ГЛАВА II.
ПРОДОЛЖЕНІЕ ЦАРСТВОВАНІЯ ѲЕОДОРА ІОАННОВИЧА.

Г. 1587—1592.

Смерть Баторія. Важные переговоры съ Литвою. Перемиріе. Сношенія съ Австріею и съ Тавридою. Война Шведская. Новое перемиріе съ Литвою. Величіе Годунова. Учрежденіе Патріаршества въ Россіи. Замыселъ Годунова. Убіеніе Царевича Димитрія. Пожаръ въ Москвѣ. Нашествіе Хана и битва подъ Москвою. Новый санъ Годунова. Донскій монастырь. Клевета на Правителя и месть его. Милосердіе и слава Годунова. Беременность Ирины. Рожденіе и кончина Царевны Ѳеодосіи.

Смерть Баторія. 12 Декабря 1586 года скончался Стефанъ Баторій (или отъ яда (^[157]) или отъ неискусства врачей, какъ думали), одинъ изъ знаменитѣйшихъ Вѣнценосцевъ въ мірѣ, одинъ изъ опаснѣйшихъ злодѣевъ Россіи, коего смерть болѣе обрадовала насъ, нежели огорчила его Державу: ибо мы боялись увидѣть въ немъ новаго Гедимина, новаго Витовта; а Польша и Литва неблагодарныя предпочитали дешевое спокойствіе драгоцѣнному величію. Если бы жизнь и Геній Баторія не угасли до кончины Годунова, то слава Россіи могла бы навѣки померкнуть въ самомъ первомъ десятилѣтіи новаго вѣка: столь зависима судьба Государствъ отъ лица и случая, или отъ воли Провидѣнія!

20 Декабря Боярская Дума получила изъ разныхъ мѣстъ извѣстіе о смерти Короля, хотя еще и не совсѣмъ достовѣрное: Воеводы наши съ Литовской границы писали о томъ къ Царю какъ о слухѣ, прибавляя, что Вельможные Паны мыслятъ избрать себѣ въ Государи Стефанова брата, Князя Седмиградскаго или Шведскаго Королевича, Сигизмунда, или его (Ѳеодора). Г. 1587. Важные переговоры съ Литвою. Честь и польза сего возможнаго соединенія трехъ Державъ казались Годунову очевидными: немедленно послали Дворянина, Елизарія Ржевскаго, въ Литву, удостовѣриться въ Стефановой кончинѣ (^[158]), изъявить Панамъ участіе въ ихъ горести и предложить имъ избраніе Царя въ Короли. Ржевскій возвратился изъ Новагородка съ благодарнымъ письмомъ Литовскихъ Вельможъ; но они не хотѣла входить въ переговоры, сказавъ, что дѣло столь великое будетъ рѣшено Сеймомъ въ

Г. 1587. Варшавѣ, куда Царь долженъ прислать своихъ Пословъ; тайно же дали чувствовать Ржевскому, что Ѳеодоръ и Бояре Московскіе пишутъ къ нимъ слишкомъ холодно, не слѣдуя примѣру Императора, Франціи и Швеціи, которые осыпаютъ ихъ (Пановъ) не только ласковыми словами, но и дарами богатыми. Между тѣмъ Польша и Литва были въ сильномъ волненіи; страсти кипѣли: Вельможи и Дворянство раздѣлились: одни держали сторону Замойскаго, сподвижника Стефанова; другіе Зборовскихъ, враговъ Баторія, такъ, что они въ торжественныхъ собраніяхъ обнажали мечи на усердныхъ чтителей его славной памяти. Обѣ стороны ждали Сейма какъ битвы: ополчались, нанимали воиновъ, имѣли стражу и станы въ полѣ. Но смежная съ нами Литва опасалась Россіи: для того знатные Послы, Вельможи Черниковскій и Князь Огинскій, прибыли въ Москву (6 Апрѣля), и молили Ѳеодора утвердить новою записью перемиріе съ ихъ сиротствующею Державою до конца 1588 года. Охотно заключая сей договоръ, Бояре сказали имъ, что отъ Вельможъ Коронныхъ и Литовскихъ зависитъ счастіе и бѣдствіе отечества: счастіе, если поддадутся великому Монарху Россіи; бѣдствіе, если вновь обратятся къ Седмиградскому варвару или къ тѣни Шведскаго Королевства. «Вы уже имѣли Баторія на престолѣ (говорили они), и съ нимъ войну, разореніе, стыдъ: ибо руками своего Вѣнценосца платили дань Султану. Можно ли ожидать великодушія отъ пришельца, низкаго родомъ и духомъ, алчнаго единственно къ корысти и безжалостнаго къ Христіанству? Въ его ли сердцѣ обитаетъ святая любовь, безъ коей и власть двигать горы, по выраженію Апостола, есть ничто (^[158])? Не въ угодность ли Оттоманамъ хотите избрать и Шведскаго Королевича? Безъ сомнѣнія угодите имъ: ибо они радуются междоусобію Христіанъ; а кровопролитіе неминуемо, если Сигизмундъ съ ненавистію къ Россіи сядетъ на престолъ Ягеллоновъ. Монарха нашего вы уже знаете, равно великаго и милосердаго; знаете, что первымъ дѣйствіемъ его воцаренія было безкорыстное освобожденіе вашихъ плѣнниковъ: великодушіе непонятное для Баторія, ибо онъ торговалъ Россійскими плѣнниками до конца дней своихъ. Баторій въ могилѣ, и Ѳеодоръ не радуется, не мыслитъ о

Г. 1587. мести, но изъявляетъ вамъ сожалѣніе и предлагаетъ способъ навѣки успокоить Литву съ Польшею; желаетъ Королевства не для умноженія силъ и богатства Державы своей (ибо силенъ и богатъ Россіею), но для защиты васъ отъ невѣрныхъ; не хочетъ никакихъ прибытковъ; уступитъ Панамъ и Рыцарству все, что земля Королю платила: дастъ имъ сверхъ того помѣстья въ новыхъ Россійскихъ владѣніяхъ, и собственною казною воздвигнетъ крѣпости на берегахъ Днѣпра, Донца и Дона, чтобы нога Оттомановъ и Крымцевъ не топтала ни Кіевской, ни Волынской, ни Подольской области. Цари невѣрные опустятъ руки; заключенные въ своихъ предѣлахъ, едва ли и въ нихъ удержатся. Россія возметъ для себя Азовъ, Кафу, Ханство Крымское; для васъ земли Дунайскія. Многочисленныя воинства ожидаютъ слова Государева, чтобы устремиться .... на кого? рѣшите .... на враговъ ли Христіанства, если будете имѣть единаго Монарха съ нами, или на Литву и на Ливонію, если предпочтете намъ Шведовъ. Думайте не о дружбѣ Султана: ибо какое согласіе между свѣтомъ и тьмою, какое общеніе вѣрному съ невѣрнымъ? думайте о славѣ и побѣдѣ. Что мѣшаетъ нашему братству? закоренѣлая ваша, по грѣхамъ, ненависть къ Россіи. Обратимся къ любви: все зависитъ отъ начала, и малый огонь производитъ великій пламень. Государь Россійскій, обѣщая вамъ безопасность и величіе, не требуетъ отъ васъ ничего, кромѣ ласки.» Послы убѣждали Царя отправить на Сеймъ кого нибудь изъ Вельможъ своихъ, и два Боярина, Степанъ Васильевичь Годуновъ, Князь Ѳедоръ Михайловичь Троекуровъ, съ знатнымъ Дьякомъ Васильемъ Щелкаловымъ, немедленно выѣхали изъ Москвы въ Варшаву, имѣя полную довѣренность Государеву и 48 писемъ къ духовнымъ и къ свѣтскимъ, Короннымъ и Литовскимъ сановникамъ, но безъ даровъ. Ѳеодоръ предлагалъ Сейму слѣдующія условія:

«1) Государю Россійскому быть Королемъ Польскимъ и Великимъ Княземъ Литовскимъ; а народамъ обѣихъ Державъ соединиться вѣчною, неразрывною пріязнію.

«2) Государю Россійскому воевать лично, и всѣми силами, Оттоманскую Имперію, низвергнуть Хана Крымскаго, посадить на его мѣсто Сайдетъ-Гирея,

Г. 1587. слугу Россіи, и заключивъ союзъ съ Цесаремъ, Королемъ Испанскимъ, Шахомъ Персидскимъ, освободить Молдавію, землю Волошскую, Боснію, Сербію, Венгрію, отъ ига Султанскаго, чтобы присоединить оныя къ Литвѣ и Польшѣ, коихъ войско въ семъ случаѣ будетъ дѣвствовать вмѣстѣ съ Россійскимъ.

«3) Рать Московская, Казанская, Астраханская, безъ найма и платы будетъ всегда готова для защиты Литвы и Польши.

«4) Государю не измѣнять ни въ чемъ ихъ правъ и вольностей безъ приговора Вельможной Думы: она располагаетъ независимо казною и всѣми доходами государственными.

«5) Россіянамъ въ Литвѣ и Польшѣ, Литовцамъ и Полякамъ въ Россіи, вольно жить и совокупляться бракомъ.

«6) Государь жалуетъ земли бѣднымъ Дворянамъ Литовскимъ и Польскимъ на Дону и Донцѣ.

«7) Кому изъ ратныхъ людей Стефанъ Баторій остался должнымъ, тѣмъ платитъ Государь изъ собственной казны, до ста тысячь золотыхъ монетъ Венгерскихъ.

«8) Деньги, которыя шли на содержаніе крѣпостей, уже не нужныхъ, между Литвою и Россіею, употребить обѣимъ Державамъ на войну съ невѣрными.

«9) Россія, изгнавъ Шведовъ и Датчанъ изъ Эстоніи, уступитъ всѣ города ея, кромѣ Нарвы, Литвѣ и Польшѣ.

«10) Купцамъ Литовскимъ и Польскимъ открытъ свободный путь во всѣ земли Государства Московскаго, и чрезъ оныя въ Персію, въ Бухарію и другія Восточныя страны, также моремъ къ устью Двины, въ Сибирь и въ Великое Китайское Государство, гдѣ родятся камни драгоцѣнные и золото» (^[159]).

Въ писменномъ наставленіи, данномъ Посламъ, достойна замѣчанія статья о Царевичѣ Димитріи, гдѣ сказано: «если Паны упомянутъ о юномъ братѣ Государевомъ, то изъяснить имъ, что онъ младенецъ, не можетъ быть у нихъ на престолѣ и долженъ воспитываться въ своемъ отечествѣ.» Правитель готовилъ ему иную долю!

Нѣтъ сомнѣнія, что Ѳеодоръ, подобно отцу и дѣду, искренно хотѣлъ Королевскаго сана, чтобы соединить Державы, искони враждебныя, узами братства, предлагая Вельможной Думѣ условія выгодныя, съ обѣщаніями лестными, съ надеждами блестящими, — жертвуя

Г. 1587. милліономъ нынѣшнихъ рублей, и въ противность главному Іоаннову требованію соглашаясь быть Королемъ избраннымъ, съ властію ограниченною, безъ всякаго наслѣдственнаго права для его дѣтей или рода. Дѣйствительно ли мыслилъ Царь, или Правитель, ополчиться на Султана, чтобы завоеваніемъ богатыхъ земель Дунайскихъ усилить Литву и Польшу, которыя могли впредь имѣть особенныхъ Властителей и снова враждовать Россіи? Но онъ для такого важнаго предпріятія ставилъ въ условіе союзъ Императора, Испаніи, Персіи, и не входилъ въ обязательство рѣшительное, прельщая воображеніе Пановъ мыслію смѣлою и великою. Готовый по видимому къ уступчивости и снисхожденію для успѣха въ своемъ исканіи, Ѳеодоръ оказалъ и хладнокровную непреклонность, когда Сеймъ безразсудно потребовалъ отъ него жертвъ несовмѣстныхъ съ Православіемъ, достоинствомъ и пользою Россіи.

Бояръ нашихъ, Степана Годунова и Князя Троекурова, именемъ Польской Думы остановили (12 Іюля) въ селѣ Окуневѣ, въ пятнадцати верстахъ отъ Варшавы, сказавъ имъ, что для нихъ нѣтъ безопаснаго мѣста въ столицѣ, исполненной неистовыхъ людей воинскихъ, мятежа и раздоровъ. Такъ было дѣйствительно. Духовенство, Вельможи, Рыцарство или Шляхта не могли согласиться въ избраніи Короля: Замойскій и друзья его, въ угодность вдовствующей супругѣ Баторіевой, предлагали Шведскаго Принца, Сигизмунда, сына ея сестры; Зборовскіе Австрійскаго Герцога, Максимиліана; Паны Литовскіе и Примасъ, Архіепископъ Гнѣзненскій, Ѳеодора; а Султанъ, доброхотствуя Стефанову брату, грозилъ имъ войною, если они, вмѣсто его, изберутъ Максимиліана или Царя Московскаго, враговъ Оттоманской Имперіи. Такъ называемое Рыцарское Коло, мѣсто шумныхъ совѣщаній, представляло иногда зрѣлище битвы: толпы вооруженныхъ стрѣляли другъ въ друга. Наконецъ условились благоразумно прекратить междоусобіе и выставить въ полѣ три знамени: Россійское, Цесарское, Шведское, чтобы видѣть подъ каждымъ число избирателей, и тѣмъ рѣшить большинство голосовъ. Знаменемъ Ѳеодоровымъ была Московская шапка, Австрійскимъ шляпа Нѣмецкая, Шведскимъ сельдь — и первое одержало верхъ: подъ нимъ стеклося такое множество людей, что друзья Австріи и

Г. 1587. Шведовъ, видя свою малочисленность, отъ стыда присоединились къ нашимъ. Но сіе блестящее торжество Россійской стороны оказалось безплоднымъ, когда дѣло дошло до условій.

4 Августа Духовенство, Сенаторы, Дворянство обѣихъ соединенныхъ Державъ съ великою честію приняли Годунова и Троекурова въ Рыцарскомъ Колѣ (^[160]); выслушали предложенія Ѳедоровы, и желая дальнѣйшихъ объясненій, избрали 15 Вельможъ, духовныхъ и свѣтскихъ, коимъ надлежало съѣхаться для того съ нашими Послами въ селѣ Каменцѣ, близъ Варшавы. Тамъ, къ удивленію Годунова и Троекурова, сіи Депутаты встрѣтили ихъ слѣдующими, неожиданными вопросами: «Соединитъ ли Государь Московскій Россію съ Королевствомъ такъ, какъ Литва соединилась съ Польшею, навѣки и неразрывно? приступитъ ли къ Вѣрѣ Римской? будетъ ли послушенъ Намѣстнику Апостольскому? будетъ ли вѣнчаться на Королевство и пріобщится ли Святыхъ Таинъ въ Латинской церкви, въ Краковѣ, отъ Архіепископа Гнѣзненскаго? будетъ ли въ Варшавѣ чрезъ 10 недѣль? и напишетъ ли въ своемъ титулѣ Королевство Польское выше Царства Московскаго?» Бояре отвѣтствовали: «1) Государь желаетъ навѣки соединить Литву и Польшу съ Россіею такъ, чтобы онѣ всѣми силами помогали другъ другу въ случаѣ непріятельскаго нападенія, и чтобы ихъ жители могли свободно ѣздить изъ земли въ землю: Литовцы къ намъ, Россіяне въ Литву, съ дозволенія Государя. 2) Онъ родился и будетъ жить всегда въ Греческой православной Вѣрѣ, слѣдуя святымъ обрядамъ ея; вѣнчаться на Королевство долженъ въ Москвѣ, или въ Смоленскѣ, въ присутствіи вашихъ Чиновъ Государственныхъ; обязывается чтить Папу и не мѣшать дѣйствію его власти надъ Духовенствомъ Польскимъ, но не допуститъ его мѣшаться въ дѣла Греческой Церкви. 3) Царь пріѣдетъ къ вамъ, когда успѣетъ. 4) Корона Ягайлова будетъ подъ шапкою Мономаха, и титулъ Ѳеодоровъ: Царь и Великій Князь всея Россіи, Владимірскій и Московскій, Король Польскій и Великій Князь Литовскій. Если бы и Римъ Старый и Римъ Новый, или царствующій градъ Византія, приложились къ намъ (^[161]): то и древняго, славнаго ихъ имени Государь не

Г. 1587. поставилъ бы въ своемъ титулѣ выше Россіи.»

