твоя!» Сказавъ, ударилъ Висковатаго въ голову ([303]), и продолжалъ: «А се вторая, меньшая вина твоя: ты, измѣнникъ неблагодарный, писалъ къ Султану Турецкому, чтобы онъ взялъ Астрахань и Казань.» Ударивъ его въ другой — и въ третій разъ, Дьякъ примолвилъ: «Ты же звалъ и Хана Крымскаго опустошать Россію: се твое третіе злое дѣло!» Тутъ Висковатый, смиренный, но великодушный, поднявъ глаза на небо, отвѣтствовалъ. «Свидѣтельствуюсь Господомъ

94

Г. 1570. Богомъ, вѣдающимъ сердца и помышленія человѣческія, что я всегда служилъ вѣрно Царю и отечеству. Слышу наглыя клеветы: не хочу болѣе оправдываться, ибо земный судія не хочетъ внимать истинѣ; но Судія Небесный видитъ мою невинность — и ты, о Государь! увидишь ее предъ лицемъ Всевышняго!»... Кромѣшники заградили ему уста, повѣсили его вверхъ ногами, обнажили, разсѣкли на части, и первый Малюта Скуратовъ, сошедши съ коня, отрѣзалъ ухо страдальцу ([304]). Второю жертвою былъ Казначей Фуниковъ-Карцовъ, другъ Висковатаго, въ тѣхъ же измѣнахъ и столь же нелѣпо обвиняемый. Онъ сказалъ Царю: «Се кланяюся тебѣ въ послѣдній разъ на землѣ, моля Бога, да пріимешь въ вѣчности праведную мзду по дѣламъ своимъ!» Сего несчастнаго обливали кипящею и холодною водою: онъ умеръ въ страшныхъ мукахъ. Другихъ кололи, вѣшали, рубили. Самъ Іоаннъ сидя на конѣ, пронзилъ копіемъ одного старца. Умертвили въ 4 часа около двухъ сотъ человѣкъ. Наконецъ, совершивъ дѣло, убійцы, обліянные кровію, съ дымящимися мечами стали предъ Царемъ, восклицая: гойда! гойда! и славили его правосудіе. Объѣхавъ площадь, обозрѣвъ груды тѣлъ, Іоаннъ, сытый убійствами, еще не насытился отчаяніемъ людей: желалъ видѣть злосчастныхъ супругъ Фуникова и Висковатаго; пріѣхалъ къ нимъ въ домъ, смѣялся надъ ихъ слезами; мучилъ первую, требуя сокровищъ; хотѣлъ мучить и пятнадцатилѣтнюю дочь ея, которая стенала и вопила; но отдалъ ее сыну, Царевичу Іоанну, а послѣ вмѣстѣ съ матерію и съ женою Висковатаго заточилъ въ монастырь, гдѣ онѣ умерли съ горести ([305]).

Граждане Московскіе, свидѣтели сего ужаснаго дня, не видали въ числѣ его жертвъ ни Князя Вяземскаго, ни Алексѣя Басманова: первый испустилъ духъ въ пыткахъ ([306]); конецъ послѣдняго — не смотря на всѣ безпримѣрныя, описанныя нами злодѣйства — кажется еще невѣроятнымъ да будетъ сіе страшное извѣстіе вымысломъ богопротивнымъ, внушеніемъ естественной ненависти къ тирану, но клеветою! Современники пишутъ, что Іоаннъ будто бы принудилъ юнаго Ѳедора Басманова убить отца своего, тогда же или прежде заставивъ Князя Никиту Прозоровскаго умертвить брата, Князя Василія ([307])! По крайней

95

Г. 1570. мѣрѣ сынъ извергъ не спасъ себя отцеубійствомъ: онъ былъ казненъ вмѣстѣ съ другими ([308]). Имѣніе ихъ описали на Государя; многихъ знатныхъ людей сослали на Бѣлоозеро, а Святителя Пимена, лишивъ сана Архіепископскаго, въ Тульскій монастырь Св. Николая: многихъ выпустили изъ темницъ на поруки; нѣкоторыхъ даже наградили Царскою милостію. — Три дни Іоаннъ отдыхалъ: ибо надлежало предать трупы землѣ! Въ четвертый день снова вывели на площадь нѣсколько осужденныхъ и казнили: Малюта Скуратовъ, предводитель палачей, разсѣкалъ топорами мертвыя тѣла, которыя цѣлую недѣлю лежали безъ погребенія, терзаемыя псами. (Тамъ, близъ Кремлевскаго рва, на крови и на костяхъ, въ послѣдующія времена стояли церкви, какъ умилительный, Христіанскій памятникъ сего Душегубства.) Жены избіенныхъ Дворянъ, числомъ 80, были утоплены въ рѣкѣ ([309]).

Однимъ словомъ, Іоаннъ достигъ наконецъ высшей степени безумнаго своего тиранства; могъ еще губить, но уже не могъ изумлять Россіянъ никакими новыми изобрѣтеніями лютости. Скрѣпивъ сердце, опишемъ только нѣкоторыя изъ безчисленныхъ злодѣяній сего времени.

Не было ни для кого безопасности, но всего менѣе для людей извѣстныхъ заслугами и богатствомъ: ибо тиранъ, ненавидя добродѣтель, любилъ корысть. Славный Воевода, отъ коего бѣжала многочисленная рать Селимова, — который двадцать лѣтъ не сходилъ съ коня, побуждая и Татаръ и Литву и Нѣмцевъ, Князь Петръ Семеновичь Оболенскій-Серебряный, призванный въ Москву, видѣлъ и слышалъ отъ Царя однѣ ласки; но вдругъ Легіонъ Опричниковъ стремится къ его дому Кремлевскому: ломаютъ ворота, двери, и предъ лицемъ, у ногъ Іоанна отсѣкаютъ голову сему, ни въ чемъ не обвиненному Воеводѣ ([310]). Тогда же были казнены: Думный Совѣтникъ Захарія Ивановичь Очинъ-Плещеевъ; Хабаровъ-Добрынскій, одинъ изъ богатѣйшихъ сановниковъ ([311]); Иванъ Воронцовъ, сынъ Ѳедора, любимца Іоанновой юности ([312]); Василій Разладинъ, потомокъ славнаго въ XIV вѣкѣ Боярина Квашни ([313]); Воевода Кирикъ-Тырковъ, равно знаменитый и Ангельскою чистотою нравовъ и великимъ умомъ государственнымъ и примѣрнымъ мужествомъ воинскимъ,

96

Г. 1570. израненный во многихъ битвахъ; Герой защитникъ Лаиса, Андрей Кашкаровъ ([314]); Воевода Нарвскій, Михайло Матвѣевичъ Лыковъ, коего отецъ сжегъ себя въ 1534 году, чтобы не отдать города непріятелю ([315]), и который, будучи съ юныхъ лѣтъ плѣнникомъ въ Литвѣ, выучился тамъ языку Латинскому, имѣлъ свѣдѣнія въ Наукахъ, отличался благородствомъ души, пріятностію въ обхожденіи — и ближній родственникъ сего Воеводы, также Лыковъ, прекрасный юноша, посыланный Царемъ учиться въ Германію: онъ возвратился-было ревностно служить отечеству съ душею пылкою, съ разумомъ просвѣщеннымъ ([316])! Воевода Михайловскій, Никита Козариновъ-Голохвастовъ, ожидая смерти, уѣхалъ изъ столицы и посхимился въ какомъ-то монастырѣ на берегу Оки; узнавъ же, что Царь прислалъ за нимъ Опричниковъ, вышелъ къ нимъ и сказалъ; «я тотъ, кого вы ищете!» Царь велѣлъ взорвать его на бочкѣ пороха, говоря въ шутку, что Схимники Ангелы, и должны летѣть на небо ([317]). Чиновникъ Мясоѣдъ Вислой имѣлъ прелестную жену: ее взяли, обезчестили, повѣсили передъ глазами мужа, а ему отрубили голову ([318]).

Гнѣвъ тирана, падая на цѣлыя семейства, губилъ не только дѣтей съ отцами, супругъ съ супругами, но часто и всѣхъ родственниковъ мнимаго преступника. Такъ, кромѣ десяти Колычевыхъ, погибли многіе Князья Ярославскій (одного изъ нихъ, Князя Ивана Шаховскаго, Царь убилъ изъ собственныхъ рукъ булавою); многіе Князья Прозоровскіе, Ушатые, многіе Заболотскіе, Бутурлины ([319]). Не рѣдко знаменитые Россіяне избавлялись отъ казни славною кончиною. Два брата, Князья Андрей и Никита Мещерскіе, мужественно защищая новую Донскую крѣпость, пали въ битвѣ съ Крымцами: еще трупы сихъ витязей, орошаемые слезами добрыхъ сподвижниковъ, лежали непогребенные, когда явились палачи Іоанновы, чтобы зарѣзать обоихъ братьевъ: имъ указали тѣла ихъ! Тоже случилось и съ Княземъ Андреемъ Оленкинымъ: присланные убійцы нашли его мертваго на полѣ чести. Іоаннъ, ни мало тѣмъ не умиленный, совершилъ лютую месть надъ дѣтьми сего храбраго Князя: уморилъ ихъ въ заточеніи ([320]).

Но смерть казалась тогда уже легкою, жертвы часто требовали ее какъ

97

Г. 1570. милости. Невозможно безъ трепета читать въ запискахъ современныхъ о всѣхъ адскихъ Вымыслахъ тиранства, о всѣхъ способахъ терзать человѣчество. Мы упоминали о сковородахъ ([321]): сверхъ того были сдѣланы для мукъ особенныя печи, желѣзныя клещи, острые ногти, длинныя иглы; разрѣзывали людей по составамъ, перетирали тонкими веревками на-двое, сдирали кожу, выкраивали ремни изъ спины....

