ГЛАВА III.
ПРОДОЛЖЕНІЕ ЦАРСТВОВАНІЯ ѲЕОДОРА ІОАННОВИЧА.

Г. 1591—1598.

Война и миръ съ Швеціею. Переписка съ Литовскими Вельможами. Набѣгъ Крымцевъ. Посольства въ Константинополь. Своевольство Донскихъ Козаковъ. Строеніе городовъ. Миръ съ Ханомъ. Вспоможеніе Императору. Знатный Посолъ Австрійскій. Легатъ Климента VIII въ Москвѣ. Дружество Ѳеодора съ Шахомъ Аббасомъ. Походъ на Шавкала. Сношенія съ Даніею и съ Англіею. Законъ объ укрѣпленіи крестьянъ и слугъ. Новая крѣпость въ Смоленскѣ. Зажигальщики. Дворъ Московскій. Ослѣпленіе Царя Симеона. Святители Греческіе въ Москвѣ. Разрушеніе Печерской Обители. Слово Ѳеодорово Годунову. Кончина Ѳеодорова. Присяга Царицѣ Иринѣ. Постриженіе Ирины. Избраніе Годунова въ Цари.

Г. 1591. Война и миръ Въ дѣлахъ внѣшнихъ Россія могла, какъ и дотолѣ, хвалиться успѣхами и Политикою благоразумною. съ Швеціею. Въ надеждѣ на содѣйствіе Хана, Іоаннъ, Король

Г. 1591. Шведскій, отвергнулъ перемиріе, данное ему Ѳеодоромъ въ удовольствіе Сигизмунду (^[280]), и Генералъ его, Морицъ Грипъ, вступивъ въ Новогородскую область, сжегъ многія селенія близъ Ямы и Копорья. Воеводы наши, удаленные симъ нечаяннымъ нападеніемъ, послали гонца спросить у него, знаетъ ли онъ о подписанномъ въ Москвѣ договорѣ? Не знаю, отвѣтствовалъ Морицъ; шелъ далѣе, и стоялъ уже въ пятидесяти верстахъ отъ Новагорода. Свѣдавъ, что многочисленные Россійскіе полки ожидаютъ его впереди, онъ не захотѣлъ битвы, и возвратился, по почти безъ войска, истребленнаго зимнимъ холодомъ и болѣзнями (^[281]). Лѣтомъ 1591 года, когда Ханъ стремился къ Москвѣ, Шведы снова явилась близъ Гдова, разбили нашъ отрядъ и взяли въ плѣнъ Воеводу, Князя Владиміра Долгорукаго (^[282]); другія толпы ихъ изъ Каяніи проникли, сквозь пустыни и лѣса, въ сѣверную Россію и взяли Сумскій Острогъ на Бѣломъ морѣ, думая овладѣть и всѣми ея пристанями. Но сія важная мысль, лишить насъ выгодъ морской торговли, требовала усилій невозможныхъ для слабой Швеціи. Царь послалъ туда изъ Москвы двухъ Князей Волконскихъ, Андрея и Григорія, съ дружинами Стрѣльцевъ: первый занялъ монастырь Соловецкій, угрожаемый непріятелемъ; вторый истребилъ Шведовъ въ Сумскомъ Острогѣ и взялъ нѣсколько пушекъ (^[283]). Узнавъ, что Каянскіе разбойники въ самый день Рождества Христова сожгли Кольскую или Печенскую Обитель, злодѣйски умертвивъ 50 Иноковъ и 65 слугъ монастырскихъ, Князь Григорій Волконскій отмстилъ имъ опустошеніемъ Каяніи и возвратился въ монастырь Соловецкій съ богатою добычею. — Сіи непріятелскія дѣйствія едва было не произвели и разрыва съ Литвою: ибо Сигизмундъ долго не хотѣлъ утвердить заключеннаго въ Москвѣ перемирія безъ обязательства съ нашей стороны не тревожить Швеціи. Пословъ Ѳеодоровыхъ, Салтыкова и Татищева (^[284]), выводили изъ терпѣнія остановками на пути въ Варшаву, сердили грубостями, лишали всѣхъ удобностей, самаго нужнаго, такъ, что они, исполненные негодованія, предлагала Королевскимъ чиновникамъ, вмѣсто денегъ, 50 сосудовъ серебряныхъ, требуя пищи для своихъ людей голодныхъ. Наконецъ Сигизмундъ, свѣдавъ объ изгнаніи Хана изъ Россіи,

утвердилъ договоръ Московскій, но заставивъ нашихъ Пословъ внести въ него новое условіе, чтобы ни Царю, на Литвѣ въ теченіе двѣнадцати лѣтъ не мыслить о завоеваніи Нарвы. Цѣлуя крестъ, онъ сказалъ Салтыкову: «мы будемъ въ мирѣ съ Царемъ до его перваго нападенія на Швецію, ибо сынъ долженъ вступиться за отца.» Сія угроза не спасла однакожь Шведскихъ владѣній отъ разоренія.