«И такъ Ѳеодоръ не желаетъ быть нашимъ Королемъ, » возразили Паны: «отказываетъ рѣшительно, обѣщаетъ неискренно; пишетъ, напримѣръ, что его войско готово защитить насъ отъ Султана: Турки обыкновенно впадаютъ въ нашу землю изъ Молдавіи съ Дуная, изъ Трансильваніи, отъ Бѣлагорода; а войско Московское далеко, еще далѣе Астраханское и Казанское. Султанъ, Цесарь, Шведы грозятъ намъ войною въ случаѣ, если изберемъ Короля не по ихъ желанію: что же дастъ намъ Царь, и сколько денегъ будетъ давать ежегодно для содержанія рати? ибо у насъ довольно своихъ людей: Московскихъ не требуемъ. Деньги нужны и для того, чтобы усилить сторону вашихъ доброжелателей на Сеймѣ. Знаете ли, что Императоръ за избраніе Максимиліана обязывается тотчасъ прислать Вельможной Думѣ 600 тысячь золотыхъ и ежегодно присылать столько же въ теченіе шести лѣтъ; а Король Испанскій 800 тысячь и столько же ежегодно въ теченіе осьми лѣтъ?» — Послы сказали: «У Царя готово многочисленное легкое войско для вашей защиты: Козаки Волжскіе, Донскіе, и самые Крымцы: ибо Ханомъ ихъ будетъ присяжникъ Государевъ, Сайдетъ-Гирей. Царь намѣренъ помогать вамъ и казною, но безъ всякаго обязательства. Хвалитесь щедростію Австріи и Короля Испанскаго; но разсудите, что благовѣрный Царь желаетъ вѣнца Королевскаго не для своей пользы и чести, а единственно ради вашего спокойствія и величія. Сколько лѣтъ Христіанская кровь лилася въ битвахъ Россіянъ съ Литвою? Государь мыслитъ навѣки удалить сіе бѣдствіе; а вы, Паны, не думая о томъ, вѣсите золото Испанское и Австрійское! Да будетъ, какъ вамъ угодно; и если казна для васъ милѣе покоя Христіанскаго, то знайте, что Государь не хочетъ быть купцемъ, и за деньги ему не надобно доброжелателей, ни вашего Королевства; не хочетъ питать сребролюбія людей безчувственныхъ ко благу отечества и вооружать ихъ другъ на друга въ мятежныхъ распряхъ Сейма: ибо не любитъ ни дракъ, ни беззаконія!»

Сія твердость произвела сильное дѣйствіе въ Депутатахъ: они встали, нѣсколько минутъ разсуждали между

Г. 1587. собою тихо, и наконецъ съ досадою объявили Посламъ, что Ѳеодору не быть на престолѣ Ягеллоновъ; когда же Годуновъ и Троекуровъ предложили имъ отсрочить избраніе Короля и послать Вельможъ въ Москву для новыхъ объясненій съ Царемъ, Кардиналъ Радзивилъ и другіе Депутаты отвѣчали: «Вы смѣетесь надъ нами. Изъ всѣхъ краевъ Литвы и Польши мы съѣхались въ Варшаву, живемъ здѣсь осьмую недѣлю какъ на войнѣ, тратимъ спокойствіе и деньги; а вы хотите еще другаго Сейма! Не разъѣдемся безъ выбора.» Тогда Ѳеодоровы Послы совѣтовали имъ избрать Максимиліана, благопріятеля Россіи. «Не имѣемъ нужды въ вашихъ наставленіяхъ, » сказали Паны съ грубостію: «намъ указываетъ Богъ, а не Царь Русской.» — Хотѣли по крайней мѣрѣ заключить миръ, но также не могли согласиться въ условіяхъ: Литва требовала Смоленска и земли Сѣверской, а Ѳеодоръ Дерпта. Разошлися съ неудовольствіемъ; но симъ еще не кончились переговоры.

Въ сей самый день и въ слѣдующіе были жаркія прѣнія между Государственными Чинами Сейма, друзьями Австріи, Швеціи и Россіи (^[162]). Первые, особенно Духовенство и всѣ Епископы, говорили, что совѣсть не дозволяетъ имъ имѣть Королемъ иновѣрца, еретика; а единомышленники ихъ, свѣтскіе Вельможи, прибавляли: «естественнаго, закоренѣлаго врага Литвы и Польши, который сядетъ на Королевство съ тяжкимъ могуществомъ Россіи, чтобы подавить нашу вольность, всѣ права и законы. Вы жаловались на угнетеніе, когда Стефанъ привелъ къ намъ нѣсколько сотъ Гайдуковъ Венгерскихъ: что будетъ, когда увидимъ здѣсь грозную Опричнину, несмѣтныя тысячи надменныхъ, суровыхъ Москвитянъ (^[163])? Повѣрите ли, чтобы они въ гордости своей захотѣли къ намъ присоединиться? не скорѣе ли захотятъ приставить Державу нашу къ Московской, какъ рукавъ къ кафтану?» Другіе унижали Ѳеодора, называя его скудоумнымъ, неспособнымъ блюсти Государство, обуздывать своевольство, дать силу Королевской власти, прибавляя, что онъ едва ли чрезъ шесть мѣсяцевъ можетъ быть къ нимъ, а Турки, непримиримые враги Царя, завоевателя двухъ или трехъ Державъ Мусульманскихъ, успѣютъ между тѣмъ взять Краковъ. Вельможи нашей

Г. 1587. стороны возражали такъ: «Первый законъ для Государства есть безопасность: избраніемъ Ѳеодора мы примиряемъ врага сильнаго, Россію, и находимъ въ ней защиту отъ другаго, не менѣе опаснаго: отъ Турковъ. Султанъ запрещаетъ намъ возвести Ѳеодора на престолъ Королевства; но должно ли слушаться непріятеля? не должно ли именно сдѣлать, чего онъ не желаетъ? Что касается до Вѣры, то Ѳеодоръ крещенъ во имя Святой Троицы, и мы знаемъ, что въ Римѣ есть церковь Греческая: слѣдственно Папа не осуждаетъ сей Вѣры, и безъ сомнѣнія дозволитъ ему въ ней остаться, съ нѣкоторыми, можетъ быть, условіями. Ѳеодоръ великодушно освободилъ нашихъ плѣнниковъ, усмирилъ мятежи въ своемъ Царствѣ, два раза побѣдилъ Хана; желаетъ въ духѣ любви соединить Державы, коихъ взаимная ненависть произвела столько бѣдствій, и будучи Властителемъ Самодержавнымъ, господствовать именемъ закона надъ людьми свободными: гдѣ же его скудоуміе? Не видимъ ли въ немъ Монарха человѣколюбиваго и мудраго? Могъ ли бы онъ безъ ума править Россіянами, непостоянными и лукавыми (^[164])? Къ тому же скудоуміе Властителя менѣе гибельно для Государства, чѣмъ внутренніе раздоры. Мы замышляемъ не новое: сколь многіе изъ васъ, до избранія и послѣ бѣгства Генрикова, хотѣли Царя Московскаго, въ удостовѣреніи, что Іоаннъ оставилъ бы тиранство въ Россіи, а къ намъ прибылъ бы только съ могуществомъ спасительнымъ? Перемѣнилось ли что нибудь съ того времени? развѣ къ лучшему: ибо Ѳеодоръ и въ Россіи не тиранствуетъ, но любитъ подданныхъ и любимъ ими.»

Сіи убѣжденія заставили Сеймъ возобновить переговоры: Депутаты его вторично съѣхались съ Московскими Послами въ Каменцѣ, и хотѣли, чтобы Царь немедленно далъ Вельможной Думѣ 100 тысячь золотыхъ на военныя издержки, основалъ крѣпости не на Дону, гдѣ онѣ могутъ быть полезны только для Россіи, а на Литовской юго-западной границѣ, — платилъ жалованье Козакамъ Днѣпровскимъ изъ казны своей, отвелъ земли Польской Шляхтѣ не въ дальнихъ, дикихъ степяхъ, какихъ много и въ Литвѣ за Кіевомъ, но въ областяхъ Смоленской и Сѣверской. Послы изъявили нѣкоторую уступчивость: соглашались дать Панамъ 100

Г. 1587. тысяч золотыхъ; не отвергали и другихъ требованій; предложили, чтобы Ѳеодору писаться въ титулѣ Царемъ всея Россіи, Королемъ Польскимъ, Великимъ Княземъ Владимірскимъ, Московскимъ и Литовскимъ. Самое главное препятствіе въ разсужденіи Вѣры уменьшилось, когда Воевода Виленскій, Христофоръ Радзивилъ, и Троцкій, Янъ Глѣбовичь, тайно сказали нашимъ Посламъ, что Ѳеодоръ можетъ, вопреки ихъ Духовенству, остаться въ Греческой Вѣрѣ, если испроситъ только благословеніе у Папы и дастъ ему надежду на соединеніе Церквей (^[165]). «Для своего и нашего блага (говорили они) Ѳеодоръ долженъ быть снисходителенъ, ибо мы, въ случаѣ его упрямства, изберемъ врага Россіи, Шведа, а не Максимиліана, о коемъ въ Литвѣ никто слышать не хочетъ, для того, что онъ корыстолюбивъ и бѣденъ: заведетъ насъ въ войну съ Султаномъ, и не поможетъ Королевству ни людьми, ни казною. Самъ Императоръ великъ единственно титуломъ и богатъ только долгами. Знаемъ обычай Австрійцевъ искоренять права и вольности въ земляхъ, которыя имъ поддаются, и вездѣ обременять жителей несносными налогами (^[166]). Къ тому же у насъ писано въ книгахъ и вошло въ пословицу, что Славянскому языку не видать добра отъ Нѣмецкаго!»

Но Ѳеодоръ не хотѣлъ искать милости въ Папѣ, ни манить его лживымъ обѣщаніемъ соединенія Церквей; не хотѣлъ также (чего неотмѣнно требовали и всѣ Литовскіе Паны) вѣнчаться на Королевство въ Польшѣ, отъ Святителя Латинскаго, ужасаясь мысли измѣнить тѣмъ Православію или достоинству Россійскаго Монарха — и Послы наши, имѣя дружелюбныя свиданія съ Депутатами Сейма, 13 Августа услышали отъ нихъ, что Канцлеръ Замойскій и немногіе Паны выбрали Шведскаго Принца, а Воевода Познанскій, Станиславъ Згурка, и Зборовскіе Максимиліана (^[167]). Тщетно Вельможи Литовскіе увѣряли нашихъ Бояръ, что сіе избраніе, какъ незаконное, останется безъ дѣйствія; что если Ѳеодоръ искренно желаетъ быть Королемъ, и рѣшится, не упуская времени, къ нимъ пріѣхать: то они всѣ головами своими кинутся къ Кракову и не дадутъ короны ни Шведу, ни Австрійцу! Замойскій мечемъ и золотомъ вдовствующей Королевы Анны доставилъ престолъ Сигизмунду, уничтоживъ

избраніе Максимиліана. Г. 1587. Перемиріе. Послы наши успѣли только въ одномъ; заключили съ Вельможною Думою пятнадцатилѣтнее перемиріе безъ всякихъ уступокъ и выгодъ, единственно на томъ условіи, чтобы обѣимъ Державамъ владѣть, чѣмъ владѣютъ, и чтобы избранному Королю подтвердить сей договоръ въ Москвѣ чрезъ своихъ Уполномоченныхъ (^[168]). — Еще Ѳеодоръ, выслушавъ донесеніе Степана Годунова и Троекурова, надѣялся, что по крайней мѣрѣ Литва не признаетъ Сигизмунда Королемъ, и для того еще писалъ ласковыя грамоты къ ея Вельможамъ, соглашаясь быть особеннымъ Великимъ Княземъ Литовскимъ, Кіевскимъ, Волынскимъ, Мазовскимъ, обѣщая имъ независимость и безопасность; писалъ къ нимъ и Годуновъ, отправивъ къ каждому дары богатые (цѣною въ 20 тысячь нынѣшнихъ рублей)... но поздно! Дворянинъ Ржевскій возвратился изъ Литвы съ вѣстію, что 16 Декабря Сигизмундъ коронованъ въ Краковѣ, и что Вельможи Литовскіе согласились на сей выборъ. Ржевскій уже зналъ о томъ, но вручилъ имъ дары: они взяли ихъ съ изъявленіемъ благодарности и желали, чтобы Царь всегда былъ милостивъ къ Литвѣ единовѣрной!