И когда, въ ужасахъ душегубства, Россія цѣпенѣла, во дворцѣ раздавался шумъ ликующихъ: Іоаннъ тѣшился съ своими палачами и людьми веселыми, или скоморохами, коихъ присылали къ нему изъ Новагорода и другихъ областей вмѣстѣ съ медвѣдями! Послѣдними онъ травилъ людей, и въ гнѣвѣ и въ забаву: видя иногда близъ дворца толпу народа, всегда мирнаго, тихаго, приказывалъ выпускать двухъ или трехъ медвѣдей, и громко смѣялся бѣгству, воплю устрашенныхъ, гонимыхъ, даже терзаемыхъ ими; но изувѣченныхъ всегда награждалъ: давалъ имъ по золотой деньгѣ и болѣе ([322]). Царскіе шуты. Одною изъ главныхъ утѣхъ его были также многочисленные шуты, коимъ надлежало смѣшить Царя прежде и послѣ убійствъ, и которые иногда платили жизнію за острое слово. Между ими славился Князь Осипъ Гвоздевъ, имѣя знатный санъ придворный. Однажды, не довольный какою-то шуткою, Царь вылилъ на него мису горячихъ щей: бѣдный смѣхотворецъ вопилъ, хотѣлъ бѣжать: Іоаннъ ударилъ его ножемъ ... обливаясь кровію, Гвоздевъ упалъ безъ памяти. Немедленно призвали Доктора Арнольфа. «Исцѣли слугу моего добраго, » сказалъ Царь: «я поигралъ съ нимъ неосторожно.» Такъ неосторожно (отвѣчалъ Арнольфъ), что развѣ Богъ и твое Царское Величество можетъ воскресить умершаго: въ немъ уже нѣтъ дыханія. Царь махнулъ рукою, назвалъ мертваго шута псомъ, и продолжалъ веселиться. Въ другой разъ, когда онъ сидѣлъ за обѣдомъ, пришелъ къ нему Воевода Старицкій, Борисъ Титовъ, — поклонился до земли и величалъ его какъ обыкновенно. Царь сказалъ: «будь здравъ, любимый мой Воевода: ты достоинъ нашего жалованья» — и ножемъ отрѣзалъ ему ухо. Титовъ, не изъявивъ ни малѣйшей чувствительности къ боли, съ лицемъ покойнымъ благодарилъ Іоанна за милостивое наказаніе: желалъ ему

98

Г. 1570. царствовать счастливо ([323])! — Иногда тиранъ сластолюбивый, забывая голодъ и жажду, вдругъ отвергалъ яства и питіе, оставлялъ пиръ, громкимъ кликомъ сзывалъ дружину, садился на коня и скакалъ плавать въ крови. Такъ онъ изъ-за роскошнаго обѣда устремился растерзать Литовскихъ плѣнниковъ, сидѣвшихъ въ Московской темницѣ. Пишутъ, что одинъ изъ нихъ, Дворянинъ Быковскій, вырвалъ копье изъ рукъ мучителя и хотѣлъ заколоть его, но палъ отъ руки Царевича Іоанна, который вмѣстѣ съ отцемъ усердно дѣйствовалъ въ такихъ случаяхъ, какъ бы для того, чтобы отнять у Россіянъ и надежду на будущее царствованіе! Умертвивъ болѣе ста человѣкъ, тиранъ при обыкновенныхъ восклицаніяхъ дружины: гойда! гойда! съ торжествомъ возвратился въ свои палаты и снова сѣлъ за трапезу ([324]).... Однакожь и въ сіе время, и на сихъ пирахъ убійственныхъ, еще слышался иногда голосъ человѣческій, вырывались слова великодушной смѣлости. Мужъ храбрый, именемъ Молчанъ Митьковъ, нудимый Іоанномъ выпить чашу крѣпкаго меда, воскликнулъ въ горести: «о Царь! ты велишь намъ вмѣстѣ съ тобою пить медъ смѣшенный съ кровію нашихъ братьевъ, Христіанъ правовѣрныхъ!» Іоаннъ вонзилъ въ него свой острый жезлъ ([325]). Митьковъ перекрестился и съ молитвою умеръ.

Таковъ былъ Царь; таковы были подданные! Ему ли, имъ ли должны мы наиболѣе удивляться? Если онъ не всѣхъ превзошелъ въ мучительствѣ, то они превзошли всѣхъ въ терпѣніи, ибо считали власть Государеву властію Божественною и всякое сопротивленіе беззаконіемъ; приписывали тиранство Іоанново гнѣву Небесному и каялись въ грѣхахъ своихъ; съ вѣрою, съ надеждою ждали умилостивленія, но не боялись и смерти, утѣшаясь мыслію, что есть другое бытіе для счастія добродѣтели, и что земное служитъ ей только искушеніемъ; гибли, но спасли для насъ могущество Россіи. ибо сила народнаго повиновенія есть сила государственная.

Довершимъ картину ужасовъ сего времени, голодъ и моръ помогали тирану опустошать Россію. Голодъ и моръ. Казалось, что земля утратила силу плодородія: сѣяли, но не сбирали хлѣба; и холодъ и засуха губили жатву. Дороговизна сдѣлалась неслыханная. четверть ржи стоила въ

99

Г. 1570. Москвѣ 60 алтынъ или около девяти нынѣшнихъ рублей серебряныхъ ([326]). Бѣдные толпились на рынкахъ, спрашивали о цѣнѣ хлѣба и вопили въ отчаяніи. Милостыня оскудѣла: ее просили и тѣ, которые дотолѣ сами питали нищихъ. Люди скитались какъ тѣни; умирали на улицахъ, на дорогахъ. Не было явнаго возмущенія, но были страшныя злодѣйства: голодные тайно убивали и ѣли другъ друга ([327])! Отъ изнуренія силъ, отъ пищи неестественной родилась прилипчивая, смертоносная болѣзнь въ разныхъ мѣстахъ. Царь приказалъ заградить многіе пути; конная стража ловила всѣхъ ѣдущихъ безъ письменнаго вида, неуказною дорогою, имѣя повелѣніе жечь ихъ вмѣстѣ съ товарами и лошадьми ([328]). Сіе бѣдствіе продолжалось до 1572 года.

Но ни Судьба, ни тиранъ еще не насытились жертвами. Не заключимъ, а только прервемъ описаніе золъ, чтобы съ удивленіемъ видѣть Іоанна какъ бы равнодушнаго, спокойнаго въ его неутомимой политической дѣятельности.

Сношенія съ Литвою. Весною въ 1570 году Послы Сигизмундовы пріѣхали въ Москву для заключенія мира, желая доставить его и Королю Шведскому ([329]); но Іоаннъ не хотѣлъ слышать о послѣднемъ. Въ тайной бесѣдѣ они сказали Царю, что Вельможи ихъ думаютъ въ случаѣ Сигизмундовой, вѣроятно не отдаленной смерти предложить ему вѣнецъ Королевскій, какъ Государю Славянскаго племени, Христіанину и Владыкѣ сильному. Не изъявивъ ни удовольствія, ни рѣшительнаго согласія, Іоаннъ хладнокровно отвѣтствовалъ: «Милосердіемъ Божіимъ и молитвами нашихъ прародителей Россія велика: начто мнѣ Литва и Польша? Когда же вы имѣете сію мысль, то вамъ не должно раздражать насъ затрудненіями въ святомъ дѣлѣ покоя Христіанскаго.» Говорили о мирѣ, но заключили только перемиріе на три года, утвержденное Сигизмундомъ въ Варшавѣ, въ присутствіи нашихъ Пословъ ([330]), которые донесли Царю, что Вельможи Литовскіе желаютъ выдать за него сестру Сигизмундову, Софію, и видятъ въ немъ уже будущаго своего Властителя; что они не хотятъ поддаться ни Цесарю, худому защитнику и собственныхъ земель его, ни другимъ Государямъ, болѣе или менѣе слабымъ, въ сравненіи съ Московскимъ, непріятелемъ опаснымъ, но и самымъ надежнѣйшимъ

100

Г. 1570. покровителемъ. Честолюбивый Іоаннъ вѣрилъ, и мысленно уже простиралъ свою кровавую десницу къ вѣнцу Ягеллоновъ!

Королевство Ливонское. Между тѣмъ онъ дѣятельно занимался Ливоніею. Любимцы его, Таубе и Крузе, возвышенные имъ въ санъ Думныхъ людей, внушили ему мысль составить изъ бывшихъ Орденскихъ земель особенное Королевство подъ верховною властію Россіи, увѣряя, что всѣ жители въ такомъ случаѣ пристанутъ къ намъ душею и сердцемъ, изгонятъ Шведовъ, Литовцевъ, и будутъ вмѣстѣ съ Королемъ своимъ вѣрнѣйшими подданными великаго Государя Московскаго. Еще въ 1565 году, какъ пишутъ, Іоаннъ въ самыхъ милостивыхъ выраженіяхъ предлагалъ знаменитому своему плѣннику Фирстенбергу быть Ливонскимъ Владѣтелемъ и Царскимъ присяжникомъ; но сей великодушный старецъ отвѣчалъ, что для него лучше умереть въ неволѣ, нежели измѣнить совѣсти и святымъ обѣтамъ Рыцарства ([331]). Въ 1569 году Таубе и Крузе, пользуясь довѣренностію Іоанновою, имѣли сношенія съ Ревельскими гражданами, склоняя ихъ поддаться Царю, обѣщая имъ времена златыя, свободу, тишину, и говорили имъ: «Что представляетъ Ливонія въ теченіе двѣнадцати лѣтъ? картину ужасныхъ бѣдствій, кровопролитій, разореній. Никто не увѣренъ ни въ жизни, ни въ достояніи. Мы служимъ великому Царю Московскому, но не измѣнили своему первому, истинному отечеству, коему хотимъ добра и спасенія. Знаемъ, что онъ намѣренъ всѣми силами ударить на Ливонію: выгнать Шведовъ, Поляковъ и Датчанъ. Гдѣ защитники? Германія о васъ не думаетъ: безпечность и слабость Императора вамъ извѣстны. Король Датскій не смѣетъ молвить Царю грубаго слова. Дряхлый Сигизмундъ унижается, ищетъ мира въ Москвѣ, а своихъ Ливонскихъ подданныхъ только утѣсняетъ. Швеція ждетъ мести и казни: вы уже сидѣли бы въ осадѣ, если бы жестокая язва, свирѣпствуя въ Россіи, не препятствовала Царю мыслить о воинскихъ дѣйствіяхъ. Онъ любитъ Нѣмцевъ; самъ происходитъ отъ Дома Баварскаго ([332]), и даетъ вамъ слово, что подъ его державою не будетъ города счастливѣе Ревеля. Изберите себѣ Властителя изъ Князей Германскихъ: не вы, но единственно сей Властитель долженъ зависѣть отъ Іоанна, какъ Нѣмецкіе Принцы зависятъ отъ Императора —