Г. 1592—1596. Зимою 1592 года Царь послалъ знатнѣйшихъ Воеводъ, Князей Мстиславскаго и Трубецкихъ, двухъ Годуновыхъ, Ивана и Степана Васильевичей, Князя Ноготкова и Богдана Яковлевича Бѣльскаго, въ Финляндію, гдѣ они выжгли селенія и города, взявъ нѣсколько тысячь плѣнниковъ (^[285]). Шведы не отважились на битву: сидѣли только въ Выборгѣ и въ Абовѣ, къ коимъ не приступали Россіяне, окруживъ ихъ со всѣхъ сторонъ пепломъ и развалинами. Въ исходѣ Февраля, совершивъ походъ, Воеводы пріѣхали въ Москву, жаловаться другъ на друга; Князь Ѳедоръ Трубецкій винилъ Годуновыхъ, Годуновы Трубецкаго, въ худой ревности къ Царской службѣ. Царь всѣмъ имъ объявилъ немилость за раздоръ, вредный для отечества: не велѣлъ съѣзжать со двора, отъ Вербной Недѣли до Свѣтлаго Воскресенія; ибо Правитель желалъ славиться безпристрастіемъ, сею легкою опалою доказавъ, что не щадитъ и своихъ ближнихъ, когда дѣло идетъ о пользѣ государственной.

Въ самое то время, когда мы безпрепятственно опустошали Финляндію, находился въ Стокгольмѣ Посолъ Хана Крымскаго, Черкашенинъ Антоній, требуя золота отъ Шведовъ за впаденіе Казы-Гиреево въ Россію. «Золото готово для побѣдителя, » отвѣтствовалъ Король Іоаннъ: «Ханъ видѣлъ Москву, но не спасъ нашей земли отъ меча Россійскаго» (^[286]). Видя, что и Сигизмундъ не можетъ быть надежнымъ защитникомъ Швеціи, Іоаннъ въ послѣдніе дни жизни своей искренно хотѣлъ мира съ Россіею, въ Августѣ 1592 года выславъ Маршала Флеминга, Генерала Бое и другихъ сановниковъ на рѣку Плюсу, гдѣ они съ Окольничимъ и Намѣстникомъ Суздальскимъ, Михаиломъ Салтыковымъ, въ Генварѣ 1593 года заключили двулѣтнее перемиріе, уже именемъ новаго Вѣнценосца Шведскаго (^[287]): 25 Ноября Іоаннъ умеръ, и сынъ его, Сигизмундъ, наслѣдовалъ престолъ Шведскій, соединяя такимъ образомъ подъ своею