Царь изъявилъ досаду, не за отверженіе его условій на Сеймѣ, но за избраніе Сигизмунда: мы видѣли, что Ѳеодоръ, подобно Іоанну, охотно уступалъ Королевство Эрцгерцогу, не имѣя никакихъ состязаній съ Австріею; но тѣсная связь Шведской Державы съ Польскою усиливала сихъ двухъ нашихъ непріятелей, и главное обязательство, взятое Замойскимъ съ Сигизмунда, состояло въ томъ, чтобы ему вмѣстѣ съ отцемъ его, Королемъ Іоанномъ, ополчиться на Россію: или завоевать Москву (^[169]), или по крайней мѣрѣ Смоленскъ, Псковъ, а Шведскому флоту Двинскую гавань Св. Николая, чтобы уничтожить нашу морскую торговлю. Духъ Баторіевъ, казалось, еще жилъ и враждовалъ намъ въ Замойскомъ! — Г. 1587—1591. Сношенія съ Австріею и съ Крымомъ. Тѣмъ болѣе Ѳеодоръ желалъ согласить виды и дѣйствія нашей Политики съ Австрійскою: съ 1587 года до 1590 мы слали гонца за гонцемъ въ Вѣну (^[170]), убѣждая Императора доставить Максимиліану всѣми способами Корону Польскую, если не избраніемъ, то силою — вызывались снабдить его и деньгами для вооруженія — увѣряли, что намъ будетъ даже пріятнѣе уступить сію Державу

Г. 1587—1591. Австріи, нежели соединить съ Россіею —живо описывали счастіе спокойствія, которое утвердится тогда въ Сѣверной Европѣ и дастъ ей возможность заняться великимъ дѣломъ изгнанія Турковъ изъ Византіи — хвалились нашими силами, говоря, что отъ Россіи зависитъ устремить безчисленные сонмы Азіатскіе на Султана; что Шахъ Персидскій выведетъ въ поле 200 тысячь воиновъ, Царь Бухарскій 100 тысячь, Хивинскій 50 тысячь, Иверскій 50 тысячь, Владѣтель Шавкалскій 30 тысячь, Князья Черкесскіе, Тюменскій, Окутскій, 70 тысячь, Ногаи 100 тысячь; что Россія, легко усмиривъ Шведа и не имѣя уже иныхъ враговъ, примкнетъ крестоносные легіоны свои къ войскамъ Австріи, Германіи, Испаніи, Папы, Франціи, Англіи — и варвары Оттоманскіе останутся единственно въ памяти! Гонцевъ Московскихъ задерживали въ Литвѣ и въ Ригѣ: для того мы открыли путь въ Австрію чрезъ Сѣверный Океанъ и Гамбургъ (^[171]); хотѣли, чтобы Рудольфъ и Максимиліанъ немедленно прислали Уполномоченныхъ въ Москву для договора, гдѣ и какъ дѣйствовать. Свѣдавъ же, что Замойскій, слѣдуя за бѣгущимъ Максимиліаномъ, вступилъ въ Силезію, удержалъ надъ нимъ рѣшительную побѣду, взялъ его въ плѣнъ, томилъ, безчестилъ въ неволѣ, Ѳеодоръ стыдилъ Рудольфа неслыханнымъ уничиженіемъ Австріи. Но все было безполезно. Императоръ въ своихъ отзывахъ изъявлялъ только благодарность за доброе расположеніе Царя; вмѣсто знатнаго Вельможи прислалъ (въ Іюнѣ 1589) маловажнаго сановника Варкоча въ Москву (^[172]), извиняясь недосугами и неудобствами сообщенія между Вѣною и Россіею; писалъ, что о войнѣ Турецкой должно еще условиться съ Испаніею и таить намѣреніе столь важное отъ Англіи и Франціи, ибо онѣ ищутъ милости въ Султанѣ; что воина съ Польшею необходима, но что надобно прежде освободить Максимиліана... И Царь узналъ, что Императоръ, вымоливъ свободу брата, клятвенно обязался не думать о коронѣ Польской и жить въ вѣчномъ мирѣ съ сею Державою. «Вы начинаете великія дѣла, но не вершите ихъ, » писалъ Борисъ Годуновъ къ Австрійскому Министерству (^[173]): «для васъ благовѣрный Царь нашъ не хотѣлъ слушать никакихъ дружественныхъ предложеній Султановыхъ и Ханскихъ; для васъ мы въ

Г. 1587—1591. остудѣ съ ними и съ Литвою: а вы, не думая о чести, миритесь съ Султаномъ и съ Сигизмундомъ!» Однимъ словомъ, мы тратили время и деньги въ сношеніяхъ съ Австріею, совершенно безполезныхъ.

Гораздо усерднѣе, въ смыслѣ нашей Политики, дѣйствовалъ тогда варваръ, новый Ханъ Крымскій, преемникъ умершаго (въ 1588 году) Ислама, братъ его, именемъ Казы-Гирей. Пріѣхавъ изъ Константинополя съ Султанскою милостивою грамотою и съ тремя стами Янычаръ господствовать надъ Улусами разоренными (^[174]), онъ видѣлъ необходимость поправить ихъ, то есть, искать добычи, не зная другаго промысла, кромѣ хищенія. Надлежало избрать Литву или Россію въ ѳеатръ убійствъ и пожаровъ. Ханъ предпочелъ Литву, въ надеждѣ на ея безначаліе или слабость новаго Короля; и готовясь силою опустошить Сигизмундову землю, хотѣлъ лестію выманить богатые дары у Ѳеодора: писалъ къ нему, что доброжелательствуя намъ искреннѣе всѣхъ своихъ предмѣстниковъ, онъ убѣдилъ Султана не мыслить впредь о завоеваніи Астрахани (^[175]); что Москва и Таврида будутъ всегда имѣть однихъ непріятелей. Въ концѣ 1589 года Казы-Гирей извѣстилъ Ѳеодора о сожженіи Крымцами многихъ городовъ и селъ въ Литвѣ и въ Галиціи: хваля его доблесть и дружественное къ намъ расположеніе, Царь въ знакъ признательности честилъ Хана умѣренными дарами, однакожь держалъ сильное войско на берегахъ Оки (^[176]): слѣдственно худо ему вѣрилъ.

Война Шведская. Но Баторія уже не было, Султанъ не ополчался на Россію, Ханъ громилъ Литву: сіи обстоятельства казались Царю благопріятными для важнаго подвига, коего давно требовала честь Россіи. Мы хвалились могуществомъ, имѣя дѣйствительно многочисленнѣйшее войско въ Европѣ; а часть древней Россіи была Шведскимъ владѣніемъ! Срокъ перемирія, заключеннаго съ Королемъ Іоанномъ, уже исходилъ въ началѣ 1590 года (^[177]), и вторичный съѣздъ Пословъ на берегу Плюсы (въ Сентябрѣ 1586 года) остался безплоднымъ: ибо Шведы не согласились возвратить намъ своего завоеванія: безъ чего мы не хотѣли слышать о мирѣ. Они предлагали только мѣну: отдавали Копорье за погостъ Сумерскій и за берега Невы. Іоаннъ жаловался, что Россіяне тревожатъ набѣгами

Г. 1587—1591. Финляндію, свирѣпствуя въ ней какъ тигры (^[178]); Ѳеодоръ же упрекалъ Воеводъ Шведскихъ разбоями въ областяхъ Заонежской, Олонецкой, на Ладогѣ и Двинѣ: лѣтомъ въ 1589 году они приходили изъ Каяніи грабить волости монастыря Соловецкаго и Печенскаго, Колу, Кереть, Ковду, и взяли добычи на полмилліона нынѣшнихъ рублей серебряныхъ (^[179]). Склоняя Короля къ уступкамъ, Царь писалъ къ нему о своихъ великихъ союзникахъ, Императорѣ и Шахѣ. Король отвѣтствовалъ съ насмѣшкою: «Радуюсь, что ты нынѣ знаешь свое безсиліе и ждешь помощи отъ другихъ (^[180]): увидимъ, какъ поможетъ тебѣ сватъ нашъ, Рудольфъ; а мы и безъ союзниковъ управимся съ тобою.» Не взирая на сію грубость, Іоаннъ желалъ еще третьяго съѣзда Пословъ, когда Ѳеодоръ велѣлъ объявить ему, что мы не хотимъ ни мира, ни перемирія, если Шведы, сверхъ Новогородскихъ земель, ими захваченныхъ, не уступятъ вамъ Ревеля и всей Эстоніи (^[181]); то есть, мы объявили войну!

Доселѣ Годуновъ блисталъ умомъ единственно въ дѣлахъ внутренней и внѣшней Политики, всегда осторожной и миролюбивой; не имѣя духа ратнаго, не алкая воинской славы, хотѣлъ однакожь доказать, что его миролюбіе не есть малодушная боязливость, въ такомъ случаѣ, гдѣ безъ стыда и безъ явнаго нарушенія святыхъ обязанностей власти не льзя было миновать кровопролитія. Исполняя сей важный долгъ, онъ употребилъ всѣ способы для несомнительнаго успѣха: вывелъ въ поле (если вѣрить свидѣтельству нашихъ приказныхъ бумагъ сего времени) около трехъ сотъ тысячь воиновъ, конныхъ и пѣшихъ, съ тремя стами легкихъ и тяжелыхъ пушекъ (^[182]). Всѣ Бояре, всѣ Царевичи (Сибирскій Маметкулъ, Русланей Кайбуличь, Уразъ-Магметъ Ондановичь Киргизскій), всѣ Воеводы изъ ближнихъ и дальнихъ мѣстъ, городовъ и деревень, гдѣ они жили на покоѣ (^[183]), должны были въ назначенный срокъ явиться подъ Царскими знаменами: ибо тихій Ѳеодоръ, не безъ сожалѣнія оставивъ свои мирныя, благочестивыя упражненія, сѣлъ на браннаго коня (такъ хотѣлъ Годуновъ!), чтобы войско оживить усердіемъ, а главныхъ сановниковъ обуздывать въ ихъ мѣстничествѣ безразсудномъ. Князь Ѳедоръ Мстиславскій, знатнѣйшій изъ

Г. 1587—1591. родовыхъ Вельможъ, начальствовалъ въ Большемъ Полку, въ Передовомъ Князь Дмитрій Ивановичь Хворостининъ, Воевода славнѣйшій умомъ и доблестію (^[184]). Годуновъ и Ѳедоръ Никитичь Романовъ-Юрьевъ (будущій знаменитый Филаретъ), двоюродный брать Царя, находились при немъ, именуясь Дворовыми или Ближними Воеводами. Царица Ирина ѣхала за супругомъ изъ Москвы до Новагорода, гдѣ Государь распорядилъ полки: велѣлъ однимъ воевать Финляндію, за Невою; другимъ Эстонію, до моря; а самъ съ главною силою, 18 Генваря 1590, выступилъ къ Нарвѣ (^[185]). Походъ былъ труденъ отъ зимней стужи, но веселъ ревностію войска: Россіяне шли взять свое — и взяли Яму, Генваря 27. Двадцать тысячь Шведовъ, конныхъ и пѣшихъ, подъ начальствомъ Густава Банера, близъ Нарвы встрѣтили Князя Дмитрія Хворостинина, который разбилъ ихъ и втопталъ въ городъ, наполненный людьми, но скудный запасами: для того Банеръ, оставивъ въ крѣпости нужное число воиновъ, ночью бѣжалъ оттуда къ Везенбергу, гонимый нашею Азіатскою конницею, и бросивъ ей въ добычу весь обозъ, всѣ пушки; въ числѣ многихъ плѣнниковъ находились и знатные чиновники Шведскіе. 4 Февраля Россіяне обложили Нарву; сильною пальбою въ трехъ мѣстахъ разрушили стѣну и требовали сдачи города. Тамошній Воевода, Карлъ Горнъ, величаво звалъ ихъ на приступъ, и мужественно отразилъ его (18 Февраля): Воеводы Сабуровъ и Князь Иванъ Токмаковъ легли въ проломѣ, вмѣстѣ со многими Дѣтьми Боярскими, Стрѣльцами, Мордовскими и Черкесскими воинами (^[186]). Однакожь сіе блистательное для Шведовъ дѣло не могло бы спасти города: пальба не умолкала, стѣны падали, и многочисленное войско осаждающихъ готовилось къ новому приступу (21 Февраля). Въ тоже время Россіяне безпрепятственно опустошали Эстонію до самаго Ревеля, а Финляндію до Абова: ибо Король Іоаннъ имѣлъ болѣе гордости, нежели силы. Начались переговоры. Мы требовали Нарвы и всей Эстоніи, чтобы дать миръ Шведамъ; но Царь (^[187]), исполняя Христіанское моленіе Годунова (какъ сказано въ нашихъ приказныхъ бумагахъ), удовольствовался возстановленіемъ древняго рубежа: Горнъ именемъ Королевскимъ (25 Февраля) заключилъ перемиріе на

Г. 1587—1591. годъ, уступивъ Царю, сверхъ Ямы, Ивань-городъ и Копорье, со всѣми ихъ запасами и снарядомъ огнестрѣльнымъ, условясь рѣшить судьбу Эстоніи на будущемъ съѣздѣ Пословъ, Московскихъ и Шведскихъ — даже обѣщая уступить Россіи всю землю Корельскую, Нарву и другіе города Эстонскіе (^[188]). Мы хвалились умѣренностію. Оставивъ Воеводъ въ трехъ взятыхъ крѣпостяхъ, Ѳеодоръ спѣшилъ возвратиться въ Новгородъ къ супругѣ, и съ нею въ Москву, торжествовать побѣду надъ одною изъ Державъ Европейскихъ, съ коими отецъ его не совѣтовалъ ему воевать, боясь ихъ превосходства въ ратномъ искусствѣ (^[188])! Духовенство со крестами встрѣтило Государя внѣ столицы, и Первосвятитель Іовъ въ пышной рѣчи сравнивалъ его съ Константиномъ Великимъ и Владиміромъ, именемъ отечества и Церкви благодаря за изгнаніе невѣрныхъ изъ нѣдръ святой Россіи и за возстановленіе олтарей истиннаго Бога во градѣ Іоанна III и въ древнемъ владѣніи Славянъ Ильменскихъ (^[189]).

Скоро вѣроломство Шведовъ доставило новый значительный успѣхъ оружію миролюбиваго Ѳеодора. Король Іоаннъ, упрекая Горна малодушіемъ, объявилъ договоръ, имъ заключенный, преступленіемъ, усилилъ войско въ Эстоніи и выслалъ двухъ Вельможъ, Намѣстниковъ Упсальскаго и Вестерготскаго, на съѣздъ съ Княземъ Ѳедоромъ Хворостининымъ и Думнымъ Дворяниномъ Писемскимъ къ устью рѣки Плюсы, не для того, чтобы отдать Россіи Эстонію, но чтобы требовать возвращенія Ямы, Иваня-города и Копорья. Не только Ѳеодоровы Послы, но и Шведскіе воины, узнавъ о семъ, изъявили негодованіе: стоя на другомъ берегу Плюсы, кричали нашимъ: «не хотимъ кровопролитія» (^[190])! и принудили своихъ Уполномоченныхъ быть снисходительными, такъ, что они, уже ничего не требуя, кромѣ мира, наконецъ уступали Россіи Корельскую область. Мы неотмѣнно хотѣли Нарвы — и Послы разъѣхались; а Шведскій Генералъ, Іоранъ Бое, въ туже ночь вѣроломно осадилъ Ивань-городъ: ибо срокъ Нарвскаго договора еще не вышелъ. Но мужественный Воевода, Иванъ Сабуровъ, въ сильной вылазкѣ на голову разбилъ Шведовъ: и Генерала Бое и самаго Герцога Зюдерманландскаго, который съ нимъ соединился. Главная рать Московская

Г. 1587—1591. стояла въ Новѣгородѣ: она не приспѣла къ битвѣ, нашла крѣпость уже освобожденною, и только издали видѣла бѣгство непріятеля.