101

Г. 1570. не болѣе. Наслаждайтесь миромъ, вольностью, всѣми выгодами торговли, не платя дани, не зная трудовъ службы воинской. Царь желаетъ быть единственно вашимъ благодѣтелемъ!» Въ тоже время они именемъ Іоанновымъ предлагали Герцогу Курляндскому Готгарду санъ Ливонскаго Короля. Но имъ не вѣрили, какъ ненавистнымъ слугамъ Московскаго, уже вездѣ извѣстнаго тирана. Ревель не хотѣлъ измѣнить Швеціи, а Готгардъ Сигизмунду. Тогда повѣренные Іоанновы обратились къ Принцу Датскому, Магнусу, Владѣтелю Эзеля, и сей легкомысленный юноша, ими обольщенный, согласился быть орудіемъ Іоанновой Политики, безъ вѣдома брата своего, Короля Датскаго ([333]).

Въ знакъ довѣренности къ великимъ милостямъ, ему обѣщаннымъ, Магнусъ самъ поѣхалъ къ Царю. Въ Дерптѣ услышалъ онъ о судьбѣ Новагорода ([334]): остановился, медлилъ и думалъ возвратиться съ пути отъ ужаса. Но честолюбіе одержало верхъ: онъ пріѣхалъ въ Москву съ великою пышностію, на двухъ стахъ коняхъ, со множествомъ слугъ и чиновниковъ ([335]); былъ принятъ съ особенною благосклонностію, угощаемъ пирами — и чрезъ нѣсколько дней совершилось важное дѣло: Милость Царя къ Магнусу. Царь назвалъ Магнуса Королемъ Ливоніи, а Магнусъ Царя своимъ верховнымъ Владыкою и отцемъ, удостоенный чести жениться на его племянницѣ, Евфиміи, дочери несчастнаго Князя Владиміра Андреевича. Бракъ отложили до благопріятнѣйшаго времени. Іоаннъ обѣщалъ невѣстѣ пять бочекъ золота; для своего будущаго зятя освободилъ Дерптскихъ плѣнниковъ; далъ ему войско для изгнанія Шведовъ изъ Эстоніи. Провождаемый многими Нѣмцами и полками Россійскими ([336]), Магнусъ вступилъ въ Ливонію, объявляя жителямъ свое Королевство, милость Іоаннову, соединеніе всѣхъ земель Орденскихъ, начало тишины и благоденствія. Таубе, Крузе, уполномоченные Царемъ, торжественно ручались за его искренность и добрую волю; говорили и писали, что Ливонія останется Державою свободною, платя только легкую дань Государю Московскому; что всѣ наши чиновники выѣдутъ оттуда; что одни Нѣмцы именемъ Короля и закона будутъ управлять землею. Многіе вѣрили и радовались, но не долго. Магнусъ, жертва честолюбія и

102

Г. 1570. легковѣрія, сдѣлался виновникомъ новыхъ бѣдствій для несчастной Ливоніи.

Слушаясь во всемъ Таубе и Крузе, онъ (23 Августа) приступилъ къ Ревелю съ 25, 000 Россіянъ и со многочисленною Нѣмецкою дружиною, въ надеждѣ овладѣть имъ безъ кровопролитія; но граждане отвѣтствовали на его предложеніе, что они знаютъ коварство Іоанна; что тиранъ своего народа не можетъ быть благотворителемъ чужаго; что неопытный, юный Магнусъ имѣетъ совѣтниковъ или злонамѣренныхъ или безразсудныхъ; что ему готовится въ Россіи участь Князя Михайла Глинскаго, но что Ревель не хочетъ уподобиться Смоленску ([337]). Началась осада, вылазки и смертоносныя болѣзни какъ въ городѣ, такъ и въ станѣ Россіянъ, которые оказывали болѣе терпѣнія, нежели искусства и храбрости. Земляныя работы изнуряли осаждающихъ безполезно; дѣйствіе ихъ огнестрѣльнаго снаряда было слабо. Занявъ высоты предъ самыми воротами Ревельскими, и построивъ деревянныя башни, они пускали гранаты, каленыя ядра въ крѣпость, безъ важнаго вреда для непріятеля. Настала осень, зима. Воеводы Московскіе, Бояринъ Иванъ Петровичь Яковлевъ, Князья Лыковъ, Кропоткинъ, не умѣя взять Ревеля, только грабили села Эстонскія, и въ Февралѣ отпустили въ Россію 2000 саней наполненныхъ добычею ([338]). Ждали, что голодъ заставитъ осажденныхъ сдаться; но Шведскій флотъ успѣлъ доставить имъ изобиліе въ съѣстныхъ и воинскихъ припасахъ. Наконецъ войско уже изъявляло неудовольствіе. Магнусъ былъ въ отчаяніи; винилъ Царскихъ совѣтниковъ, Таубе и Крузе; не зналъ, что дѣлать, и послалъ Духовника своего, Шраффера, съ новыми убѣжденіями къ Ревельскимъ гражданамъ. Сей краснорѣчивый Пасторъ безстыдно увѣрялъ ихъ, что Іоаннъ есть Государь истинно Христіанскій, любитъ Церковь Латинскою болѣе Греческой и легко можетъ пристать къ Аугсбургскому Исповѣданію; что онъ строгъ по необходимости для однихъ Россіянъ, а Нѣмцамъ другъ истинный; что Ревель безполезнымъ сопротивленіемъ удаляетъ златый вѣкъ, даруемый Ливоніи въ особѣ юнаго Короля. Граждане велѣли ему итти назадъ безъ отвѣта — и 16 Марта, стоявъ подъ Ревелемъ 30 недѣль, Магнусъ снялъ осаду, зажегъ станъ, ушелъ

103

Г. 1570. съ своею Нѣмецкою дружиною въ Оберпаленъ, данный ему Царемъ въ залогъ будущаго Королевства; а наше войско расположилось въ восточной Ливоніи ([339]).

Сія первая неудача должна была оскорбить Царя. Въ тоже время свѣдавъ о мирѣ Короля Датскаго съ Шведскимъ, онъ изъявилъ Магнусу живѣйшее неудовольствіе, обвиняя брата его въ нарушеніи союза съ Россіею и въ дружбѣ съ ея злодѣемъ ([340]). Другое неожиданное происшествіе еще болѣе встревожило и Царя и Магнуса. Обязанные Іоанну свободою, знатностію, богатствомъ, Крузе и Таубе, послѣ несчастной Ревельской осады утративъ довѣренность новаго Короля Ливонскаго, боясь утратить и Государеву, забыли клятву, честь — вступили въ тайныя сношенія съ Шведами, съ Поляками, и вознамѣрились овладѣть Дерптомъ, чтобы отдать его тѣмъ или другимъ. Способъ казался легкимъ: они могли располагать дружиною Нѣмецкихъ воиновъ, которые, служа Царю за деньги, не усомнились измѣнить ему. Знатные жители Дерптскіе, бывъ долго плѣнниками въ Россіи, болѣе другихъ Ливонцевъ ненавидѣли ея господство: слѣдственно можно было надѣяться на ихъ ревностное содѣйствіе. Съ сею мыслію заговорщики вломились въ городъ; умертвили стражу; звали къ себѣ друзей, братьевъ; кричали, что насталъ часъ свободы и мести. Но изумленные граждане остались только зрителями: никто не присталъ къ измѣнникамъ, съ коими Россіяне въ нѣсколько минутъ управились: однихъ изрубили, другихъ выгнали, и считая жителей предателями, въ остервененіи умертвили многихъ невинныхъ ([341]). Таубе и Крузе спаслися бѣгствомъ: отверженные Ревельцами, не хотѣвшими ни слушать, ни видѣть ихъ, они искали убѣжища въ Польскихъ владѣніяхъ, гдѣ Король и въ особенности Герцогъ Курляндскій приняли сихъ безразсудныхъ съ великою честію, въ надеждѣ свѣдать отъ нихъ важныя государственныя тайны Россіи, но свѣдали единственно о всѣхъ ужасахъ тиранства Іоаннова ([342])! За годъ до того времени Таубе и Крузе писали къ Императору Максимиліану, что одинъ Іоаннъ можетъ изгнать Турковъ изъ Европы, имѣя войско безчисленное, опытное, непобѣдимое ([343]): измѣнивъ Россіи, они увѣряли Максимиліана и другихъ Европейскихъ Государей въ ея

104

Г. 1570. безсиліи и въ возможности завоевать или по крайней мѣрѣ стѣснить оную!— Опасаясь быть жертвою ихъ измѣны и гнѣва Іоаннова, Магнусъ, хотя и невинный, спѣшилъ уѣхать изъ Оберпалена на островъ Эзель.