Г. 1592—1596. державою силы двухъ Королевствъ, враждебныхъ для Россіи: чему радовались въ Варшавѣ и въ Стокгольмѣ; чего опасались въ Москвѣ но не долго. Оказались слѣдствія неожиданныя, болѣе въ пользу, нежели ко вреду Россіи: ибо Сигизмундъ, вмѣсто тѣсной связи, произвелъ взаимную злобу между своими Государствами; раболѣпствуя Вельможамъ Короннымъ и Литовскимъ (^[288]), хотѣлъ самовластвовать въ Швеціи, перемѣнить Вѣру, ввести Латинскую, отдать Эстонію Польшѣ; видѣлъ негодованіе, явное сопротивленіе Шведовъ, и почти бѣжалъ изъ Стокгольма въ Варшаву, оставивъ верховную власть въ рукахъ Сената. Въ сихъ несчастныхъ обстоятельствахъ, въ раздорахъ, въ смятеніи, Швеція не могла думать о войнѣ съ Россіею; искала мира твердаго, вѣчнаго, и въ угожденіе Царю согласилась, чтобы ея Послы, Стенъ-Банеръ, Горнъ, Бое, съѣхались съ Московскими, Княземъ Иваномъ Туренинымъ и Пушкинымъ, въ владѣніи Россійскомъ, у Тявзина, близъ Иваня-города (^[289]); однакожь собрала и войско, въ Выборгѣ и въ Нарвѣ, чтобы дать болѣе силы своимъ требованіямъ или отказамъ: Россійское, гораздо многочисленнѣйшее, стояло отъ Новагорода до Эстонской и Финляндской границы, въ тишинѣ и въ бездѣйствіи, ожидая конца переговоровъ. Съ обѣихъ сторонъ требовали для вида: мы Эстоніи, Шведы Иваня-города, Ямы, Копорья, Орѣшка, Ладоги, Гдова, или денегъ за убытки войны долговременной; но въ самомъ дѣлѣ Швеція хотѣла только мира безъ уступокъ съ ея стороны, а Россія съ пріобрѣтеніемъ Корельской области. Послы съ обѣихъ сторонъ жаловались на упрямство, въ досадѣ снимали шатры и разъѣзжались, чтобы снова съѣхаться. Наконецъ Московскіе одержали верхъ, 18 Мая 1595 года подписавъ слѣдующій договоръ: «1) Быть вѣчному миру между Швеціею и Россіею; 2) первой спокойно владѣть Нарвою, Ревелемъ и всѣмъ Чухонскимъ или Эстонскимъ Княжествомъ; 3) Россіи не помогать врагамъ Швеціи, а Швеціи врагамъ Россіи, ни людьми, ни деньгами; 4) плѣнныхъ освободить безъ окупа и безъ размѣна; 5) Лапландцамъ Остерботнійскимъ и Варангскимъ платить дань Швеціи, а Восточнымъ (Кольскимъ и сосѣдственнымъ съ землею Двинскою) Россіи; 6) Шведамъ торговать свободно въ Москвѣ, Новѣгородѣ, Псковѣ и въ иныхъ

Г. 1592—1596. мѣстахъ: также и Россіянамъ въ Швеціи: 7) въ кораблекрушеніи и во всякихъ бѣдственныхъ случаяхъ усердно оказывать другъ другу взаимную помощь; 8) Посламъ Московскимъ вольно ѣздить чрезъ Шведскія владѣнія къ Императору, Папѣ, Королю Испанскому и ко всѣмъ Великимъ Государямъ Европейскимъ, или ихъ Посламъ въ Москву: также и людямъ торговымъ, воинскимъ, лекарямъ, художникамъ, ремесленникамъ» (^[290]). Сей миръ обрадовалъ ту и другую Державу, избавивъ Шведовъ отъ войны разорительной и надежно утвердивъ за ними Эстонію съ Нарвою, а Россіи возвративъ древнюю Новогородскую собственность, гдѣ наши братья и церкви тосковали подъ властію чуждыхъ завоевателей. Ѳеодоръ вмѣстѣ съ Воеводами послалъ въ Кексгольмъ и Святителя, чтобы очистить тамъ Православіе отъ слѣдовъ иновѣрія.

Хотя Стенъ-Банеръ, Горнъ и Бое договаривались съ нами еще именемъ Короля Сигизмунда, но онъ въ самомъ дѣлѣ не имѣлъ въ томъ участія, и, мало заботясь о строптивой Швеціи, въ какой-то душевной сонливости рѣдко сносился съ Москвою и по дѣламъ Литовскимъ (^[291]). Переписка съ Литовскими Вельможами. Тѣмъ болѣе хитрила наша Дума Государственная, стараясь вселить въ Вельможныхъ Пановъ недовѣренность къ безпечному Королю, и какъ бы съ удивленіемъ давъ имъ замѣтить, что Сигизмундъ въ своемъ титулѣ ставитъ имя Швеціи выше имени Польскаго Королевства, спрашивали: «съ ихъ ли вѣдома онъ унижаетъ знаменитую Корону Ягеллоновъ предъ Готѳскою, столь новою и ничтожною? ибо Шведы еще не давно были подданными Даніи, вмѣсто Государей имѣя у себя Правителей, которые сносились только съ Новогородскими Намѣстниками.» Но величавые Паны, еще съ живымъ неудовольствіемъ воспоминая повелительную твердость Баторіеву, любили мягкаго Сигизмунда и хвалились его счастіемъ, одержавъ побѣду надъ Ханомъ Крымскимъ, надѣясь безъ войны взять Эстонію и наслаждаясь временнымъ миромъ съ Россіею, также имъ довольною (^[292]).