Воюя съ Шведами, Ѳеодоръ желалъ соблюсти миръ съ Литвою, и въ то время, когда полки Московскіе шли громить Эстонію, Годуновъ извѣстилъ всѣхъ Градоначальниковъ въ Ливоніи Польской, что они могутъ быть спокойны, и что мы не коснемся областей ея, въ точности исполняя договоръ Варшавскій (^[191]). Но Сигизмундъ молчалъ: чтобы узнать его расположеніе, Дума Московская послала гонца въ Вильну съ письмомъ къ тамошнимъ Вельможамъ, увѣдомляя ихъ о намѣреніи Хана снова итти на Литву, и прибавляя: «Казы-Гирей убѣждалъ Государя нашего вмѣстѣ съ нимъ воевать вашу землю, и предлагалъ ему Султанскимъ именемъ вѣчный миръ; но Государь отказался, искренно вамъ доброжелательствуя. Остерегаемъ васъ, думая, что рано или поздно вы увидите необходимость соединиться съ Россіею для общей безопасности Христіанъ.» Сіе лукавство не обмануло Пановъ: читая письмо, они усмѣхались, и весьма учтивою грамотою изъявили намъ благодарность, сказавъ однакожь, что у нихъ другіе слухи; что самъ Ѳеодоръ, если вѣрить плѣнникамъ Крымскимъ, обѣщаніями и дарами склоняетъ Хана ко впаденіямъ въ Литву (^[192]). Между тѣмъ 600 Литовскихъ Козаковъ разбойничали въ южныхъ предѣлахъ Россіи, сожгли новый городъ Воронежъ убили тамошняго начальника, Князя Ивана Долгорукаго: мы требовали удовлетворенія, и велѣли Царевичу Арасланъ-Алею, Кайбулину сыну, итти съ войскомъ въ Черниговъ. Наконецъ, въ Октябрѣ 1590 года, Послы Сигизмундовы, Станиславъ Радоминскій и Гаврило Война, пріѣхали въ Москву договариваться о мирѣ и союзѣ; но въ первой бесѣдѣ съ Боярами объявили, что Россія нарушила перемиріе взятіемъ Шведскихъ городовъ и должна возвратить ихъ. Имъ отвѣтствовали, что Швеція не Литва; что родственная связь Королей не уважается въ Политикѣ, и что мы взяли свое, казнивъ неправду и вѣроломство. О вѣчномъ мирѣ говорили долго: Сигизмундъ какъ бы изъ великодушія отказывался отъ Новагорода, Пскова, Сѣверскихъ городовъ и проч., но безъ Смоленска не хотѣлъ мириться. Бояре же Московскіе твердили: «не

Г. 1587—1591. дадимъ вамъ ни деревни Смоленскаго Уѣзда.» Съ обѣихъ сторонъ около двухъ мѣсяцевъ велерѣчили о выгодахъ тѣснаго Христіанскаго союза всѣхъ Державъ Европейскихъ. Бояре съ живостію представляли Вельможамъ Литовскимъ, что Король безъ сомнѣнія весьма неискренно желаетъ сего союза, испрашивая въ тоже время (какъ было намъ извѣстно) милость у Султана; что Сигизмунда ожидаетъ Баторіева участь, стыдъ, уничиженіе безполезное предъ надменностію Оттомановъ; что Баторій думалъ угодить Амурату злодѣйскимъ убіеніемъ славнѣйшаго изъ всѣхъ рыцарей Литовскихъ, Подковы (^[193]), и не угодилъ, ибо до смерти трепеталъ гнѣвнаго Султана и платилъ ему дань рабскую; что одна Россія, въ чувствѣ своего величія отвергнувъ ложную дружбу невѣрныхъ, есть надежный щитъ Христіанства; что Ханъ, столь ужасный для Сигизмундовой Державы, не смѣетъ ни дѣломъ, ни словомъ оскорбить Ѳеодора, коему болѣе двухъ сотъ Крымскихъ Князей и Мурзъ служатъ въ войскѣ. Хотя Послы уже не оказывали спеси и грубости, какъ бывало въ Стефаново время, однакожь не принимали нашего снисходительнаго условія: «владѣть обѣимъ Державамъ, чѣмъ владѣютъ.» Новое перемиріе съ Литвою. Истощивъ всѣ убѣжденія, Царь (1 Генваря 1591) призвалъ на совѣтъ Духовенство, Бояръ, сановниковъ, и рѣшился единственно подтвердить заключенное въ Варшавѣ перемиріе впредь еще на двѣнадцать лѣтъ, съ новымъ условіемъ, чтобы ни Шведы насъ, ни мы Шведовъ не воевали въ теченіе года (^[194]). Ѳеодоръ, исполняя древній обычай, далъ присягу въ соблюденіи договора, и послалъ Окольничаго Салтыкова-Морозова взять такую же съ Сигизмунда.

Россія наслаждалась миромъ, коего не было только въ душѣ Правителя!... Устранимъ дѣла внѣшней Политики, чтобы говорить о любопытныхъ, важныхъ происшествіяхъ внутреннихъ.

Величіе Годунова. Въ сіе время Борисъ Годуновъ въ глазахъ Россіи и всѣхъ Державъ, сносящихся съ Москвою, стоялъ на вышней степени величія, какъ полный властелинъ Царства, не видя вокругъ себя ничего, кромѣ слугъ безмолвныхъ (^[195]) или громко-славословящихъ его высокія достоинства; не только во дворцѣ Кремлевскомъ, въ ближнихъ и въ дальнихъ краяхъ Россіи, но и внѣ ея, предъ Государями и Министрами иноземными,

Г. 1587—1591. знатные сановники Царскіе такъ изъяснялись по своему наказу (^[196]): «Борисъ Ѳедоровичь Годуновъ есть начальникъ земли; она вся приказана ему отъ Самодержца, и такъ нынѣ устроена, что люди дивятся и радуются. Цвѣтетъ и воинство и купечество и народъ. Грады украшаются каменными зданіями безъ налоговъ, безъ работы невольной, отъ Царскихъ избытковъ, съ богатою платою за трудъ и художество. Земледѣльцы живутъ во льготѣ, не зная даней. Вездѣ правосудіе свято: сильный не обидитъ слабаго; бѣдный сирота идетъ смѣло къ Борису Ѳедоровичу жаловаться на его брата или племянника, и сей истинный Вельможа обвиняетъ своихъ ближнихъ, даже безъ суда, ибо пристрастенъ къ беззащитнымъ и слабымъ!» — Нескромно хваляся властію и добродѣтелію, Борисъ, равно славолюбивый и хитрый, примыслилъ еще дать новый блескъ своему господству важною церковною новостію.

Учрежденіе Патріаршества въ Россіи. Имя Патріарховъ означало въ древнѣйшія времена Христіанства единственно смиренныхъ наставниковъ Вѣры, но съ четвертаго вѣка сдѣлалось пышнымъ, громкимъ титломъ главныхъ Пастырей Церкви въ трехъ частяхъ міра, или въ трехъ знаменитѣйшихъ городахъ тогдашней всемірной Имперіи: въ Римѣ, въ Александріи и въ Антіохіи. Мѣсто священныхъ воспоминаній, Іерусалимъ, и Константинополь, столица торжествующаго Христіанства, были также признаны особенными, Великими Патріархіями. Сей чести не искала Россія, отъ временъ Св. Владиміра до Ѳеодоровыхъ. Византія державная, гордая, не согласилась бы на равенство своей Іерархіи съ Кіевскою или съ Московскою: Византія раба Оттомановъ не отказала бы въ томъ Іоанну III, сыну и внуку его; но они молчали, изъ уваженія ли къ первобытному уставу нашей Церкви, или опасаясь великимъ именемъ усилить духовную власть, ко вреду Монаршей. Борисъ мыслилъ иначе, свергнувъ Митрополита Діонисія за козни и дерзость, онъ не усомнился возвысить Смиреннаго Іова, ему преданнаго, ибо хотѣлъ его важнаго содѣйствія въ своихъ важныхъ намѣреніяхъ. Еще въ 1586 году пріѣзжалъ въ Москву за милостынею Антіохійскій Патріархъ Іоакимъ, коему Царь изъявилъ желаніе учредить Патріархію въ Россіи (^[197]). Іоакимъ далъ слово предложить о томъ Собору Греческой Церкви, и предложилъ съ усердіемъ, славя чистоту нашей

Г. 1587—1591. Вѣры. Въ Іюлѣ 1588 года, къ великому удовольствію Ѳеодора, явился въ Москвѣ и Патріархъ Константинопольскій, Іеремія. Вся столица была въ движеніи, когда сей главный Святитель Христіанскій (ибо престолъ Византійскаго Архіерейства уже давно считался первымъ), старецъ знаменитый несчастіемъ и добродѣтелію, съ любопытствомъ взирая на ея многолюдство и красоту церквей, благословляя народъ и душевно умиляясь его радостнымъ привѣтствіемъ, ѣхалъ на осляти къ Царю по стогнамъ Московскимъ; за нимъ ѣхали на коняхъ Митрополитъ Монемвасійскій (или Мальвазійскій) Іероѳей и Архіепископъ Элассонскій Арсеній (^[198]). Когда они вошли въ Златую палату, Ѳеодоръ всталъ, чтобы встрѣтить Іеремію въ нѣсколькихъ шагахъ отъ трона; посадилъ близъ себя; съ любовію принялъ дары его: икону съ памятниками Страстей Господнихъ, съ каплями Христовой крови, съ мощами Св. Царя Константина — и велѣлъ Борису Годунову бесѣдовать съ нимъ наединѣ. Патріарха отвели въ другую комнату, гдѣ онъ разсказалъ Борису свою исторію. Лѣтъ десять управлявъ Церковію, Іеремія, обнесенный какимъ-то злымъ Грекомъ, былъ сосланъ въ Родосъ, и Султанъ, вопреки торжественному обѣту Магомета II не мѣшаться въ дѣла Христіанской духовной власти, беззаконно далъ Патріаршество Ѳеолипту. Чрезъ пять лѣтъ возвратили изгнаннику санъ Іерарха; но въ древнемъ храмѣ Византійскихъ Первосвятителей уже славили Аллу и Магомета, сія церковь сдѣлалась мечетію (^[199]). «Обливаясь слезами» (говорилъ Іеремія) «я вымолилъ у жестокаго Амурата дозволеніе ѣхать въ земли Христіанскія для собранія милостыни, чтобы посвятить новый храмъ истинному Богу въ древней столицѣ Православія: гдѣ же, кромѣ Россіи, могъ я найти усердіе, жалость и щедрость?» Далѣе, бесѣдуя съ Годуновымъ, онъ похвалилъ мысль Ѳеодорову имѣть Патріарха Россійскаго; а лукавый Годуновъ предложилъ сіе достоинство самому Іереміи, съ условіемъ жить въ Владимірѣ. Іеремія соглашался, но хотѣлъ жить тамъ, гдѣ Царь, то есть въ Москвѣ (^[200]): чего не хотѣлъ Годуновъ, доказывая, что несправедливо удалить Іова, мужа святаго, отъ Московскаго храма Богоматери; что Іеремія, не зная ни языка, ни обычаевъ Россіи, не можетъ быть въ духовныхъ дѣлахъ

Г. 1587—1591. наставникомъ Вѣнценосца безъ толмача, коему непристойно читать во глубинѣ души Государевой. «Да исполнится же воля Царская!» отвѣтствовалъ Патріархъ: «Уполномоченный нашею Церковію, благословлю и поставлю, кого изберетъ Ѳеодоръ, вдохновенный Богомъ.» Въ выборѣ не было сомнѣнія; но, для обряда, Святители Россійскіе назначили трехъ кандидатовъ: Митрополита Іова, Архіепископа Новогородскаго Александра, Варлаама Ростовскаго, и поднесли докладъ Царю, который избралъ Іова (^[201]). 23 Генваря (1589), послѣ Вечерни, сей наименованный Первосвятитель, въ епитрахили, въ омофорѣ и въ ризѣ, пѣлъ молебенъ въ храмѣ Успенія, со всѣми Епископами, въ присутствіи Царя и безчисленнаго множества людей; вышелъ изъ Олтаря и сталъ на амвонѣ, держа въ рукѣ свѣчу, а въ другой письмо благодарственное къ Государю и къ Духовенству (^[202]). Тутъ одинъ изъ знатныхъ сановниковъ приближился къ нему, держа въ рукѣ также пылающую свѣчу, и сказалъ громко: «Православный Царь, Вселенскій Патріархъ и Соборъ Освященный возвышаютъ тебя на престолъ Владимірскій, Московскій и всея Россіи.» Іовъ отвѣтствовалъ: «Я рабъ грѣшный; но если Самодержецъ, Вселенскій Господинъ Іеремія и Соборъ удостоиваютъ меня столь великаго сана, то пріемлю его съ благодареніемъ;» смиренно преклонилъ главу, обратился къ Духовенству, къ народу, и съ умиленіемъ произнесъ обѣтъ ревностно блюсти ввѣренное ему отъ Бога стадо. Симъ исполнился уставъ избранія; торжественное же посвященіе совершилось 26 Генваря, на Литургіи, какъ обыкновенно ставили Митрополитовъ и Епископовъ, безъ всякихъ новыхъ обрядовъ (^[203]). Среди Великой или Соборной церкви, на помостѣ, былъ изображенъ мѣломъ орелъ двоеглавый и сдѣланъ ѳеатронъ о двѣнадцати степеняхъ и двѣнадцати огненникахъ (^[204]): тамъ старѣйшій Пастырь Восточнаго Православія, благословивъ Іова какъ сопрестольника великихъ Отцевъ Христіанства, и возложивъ на него дрожащую руку, молился, да будетъ сей Архіерей Іисусовъ неугасаемымъ свѣтильникомъ Вѣры. Имѣя на главѣ митру съ крестомъ и съ короною (^[205]), новопоставленный Московскій Патріархъ священнодѣйствовалъ вмѣстѣ съ Византійскимъ; и когда, отпѣвъ Литургію,

Г. 1587—1591. разоблачился, Государь собственною рукою возложилъ на него драгоцѣнный крестъ съ животворящимъ древомъ, бархатную зеленую мантію съ источниками или полосами, низанными жемчугомъ, и бѣлый клобукъ съ знаменіемъ креста; подалъ ему жезлъ Св. Петра Митрополита, и въ привѣтственной рѣчи велѣлъ именоваться Главою Епископовъ, Отцемъ Отцевъ, Патріархомъ всѣхъ земель сѣверныхъ, по милости Божіей и волѣ Царской. Іовъ благословилъ Ѳеодора и народъ; а лики многолѣтствовали Царю и двумъ Первосвятителямъ, Византійскому и Московскому, которые сидѣли съ нимъ рядомъ на стульяхъ (^[206]). Вышедъ изъ церкви, Іовъ, провождаемый двумя Епископами, Боярами, многими чиновниками, ѣздилъ на осляти вокругъ стѣнъ Кремлевскихъ, кропя ихъ Святою водою, осѣняя крестомъ, читая молитвы о цѣлости града (^[207]), и вмѣстѣ съ Іереміею, со всѣмъ Духовенствомъ, Синклитомъ, обѣдалъ у Государя.

Чтобы утвердить достоинство и права Россійскаго Священноначалія, написали уставную грамоту (^[208]), изъясняя въ ней, что Ветхій Римъ палъ отъ ереси Аполлинаріевой (^[209]); что Новый Римъ, Константинополь, обладаемъ безбожными племенами Агарянскими; что третій Римъ есть Москва; что вмѣсто лжепастыря Западной Церкви, омраченной духомъ суемудрія, первый Вселенскій Святитель есть Патріархъ Константинопольскій, вторый Александрійскій, третій Московскій и всея Россіи, четвертый Антіохійскій, пятый Іерусалимскій (^[210]); что въ Россіи должно молиться о Греческихъ, а въ Греціи о нашемъ, который впредь, до скончанія вѣка, будетъ избираемъ и посвящаемъ въ Москвѣ независимо отъ ихъ согласія или одобренія. Къ наружнымъ отличіямъ сего Архипастыря нашей Церкви прибавили слѣдующія: «Выходъ его долженъ быть всегда съ лампадою, съ пѣніемъ и звономъ; для облаченія имѣть ему амвонъ о трехъ степеняхъ; въ будни носить клобукъ съ Серафимами и крестами обнизными, мантіи объяринныя и всякія иныя съ полосами; ходить въ пути съ крестомъ и жезломъ; ѣздить на шести коняхъ (^[211]).» Тогда же Государь съ двумя Патріархами соборно уложилъ быть въ Россіи четыремъ Митрополитамъ: Новогородскому, Казанскому, Ростовскому и Крутицкому (^[212]); шести

Архіепископамъ: Вологодскому, Суздальскому, Нижегородскому, Смоленскому, Рязанскому, Тверскому — и осьми Епископамъ: Псковскому, Ржевскому, Устюжскому, Бѣлоезерскому (^[213]), Коломенскому, Сѣверскому, Дмитровскому.