Но Царь умѣлъ быть твердымъ въ намѣреніяхъ, скрывать внутреннюю досаду, казаться хладнокровнымъ въ самыхъ важныхъ несгодахъ. Онъ старался успокоить Магнуса новыми увѣреніями въ своей милости; съ горестію извѣстивъ его о незапной кончинѣ невѣсты, юной Евфиміи, предложилъ ему руку малолѣтной сестры ея, Маріи, съ такимижь условіями, съ тѣмъ же богатымъ приданымъ ([344]), и снова обѣщалъ завоевать для него Эстонію. Магнусъ утѣшился: съ благодарностію принялъ опять имя жениха Царской племянницы; ждалъ съ нею Королевства, и писалъ къ брату, къ Императору, къ Князьямъ Германіи, что не суетное честолюбіе, но истинное усердіе къ общему благу Христіанъ заставило его искать союза Россіи, дабы сдѣлаться посредникомъ между Имперіею и сею великою Державою, которая можетъ вмѣстѣ съ другими Европейскими Вѣнценосцами возстать для обузданія Турціи. Сію надежду имѣлъ и самъ Императоръ и вся Германія, устрашаемая Султанскимъ властолюбіемъ; но Іоаннъ, какъ увидимъ, не думалъ о славѣ защитить Христіанскую Европу отъ Магометанскаго оружія: думалъ единственно о выгодахъ своей особенной Политики — о вѣрнѣйшемъ способѣ овладѣть всею Ливоніею и смирить гордость Ревельцевъ, которые дерзали торжественно именовать его тираномъ и величались побѣдою, одержанною надъ Россіянами, уставивъ ежегодно праздновать ея память 16 Марта ([345]). Онъ готовилъ месть, замедленную тогда ужаснѣйшимъ бѣдствіемъ Москвы и всей юго-восточной Россіи.

Слѣдуя правилу не умножать враговъ Россіи, Іоаннъ хотѣлъ отвратить новую, безполезную войну съ Султаномъ, коего добрая къ намъ пріязнь могла обуздывать Хана: Посольство въ Константинополь. для того (въ 1570 году) Дворянинъ Новосильцевъ ѣздилъ въ Константинополь поздравить Селима съ воцареніемъ ([346]). Іоаннъ въ ласковомъ письмѣ къ нему исчислялъ всѣ дружественныя сношенія Россіи съ Турціею отъ временъ Баязета; удивлялся впаденію Селимовой рати въ наши владѣнія безъ объявленія войны;

105

Г. 1570. предлагалъ и миръ и дружбу. «Мой Государь» — долженъ былъ сказать Новосильцовъ Вельможамъ Султанскимъ — «не есть врагъ Мусульманской Вѣры. Слуга его, Царь Саинъ-Булатъ, господствуетъ въ Касимовѣ, Царевичь Кайбула въ Юрьевѣ, Ибакъ въ Сурожикѣ, Князья Ногайскіе въ Романовѣ: всѣ они свободно и торжественно славятъ Магомета въ своихъ мечетяхъ: ибо у насъ всякой иноземецъ живетъ въ своей Вѣрѣ ([347]). Въ Кадомѣ, въ Мещерѣ многіе Приказные Государевы люди Мусульманскаго Закона. Если умершій Царь Казанскій Симеонъ, если Царевичь Муртоза сдѣлались Христіанами: то они сами желали, сами требовали крещенія.» Новосильцовъ былъ доволенъ благосклоннымъ пріемомъ, замѣтивъ только, что Султанъ не спрашивалъ его о здравіи Іоанна и, въ противность нашему обыкновенію, не звалъ обѣдать съ собою. Г. 1571. Но сіе Посольство и другое (въ 1571 году) не имѣли желаемаго слѣдствія ([348]), хотя Царь, въ угодность Селиму, согласился уничтожить новую крѣпость нашу въ Кабардѣ. Гордый Султанъ хотѣлъ Астрахани и Казани, или того, чтобы Іоаннъ. владѣя ими, призналъ себя данникомъ Оттоманской Имперіи. Предложеніе столь нелѣпое осталось безъ отвѣта. Въ то же время Царь узналъ, что Селимъ проситъ Кіева у Сигизмунда для удобнѣншаго впаденія въ Россію ([349]); что онъ велѣлъ дѣлать мосты на Дунаѣ и запасать хлѣбъ въ Молдавіи; что Ханъ, возбуждаемый Турками, готовится къ войнѣ съ нами; что Царевичь Крымскій разбилъ тестя Государева, Темгрюка, и взялъ въ плѣнъ двухъ его сыновей ([350]). Уже Девлетъ-Гирей, въ непосредственныхъ сношеніяхъ съ Москвою, снова началъ грозить, требовать дани и возстановленія Царствъ Батыевыхъ, Казанскаго, Астраханскаго. Уже изъ Донкова, изъ Путивля извѣщали Государя о движеніяхъ Ханскаго войска: разъѣзды наши видѣли въ степяхъ пыль необычайную, огни ночью, сакму или слѣды многочисленной конницы; слышали вдали прыскъ и ржаніе табуновъ ([351]). Полководцы Московскіе стояли на Окѣ. Дна раза самъ Іоаннъ съ сыномъ своимъ выѣзжалъ къ войску, въ Коломну, въ Серпуховъ. Уже были и легкія сшибки, въ мѣстахъ Рязанскихъ и Коширскихъ; но Крымцы вездѣ являлись въ маломъ числѣ, немедленно исчезая, такъ, что Государь наконецъ

106

Г. 1571. успокоился — объявилъ донесенія сторожевыхъ Атамановъ неосновательными — и зимою распустилъ большую часть войска....

Нашествіе Хана. Тѣмъ болѣе онъ встревожился при наступленіи весны, когда Ханъ, вооруживъ всѣхъ своихъ Улусниковъ, тысячь сто или болѣе, съ необыкновенною скоростію вступилъ въ южные предѣлы Россіи, гдѣ встрѣтили его нѣкоторые бѣглецы, наши Дѣти Боярскіе, изгнанные изъ отечества ужасомъ Московскихъ казней ([352]): сіи измѣнники сказали Девлетъ-Гирею, что голодъ, язва и непрестанныя опалы въ два года истребили большую часть Іоаннова войска; что остальное въ Ливоніи и въ крѣпостяхъ; что путь къ Москвѣ открытъ; что Іоаннъ только для славы, только для вида можетъ выйти въ поле съ малочисленною Опричниною, но не замедлитъ бѣжать въ сѣверныя пустыни; что въ истинѣ того они ручаются своею головою, и будутъ вѣрными путеводителями Крымцевъ. Измѣнники, къ несчастію, сказали правду: мы умѣли уже гораздо менѣе Воеводъ мужественныхъ и войска исправнаго. Князья Бѣльскій, Мстиславскій, Воротынскій, Бояре Морозовъ, Шереметевъ, спѣшили, какъ обыкновенно, занять берега Оки, но не успѣли ([353]): Ханъ обошелъ ихъ, и другимъ путемъ приближился къ Серпухову, гдѣ быль самъ Іоаннъ съ Опричниною. Требовалось рѣшительности, великодушія. Царь бѣжалъ!... въ Коломну, оттуда въ Слободу, мимо несчастной Москвы; изъ Слободы къ Ярославлю, чтобы спастися отъ непріятеля, спастися отъ измѣнниковъ: ибо ему казалось, что и Воеводы и Россія выдаютъ его Татарамъ! Москва оставалась безъ войска, безъ начальниковъ, безъ всякаго устройства; а Ханъ уже стоялъ въ тридцати верстахъ! Но Воеводы Царскіе съ береговъ Оки, не отдыхая, приспѣли для защиты — и что же сдѣлали? вмѣсто того, чтобы встрѣтить, отразить Хана въ полѣ, заняли предмѣстія Московскія, наполненныя безчисленнымъ множествомъ бѣглецовъ изъ деревень окрестныхъ; хотѣли обороняться между тѣсными, бренными зданіями. Князь Иванъ Бѣльскій и Морозовъ съ Большимъ Полкомъ стали на Варламовской улицѣ; Мстиславскій и Шереметевъ съ Правою Рукою на Якимовской; Воротынскій и Татевъ на Таганскомъ лугу противъ Крутицъ; Темкинъ съ

107

Г. 1571. дружиною Опричниковъ за Неглинною ([354]). На другой день, Мая 24, въ праздникъ Вознесенія, Ханъ подступилъ къ Москвѣ — и случилось, чего ожидать надлежало: онъ велѣлъ зажечь предмѣстія. Сожженіе Москвы. Утро было тихое, ясное ([355]). Россіяне мужественно готовились къ битвѣ, но увидѣли себя объятыми пламенемъ: деревянные домы и хижины вспыхнули въ десяти разныхъ мѣстахъ. Небо омрачилось дымомъ; поднялся вихрь, и чрезъ нѣсколько минутъ огненное, бурное море разлилось изъ конца въ конецъ города съ ужаснымъ шумомъ и ревомъ. Никакая сила человѣческая не могла остановить разрушенія: никто не думалъ тушить; народъ, воины, въ безпамятствѣ искали спасенія, и гибли подъ развалинами пылающихъ зданій, или въ тѣснотѣ давили другъ друга, стремясь въ городъ, въ Китай, но отовсюду гонимые пламенемъ: бросались въ рѣку и тонули. Начальники уже не повелѣвали, или ихъ не слушались: успѣли только завалить Кремлевскія ворота, не впуская никого въ сіе послѣднее убѣжище спасенія, огражденное высокими стѣнами. Люди горѣли, падали мертвые отъ жара и дыма въ церквахъ каменныхъ. Татары хотѣли, но не могли грабить въ предмѣстіяхъ: огонь выгналъ ихъ, и самъ Ханъ, устрашенный симъ адомъ, удалился къ селу Коломенскому. Въ три часа не стало Москвы: ни посадовъ, ни Китая-города; уцѣлѣлъ одинъ Кремль, гдѣ въ церкви Успенія Богоматери сидѣлъ Митрополитъ Кириллъ съ Святынею и съ казною; Арбатскій любимый дворецъ Іоанновъ разрушился. Людей погибло невѣроятное множество: болѣе ста-двадцати тысячь воиновъ и гражданъ, кромѣ женъ, младенцевъ и жителей сельскихъ, бѣжавшихъ въ Москву отъ непріятеля; а всѣхъ около осьми сотъ тысячь ([356]). Главный Воевода, Князь Бѣльскій, задохнулся въ погребѣ на своемъ дворѣ, также Бояринъ Михайло Ивановичь Вороной, первый Докторъ Іоанновъ, Арнольфъ Линзей, и 25 Лондонскихъ купцевъ. На пеплѣ бывшихъ зданій лежали груды обгорѣлыхъ труповъ, человѣческихъ и конскихъ. «Кто видѣлъ сіе зрѣлище» пишутъ очевидцы — «тотъ воспоминаетъ объ немъ всегда съ новымъ ужасомъ и молитъ Бога не видать онаго вторично» ([357]).