Ослабленный несчастнымъ походомъ Московскимъ, Ханъ еще не престалъ, какъ видимъ, усильно дѣйствовать противъ сосѣдственныхъ Державъ Христіанскихъ, чтобы искать добычи, не впасть въ презрѣніе у своихъ хищныхъ Князей и не лишиться власти отъ гнѣва

Г. 1592—1596 Амуратова: ибо Султанъ осыпалъ его жестокими укоризнами за малодушное бѣгство изъ Россіи, коего стыдъ падалъ и на знамена Оттоманскія (^[293]). Желая усыпить Ѳеодора, Казы-Гирей писалъ къ нему о возобновленіи дружбы между ими; извинялся Легковѣріемъ, насказами злыхъ людей, которые хотѣли ихъ ссорить, и гонецъ Крымскій за тайну объявилъ Правителю, что Ханъ, зная мысль Султанову дать инаго Властителя Тавридѣ, намѣренъ отстать отъ Турковъ, всею душею соединиться съ Царемъ, всѣ Улусы вывести изъ Полуострова, разорить Крымъ, основать для себя новую Державу и крѣпость на берегахъ Днѣпра, на Кошкинѣ Перевозѣ, и тамъ служить неодолимою оградою для Россіи, въ угрозу ненавистнымъ Оттоманамъ (^[294]), если Ѳеодоръ доставитъ ему нѣсколько пудъ серебра на строеніе сей крѣпости; что въ удостовѣреніе своего дружества къ намъ и въ задатокъ будущихъ великихъ услугъ Казы-Гирей идетъ снова опустошать Литву. Ханъ, какъ обыкновенно, обманывалъ; а мы, какъ обыкновенно, и вѣрили ему и не вѣрили: послали гонца въ Тавриду съ отвѣтомъ, что забудемъ всѣ его злодѣйства, если онъ искренно примирится съ нами; что дружба великаго Монарха Христіанскаго и для Мусульманина предпочтительнѣе игу Оттоманскому: что мы хотя и не въ войнѣ съ Литвою (^[295]), однакожь не будемъ досадовать на Хана за опустошеніе сей враждебной для него земли (коварство, называемое Политикою!). Набѣгъ Крымцевъ. Но чиновникъ Московскій, еще не доѣхавъ до Тавриды, свѣдалъ, что ея Царевичи, Калга Фети-Гирей и Нурадинъ-Бахта, уже огнемъ и мечемъ свирѣпствуютъ въ предѣлахъ Рязанскихъ, Каширскихъ, Тульскихъ (^[296]), гдѣ, не къ похвалѣ бдительнаго Правителя, все сдѣлалось жертвою ихъ мести или корыстолюбія: защиты не было. Они не думали итти къ Москвѣ: ушли назадъ, но истребивъ селенія и захвативъ въ плѣнъ множество Дворянъ съ дѣтьми и женами. Сія оплошность Россіи стоила злой насмѣшки Хана, сказавшаго съ видомъ удивленія гонцу Ѳеодорову: «Куда дѣлося войско Московское? Царевичи и Князья наши не вынимали ни сабли изъ ноженъ, ни стрѣлы изъ колчана, и плетью гнали тысячи плѣнниковъ, слыша, что ваши храбрые Воеводы прячутся въ лѣсахъ и въ дебряхъ.» Въ знакъ милости надѣвъ на сего чиновника

Г. 1592—1596 золотой кафтанъ, Ханъ велѣлъ ему увѣрить Ѳеодора, что Царевичи дѣйствовали самовольно, и что отъ насъ зависитъ купить миръ съ Тавридою серебромъ и мѣхами драгоцѣнными!