Участвуя болѣе именемъ, нежели дѣломъ, въ сихъ церковныхъ распоряженіяхъ, Іеремія, Митрополитъ Монемвасійскій и Архіепископъ Элассонскій ѣздили между тѣмъ въ Лавру Сергіеву (^[214]), гдѣ, равно какъ и въ Московскихъ храмахъ, удивлялись богатству иконъ, сосудовъ, ризъ служебныхъ; въ столицѣ обѣдали у Патріарха Іова, славя мудрость его бесѣды; славили также высокія достоинства Годунова и рѣдкій умъ старца, Андрея Щелкалова (^[215]); всего же болѣе хвалили щедрость Россійскую: ибо ихъ непрестанно дарили, серебряными кубками, ковшами, перлами, шелковыми тканями (^[216]), соболями, деньгами. Представленные Царицѣ, они восхищались ея святостію, смиреннымъ величіемъ, Ангельскою красотою, сладостію рѣчей (^[217]), равно какъ и наружнымъ великолѣпіемъ. На ней была корона съ двѣнадцатью жемчужными зубцами, діадима и на груди златая цѣпь, украшенныя драгоцѣнными каменьями; одежда бархатная, длинная, обсаженная крупнымъ жемчугомъ, и мантія не менѣе богатая. Подлѣ Царицы стоялъ Царь, а съ другой стороны Борисъ Годуновъ, безъ шапки, смиренно и благоговѣйно; далѣе многія жены знатныя, въ бѣлой одеждѣ, сложивъ руки. Ирина съ умиленіемъ просила Святителей Греческихъ молить Бога, чтобы Онъ даровалъ ей сына, наслѣдника Державѣ — «и всѣ мы, тронутые до глубины сердца» (говоритъ Архіепископъ Элассонскій въ описаніи своего путешествія въ Москву) «вмѣстѣ съ нею обливаясь слезами, единогласно воззвали ко Всевышнему, да исполнится чистое, столь усердное моленіе сей души благочестивой!» — Наконецъ Государь (въ Маіѣ 1589) отпустилъ Іеремію въ Константинополь, съ письмомъ къ Султану, убѣждая его не тѣснить Христіанъ (^[218]), и сверхъ даровъ послалъ туда 1000 рублей, или 2000 золотыхъ монетъ Венгерскихъ, на строеніе новой Патріаршей церкви, къ живѣйшей признательности всего Греческаго Духовенства, которое, Соборною грамотою одобривъ учрежденіе Московской Патріархіи (^[219]), доставило Ѳеодору сію хартію (въ Іюнѣ 1591) чрезъ Митрополита Терновскаго, вмѣстѣ

Г. 1587—1591. съ мощами Святыхъ и съ двумя коронами, для Царя и Царицы (^[220]).

Такимъ образомъ уставилась новая верховная степень въ нашей Іерархіи, чрезъ 110 лѣтъ испроверженная Самодержцемъ великимъ, какъ безполезная для Церкви и вредная для единовластія Государей, хотя разумный учредитель ея не далъ тѣмъ Духовенству никакой новой государственной силы, и перемѣнивъ имя, оставилъ Іерарха въ полной зависимости отъ Вѣнценосца. Петръ I зналъ исторію Никона, и раздѣлилъ, чтобы ослабить, власть духовную; онъ уничтожилъ бы и санъ Митрополита, если бы въ его время, какъ въ Іоанново или въ древнѣйшія, одинъ Митрополитъ управлялъ Россійскою Церковію. Петръ царствовалъ, и хотѣлъ только слугъ: Годуновъ, еще называясь подданнымъ, искалъ опоры: ибо предвидѣлъ обстоятельства, въ коихъ дружба Царицы не могла быть достаточна для его властолюбія и — спасенія; обуздывалъ Бояръ, но читалъ въ ихъ сердцѣ злую зависть, ненависть справедливую къ убійцѣ Шуйскихъ; имѣлъ друзей: но они имъ держались, и съ нимъ бы пали, или измѣнили бы ему въ превратности рока; благотворилъ народу, но худо вѣрилъ его благодарности въ невольномъ чувствѣ своихъ внутреннихъ недобродѣтельныхъ побужденій къ добру, и зналъ, что сей народъ въ случаѣ важномъ обратитъ взоръ недоумѣнія на Бояръ и Духовенство. Годуновъ на мѣстѣ Петра Великаго могъ бы также уничтожить санъ Патріарха; но, будучи въ иныхъ обстоятельствахъ, хотѣлъ польстить честолюбію Іова титломъ высокимъ, чтобы имѣть въ немъ тѣмъ усерднѣйшаго и знаменитѣйшаго пособника: ибо наступалъ часъ рѣшительный, и самовластный Вельможа дерзнулъ наконецъ приподнять для себя завѣсу будущаго!

Г. 1591. Замыселъ Годунова. Если бы Годуновъ и не хотѣлъ ничего болѣе, имѣя все, кромѣ Ѳеодоровой короны, то и въ семъ предположеніи могъ ли бы онъ спокойно наслаждаться величіемъ, помышляя о близкой кончинѣ Царя, слабаго не только духомъ, но и тѣломъ — о законномъ его наслѣдникѣ, воспитываемомъ матерію и родными въ явной, хотя и въ честной ссылкѣ, въ ненависти къ Правителю, въ чувствахъ злобы и мести? Что ожидало въ такомъ случаѣ Ирину? монастырь: Годунова? темница или плаха — того, кто мановеніемъ двигалъ Царство, ласкаемый

Г. 1591. Царями Востока и Запада!.... Уже дѣла обнаружили душу Борисову: въ ямахъ, на лобномъ мѣстѣ изгибли несчастные, коихъ опасался Правитель: кто же былъ для него опаснѣе Димитрія?

Но Годуновъ еще томился душевнымъ гладомъ, и желалъ, чего не имѣлъ. Надменный своими достоинствами и заслугами, славою и лестію; упоенный счастіемъ и могуществомъ, волшебнымъ для души самой благородной; кружась на высотѣ, куда не восходилъ дотолѣ ни одинъ изъ подданныхъ въ Россійской Державѣ, Борисъ смотрѣлъ еще выше, и съ дерзкимъ вожделѣніемъ: хотя властвовалъ безпрекословно, но не своимъ именемъ; сіялъ только заимствованнымъ свѣтомъ; долженъ былъ въ самой надменности трудить себя личиною смиренія, торжественно унижаться предъ тѣнію Царя и бить ему челомъ вмѣстѣ съ рабами. Престолъ казался Годунову не только святымъ, лучезарнымъ мѣстомъ истинной, самобытной власти, но и райскимъ мѣстомъ успокоенія, до коего стрѣлы вражды и зависти не досягаютъ, и гдѣ смертный пользуется какъ бы Божественными правами. Сія мечта о прелестяхъ верховнаго Державства представлялась Годунову живѣе и живѣе, болѣе и болѣе волнуя въ немъ сердце, такъ, что онъ наконецъ непрестанно занимался ею. Лѣтописецъ разсказываетъ слѣдующее, любопытное, хотя и сомнительное обстоятельство (^[221]): «Имѣя умъ рѣдкій, Борисъ вѣрилъ однакожь искусству гадателей; призвалъ нѣкоторыхъ изъ нихъ въ тихій часъ ночи, и спрашивалъ, что ожидаетъ его въ будущемъ? Льстивые волхвы или звѣздочеты отвѣтствовали: тебя ожидаетъ вѣнецъ.... но вдругъ умолкли, какъ бы испуганные дальнѣйшимъ предвидѣніемъ. Нетерпѣливый Борисъ велѣлъ имъ договорить; услышалъ, что ему царствовать только семь лѣтъ, и съ живѣйшею радостію обнявъ предсказателей, воскликнулъ: хотя бы семь дней, но только царствовать!» Столь нескромно Годуновъ открылъ будто бы внутренность души мнимымъ мудрецамъ суевѣрнаго вѣка! По крайней мѣрѣ онъ уже не таился отъ самого себя; зналъ, чего хотѣлъ! Ожидая смерти бездѣтнаго Царя, располагая волею Царицы, наполнивъ Думу, Дворъ, Приказы родственниками и друзьями, не сомнѣваясь въ преданности великоименитаго Іерарха Церкви, надѣясь также на блескъ своего правленія и замышляя

Г. 1591. новыя хитрости, чтобы овладѣть сердцемъ или воображеніемъ народа, Борисъ не страшился случая безпримѣрная въ нашемъ отечествѣ отъ временъ Рюриковыхъ до Ѳеодоровыхъ трона упраздненнаго, конца племени Державнаго, мятежа страстей въ выборѣ новой Династіи, и твердо увѣренный, что скипетръ, выпавъ изъ руки послѣдняго Вѣнценосца Мономаховой крови, будетъ врученъ тому, кто уже давно и славно царствовалъ безъ имени Царскаго, сей алчный властолюбецъ видѣлъ, между собою и престоломъ, одного младенца безоружнаго, какъ алчный левъ видитъ агнца!.... Гибель Димитріева была неизбѣжна!

Приступая къ исполненію своего ужаснаго намѣренія, Борисъ мыслилъ сперва объявить злосчастнаго Царевича незаконнорожденнымъ, какъ сына шестой или седьмой Іоанновой супруги (^[222]): не велѣлъ молиться о немъ и поминать его имени на Литургіи: но разсудивъ, что сіе супружество, хотя и дѣйствительно беззаконное, было однакожь утверждено или терпимо Церковною властію, которая торжественнымъ уничтоженіемъ онаго призналась бы въ своей человѣческой слабости, къ двойному соблазну Христіанъ — что Димитрій, не взирая на то, во мнѣніи людей остался бы Царевичемъ, единственнымъ Ѳеодоровымъ наслѣдникомъ — Годуновъ прибѣгнулъ къ вѣрнѣйшему способу устранить совмѣстника, оправдываясь слухомъ, безъ сомнѣнія его же друзьями распущеннымъ, о мнимой преждевременной наклонности Димитріевой ко злу и къ жестокости (^[223]), въ Москвѣ говорили всенародно (слѣдственно безъ страха оскорбить Царя и Правителя), что сей младенецъ, еще имѣя не болѣе шести или семи лѣтъ отъ роду, есть будто бы совершенное подобіе отца любить муки и кровь; съ веселіемъ смотритъ на убіеніе животныхъ: даже самъ убиваетъ ихъ. Сею сказкою хотѣли произвести ненависть къ Димитрію въ народѣ; выдумали и другую для сановниковъ знатныхъ: разсказывали, что Царевичь, играя однажды на льду съ другими дѣтьми, велѣлъ сдѣлать изъ снѣгу двадцать человѣческихъ изображеній, назвалъ оныя именами первыхъ мужей государственныхъ, поставилъ рядомъ и началъ рубить саблею: изображенію Бориса Годунова отсѣкъ голову, инымъ руки и ноги, приговаривая «такъ вамъ будетъ

Г. 1591. въ мое царствованіе» (^[224])! Въ противность клеветѣ нелѣпой, многіе утверждали, что юный Царевичь оказываетъ умъ и свойства достойныя отрока Державнаго (^[225]); говорили о томъ съ умиленіемъ и страхомъ, ибо угадывали опасность невиннаго младенца, видѣли цѣль клеветы — и не обманулись: если Годуновъ боролся съ совѣстію, то уже побѣдилъ ее, и приготовивъ легковѣрныхъ людей услышать безъ шалости о злодѣйствѣ, держалъ въ рукѣ ядъ и ножъ для Димитрія; искалъ только, кому отдать ихъ для совершенія убійства!

Довѣренность, откровенность свойственна ли въ такомъ умыслѣ гнусномъ? Но Борисъ, имѣя нужду въ пособникахъ, открылся ближнимъ, изъ коихъ одинъ, Дворецкій Григорій Васильевичь Годуновъ, залился слезами, изъявляя жалость, человѣчество, страхъ Божій: его удалили отъ совѣта. Всѣ другіе думали, что смерть Димитріева необходима для безопасности Правителя и для государственнаго блага. Начали съ яда. Мамка Царевичева, Боярыня Василиса Волохова (^[226]), и сынъ ея, Осипъ, продавъ Годунову свою душу, служили ему орудіемъ; но зеліе смертоносное не вредило младенцу, по словамъ Лѣтописца, ни въ яствахъ, ни въ питіи (^[227]). Можетъ быть, совѣсть еще дѣйствовала въ исполнителяхъ адской воли; можетъ быть, дрожащая рука бережно сыпала отраву, уменьшая мѣру ея, къ досадѣ нетерпѣливаго Бориса, который рѣшился употребить иныхъ смѣлѣйшихъ злодѣевъ. Выборъ палъ на двухъ чиновниковъ, Владиміра Загряжскаго и Никифора Чепчугова, одолженныхъ милостями Правителя; но оба уклонились отъ сдѣланнаго имъ предложенія: готовые умереть за Бориса, мерзили душегубствомъ; обязались только молчать, и съ сего времени были гонимы (^[228]). Тогда усерднѣйшій клевретъ Борисовъ, дядька Царскій, Окольничій Андрей Луппъ-Клешнинъ, представилъ человѣка надежнаго: Дьяка Михайла Битяговскаго, ознаменованнаго на лицѣ печатію звѣрства, такъ, что дикій видъ его ручался за вѣрность во злѣ. Годуновъ высыпалъ золото; обѣщалъ болѣе, и совершенную безопасность; велѣлъ извергу ѣхать въ Угличь, чтобы править тамъ земскими дѣлами и хозяйствомъ вдовствующей Царицы, не спускать глазъ съ обреченной жертвы и не упустить первой минуты благопріятной. Битяговскій далъ и сдержалъ слово.

Г. 1591. Вмѣстѣ съ нимъ пріѣхали въ Угличь сынъ его, Данило, и племянникъ Никита Качаловъ, также удостоенные совершенной довѣренности Годунова. Успѣхъ казался легкимъ: съ утра до вечера они могли быть у Царицы, занимаясь ея домашнимъ обиходомъ, надзирая надъ слугами и надъ столомъ; а мамка Димитріева съ сыномъ помогала имъ совѣтомъ и дѣломъ. Но Димитрія хранила нѣжная мать!.... Извѣщенная ли нѣкоторыми тайными доброжелателями или своимъ сердцемъ, она удвоила попеченія о миломъ сынѣ; не разставалась съ нимъ ни днемъ, ни ночью; выходила изъ комнаты только въ церковь; питала его изъ собственныхъ рукъ, не ввѣряла ни злой мамкѣ Волоховой, ни усердной кормилицѣ, Иринѣ Ждановой. Прошло не мало времени; наконецъ убійцы, не видя возможности совершитъ злодѣяніе втайнѣ, дерзнули на явное, въ надеждѣ, что хитрый и сильный Годуновъ найдетъ способъ прикрыть оное для своей чести въ глазахъ рабовъ безмолвныхъ: ибо думали только о людяхъ, не о Богѣ! Убіеніе Царевича Димитрія. Насталъ день, ужасный происшествіемъ и слѣдствіями долговременными: 15 Мая, въ Субботу, въ шестомъ часу дня, Царица возвратилась съ сыномъ изъ церкви, и готовилась обѣдать (^[229]); братьевъ ея не было во дворцѣ; слуги носили кушанье. Въ сію минуту Боярыня Волохова позвала Димитрія гулять на дворъ: Царица, думая итти съ ними же, въ какомъ-то несчастномъ разсѣяніи остановилась. Кормилица удерживала Царевича, сама не зная, для чего; но мамка силою вывела его изъ горницы въ сѣни и къ нижнему крыльцу, гдѣ явились Осипъ Волоховъ, Данило Битяговскій, Никита Качаловъ. Первый, взявъ Димитрія за руку, сказалъ: «Государь! у тебя новое ожерелье.» Младенецъ, съ улыбкою невинности поднявъ голову, отвѣчалъ, «нѣтъ, старое»... Тутъ блеснулъ надъ нимъ убійственный ножъ; едва коснулся гортани его, и выпалъ изъ рукъ Волохова. Закричавъ отъ ужаса, кормилица обняла своего Державнаго питомца. Волоховъ бѣжалъ; но Данило Битяговскій и Качаловъ вырвали жертву, зарѣзали, и кинулись внизъ съ лѣстницы, въ самое то мгновеніе, когда Царица вышла изъ сѣней на крыльцо..... Девятилѣтній Святый Мученикъ лежалъ окровавленный въ объятіяхъ той, которая воспитала и хотѣла защитить его своею грудью: онъ трепеталъ какъ

Г. 1591. голубь, испуская духъ, и скончался, уже не слыхавъ вопля отчаянной матери..... Кормилица указывала на безбожную мамку, смятенную злодѣйствомъ, и на убійцъ, бѣжавшихъ дворомъ къ воротамъ: не кому было остановить ихъ; но Всевышній Мститель присутствовалъ!