Девлетъ-Гирей совершилъ подвигъ: не хотѣлъ осаждать Кремля, и съ

108

Г. 1571. Воробьевыхъ горъ обозрѣвъ свое торжество, кучи дымящагося пепла на пространствѣ тридцати верстъ ([358]), немедленно рѣшился итти назадъ, испуганный, какъ увѣряютъ, ложнымъ слухомъ, что Герцогъ или Король Магнусъ приближается со многочисленнымъ войскомъ ([359]). Іоаннъ, въ Ростовѣ получивъ вѣсть объ удаленіи врага, велѣлъ Князю Воротынскому итти за Ханомъ, который однакожь успѣлъ разорить большую часть юго-восточныхъ областей Московскихъ, и привелъ въ Тавриду болѣе ста тысячь плѣнниковъ ([360]). Не имѣя великодушія быть утѣшителемъ своихъ подданныхъ въ страшномъ бѣдствіи, боясь видѣть ѳеатръ ужаса и слезъ, Царь не хотѣлъ ѣхать на пепелище столицы: возвратился въ Слободу и далъ указъ очистить Московскія развалины отъ гніющихъ труповъ. Хоронить было некому: только знатныхъ или богатыхъ погребали съ Христіанскими обрядами; тѣлами другихъ наполнили Москву-рѣку, такъ, что ея теченіе пресѣклось: они лежали грудами, заражая ядомъ тлѣнія и воздухъ и воду; а колодези осушились или были засыпаны: остальные жители изнемогали отъ жажды. Наконецъ собрали людей изъ окрестныхъ городовъ; вытаскали трупы изъ рѣки и предали ихъ землѣ ([361]). — Такимъ образомъ фіалъ гнѣва Небеснаго изліялся на Россію. Чего не доставало къ ея бѣдствіямъ, послѣ голода, язвы, огня, меча, плѣна и — тирана?

Теперь увидимъ, сколь тиранъ былъ малодушенъ въ семъ первомъ, важнѣйшемъ злоключеніи своего Царствованія. 15 Іюня онъ приближился къ Москвѣ и остановился въ Братовщинѣ ([362]), гдѣ представили ему двухъ гонцевъ отъ Девлетъ-Гирея, который, выходя изъ Россіи, какъ величавый побѣдитель желалъ съ нимъ искренно объясниться. Царь былъ въ простой одеждѣ: Бояре и Дворяне также, въ знакъ скорби или неуваженія къ Хану. На вопросъ Іоанновъ о здравіи брата его, Девлетъ-Гирея, чиновникъ Ханскій отвѣтствовалъ: «Такъ говоритъ тебѣ Царь нашъ: Мы назывались друзьями; нынѣ стали непріятелями. Братья ссорятся и мирится. Отдай Казань съ Астраханью: тогда усердно пойду на враговъ твоихъ.» Сказавъ, гонецъ явилъ дары Ханскіе: ножъ, окованный золотомъ, и примолвилъ: «Девлетъ-Гирей носилъ его на бедрѣ своей:

109

Г. 1571. носи и ты. Государь мой еще хотѣлъ послать тебѣ коня; но кони наши утомились въ землѣ твоей.» Іоаннъ отвергнулъ сей даръ непристойный и велѣлъ читать Девлетъ-Гирееву грамоту: «Жгу и пустошу Россію» (писалъ Ханъ) «единственно за Казань и Астрахань; а богатство и деньги примѣняю къ праху. Я вездѣ искалъ тебя, въ Серпуховѣ и въ самой Москвѣ; хотѣлъ вѣнца и головы твоей: но ты бѣжалъ изъ Серпухова, бѣжалъ изъ Москвы и смѣешь хвалиться своимъ Царскимъ величіемъ, не имѣя ни мужества, ни стыда! Нынѣ узналъ я пути Государства твоего: снова буду къ тебѣ, если не освободишь Посла моего, безполезно томимаго неволею въ Россіи; если не сдѣлаешь, чего требую, и не дашь мнѣ клятвенной грамоты за себя, за дѣтей и внучатъ своихъ.» Какъ же поступилъ Іоаннъ, столь надменный противъ Христіанскихъ, знаменитыхъ Вѣнценосцевъ Европы? Билъ челомъ Хану: обѣщалъ уступить ему Астрахань при торжественномъ заключеніи мира; а до того времени молилъ его не тревожить Россіи; не отвѣчалъ на слова бранныя и насмѣшки язвительныя; соглашался отпустить Посла Крымскаго, если Ханъ отпуститъ Аѳанасія Нагаго и пришлетъ въ Москву Вельможу для дальнѣйшихъ переговоровъ. Дѣйствительно готовый въ крайности отказаться отъ своего блестящаго завоеванія, Іоаннъ писалъ въ Тавриду къ Нагому, что мы должны по крайней мѣрѣ вмѣстѣ съ Ханомъ утверждать будущихъ Царей Астраханскихъ на ихъ престолѣ; то есть, желалъ сохранить тѣнь власти надъ сею Державою. Измѣняя нашей государственной чести и пользѣ, онъ не усомнился измѣнить и правиламъ Церкви: въ угодность Девлетъ-Гирею выдалъ ему тогда же одного знатнаго Крымскаго плѣнника, сына Княжескаго, добровольно принявшаго въ Москвѣ Вѣру Христіанскую; выдалъ на муку или на перемѣну Закона, къ неслыханному Соблазну для Православія ([363]).

Унижаясь предъ врагомъ, Іоаннъ какъ бы обрадовался новому поводу къ душегубству въ бѣдной землѣ своей, и еще Москва дымилась, еще Татары злодѣйствовали въ нашихъ предѣлахъ, а Царь уже казнилъ и мучилъ подданныхъ! Мы видѣли, что измѣнники Россійскіе вели Девлетъ-Гирея къ столицѣ: сею измѣною Іоаннъ могъ

110

Г. 1571. изъяснять успѣхъ непріятеля; могъ, какъ и прежде, оправдывать изступленія своего гнѣва и злобы: нашелъ и другую вину, не менѣе важную. Скучая вдовствомъ, хотя и не цѣломудреннымъ, онъ уже давно искалъ себѣ третьей супруги. Впаденіе Ханское прервало сіе дѣло; когда же опасность миновалась, Царь снова занялся онымъ. Изъ всѣхъ городовъ свезли невѣстъ въ Слободу, и знатныхъ и незнатныхъ, числомъ болѣе двухъ тысячь: каждую представляли ему особенно. Сперва онъ выбралъ 24, а послѣ 12, коихъ надлежало осмотрѣть Доктору и бабкамъ; долго сравнивалъ ихъ въ красотѣ, въ пріятностяхъ, въ умѣ; наконецъ предпочелъ всѣмъ Марѳу Васильевну Собакину, дочь купца Новогородскаго, въ тоже время избравъ невѣсту и для старшаго Царевича, Евдокію Богданову Сабурову ([364]). Новое супружество Іоанново. Отцы счастливыхъ красавицъ изъ ничего сдѣлались Боярами, дяди будущей Царицы Окольничими, братъ Крайчимъ; возвысивъ саномъ, ихъ надѣлили и богатствомъ, добычею опалъ, имѣніемъ отнятымъ у древнихъ родовъ Княжескихъ и Боярскихъ. Но Царская невѣста занемогла; начала худѣть, сохнуть: сказали, что она испорчена злодѣями, ненавистниками Іоаннова семейственнаго благополучія, и подозрѣніе обратилось на ближнихъ родственниковъ Царицъ умершихъ, Анастасіи и Маріи. Разыскивали — вѣроятно, страхомъ и лестію домогались истины или клеветы. Пятая эпоха душегубства. Не знаемъ всѣхъ обстоятельствъ: знаемъ только, кто и какъ погибъ въ сію пятую эпоху убійствъ. Шуринъ Іоанновъ, Князь Михайло Темгрюковичь, суровый Азіатецъ, то знатнѣйшій Воевода, то гнуснѣйшій палачь, осыпаемый и милостями и ругательствами, многократно обогащаемый и многократно лишаемый всего въ забаву Царю, долженъ былъ съ полкомъ Опричниковъ итти въ слѣдъ за Девлетъ-Гиреемъ ([365]): онъ выступилъ — и вдругъ, сраженный опалою, былъ посаженъ на колъ! Вельможу Ивана Петровича Яковлева (прощеннаго въ 1506 году), брата его, Василія, бывшаго пѣстуномъ старшаго Царевича, и Воеводу Замятню Сабурова, роднаго племянника несчастной Соломониды, первой супруги отца Іоаннова, засѣкли, а Боярина Льва Андреевича Салтыкова постригли въ Монахи Троицкой Обители, и тамъ умертвили. Открылись казни инаго рода: злобный клеветникъ,

111

Г. 1571. Докторъ Елисей Бомелій, о коемъ мы упоминали, предложилъ Царю истреблять лиходѣевъ ядомъ, и составлялъ, какъ увѣряютъ, губительное зеліе съ такимъ адскимъ искусствомъ, что отравляемый издыхалъ въ назначаемую тираномъ минуту. Такъ Іоаннъ казнилъ одного изъ своихъ любимцевъ, Григорія Грязнаго, Князя Ивана Гвоздева-Ростовскаго и многихъ другихъ, признанныхъ участниками въ отравленіи Царской невѣсты или въ измѣнѣ, открывшей путь Хану къ Москвѣ ([366]). Между тѣмъ Царь женился (28 Октября) на больной Марѳѣ, надѣясь, по его собственнымъ словамъ, спасти ее симъ дѣйствіемъ любви и довѣренности къ милости Божіей ([367]); чрезъ шесть дней женилъ и сына на Евдокіи; но свадебные пиры заключились похоронами: Смерть Царицы. Марѳа 13 Ноября скончалась, бывъ или дѣйствительно жертвою человѣческой злобы или только несчастною виновницею казни безвинныхъ. Во всякомъ случаѣ царственный гробъ ея, стоящій подлѣ двухъ супругъ Іоанновыхъ, въ Дѣвичьемъ монастырѣ Вознесенскомъ, есть предметъ умиленія и горестныхъ мыслей для потомства.