Посольства въ Констанинополь. Упорствуя въ желаніи сего мира, Ѳеодоръ рѣшился тогда возобновить сношенія съ Султаномъ, и послалъ въ Константинополь, чрезъ Кафу, Дворянина Нащокина, требовать, чтобы Амуратъ запретилъ Хану, Азовцамъ и Бѣлогородцамъ (^[297]) воевать Россію, изъ признательности къ нашему истинному дружеству: «ибо мы» — такъ писалъ Царь къ Султану и Годуновъ къ Великому Визирю — «не хотимъ слушать Императора, Королей Испанскаго и Литовскаго, Папы и Шаха, которые убѣждаютъ насъ вмѣстѣ съ ними обнажить мечь на Главу Мусульманства». Изъявивъ учтивость Посланнику, Визирь сказалъ: «Царь предлагаетъ намъ дружбу: мы повѣримъ ей, когда онъ согласится отдать Великому Султану Астрахань и Казань. Не боимся ни Европы, ни Азіи: войско наше столь безчисленно, что земля не можетъ поднять его; оно готово устремиться сухимъ путемъ на Шаха, Литву и Цесаря, а моремъ на Королей Испанскаго и Французскаго. Хвалимъ вашу мудрость, если вы дѣйствительно не хотѣли пристать къ нимъ, и Султанъ не велитъ Хану тревожить Россіи, буде Царь сведетъ съ Дону Козаковъ своихъ и разрушитъ четыре новыя крѣпости, основанныя имъ на берегахъ сей рѣки и Терека, чтобы преграждать намъ путь къ Дербенту: или сдѣлайте такъ, или (въ чемъ клянуся Богомъ) не только велимъ Хану и Ногаямъ безпрестанно воевать Россію, но и сами пойдемъ на Москву своими, головами, сухимъ путемъ и моремъ, не боясь ни трудовъ, ни опасностей, — не жалѣя ни казны, ни крови. Вы миролюбивы; но для чего же вступаете въ тѣсную связь съ Иверіею, подвластною Султану?» Нащокинъ отвѣтствовалъ, что Астрахань и Казань нераздѣльны съ Москвою; что Царь велитъ выгнать Козаковъ изъ окрестностей Дона, гдѣ нѣтъ у насъ никакихъ крѣпостей; что связь наша съ Грузіею состоитъ въ единовѣріи, и что мы посылаемъ туда не войско, а Священниковъ, и дозволяемъ ея жителямъ ѣздить въ Россію для торговли. Нащокинъ предлагалъ Визирю изъясниться съ Царемъ чрезъ Посла Султанскаго: Визирь сперва не хотѣлъ того, сказавъ; «у насъ нѣтъ

Г. 1592—1596. сего обычая: допускаемъ къ себѣ Пословъ иноземныхъ, а своихъ не шлемъ»; однакожь согласился наконецъ отправить въ Москву сановника, Чауша Резвана, съ требованіями объявленными Нащокину; а Царь съ отвѣтомъ и съ дарами (съ черною лисьею шубою для Амурата, съ соболями для Визиря) еще послалъ въ Константинополь Дворянина Исленьева (въ Іюлѣ 1594), обѣщая унять Козаковъ и свободно пропускать Турковъ въ Дербентъ, въ Шамаху, въ Баку, если Амуратъ уйметъ Казы-Гирея. «Мы велѣли» (писалъ Ѳеодоръ къ Султану) «основать крѣпости въ землѣ Кабардинской и Шавкалской не въ досаду тебѣ, а для безопасности жителей. Мы ничего у васъ не отняли: ибо Князья Горскіе, Черкесскіе и Шавкалскіе были издревле нашими подданными Рязанскихъ предѣловъ, бѣжали въ горы, и тамъ покорились отцу моему, своему давнишнему, законному Властителю» (^[298]) Сія новая исторія Кабарды и Дагестана не увѣрила Султана, чтобы ихъ Князья были Рязанскими выходцами: онъ видѣлъ стремленіе Московской Политики къ присвоеніямъ на Востокѣ, не могъ ей благопріятствовать, и не думалъ содѣйствовать успокоенію Россіи, то есть, мирить Хана съ нею.

Сіи Константинопольскія Посольства не доставили вамъ ничего, кромѣ любопытныхъ свѣдѣній о состояніи Имперіи Оттоманской и Грековъ. «Въ Турціи нынѣ» (доносилъ Нащокинъ) «все измѣнилось. Султанъ и Паши мыслятъ единственно о корысти; первый умножаетъ казну, а для чего, неизвѣстно: прячетъ золото въ сундукахъ и не даетъ жалованья войску, которое въ ужасномъ мятежѣ недавно приступало ко дворцу, требуя головы Дефтердаря или Казначея. Нѣтъ ни устройства, ни правды въ Государствѣ. Султанъ обираетъ чиновниковъ, чиновники обираютъ народъ; вездѣ грабежъ и смертоубійства; нѣтъ безопасности для путешественниковъ на дорогахъ, ни для купцевъ въ торговлѣ. Земля опустѣла отъ войны Персидской и насилія, особенно Молдавская и Волошская, гдѣ непрестанно смѣняютъ Господарей отъ мздоимства. Греки въ страшномъ утѣсненій: бѣдствуютъ, не имѣя и надежды на будущее» (^[299]). Ислѣньевъ былъ задержанъ въ Константинополѣ, гдѣ въ 1595 году воцарился Магометъ III: ибо сей новый Султанъ, гнусный душегубецъ девятнадцати братьевъ, ждалъ только благопріятнаго времени,