Чрезъ минуту весь городъ представилъ зрѣлище мятежа неизъяснимаго. Пономарь Соборной церкви (^[230]) — самъ ли, какъ пишутъ, видѣвъ убійство, или извѣщенный о томъ слугами Царицы — ударилъ въ набатъ, и всѣ улицы наполнились людьми, встревоженными, изумленными; бѣжали на звукъ колокола; смотрѣли дыма, пламени, думая, что горитъ дворецъ; вломились въ его ворота; увидѣли Царевича мертваго на землѣ, подлѣ него лежали мать и кормилица безъ памяти; но имена злодѣевъ были уже произнесены ими. Сіи изверги, невидимымъ Судіею ознаменованные для праведной казни, не успѣли или боялись скрыться, чтобы не обличить тѣмъ своего дѣла; въ замѣшательствѣ, въ изступленіи, устрашенные набатомъ, шумомъ, стремленіемъ народа, вбѣжали въ Избу Розрядную; а тайный вождь ихъ, Михайло Битяговскій, бросился на колокольню, чтобы удержать звонаря: не могъ отбить запертой имъ двери, и безстрашно явился на мѣстѣ злодѣянія: приближился къ трупу убіеннаго; хотѣлъ утишить народное волненіе; дерзнулъ сказать гражданамъ (заблаговременно изготовивъ сію ложь съ Клешнинымъ или съ Борисомъ), что младенецъ умертвилъ самъ себя ножемъ въ падучей болѣзни. «Душегубецъ!» завопили толпы; камни посыпались на злодѣя. Онъ искалъ убѣжища во дворцѣ, съ однимъ изъ клевретовъ своихъ, Даниломъ Третьяковымъ: народъ схватилъ, убилъ ихъ; также и сына Михайлова, и Никиту Качалова, выломивъ дверь Розрядной Избы (^[231]). Третіи убійца, Осипъ Волоховъ, ушелъ въ домъ Михайла Битяговскаго: его взяли, привели въ церковь Спаса, гдѣ уже стоялъ гробъ Димитріевъ, и тамъ умертвили, въ глазахъ Царицы; умертвили еще слугъ Михайловыхъ, трехъ мѣщанъ уличенныхъ или подозрѣваемыхъ въ согласіи съ убійцами, и женку юродивую, которая жила у Битяговскаго и часто ходила во дворецъ; но мамку оставили живую для важныхъ показаній; ибо злодѣи, издыхая, облегчили свою совѣсть, какъ пишутъ (^[232]), искреннимъ признаніемъ: наименовали и

Г. 1591. главнаго виновника Димитріевой смерти: Бориса Годунова. Вѣроятно, что устрашенная мамка также не запиралась въ адскомъ ковѣ; но судіею преступленія былъ самъ преступникъ!

Беззаконно совершивъ месть, хотя и праведную — отъ ненависти къ злодѣямъ, отъ любви къ Царской крови забывъ гражданскіе уставы — извиняемый чувствомъ усердія, но виновный предъ судилищемъ государственной власти, народъ опомнился, утихъ, и съ безпокойствомъ ждалъ указа изъ Москвы, куда градоначальники послали гонца съ донесеніемъ о бѣдственномъ происшествіи, безъ всякой утайки, надписавъ бумагу на имя Царя. Но Годуновъ бодрствовалъ: вѣрные ему чиновники были разставлены по Углицкой дорогѣ; всѣхъ ѣдущихъ задерживали, спрашивали, осматривали; схватили гонца и привели къ Борису. Желаніе злаго властолюбца исполнилось!... Надлежало только затмить истину ложью, если не для совершеннаго удостовѣренія людей безпристрастныхъ, то по крайней мѣрѣ для вида, для пристойности. Взяли и переписали грамоты Углицкія: сказали въ нихъ, что Царевичь въ судорожномъ припадкѣ закололъ себя ножемъ, отъ небреженія Нагихъ, которые, закрывая вину свою, безстыдно оклеветали Дьяка Битяговскаго и ближнихъ его въ убіеніи Димитрія, взволновали народъ, злодѣйски истерзали невинныхъ. Съ симъ подлогомъ Годуновъ спѣшилъ къ Ѳеодору, лицемѣрно изъявляя скорбь душевную; трепеталъ, смотрѣлъ на небо (^[233]) — и вымолвивъ ужасное слово о смерти Димитріевой, смѣшалъ слезы крокодиловы съ искренними слезами, добраго, нѣжнаго брата. Царь, по словамъ Лѣтописца, горько плакалъ, долго безмолвствуя; наконецъ сказалъ: «да будетъ воля Божія!» и всему повѣрилъ. Но требовалось чего нибудь болѣе для Россіи: хотѣли оказать усердіе въ изслѣдованіи всѣхъ обстоятельствъ сего несчастія: ни мало не медля, послали для того въ Угличь двухъ знатныхъ сановниковъ государственныхъ — и кого же? Окольничаго Андрея Клешнина, главнаго Борисова пособника въ злодѣйствѣ! Не дивились сему выбору: могли удивиться другому: Боярина Князя Василія Ивановича Шуйскаго, коего старшій братъ, Князь Андрей, погибъ отъ Годунова (^[234]), и который самъ нѣсколько лѣтъ ждалъ отъ него гибели, будучи въ опалѣ. Но

Г. 1591. хитрый Борисъ уже примирился съ симъ Княземъ честолюбивымъ, легкомысленнымъ, умнымъ безъ правилъ добродѣтели, и съ меньшимъ его братомъ, Димитріемъ, женивъ послѣдняго на своей юной своячинѣ, и давъ ему санъ Боярина. Годуновъ зналъ людей, и не ошибся въ Князѣ Василіи, оказавъ такимъ выборомъ мнимую неустрашимость, мнимое безпристрастіе. — 19 Мая, ввечеру, Князь Шуйскій, Клешнинъ и Дьякъ Вылузгинъ пріѣхали въ Угличь, а съ ними и Крутицкій Митрополитъ, прямо въ церковь Св. Преображенія.

Тамъ еще лежало Димитріево тѣло окровавленное, и на тѣлѣ ножъ убійцъ. Злосчастная мать, родные и всѣ добрые граждане плакали горько (^[235]). Шуйскій съ изъявленіемъ чувствительности приступилъ ко гробу, чтобы видѣть лице мертваго, осмотрѣть язву; но Клешнинъ, увидѣвъ сіе Ангельское, мирное лице, кровь и ножъ, затрепеталъ, оцѣпенѣлъ, стоялъ неподвижно, обливаясь слезами; не могъ произнести ни единаго слова (^[236]): онъ еще имѣлъ совѣсть! Глубокая язва Димитріева, гортань перерѣзанная рукою сильнаго злодѣя, не собственною, не младенческою, свидѣтельствовала о несомннтельномъ убіеніи: для того спѣшили предать землѣ святыя мощи невинности; Митрополитъ отпѣлъ ихъ — и Князь Шуйскій началъ свои допросы (^[237]): памятникъ его безсовѣстной лживости, сохраненный временемъ какъ бы въ оправданіе бѣдствій, которыя чрезъ нѣсколько лѣтъ пали на главу, уже вѣнценосную, сего слабаго, если и не безбожнаго человѣкоугодника! Собравъ Духовенство и гражданъ, онъ спросилъ у нихъ: какимъ образомъ Димитрій, отъ небреженія Нагихъ, закололъ самъ себя (^[238])? Единодушно, единогласно — Иноки, Священники, мужи и жены, старцы и юноши — отвѣтствовали: Царевичь убіенъ своими рабами, Михайломъ Битяговскимъ съ клевретами, по волѣ Бориса Годунова (^[239]). Шуйскій не слушалъ далѣе; распустилъ ихъ; рѣшился допрашивать тайно, особенно, не міромъ, дѣйствуя угрозами и обѣщаніями; призывалъ, кого хотѣлъ; писалъ, что хотѣлъ — и наконецъ, вмѣстѣ съ Клешнинымъ и съ Дьякомъ Вылузгинымъ, составилъ слѣдующее донесеніе Царю, основанное будто бы на показаніяхъ городскихъ чиновниковъ, Мамки Волоховой, Жильцовъ или Царевичевыхъ Дѣтей Боярскихъ,

Г. 1591. Димитріевой кормилицы Ирины, постельницы Марьи Самойловой, двухъ Нагихъ: Григорія и Андрея Александрова, — Царицыныхъ Ключниковъ и Стряпчихъ, нѣкоторыхъ гражданъ и духовныхъ особъ (^[240]): «Димитрій, въ Среду Мая 12, занемогъ падучею болѣзнію; въ Пятницу ему стало лучше: онъ ходилъ съ Царицею къ Обѣднѣ и гулялъ на дворѣ; въ Субботу, также послѣ Обѣдни, вышелъ гулять на дворъ съ мамкою, кормилицею, постельницею и съ молодыми Жильцами; началъ играть съ ними ножемъ въ тычку, и въ новомъ припадкѣ чернаго недуга проткнулъ себѣ горло ножемъ, долго бился о землю и скончался. Имѣя сію болѣзнь и прежде, Димитрій однажды уязвилъ свою мать, а въ другой разъ объѣлъ руку дочери Андрея Нагаго. Узнавъ о несчастіи сына, Царица прибѣжала и начала бить мамку, говоря, что его зарѣзали Волоховъ, Качаловъ, Данило Битяговскій, изъ коихъ ни одного тутъ не было; но Царица и пьяный братъ ея, Михайло Нагой, велѣли умертвить ихъ и Дьяка Битяговскаго безвинно, единственно за то, что сей усердный Дьякъ не удовлетворялъ корыстолюбію Нагихъ и не давалъ имъ денегъ сверхъ указа Государева. Свѣдавъ, что сановники Царскіе ѣдутъ въ Угличь, Михайло Нагой велѣлъ принести нѣсколько самопаловъ, ножей, желѣзную палицу, — вымазать оные кровью и положить на тѣла убитыхъ, въ обличеніе ихъ мнимаго злодѣянія.» Сію нелѣпость утвердили своею подписью Воскресенскій Архимандритъ Ѳеодоритъ, два Игумена и Духовникъ Нагихъ (^[241]), отъ робости и малодушія; а свидѣтельство истины, мірское, единогласное, было утаено: записали только отвѣты Михайла Нагаго, какъ бы явнаго клеветника, упрямо стоящаго въ томъ, что Димитрій погибъ отъ руки злодѣевъ.

Шуйскій, возвратясь въ Москву2 Іюня представилъ свои допросы Государю; Государь же отослалъ ихъ къ Патріарху и Святителямъ, которые, въ общей думѣ съ Боярами, велѣли читать сей свитокъ знатному Дьяку Василью Щелкалову. Выслушавъ, Митрополитъ Крутицкій, Геласій, всталъ и сказалъ Іову: «объявляю Священному Собору, что вдовствующая Царица, въ день моего отъѣзда изъ Углича, призвала меня къ себѣ и слезно убѣждала

Г. 1591. смягчить гнѣвъ Государевъ на тѣхъ, которые умертвили Дьяка Битяговскаго и товарищей его; что она сама видитъ въ семъ дѣлѣ преступленіе, моля смиренно, да не погубитъ Государь ея бѣдныхъ родственниковъ» (^[242]). Лукавый Геласій — исказивъ, вѣроятно, слова несчастной матери — подалъ Іову новую бумагу отъ имени городоваго Углицкаго Прикащика, который писалъ въ ней, что Димитрій дѣйствительно умеръ въ черномъ недугѣ, а Михайло Нагой пьяный велѣлъ народу убить невинныхъ... И Соборъ (воспоминаніе горестное для Церкви!) поднесъ Ѳеодору докладъ такого содержанія: «Да будетъ воля Государева! Мы же удостовѣрились несомнительно, что жизнь Царевичева прекратилась судомъ Божіимъ; что Михайло Нагой есть виновникъ кровопролитія ужаснаго, дѣйствовалъ по внушенію личной злобы и совѣтовался съ злыми вѣщунами, съ Андреемъ Мочаловымъ и съ другими; что граждане Углицкіе вмѣстѣ съ нимъ достойны казни за свою измѣну и беззаконіе. Но сіе дѣло есть земское: вѣдаетъ оное Богъ и Государь; въ рукѣ Державнаго опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышняго о Царѣ и Царицѣ, о тишинѣ и благоденствіи народа!» Ѳеодоръ велѣлъ Боярамъ рѣшить дѣло и казнить виновныхъ: привезли въ Москву Нагихъ, кормилицу Димитріеву съ мужемъ, и мнимаго вѣщуна Мочалова, въ тяжкихъ оковахъ (^[243]); снова допрашивали, пытали, особенно Михайла Нагаго, и не могли вынудить отъ него лжи о самоубійствѣ Димитрія (^[244]); наконецъ сослали всѣхъ Нагихъ въ отдаленные города и заключили въ темницы; вдовствующую Царицу, неволею постриженную, отвезли въ дикую Пустыню Св. Николая на Выксѣ (близъ Череповца); тѣла злодѣевъ, Битяговскаго и товарищей его, кинутыя Углицкимъ народомъ въ яму, вынули, отпѣли въ церкви и предали землѣ съ великою честію; а гражданъ тамошнихъ, объявленныхъ убійцами невинныхъ, казнили смертію, числомъ около двухъ сотъ; другимъ отрѣзали языки; многихъ заточили; большую часть вывели въ Сибирь и населили ими городъ Пелымъ (^[245]), такъ, что древній, обширный Угличь, гдѣ было, если вѣрить преданію 150 церквей и не менѣе тридцати тысячь жителей, опустѣлъ навѣки, въ

Г. 1591. память ужаснаго Борисова гнѣва на смѣлыхъ обличителей его дѣла. Остались развалины, вопія къ Небу о мести!