Утѣшенный местію, Іоаннъ искалъ дальнѣйшаго разсѣянія въ дѣлахъ государственныхъ. Боясь вторичнаго Ханскаго нашествія, и желая взять мѣры для безопасности Москвы, онъ уничтожилъ ея посады: всѣхъ купцевъ и мѣщанъ перевелъ оттуда въ городъ, и запретилъ имъ строить высокіе деревянные домы, опасные въ случаѣ пожара ([368]); осмотрѣлъ, распорядилъ войско; велѣлъ Касимовскому Царю, Саинъ-Булату, съ передовою дружиною итти на Шведовъ, къ Орѣшку, и самъ отправился въ Новгородъ. Путешествіе Іоанново въ Новгородъ. Казалось, что ему не легко было увидѣть сіе позорище лютыхъ казней, ужасное знаменіе его гнѣва, — то мѣсто, гдѣ, въ страшномъ безмолвіи людей, камни вопіяли на губителя, — мѣсто скорби, унынія, нищеты и болѣзней, которыя тамъ еще свирѣпствовали. Намѣстники Новогородскіе велѣли собраться всѣмъ жителямъ предъ пустымъ, необитаемымъ Дворомъ Архіепископскимъ, и читали имъ грамоту Іоаннову: Царь писалъ, чтобы они были спокойны и готовили, по древнему обычаю, запасы для его прибытія. Очистили ему дворъ и садъ на Никитской улицѣ; поставили въ Софійской церкви новое мѣсто Царское и надъ нимъ златаго голубя, какъ бы въ знакъ примиренія

112

Г. 1571. и незлобія; обновили и мѣсто Святительское въ семъ, безъ Владыки осиротѣломъ храмѣ ([369]). Взяли строгія мѣры для безопасности Царскаго здравія: не велѣли хоронить въ городѣ людей умирающихъ отъ болѣзни заразительной; отвели для нихъ кладбище на берегу Волхова, близъ монастыря Хутынскаго; съ утра до ночи ходили стражи по улицамъ, осматривая домы, и запирая тѣ, въ коихъ сей недугъ обнаруживался; не пускали къ больнымъ и Священниковъ, угрожая тѣмъ и другимъ, въ случаѣ непослушанія, сожженіемъ на кострѣ. Сія жестокая строгость имѣла однакожь благодѣтельное слѣдствіе: въ началѣ зимы Духовенство объявило торжественно Посланнику Государеву, что моръ совершенно прекратился въ Новѣгородѣ — и 23 Декабря, для обрадованія жителей, пріѣхалъ къ нимъ новый ихъ Архіепископъ Леонидъ, поставленный въ Москвѣ изъ Архимандритовъ Чудовскаго монастыря; а на другой день и самъ Государь съ дѣтьми своими и съ знатнѣйшими чиновниками. Еще Дворъ Іоанновъ, не смотря на избіеніе столь многихъ Вельможъ, казался пышнымъ и блестящимъ; еще являлись у трона мужи украшенные сѣдиною и заслугами. Походную или воинскую Думу его составляли тогда Бояре и Князья Мстиславскій, Воротынскій, Пронскій, Трубецкій, Одоевскій, Сицкій, Шереметевъ и знатнѣйшій между ими Петръ Тутаевичь Шійдяковъ Ногайскій; Окольничій Василій Собакинъ; Думные Дворяне, Малюта Скуратовъ и Черемисиновъ; Печатникъ Олферьевъ; Дьяки Андрей и Василій Яковлевы Щелкаловы ([370]), главные дѣльцы по смерти злосчастнаго Ивана Михайловича Висковатаго. Полки собирались въ Орѣшкѣ и въ Дерптѣ, чтобы воевать вмѣстѣ и Финляндію и Эстонію, въ отмщеніе Королю Шведскому за неисполненіе Эрикова безумнаго договора и за неудачу Магнуса подъ Ревелемъ.

Но пепелъ Москвы, оскудѣніе Россіи и новыя опасенія со стороны Хана склоняли Іоанна къ миролюбію: онъ хотѣлъ только мира честнаго. Дѣла Шведскія. Послы Шведскіе были сосланы въ Муромъ ([371]): ихъ привезли въ Новгородъ, гдѣ объявили имъ условія Царской милости. Іоаннъ требовалъ, чтобы Король заплатилъ 10, 000 ефимковъ за оскорбленіе Воронцова и Наумова въ Стокгольмѣ, уступилъ намъ всю Эстонію и серебряные

113

Г. 1571. рудники въ Финляндіи, заключилъ съ Царемъ союзъ противъ Литвы и Даніи, а въ случаѣ войны давалъ ему 1000 конныхъ и 500 пѣшихъ ратниковъ; наконецъ, чтобы Король именовалъ его въ грамотахъ Властителемъ Швеціи и прислалъ въ Москву свой гербъ для изображенія онаго на печати Царской ([372])! Послы, изнуренные жестокою неволею, страшились досадить Іоанну, какъ за себя, такъ и за слабую Швецію, угрожаемую нападеніемъ сильнаго войска, молили Царевичей и Бояръ убѣдить Государя, чтобы онъ унялъ свой мечь, отпустилъ ихъ къ Королю и согласился мирно ждать отвѣта; говорили, что въ Финляндіи нѣтъ серебряной руды; что Швеція есть земля бѣдная и не въ силахъ помогать намъ войскомъ. Представленные Іоанну, они пали ницъ: Царь велѣлъ имъ встать и сказалъ: «Я Владыка Христіанскій и не хочу земнаго себѣ поклоненія;» исчислилъ вины Короля: повторилъ свои требованія и примолвилъ: «да исполнитъ волю нашу, или увидимъ, чей мечь острѣе» ([373]). Далѣе объявилъ имъ, что онъ, требуя Екатерины отъ Эрика, считалъ ее вдовою бездѣтною: слѣдственно не нарушалъ тѣмъ устава Божественнаго ([374]); хотѣлъ единственно имѣть надежный залогъ для усмиренія Сигизмунда. Послы увѣряли, что Король во всемъ исправится и добьетъ челомъ Царю за вину свою; обѣдали съ нимъ и подписали грамоту, въ коей сказано, что Великій Государь Россійскій премѣнилъ гнѣвъ на милость къ Швеціи и согласился не воевать ея владѣній до Троицына дни, съ условіемъ, чтобы Король прислалъ къ сему времени другихъ Пословъ въ Новгородъ, а съ ними 10, 000 ефимковъ за обиду Воронцова и Наумова, 200 конныхъ воиновъ, снаряженныхъ по Нѣмецкому чину, на службу Московскую и нѣсколько искусныхъ Металлурговъ; чтобы онъ свободно пропускалъ въ Россію мѣдь, олово, свинецъ, нефть, сѣру: также Медиковъ, художниковъ, людей воинскихъ. Въ ласковой бесѣдѣ съ Епископомъ Абовскимъ Бояре разспрашивали о лѣтахъ, умѣ и дородствѣ юной сестры Королевской; изъявили желаніе имѣть ея живописный образъ и дали чувствовать, что Царь можетъ на ней жениться ([375]). Наконецъ отпустили Пословъ въ Стокгольмъ съ честію и съ письмомъ къ Королю. Іоаннъ писалъ: «Ничѣмъ не умолишь меня, если не

114

Г. 1571. откажешься отъ Ливоніи. Надежда твоя на Цесаря есть пустая. Говори, что хочешь; но словами не защитишь земли своей» ([376]). Тогда Царь объявилъ войску, что непріятельскія дѣйствія отлагаются изъ уваженія къ челобитью Шведовъ ([377]), и пробывъ 26 дней въ Новѣгородѣ — не сдѣлавъ тамъ никому зла, возстановивъ къ удовольствію жителей старинный обычай судныхъ поединковъ, давъ имъ въ Намѣстники первостепеннаго Боярина, Князя Мстиславскаго, и Пронскаго — 18 Генваря выѣхалъ оттуда, провождаемый благословеніями народа. Г. 1572.

Первымъ дѣломъ его по возвращеніи въ Москву или въ Александровскую Слободу было неслыханное дотолѣ въ Россіи церковное беззаконіе. Четвертый бракъ Іоанновъ. Онъ въ четвертый разъ женился на Аннѣ Алексѣевнѣ Колтовской, дѣвицѣ весьма незнатной, не разсудивъ за благо требовать Святительскаго благословенія; но немедленно усовѣстился, созвалъ Епископовъ и молилъ ихъ утвердить сей бракъ. Митрополитъ Кириллъ въ то время преставился ([378]): на Соборѣ первенствовалъ Новогородскій Архіепископъ Леонидъ, корыстолюбецъ, угодникъ мірской власти. Такъ Іоаннъ говорилъ Святителямъ (торжественно, въ храмѣ Успенія): «Злые люди чародѣйствомъ извели первую супругу мою, Анастасію. Вторая, Княжна Черкасская, также была отравлена, и въ мукахъ, въ терзаніяхъ отошла ко Господу. Я ждалъ не мало времени и рѣшился на третій бракъ, отчасти для нужды тѣлесной, отчасти для дѣтей моихъ, еще не достигшихъ совершеннаго возраста: юность ихъ претила мнѣ оставить міръ; а жить въ мірѣ безъ жены соблазнительно. Благословенный Митрополитомъ Кирилломъ, я долго искалъ себѣ невѣсты, испытывалъ, наконецъ избралъ; но зависть, вражда погубили Марѳу, только именемъ Царицу: еще въ невѣстахъ она лишилась здравія и чрезъ двѣ недѣли супружества преставилась дѣвою. Въ отчаяніи, въ горести я хотѣлъ посвятить себя житію Иноческому; но видя опять жалкую младость сыновей и Государство въ бѣдствіяхъ, дерзнулъ на четвертый бракъ. Нынѣ, припадая съ умиленіемъ, молю Святителей о разрѣшеніи и благословеніи» ([379]). Такое смиреніе Великаго Царя, какъ сказано въ дѣяніяхъ сего Собора, глубоко тронуло Архіепископовъ и

115

Г. 1572. Епископовъ:они проливали слезы, болѣзнуя о винѣ и виновномъ. Читали Уставъ Вселенскихъ Соборовъ; разсуждали и положили утвердить бракъ, ради теплаго, умильнаго покаянія Государева, съ заповѣдію не входить Іоанну въ храмъ до Пасхи, только въ сей день причаститься Святыхъ Таинъ, годъ стоять въ церкви съ припадающими, годъ съ вѣрными и вкушать Антидоръ единственно въ праздники ([380]); но въ случаѣ воинскаго похода увольняли его отъ сей Эпитиміи: брали ее на себя; между тѣмъ обязывались молиться за Царицу Анну — и дабы беззаконіе Царя не было соблазномъ для народа, то грозили ужасною церковною клятвою всякому, кто подобно Іоанну дерзнетъ взять четвертую жену. 29 Апрѣля. Кромѣ Леонида, грамоту разрѣшительную подписали Архіепископы Корнилій Ростовскій и Антоній Полоцкій, семь Епископовъ, нѣсколько Архимандритовъ и знатнѣйшихъ Игуменовъ. Успокоивъ Іоаннову совѣсть, они занялись и другимъ важнымъ дѣломъ: избрали Митрополита: сей чести удостоился Архіепископъ Антоній. Май.

Между тѣмъ, желая мира, но готовясь къ войнѣ требуя всѣхъ Дѣтей Боярскихъ на службу, укрѣпляя города южные, Волховъ, Орелъ, не за-долго до сего времени основанный въ степи ([381]) — Іоаннъ имѣлъ переговоры съ разными Державами. Союзъ съ Елисаветою. Онъ возобновилъ союзъ съ Королевою Елисаветою, бывъ недоволенъ ея холодностію къ объявленному имъ намѣренію искать убѣжища въ Англіи, и едва не выгнавъ изъ Россіи Лондонскихъ купцевъ, обвиняемыхъ въ беззаконномъ корыстолюбіи. Чтобы умилостивить Царя, Елисавета въ четвертый разъ прислала къ нему Дженкинсона, съ увѣреніями въ дружествѣ искреннемъ и неизмѣнномъ ([382]). «Для чего же Королева» (сказалъ Іоаннъ) «занимаясь единственно выгодами Англійской торговли, не оказала живаго участія въ обстоятельствахъ рѣшительныхъ для судьбы моей? Знаю, что торговля важна для Государства; но собственныя дѣла Царскія еще важнѣе купеческихъ.» Дженкинсонъ оправдывалъ Елисавету, виня худыхъ переводчиковъ, которые не умѣли истолковать ея словъ, одушевленныхъ любовію къ Царю; спрашивалъ о преступленіи купцовъ Лондонскихъ; исчислилъ ихъ услуги; доказывалъ, что они, исполняя волю Королевы, содѣйствовали успѣхамъ

116

Г. 1572. нашего оружія въ Ливоніи, не давъ Сѣвернымъ Державамъ заградить морскаго пути въ Нарву и лишить Россію выгодъ Бальтійской торговли. Іоаннъ смягчился; объявилъ милость всѣмъ Англичанамъ; не хотѣлъ говорить о винѣ ихъ, сказавъ: «Кого прощаю, того уже не виню. Будемъ друзьями, какъ были. Прежняя тайна останется тайною. Теперь иныя обстоятельства; а въ случаѣ нужды откроюсь возлюбленной сестрѣ моей, Елисаветѣ, съ полною довѣренностію.» То есть, искоренивъ мнимыхъ внутренныхъ враговъ, онъ уже не мыслилъ о бѣгствѣ въ Лондонъ! Снова исходатайствовавъ для купцевъ своихъ милостивое дозволеніе торговать въ Россіи, предложивъ основать Контору въ Астрахани для мѣны съ Персіею и гостиный дворъ въ Колмогорахъ, Дженкинсонъ требовалъ еще 1) свободнаго отпуска Англійскихъ художниковъ и ремесленниковъ изъ Москвы въ Лондонъ; 2) платежа за товары, взятые у Англичанъ въ долгъ нѣкоторыми опальными, казненными Дворянами Царскими, и 3) за все, что сгорѣло у сихъ купцевъ во время Московскаго пожара. Сіи требованія, кажется, были непріятны Іоанну: онъ сказалъ, что иноземцы вольны жить или не жить у насъ; что велитъ справиться о долгахъ, а впредь не хочетъ объ нихъ слышать; что Государь не отвѣтствуетъ за огонь и за гнѣвъ Божій, который обратилъ Москву въ пепелъ. Дженкинсона отпустили съ честію и съ ласковымъ письмомъ къ Елисаветѣ.

Въ новыхъ сношеніяхъ съ Даніею и съ Литвою Іоаннъ слѣдовалъ старымъ правиламъ гордой непреклонности. Переговоры съ Даніею и съ Литвою. Король Фридерикъ не давалъ ему знать о своемъ мирѣ съ Швеціею, не изъявлялъ ни малѣйшаго участія въ судьбѣ Магнуса, но увѣрялъ Царя въ неизмѣнномъ дружествѣ; жаловался, что Россіяне отнимаютъ у Норвежцевъ земли и рыбныя ловли; просилъ опасной грамоты для Пословъ Императора Максимиліана, ѣдущихъ въ Москву за важнымъ дѣломъ ([383]). Царь сказалъ: «Фридерикъ хорошо дѣлаетъ, что желаетъ намъ быть вѣрнымъ другомъ до конца жизни; но то не хорошо, что безъ нашего велѣнія мирится съ непріятелемъ Россіи. Да исправится; да стоитъ съ нами за-едино; да убѣдитъ Шведовъ повиноваться волѣ моей! О дѣлахъ Норвежскихъ развѣдаемъ и не замедлимъ въ управѣ. Пословъ брата нашего,

117

Г. 1572. Максимиліана, ожидаемъ: имъ путь свободенъ сюда и отсюда.» Сигизмундовъ Посланникъ Гарабурда объявилъ Іоанну, что во многихъ Нѣмецкихъ городахъ ходятъ отъ его имени письма бранныя, весьма оскорбительныя для Короля, исполненныя лжи и нелѣпостей; что Царь долженъ торжественно отказаться отъ сихъ злобою разсѣянныхъ клеветъ; что Герцогъ Магнусъ съ помощію Россіянъ воевалъ Королевскія Мызы; что мы въ противность договору заняли Тарвастъ; что Сигизмундъ желалъ бы охотно уступить намъ нѣкоторые изъ Ливонскихъ городовъ за Полоцкъ. Дьякъ Царскій, Андрей Щелкаловъ, отвѣтствовалъ, что бранныя письма о Королѣ сочинены Нѣмцами, Таубе и Крузе, въ опроверженіе Сигизмундова злословія, какъ они доносили Іоанну; что сіи два негодяя бѣжали въ Литву; что Королю должно прислать ихъ въ Москву для казни, и что тогда Царь немедленно извѣститъ всѣхъ Государей Европейскихъ о подлогѣ оскорбительныхъ для Сигизмунда грамотъ; что Тарвастъ занятъ нами, ибо онъ нашъ; что Магнусъ воевалъ не Польскія, а Шведскія владѣнія; что если Король уступитъ Россіи всю Ливонію, то мы готовы уступить ему и Полоцкъ и Курляндію; что Іоаннъ, для дѣла столь важнаго, будетъ ждать Великихъ Пословъ Королевскихъ во Псковѣ ([384]): Отбытіе Іоанна въ Новгородъ. ибо Царь опять ѣхалъ въ Новгородъ, чтобы заключить миръ или воевать съ Швеціею презираемою, въ то время, когда, не имѣя вѣстей изъ Тавриды, могъ угадывать злое намѣреніе Хана; когда уже носился слухъ о близости его новаго нашествія; когда безопасность и Москвы и Россіи требовала Царскаго присутствія въ столицѣ, возникающей изъ пепла, слабой, робкой въ ужасныхъ воспоминаніяхъ своего недавняго бѣдствія! Іоаннъ какъ бы искалъ единственно личной безопасности въ странѣ отдаленной: послалъ въ Новгородъ 450 возовъ съ казною ([385]); взялъ туда съ собою и юную супругу, обоихъ сыновей, Царевича Михайла (Кайбулина сына), Молдавскаго Воеводича Стефана и Волошскаго Радула ([386]), братьевъ Царицы, Григорія и Александра Колтовскихъ, немногихъ Бояръ, всѣхъ любимцевъ, лучшихъ Дьяковъ и войско отборное, а на случай осады (слѣдственно имъ предвидѣнной!) ввѣрилъ защиту Москвы Князьямъ Юрью Токмакову и Тимоѳею Долгорукому ([387]). Но осталось

118

Г. 1572. войско и въ полѣ: знаменитый мужъ, Князь Михайло Воротынскій, съ достойными товарищами, съ Бояриномъ Шереметевымъ, съ Князьями Никитою Одоевскимъ, Андреемъ Хозяйскимъ, стояли на Окѣ, чтобы ждать, отразить Хана. Государь далъ имъ и свою седмитысячную дружину Нѣмецкую съ ея предводителемъ, Георгіемъ Фаренсбахомъ ([388]); только самъ — былъ уже далеко!