Карая великодушіе, Годуновъ съ такою же дерзостію наградилъ злодѣяніе, давъ богатыя земли и помѣстья гнусной мамкѣ Волоховой, женѣ и дочерямъ Битяговскаго (^[246]); осыпалъ дарами мужей Думныхъ и всѣхъ знатныхъ сановниковъ (^[247]); ласкалъ ихъ, угощалъ обѣдами роскошными (не могъ успокоить одного Клешнина, въ терзаніяхъ совѣсти умершаго чрезъ нѣсколько лѣтъ Схимникомъ) ... Но въ безмолвіи Двора и Церкви слышанъ былъ ропотъ народа, не обманутаго ни слѣдствіемъ Шуйскаго, ни приговоромъ Святителей, ни судомъ Боярскимъ: лазутчики Годунова слышали въ полголоса произносимыя слова о страшномъ закланіи, тайномъ его виновникѣ (^[248]), жалостномъ ослѣпленіи Царя, безсовѣстномъ потворствѣ Вельможъ и Духовенства; видѣли въ толпахъ печальныя лица. Борисъ, тревожимый молвою, нашелъ способъ утишить оную, въ великомъ бѣдствіи, которое тогда постигло столицу. Пожаръ въ Москвѣ. На канунѣ Троицы, въ отсутствіе Государя, уѣхавшаго съ Боярами въ Лавру Св. Сергія, запылалъ въ Москвѣ дворъ Колымажный, и въ нѣсколько часовъ сгорѣли улицы Арбатская, Никитская, Тверская, Петровская до Трубы, весь Бѣлый городъ и за нимъ Дворъ Посольскій, слободы Стрѣлецкія, все Занеглинье (^[249]): домы, лавки, церкви и множество людей. Кремль и Китай, гдѣ жило знатное Дворянство, уцѣлѣли; но граждане остались безъ крова, нѣкоторые и безъ имѣнія. Стонъ и вой раздавались среди обширнаго пепелища, и люди толпами бѣжали на Троицкую дорогу встрѣтить Ѳеодора, требовать его милости и помощи: Борисъ не допустилъ ихъ до Царя; явился между ими съ видомъ любви и сожалѣнія, всѣхъ выслушалъ, всѣмъ обѣщалъ, и сдѣлалъ обѣщанное: выстроилъ цѣлыя улицы, раздавалъ деньги, льготныя грамоты; оказывалъ щедрость безпримѣрную, такъ, что Москвитяне, утѣшенные, изумленные сими благодѣяніями, начали ревностно славить Годунова. Случайно ли воспользовался онъ несчастіемъ столицы для пріобрѣтенія любви народной, или былъ тайнымъ виновникомъ онаго, какъ утверждаетъ Лѣтописецъ, и какъ думали многіе изъ современниковъ (^[250])? Въ самыхъ Розрядныхъ Книгахъ

Г. 1591. сказано, что Москву жгли тогда злодѣи; но Борисъ хотѣлъ обратить сіе подозрѣніе на своихъ ненавистниковъ: взяли людей Аѳанасія Нагаго и братьевъ его, допрашивали и говорили, что они уличаются въ злодѣйствѣ; однакожь не казнили ихъ, и дѣло осталось неяснымъ для потомства.

Нашествіе Хана и битва подъ Москвою. Скоро и другой, какъ бы благопріятный для Годунова случай, великою, неожиданною опасностію взволновавъ Москву и всю Россію, отвлекъ мысли народа отъ ужасной Димитріевой смерти: нашествіе варваровъ. Маня Ѳеодора увѣреніями въ дружествѣ, Ханъ Казы-Гирей сносился съ Королемъ Шведскимъ (^[251]), требовалъ отъ него золота, обѣщалъ сильнымъ впаденіемъ поколебать Москву, и дѣйствительно къ тому готовился, исполняя приказъ Султана, врага нашего, и будучи самъ недоволенъ Россіею: во-первыхъ, онъ свѣдалъ, что мы тайно извѣстили Литовскихъ Пановъ о намѣреніи его снова итти на ихъ землю (^[252]) и предлагали имъ общими силами воевать Тавриду (о чемъ, вѣроятно, далъ ему знать Король Сигизмундъ); во-вторыхъ, Ѳеодоръ не отпустилъ Царевича Мурата къ Хану, который убѣдилъ сего племянника забыть старое и хотѣлъ сдѣлать Калгою или главнымъ Вельможею Орды Таврической: Муратъ жилъ въ Астрахани, неизмѣнно усердствовалъ Россіи, обуздывалъ Ногаевъ (^[253]) и, къ искреннему сожалѣнію Ѳеодора, скоропостижно умеръ, испорченный, какъ думали, подосланными къ нему изъ Крыма злодѣями (^[254]); но Ханъ утверждалъ, что Россіяне ядомъ отравили Мурата, и клялся отмстить имъ. Третіею виною Казы-Гиреева ополченія на Россію была мысль его Князей, что каждый добрый Ханъ обязанъ, въ исполненіе древняго обычая, хотя однажды видѣть берега Оки для снисканія воинской чести (^[255]): то есть, они желали Русской добычи, и вѣрили бывшему у нихъ Послу Шведскому, что все наше войско занято войною съ Королемъ его. Мы всегда имѣли друзей и лазутчиковъ въ Крыму, чтобы знать не только дѣйствія, но и всѣ замыслы Хановъ, въ сіе время находились тамъ и гонцы Московскіе: слѣдственно Ханъ не могъ утаить отъ насъ своего вооруженія чрезвычайнаго; но умѣлъ обмануть увѣрилъ бдительнаго Правителя, что идетъ разорять Вильну и Краковъ; назначилъ знатное

Г. 1591. Посольство въ Москву для заключенія союза съ нами; требовалъ, чтобы и Царь немедленно прислалъ къ нему кого нибудь изъ первыхъ сановниковъ. Между тѣмъ всѣ Улусы были въ сильномъ движеніи; всѣ годные люди садились на коней, отъ стараго до малаго; съ ними соединились и полки Ногайскіе Казыева Улуса, и Султанскіе, изъ Азова, Бѣлагорода, съ огнестрѣльнымъ снарядомъ (^[256]). Наступала весна, всегда опасная для южной Россіи; а Царская Дума не тревожилась, выславъ въ началѣ Апрѣля знатныхъ Воеводъ къ нашей обыкновенной береговой рати: Князя Мстиславскаго, Ноготкова, Трубецкихъ, Голицына, Ѳедора Хворостинина, въ Серпуховъ, Калугу и въ другія мѣста (^[257]). Еще въ Маѣ разъѣзды наши не встрѣчали ни одного Татарина на берегахъ Донца Сѣверскаго и Боровой: видѣли только слѣды зимняго кочевья и юрты оставленныя. Но 26 Іюня прискакали въ Москву гонцы съ вѣстію, что степь покрылась тучами Ханскими; что не менѣе ста-пятидесяти тысячь Крымцевъ идетъ къ Тулѣ, обходя крѣпости, нигдѣ не медля, не разсыпаясь для грабежа. Годунову надлежало оказать всю бодрость своего духа и загладить оплошность: въ тотъ же часъ послали указы къ Воеводамъ всѣхъ степныхъ крѣпостей, велѣли имъ спѣшить къ Серпухову, соединиться съ Княземъ Мстиславскимъ, чтобы встрѣтить Хана въ полѣ. Къ несчастію, главное войско наше стояло тогда въ Новѣгородѣ и Псковѣ, наблюдая Шведовъ; оно не могло приспѣть къ рѣшительной битвѣ: о немъ уже не думали. Объявили Москву въ осадѣ; поручили блюсти дворецъ Государевъ Князю Ивану Михайловичу Глинскому (^[258]), Кремль Боярину Князю Дмитрію Ивановичу Шуйскому, Китай Голицыну, Бѣлый городъ Ногтеву-Суздальскому и Мусѣ Туренину. 27 Іюня свѣдали о быстромъ стремленіи непріятеля къ столицѣ, увѣрились въ невозможности соединенія всѣхъ полковъ на берегахъ Оки до прихода Ханскаго, и перемѣнили распоряженіе: велѣли Мстиславскому итти къ Москвѣ, чтобы предъ ея священными стѣнами, въ виду храмовъ и палатъ Кремлевскихъ, въ глазахъ Царя и Царицы, за Вѣру, за отечество сразиться съ невѣрными. Въ ободреніе народу разглашали, что мы, оставляя берега Оки, заманиваемъ непріятеля въ сѣти (^[259]), и хотимъ внутри Россіи истребить

Г. 1591. его совершенно. Въ самомъ дѣлѣ сіе отступленіе прибавляло къ береговому войску еще нѣсколько тысячь лучшихъ ратниковъ Московскихъ, благородную дружину Государеву, знатныхъ Дворянъ и Дѣтей Боярскихъ, кромѣ вооруженныхъ гражданъ: давало намъ важный перевѣсъ въ силахъ и выгоду биться подъ стѣнами неодолимыми, подъ громомъ тяжелаго огнестрѣльнаго снаряда, ужаснаго для варваровъ. Надлежало единственно взять мѣры, чтобы Ханъ не ввергнулъ огня и разрушенія въ нѣдра столицы, какъ сдѣлалъ Девлетъ-Гирей въ 1571 году: для того съ удивительною скоростію укрѣпили предмѣстіе за Москвою рѣкою деревянными стѣнами съ бойницами (^[260]); обратили монастыри въ твердыни: Даниловскій, Новоспасскій, Симоновъ; назначили станъ войску верстахъ въ двухъ отъ города, между Калужскою и Тульскою дорогою; соорудили тамъ дощатый подвижный городокъ на колесахъ и церковь Св. Сергія, гдѣ поставили икону Богоматери, бывшую съ Димитріемъ въ Донской битвѣ; пѣли молебны, обходили всю Москву съ крестами, и съ нетерпѣніемъ ждали Мстиславскаго. 29 Іюня сей Воевода выступилъ изъ Серпухова, оставивъ на Окѣ малочисленную стражу, и ночевалъ на Лопаснѣ, среди высокихъ Кургановъ, славныхъ памятниковъ незабвенной побѣды 1572 года (^[261]): шелъ тотъ же непріятель; но Россія уже не имѣла Воротынскаго 1 Іюля, ввечеру, полки расположились на лугахъ Москвы-рѣки, противъ села Коломенскаго, а Воеводы спѣшили къ Государю съ донесеніемъ и для совѣта; возвратились въ слѣдующее утро, и ввели полки въ изготовленный для нихъ станъ, противъ монастыря Даниловскаго. Въ тотъ день самъ Государь пріѣхалъ къ войску, осмотрѣлъ его, жаловалъ Воеводъ и всѣхъ людей ратныхъ милостивыми словами, спрашивалъ ихъ о здравіи, не оказывая робости, изъявляя надежду на Бога и на своихъ добрыхъ Россіянъ.

Іюля 3 извѣстили Ѳеодора, что Ханъ перешелъ Оку подъ Тѣшловымъ, ночуетъ на Лопаснѣ, идетъ прямо къ Москвѣ; что передовый отрядъ непріятельскій, встрѣтивъ мужественнаго Воеводу, Князя Владиміра Бахтеярова, высланнаго на Похру съ двумя стами пятидесятью Дѣтьми Боярскими, разбилъ его и гналъ, жестоко уязвленнаго, до селенія Бицъ. Тогда войско наше

Г. 1591. изготовилось къ сраженію; каждый полкъ занялъ свое мѣсто, не выходя изъ укрѣпленій, и ввечеру пришла къ нимъ вся дружина Царская; явился наконецъ и Борисъ Годуновъ, въ полномъ доспѣхѣ, на ратномъ конѣ, подъ древнимъ знаменемъ Великокняжескимъ: кто былъ душею Царства въ Совѣтѣ, тому надлежало одушевить и воиновъ въ битвѣ за Царство. Ѳеодоръ отдалъ ему всѣхъ Дворянъ своихъ и тѣлохранителей, дотолѣ неразлучныхъ съ особою Монарха; заключился въ уединенной палатѣ съ супругою и съ Духовникомъ для молитвы; не боялся опасности, ибо считалъ за грѣхъ бояться, и сдѣлавъ все, что могъ, для спасенія отечества, съ Ангельскимъ спокойствіемъ предавалъ себя и Державу въ волю Всевышняго. За Правителемъ ѣхали и всѣ Бояре, какъ бы за Государемъ; но, встрѣченный, привѣтствуемый Воеводами, онъ не взялъ главнаго начальства изъ рукъ знатнѣйшаго или опытнѣйшаго Вождя, Князя Мстиславскаго; удовольствовался вторымъ мѣстомъ въ Большомъ Полку, составивъ для себя воинскую думу изъ шести сановниковъ, въ числѣ коихъ находился и знаменитый изгнанникъ, Богданъ Яковлевичь Бѣльскій, властію Годунова уже примиренный съ Дворомъ и съ народомъ, витязь украшенный знаками отличія и славы (^[262]).

Всю ночь стояла рать подъ знаменами; всю ночь бодрствовалъ Годуновъ: ходилъ по рядамъ, укрѣплялъ духъ Воеводъ и воиновъ (^[263]), совѣтовалъ и принималъ совѣты, требовалъ довѣренности и находилъ ее, великимъ умомъ замѣняя недостатокъ въ опытности ратной. Знали о близости непріятеля; слышали вдали шумъ, топотъ коней, и на разсвѣтѣ увидѣли густыя толпы Ханскія. Казы-Гирей шелъ осторожно, сталъ противъ села Коломенскаго, и съ Поклонной горы обозрѣвъ мѣста, велѣлъ своимъ Царевичамъ ударить на войско Московское. Дотолѣ все было тихо; но какъ скоро многочисленная конница непріятельская спустилась съ высоты на равнину, загремѣли всѣ бойницы стана, монастырей, Кремлевскія (^[264]), и сотни отборныя изъ каждаго полку съ отборными Головами, дружины Литовскія, Нѣмецкія съ ихъ Капитанами выступили изъ укрѣпленія, чтобы встрѣтить Крымцевъ; а Воеводы съ главнымъ войскомъ оставались въ дощатомъ городкѣ и ждали своего часа. Битва началася

Г. 1591. вдругъ во многихъ мѣстахъ: ибо непріятель, осыпанный пушечными ядрами, раздѣлился, пуская стрѣлы, и въ схваткѣ дѣйствуя саблями лучше нашихъ; но мы имѣли выгоду, искусно стрѣляя изъ ручныхъ пищалей, стоя и нападая дружное. Песчаная равнина покрывалась болѣе Мусульманскими, нежели Христіанскими трупами, въ виду у Хана и Москвитянъ, коими стѣны, башни, колокольни были унизаны, вооруженными и безоружными, исполненными любопытства и ужаса: ибо дѣло шло о Москвѣ: ее губили или спасали побѣдители! Народъ то безмолвствовалъ, то вопилъ, слѣдуя душею за всѣми движеніями кровопролитной сѣчи, зрѣлища новаго для нашей древней столицы, которая видала приступы къ стѣнамъ ея, но еще до сего времени не видала полевой битвы на своихъ равнинахъ. Не имѣли нужды въ вѣстникахъ: глазъ управлялъ чувствомъ страха и надежды. Другіе не хотѣли ничего видѣть: смотрѣли только на святыя иконы, орошая теплыми слезами помостъ храмовъ, гдѣ пѣніе Іереевъ заглушалось звукомъ пальбы и куреніе ѳиміама мѣшалось съ дымомъ пороха. Сказаніе едва вѣроятное: въ сію торжественную, роковую годину, когда сильно трепетало сердце и въ столѣтнихъ старцахъ Московскихъ, одинъ человѣкъ наслаждался спокойствіемъ души непоколебимой: тотъ, чье имя вмѣстѣ съ Божіимъ призывалось Россіянами въ сѣчѣ, за кого они умирали предъ стѣнами столицы: самъ Государь!... Утомленный долгою молитвою, Ѳеодоръ мирно отдыхалъ въ часъ полуденный (^[265]); всталъ и равнодушно смотрѣлъ изъ высокаго своего терема на битву. За нимъ стоялъ добрый Бояринъ, Григорій Васильевичь Годуновъ, и плакалъ: Ѳеодоръ обратился къ нему, увидѣлъ его слезы и сказалъ: «будь спокоенъ! завтра не будетъ Хана!» Сіе слово, говоритъ Лѣтописецъ, оказалось пророчествомъ.

Сраженіе было не рѣшительно. Съ обѣихъ сторонъ подкрѣпляли ратующихъ; но главныя силы еще не вступали въ дѣло: Мстиславскій, Годуновъ съ Царскими знаменами и лучшею половиною войска не двигались съ мѣста, ожидая Хана, который съ своими надежнѣйшими дружинами занялъ ввечеру село Воробьево (^[266]) и не хотѣлъ сойти съ горы, откуда алчный взоръ его пожиралъ столицу, добычу завидную, но

Г. 1591. не легкую: ибо земля стонала отъ грома Московскихъ пушекъ и Россіяне бились мужественно на равнинѣ до самой ночи, которая дала наконецъ отдыхъ тому и другому войску. Множество Татаръ легло въ сѣчѣ; множество было ранено: Царевичь Бахты-Гирей, нѣсколько Большихъ Князей и Мурзъ (^[267]); взято въ плѣнъ также немалое число людей знатныхъ. Духъ упалъ въ Ханѣ и въ Вельможахъ Крымскихъ: они совѣтовались, что дѣлать, и болѣе ужасали, нежели ободряли другъ друга разсужденіемъ о слѣдствіяхъ новой, рѣшительной битвы, — слыша пальбу безпрестанную, видя сильное движеніе между нашимъ станомъ и Москвою: ибо Годуновъ, не жалѣя пороху, велѣлъ и ночью стрѣлять изъ пушекъ, для устрашенія непріятеля, и граждане послѣ сѣчи толпами устремились въ станъ, привѣтствовать храбрыхъ, видѣть живыхъ друзей и родственниковъ, узнать о мертвыхъ. Плѣнники Россійскіе, вѣрные отечеству и въ узахъ, отвѣтствуя на вопросы Хана, говорили ему, что въ Москву пришло свѣжее войско, изъ Новагорода и Пскова; что мы стрѣляемъ въ знакъ радости, не сомнѣваясь въ побѣдѣ, и еще до разсвѣта ударимъ всѣми силами на Крымцевъ (^[268]). Ханъ могъ имъ и не вѣрить; но уже видѣлъ обманъ Короля Шведскаго: видѣлъ, что Россія, не взирая на войну съ Шведами, имѣетъ довольно защитниковъ — и бѣжалъ за часъ до свѣта!

Извѣстивъ о томъ Государя, Воеводы при звукѣ всѣхъ колоколовъ радостной Москвы, со всѣми полками выступили въ слѣдъ за Ханомъ, который бѣжалъ безъ памяти, оставляя на пути имъ въ добычу и лошадей и рухлядь и запасы (^[269]); слышалъ за собою топотъ нашей конницы, и безъ отдыха въ сутки достигъ Оки; на восходѣ солнца увидѣлъ передовую дружину Россіянъ, и кинулся въ рѣку, бросивъ на берегу собственные возки Царскіе; утопилъ множество людей своихъ, и бѣжалъ далѣе. Мстиславскій и Годуновъ ночевали въ Бицахъ, гоня непріятеля легкими отрядами, которые настигли задніе полки его близъ Тулы, разбили ихъ, взяли 1000 плѣнниковъ съ нѣкоторыми знатнѣйшими Мурзами; топтали, истребляли Крымцевъ въ степяхъ и выгнали изъ нашихъ владѣній, гдѣ Казы-Гирей не успѣлъ злодѣйствовать, и 2 Августа прискакалъ на телегѣ ночью въ Бакчисарай, съ

Г. 1591. подвязанною, уязвленною рукою; а Крымцевъ возвратилось не болѣе трети, пѣшихъ, голодныхъ, такъ, что сей Ханскій походъ оказался самымъ несчастнѣйшимъ для Тавриды и самымъ безвреднѣйшимъ для Россіи, гдѣ все осталось въ цѣлости: и города, и деревни, и жители.

Главные Воеводы не ходили далѣе Серпухова. Царь, можетъ быть по совѣту умной Ирины, писалъ къ нимъ, чтобы они гнали и старались истребить непріятеля въ степяхъ; но Князь Мстиславскій отвѣтствовалъ ему, что имъ не возможно достигнуть Хана, и въ сей бумагѣ наименовавъ себя одного, получилъ отъ Ѳеодора строгій выговоръ за неозначеніе въ ней Борисова великаго имени (^[270]), къ коему Дворъ относилъ всю честь побѣды. Однакожь соблюли равенство въ наградахъ: 10 Іюля пріѣхалъ въ Серпуховъ Стольникъ, Иванъ Никитичь Юрьевъ, съ милостивымъ словомъ и съ жалованьемъ Государевымъ: спросилъ войско о здравіи и вручилъ Воеводамъ медали: Мстиславскому и Годунову золотые Португальскіе, инымъ корабельники и червонцы Венгерскіе. Велѣвъ остаться на берегу нѣкоторымъ младшимъ изъ нихъ, Государь звалъ всѣхъ другихъ въ Москву для изъявленія имъ новыхъ милостей: надѣлъ на Бориса съ своего плеча шубу Русскую съ золотыми пуговицами въ 1000 рублей (или въ 5000 нынѣшнихъ серебряныхъ), и съ себя же цѣпь драгоцѣнную; пожаловалъ ему златый сосудъ Мамаевскій, славную добычу Куликовской битвы, три города области Важской въ наслѣдственное достояніе, и титло Слуги, знаменитѣйшее Боярскаго, и въ теченіе вѣка носимое только тремя Вельможами: Княземъ Симеономъ Ряполовскимъ, коего отецъ спасъ юнаго Іоанна III отъ Шемякиной злобы; Княземъ Иваномъ Михайловичемъ Воротынскимъ за Ведрошскую побѣду и сыномъ его, безсмертнымъ Княземъ Михайломъ, за разбитіе Крымскихъ Царевичей на Донцѣ и взятіе Казани. Новый санъ Годунова. Князю Мстиславскому далъ Ѳеодоръ, также съ своего плеча, шубу съ золотыми пуговицами, кубокъ съ золотою чаркою и пригородъ Кашинъ съ уѣздомъ; другихъ Воеводъ, Головъ, Дворянъ и Дѣтей Боярскихъ жаловалъ шубами, сосудами, вотчинами и помѣстьями, или деньгами, камками, бархатами, атласами, соболями и куницами; Стрѣльцевъ

Г. 1591. и Козаковъ тафтами, сукнами, деньгами: однимъ словомъ, никто изъ воиновъ не остался безъ награды, и не было конца великолѣпнымъ пирамъ въ Грановитой палатѣ, болѣе въ честь Годунова, нежели въ Царскую: ибо Ѳеодоръ велѣлъ торжественно объявить и въ Россіи и въ чужихъ земляхъ, что Богъ даровалъ ему побѣду радѣніемъ и промысломъ Борисовымъ. Такимъ образомъ новый лучь озарилъ главу Правителя, лучь ратной славы, блистательнѣйшей для народа Державы воинственной, которую окружали еще столь многія опасности и непріятели! — Донскій монастырь. На мѣстѣ, гдѣ войско стояло въ укрѣпленіи противъ Хана, заложили каменную церковь Богоматери и монастырь, названный Донскимъ отъ имени святой иконы, которая была съ Димитріемъ на Куликовѣ полѣ и съ Годуновымъ въ Московской битвѣ; а на случай новаго приступа варваровъ къ столицѣ защитили всѣ ея посады деревянными стѣнами съ высокими башнями (^[271]).

Г. 1592. Но торжество Борисово, пиры Двора и воинства, милости и жалованья Царскія заключились пытками и казнями! Донесли Правителю, что оскорбительная для него молва носится въ городахъ уѣздныхъ, особенно въ Алексинѣ — молва, распущенная его непріятелями, по крайней мѣрѣ нелѣпая, говорили, что будто бы онъ привелъ Хана къ Москвѣ, желая унять вопль Россіи о жалостномъ убіеніи Димитрія (^[272]). Клевета на Правителя и месть его. Народъ — и только одинъ народъ — слушалъ, повторялъ сію клевету. Съ великодушіемъ, съ невинностію Годуновъ могъ бы презрѣть злословіе грубое, разносимое вѣтромъ; но Годуновъ съ совѣстію нечистою закипѣлъ гнѣвомъ: послалъ чиновниковъ въ разныя мѣста; велѣлъ изыскивать, допрашивать, мучить людей бѣдныхъ, которые отъ простоты ума служили эхомъ клеветѣ, и въ страхѣ, въ истязаніяхъ оговаривали безвинныхъ; нѣкоторые умерли въ пыткахъ или въ темницахъ; другихъ казнили, инымъ рѣзали языки — и многія мѣста, по словамъ Лѣтописца, опустѣла тогда въ Украйнѣ, въ прибавленіе къ развалинамъ Углича!

Сія жестокость, достойная временъ Іоанновыхъ, казалась Годунову необходимою для его безопасности и чести, чтобы никто не дерзалъ ни говорить, ни мыслить ему противнаго: единственное условіе, коего не должно было

Г. 1592. нарушать для жизни мирной и счастливой въ Ѳеодорово царствованіе! Грозный только для своихъ порицателей, Годуновъ во всѣхъ иныхъ случаяхъ хотѣлъ блистать милосердіемъ рѣдкимъ. Милосердіе и слава Годунова. Заслуживалъ ли кто опалу, но могъ извиниться естественно человѣческою слабостію? того миловали и писали въ указѣ: «Государь прощаетъ, изъ уваженія къ ходатайству Слуги, Конюшаго Боярина» (^[273]). Даже измѣнникамъ, даже Михайлу Головину, жившему въ Литвѣ (^[274]), Борисъ предлагалъ мирное возвращеніе въ отечество, знатнѣйшій санъ и лучшее помѣстье, какъ бы въ возмездіе за гнусную измѣну! Кого же осуждали на казнь, о томъ писали въ указѣ: «такъ приговорили Бояре, Князь Ѳедоръ Ивановичь Мстиславскій съ товарищи;» о Годуновѣ не упоминали. Для пріятелей, угодниковъ, льстецовъ не имѣя ничего завѣтнаго, кромѣ верховной власти, въ его рукахъ неприкосновенной, онъ ежедневно умножалъ число ихъ, и чѣмъ болѣе заслуживалъ укоризны, тѣмъ болѣе искалъ хвалы, и вездѣ слышалъ оную, искреннюю и лицемѣрную — читалъ и въ книгахъ (^[275]), сочиняемыхъ тогдашними грамотѣями, духовными и мірскими; однимъ словомъ, искусствомъ и силою, страхомъ и благодѣяніями произвелъ вокругъ себя громъ славы, заглушая имъ если не внутренній гласъ совѣсти, то по крайней мѣрѣ гласъ истины въ народѣ.

Но жертвуя одной мысли и Небомъ и самымъ истиннымъ земнымъ счастіемъ: спокойствіемъ, внутреннимъ услажденіемъ добродѣтели, законнымъ величіемъ государственнаго благотворителя, чистою славою въ Исторіи, Годуновъ едва было не лишился вожделѣннаго плода своихъ козней, отъ случая естественнаго, но неожиданнаго: вдругъ разнеслася вѣсть отъ дворца Кремлевскаго до самыхъ крайнихъ предѣловъ Государства — и всѣхъ, кромѣ Бориса, отъ Монарха до земледѣльца, исполнила счастливой надежды — вѣсть, что Ирина беременна! Никогда Россія, по сказанію Лѣтописца, не изъявляла искреннѣйшаго веселія: казалось, что Небо, раздраженное преступленіемъ Годунова, но смягченное тайными слезами добрыхъ ея сыновъ, примирилось съ нею, и на могилѣ Димитріевой насаждаетъ новое Царственное древо, которое своими вѣтвями обниметъ грядущіе вѣки Россіи. Легко вообразить сіи чувства народа,

Г. 1592. приверженнаго къ вѣнценосному племени Св. Владиміра: гораздо труднѣе вообразить тогдашнія чувства Борисовы. Гнуснѣйшее изъ убійствъ оставалось тщетнымъ для убійцы: совѣсть терзала его, а надежда затмѣвалась навѣки или до новаго злодѣйства, еще страшнаго и для злодѣя! Годуновъ долженъ былъ терпѣть общую радость, изъявлять живѣйшее въ ней участіе, обманывать Дворъ и сестру свою! Рожденіе и кончина Царевны Ѳеодосіи. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ нетерпѣливаго ожиданія, Ирина родила дочь, къ облегченію Борисова сердца; но родители были и тѣмъ счастливы, какъ ни желали имѣть наслѣдника престолу: разрѣшилось неплодіе, и нѣжность ихъ могла увѣнчаться плодомъ новымъ, въ исполненіе общаго желанія. Не только чувствительная мать, но и тихій, хладнокровный Ѳеодоръ въ восторгѣ благодарилъ Всевышняго за малую дочь (^[276]), названную Ѳеодосіею (и 14 Іюня окрещенную въ Обители Чудовской); простилъ всѣхъ опальныхъ, самыхъ важныхъ преступниковъ, осужденныхъ на смерть; велѣлъ отворить темницы и выпустить узниковъ; надѣлилъ монастыри богатою милостынею и послалъ множество серебра Духовенству въ Палестину. Народъ также радовался; но люди склонные къ подозрѣнію, угадывая сокровенность души Борисовой, за тайну передавали другъ другу сомнѣніе: не могъ ли Годуновъ подмѣнить младенца, если Царица родила сына, и вмѣсто его обманомъ представить

Г. 1592. Ѳеодосію, взятую имъ у какой нибудь бѣдной родильницы (^[277])? Послѣ увидимъ дѣйствіе сей мысли, хотя и мало вѣроятной. Съ другой стороны любопытные спрашивали: «Должна ли Ѳеодосія, если не будетъ у нее братьевъ, наслѣдовать Державу? Случай, дотолѣ безпримѣрный, не могъ ли служить примѣромъ для будущаго? Россія никогда не имѣла женъ вѣнценосныхъ по наслѣдію; но не лучше ли уставить новый законъ, чѣмъ осиротѣть престолу?» Сіи вопросы затруднительные безпокоили, какъ вѣроятно, и Годунова: они разрѣшились, къ его успокоенію, смертію Ѳеодосіи въ слѣдующемъ году (^[278]). Несмотря на всѣ утѣшенія Вѣры, Ѳеодоръ долго не могъ осушить слезъ своихъ: съ нимъ плакала и столица, погребая юную Царевну въ Дѣвичьемъ монастырѣ Вознесенскомъ, и раздѣляя тоску нѣжной матери, симъ ударомъ навѣки охлажденной къ мірскому счастію. Злорадствуя во глубинѣ души, Годуновъ безъ сомнѣнія умѣлъ притвориться отчаяннымъ (ибо легче показывать лицемѣрную скорбь въ тайномъ удовольствіи, нежели веселіе лицемѣрное въ тайной печали); но снова подозрѣвали сего жестокаго властолюбца: думали, что онъ, бывъ виновникомъ Евдокіиной смерти, уморилъ и Ѳеодосію (^[279]). Богъ вѣдалъ истину; но обагренный святою кровію Димитріевою не имѣлъ права жаловаться на злословіе и легковѣріе, все служило ему праведною казнію и самая клевета невѣроятная!