Пріѣхавъ въ Новгородъ, Іоаннъ усилилъ войско въ Дерптѣ, Феллинѣ, Лаисѣ; ждалъ вѣстей отъ Короля Шведскаго и писалъ къ Сигизмунду, что успѣхъ государственныхъ дѣлъ зависитъ отъ выбора людей; что Каштелянъ Троцкій, Евстафій Воловичь, и Писарь Михайло Гарабурда скорѣе всѣхъ иныхъ Литовскихъ Пановъ могутъ доставить своему отечеству надежный миръ съ Россіею. Король не хотѣлъ, кажется, исполнить желанія Іоаннова, отвѣтствуя, что Послами его будутъ сановники равной знатности съ Воловичемъ и съ Гарабурдою ([389]). Сіе письмо было послѣднимъ Сигизмундовымъ словомъ къ Царю: онъ умеръ 18 Іюля, давъ совѣтъ Вельможамъ предложить корону Ягеллоновъ Государю Россійскому ([390]). По крайней мѣрѣ они спѣшили извѣстить Царя о Сигизмундовой смерти, обѣщая немедленно вступить съ нимъ въ важные переговоры. Открылись новые, благопріятные виды для честолюбія Іоаннова.... Но въ сіе время онъ думалъ болѣе о спасеніи своего Царства, нежели о пріобрѣтеніи чуждаго.

Еще не довольный ни разореніемъ Московскихъ областей, ни униженіемъ гордаго Іоанна и въ надеждѣ вторично обогатиться плѣнниками безъ сраженія, убивать только безоружныхъ, достигнуть нашей столицы безъ препятствія, даже свергнуть, изгнать Царя, варваръ Девлетъ-Гирей молчалъ, отдыхалъ не разсѣдлывая коней, и вдругъ, сказавъ Уланамъ, Князьямъ, Вельможамъ, что лучше не тратить времени въ перепискѣ лживой, а рѣшить дѣло объ Астрахани и Казани съ Государемъ Московскимъ изустно, лицемъ къ лицу, устремился Нашествіе Хана. старымъ, знакомымъ ему путемъ къ Дону, къ Угрѣ, сквозь безопасныя для него степи, мимо городовъ обожженныхъ, чрезъ пепелъ разрушенныхъ селъ, съ войскомъ, какого послѣ Мамая, Тохтамыша, Ахмета, не собирали Ханы — съ Ногаями, съ Султанскими

119

Г. 1572. Янычарами, съ огнестрѣльнымъ снарядомъ. Малочисленные Россіяне сидѣли въ крѣпостяхъ неподвижно; въ полѣ изрѣдка являлись всадники, не для битвы, а для наблюденій. Ханъ уже видѣлъ Оку предъ собою — и тутъ увидѣлъ наконецъ войско Московское: оно стояло на лѣвомъ берегу ея, въ трехъ верстахъ отъ Серпухова, въ окопахъ, подъ защитою многихъ пушекъ ([391]). Сіе мѣсто считалось самымъ удобнѣйшимъ для переправы; но Ханъ, занявъ Россіянъ жаркою пальбою, сыскалъ другое, менѣе оберегаемое, и въ слѣдующій день уже былъ на лѣвомъ берегу Оки, на Московской дорогѣ... Іоаннъ узналъ о семъ 31 Іюля въ Новѣгородѣ, гдѣ онъ, скрывая внутреннее безпокойство души, пировалъ въ монастыряхъ съ Боярами, праздновалъ Свадьбу шурина своего, Григорія Колтовскаго, и топилъ въ Волховѣ Дѣтей Боярскихъ ([392]). Еще имѣя полки, но уже не имѣя времени защитить ими столицу, Царь праздно ждалъ дальнѣйшихъ вѣстей; а Москва трепетала, слыша, что Ханъ уже назначалъ въ ея стѣнахъ домы для Вельможъ Крымскихъ ([393]). Насталъ часъ рѣшить, справедливо ли Государь гнѣвный всегда обвинялъ Полководцевъ Россійскихъ въ малодушіи, въ нерадѣніи, въ холодности ко благу и ко славѣ отечества!

Воротынскій, кинувъ укрѣпленія безполезныя, ринулся за непріятелемъ, гналъ его по пятамъ, настигъ, остановилъ, принудилъ къ битвѣ, 1 Августа, въ пятидесяти верстахъ отъ столицы, у Воскресенія въ Молодяхъ. У Хана было 120, 000 воиновъ ([394]): нашихъ гораздо менѣе. Первымъ надлежало побѣдить и для того, чтобы взять Астрахань съ Казанью, и для того, чтобы спастися или открыть себѣ свободный путь назадъ, въ отдаленные свои Улусы; а Россіяне стояли за все, что еще могли любить въ жизни: за Вѣру, отечество, родителей, женъ и дѣтей! Москва безъ Іоанна тѣмъ болѣе умоляла ихъ сердца жалостію, возставъ изъ пепла какъ бы единственно для новаго разрушенія. Вступили въ бой на смерть съ обѣихъ сторонъ. Берега Лопасни и Рожая облилися кровію. Стрѣляли, но болѣе сѣклись мечами въ схваткѣ отчаянной; давили другъ друга; хотѣли побѣдить дерзостію, упорствомъ. Но Князь Воротынскій и бился и наблюдалъ: устроивалъ, ободрялъ своихъ; вымышлялъ хитрости; заманивалъ Татаръ въ

120

Г. 1572. мѣста, гдѣ они валились грудами отъ дѣйствія скрытыхъ имъ пушекъ — и когда обѣ рати, двигаясь взадъ и впередъ, утомились, начали слабѣть, невольно ждали конца дѣлу, сей по́томъ и кровію орошенный Воевода зашелъ, узкою долиною, въ тылъ непріятелю ([395]). Битва рѣшилась. Знаменитая побѣда К. Воротынскаго. Россіяне побѣдили: Ханъ оставилъ имъ въ добычу обозы, шатры, собственное знамя свое; ночью бѣжалъ въ степи, и привелъ въ Тавриду не болѣе двадцати тысячь всадниковъ, какъ увѣряютъ ([396]). Лучшіе Князья его пали; а знатнѣйшій храбрецъ невѣрныхъ, бичь, губитель Христіанъ, Дивій Мурза Ногайскій, отдался въ плѣнъ Суздальскому Витязю Алалыкину. Сей день принадлежитъ къ числу великихъ дней нашей воинской славы: Россіяне спасли Москву и честь; утвердили въ нашемъ подданствѣ Астрахань и Казань; отмстили за пепелъ столицы, и если не навсегда, то по крайней мѣрѣ надолго уняли Крымцевъ, наполнивъ ихъ трупами нѣдра земли между Лапаснею и Рожаемъ, гдѣ донынѣ стоятъ высокіе курганы, памятники сей знаменитой побѣды и славы Князя Михайла Воротынскаго.

6 Августа привезли радостную вѣсть въ Новгородъ. Сановникъ Давыдовъ и Князь Ногтевъ, свидѣтели, участники побѣды, съ лицемъ веселымъ, какого уже давно не видалъ Іоаннъ предъ собою, вручили ему трофеи: два лука, двѣ сабли Девлетъ-Гиреевы ([397]); смиренно били челомъ отъ Воеводъ доблихъ, которые всю славу приписывали Богу и Государю. Чуждый умиленія благодарности, онъ былъ счастливъ концемъ своего мучительнаго страха: осыпалъ вѣстниковъ и Воеводъ милостями; велѣлъ звонить въ колокола, пѣть молебны день и ночь, три дни сряду, и въ обличеніе своего малодушія — въ доказательство, что не Ливонія, не Швеція, но боязнь Ханскаго нашествія заставила его оставить Москву — спѣшилъ возвратиться въ столицу, съ супругою, съ Царевичами, со всѣмъ Дворомъ, чтобы принять благодарность народа за спасеніе отечества!...

Письмо къ Королю Шведскому. Предъ выѣздомъ изъ Новагорода Іоаннъ написалъ грозное письмо къ Королю Шведскому. «Думая» — говорилъ онъ — «что ты и земля твоя, казненная нашимъ гнѣвомъ, уже образумились, я ждалъ Пословъ отъ тебя: они не ѣдутъ, и ты распускаешь слухъ, будто я

121

Г. 1572. прошу у васъ мира! ... Тебѣ не жаль земли Шведской; надѣешься на свое богатство!... Спроси, что было Хану Крымскому отъ Воеводъ моихъ! Мы ѣдемъ

122

Г. 1572. нынѣ въ Москву, а къ Декабрю будемъ опять въ Великомъ Новѣгородѣ. Тогда увидишь, какъ Царь Россійскій и его войско просятъ мира у Шведовъ» ([398]).



Н.М. Карамзин. История государства Российского. Том 9. [Текст] // Карамзин Н.М. История государства Российского. Том 9. [Текст] // Карамзин Н.М. История государства Российского. М.: Книга, 1988. Кн. 3, т. 9, с. 1–280 (1—я паг.). (Репринтное воспроизведение издания 1842–1844 годов).
© Электронная публикация — РВБ, 2004—2024. Версия 3.0 от от 31 октября 2022 г.