Г. 1592—1596. чтобы объявить войну Россіи. Между тѣмъ, въ Царѣградѣ называя Донскихъ витязей шайкою разбойниковъ, мы посылали имъ воинскіе снаряды, свинецъ и селитру. Они умножились числомъ, принимая къ себѣ Козаковъ Днѣпровскихъ и всякихъ бродягъ, вели непрестанную войну съ Азовомъ, съ Ногаями, съ Черкесами, съ Тавридою, и ватагами ходили на море искать добычи, слушаясь и не слушаясь указовъ Царскихъ. Своевольство Донскихъ Козаковъ. Нащокинъ изъ Азова писалъ въ Москву, что Козаки Станицъ Низовыхъ силою отняли у него дары Государевы, не хотѣли безъ окупа выдать ему своихъ плѣнниковъ, Султанскаго Чауша съ шестью Князьями Черкесскими, и съ досады одному изъ нихъ отсѣкли руку, вопя на шумной сходкѣ: «мы вѣрны Царю Бѣлому; но кого беремъ саблею, того не освобождаемъ даромъ!» Своевольствомъ заслуживая опалу, Козаки заслуживали и милость Государеву, будучи непримиримыми врагами злодѣевъ и зломысленниковъ Россіи.

Не имѣвъ успѣха въ намѣреніи обуздать Хана посредствомъ Турціи, мы наконецъ и безъ ея содѣйствія достигли цѣли своей: обезоружили его, не столько угожденіями и переговорами, сколько благоразумными мѣрами, взятыми для защиты южныхъ областей Россіи. Возобновивъ древній Курскъ, давно запустѣвшій (^[300]) — основавъ крѣпости Ливны, Кромы, Воронежъ — Царь въ концѣ 1593 года велѣлъ строить еще новыя, на всѣхъ сакмахъ или путяхъ Татарскихъ отъ рѣки Донца къ берегамъ Оки: Бѣлгородъ, Осколъ, Валуйку, и населить оныя людьми ратными, Стрѣльцами, Козаками, такъ, что разбойники Ханскіе уже не могли легко обходить грозныхъ для нихъ твердынь, откуда лѣтомъ непрестанно выѣзжали конные отряды для наблюденія и громъ пушечный оглушалъ варваровъ. Строеніе городовъ. Царь въ одной рукѣ держалъ мечь, а въ другой золото, и приказывалъ къ Хану: «Папа Римскій, Цесарь, Короли Испанскій, Португальскій, Датскій и вся Германія убѣждаютъ меня искоренить твой Улусъ, между тѣмъ, какъ они всѣми силами будутъ дѣйствовать противъ Султана. Собственные Бояре мои, Князья, Воеводы, въ особенности жители Украйны, также бьютъ мнѣ челомъ, чтобы я вспомнилъ всѣ ваши неправды и злодѣйства, двинулъ войско, и въ самыхъ нѣдрахъ твоей Орды не оставилъ камня

Г. 1592—1596. на камнѣ. Но я, желая дружбы твоей и Султановой, не внимаю ни Посламъ Европейскихъ Государей, ни воплю моего народа, и предлагаю тебѣ братство съ богатыми дарами» (^[301]). Непрестанно помыкаемый Амуратомъ изъ земли въ землю, то въ Молдавію и Валахію, то въ Венгрію, чтобы усмирять бунты Оттоманскихъ данниковъ или сражаться съ Австрійцами, изнуряя войско въ походахъ и пріобрѣтая скудную добычу тратою многихъ людей въ битвахъ, Ханъ вымолилъ у Султана дозволеніе обмануть Россію ложнымъ примиреніемъ, торжественнымъ и пышнымъ, какого въ теченіе семидесятипяти лѣтъ у насъ не бывало съ Тавридою (^[302]). Въ Ноябрѣ 1593 года съѣхались знатные Послы, Ханскій Ахметъ-Паша и Московскіе, Князь Ѳедоръ Хворостининъ съ Богданомъ Бѣльскимъ, на берегу Сосны, подъ Ливнами, для предварительнаго договора: сія рѣка была тогда границею обитаемой или населенной Россіи; далѣе, къ Югу, начинались степи, приволье Татарское, и Вельможа Казы-Гиреевъ не хотѣлъ ѣхать на лѣвый берегъ Сосны, боясь отдаться намъ въ руки и тѣмъ унизить достоинство Хана. Послы, сходясь на мосту, условились съ обѣихъ сторонъ прекратить непріятельскія дѣйствія, освободить плѣнниковъ, утвердить миръ и союзъ навѣки: для чего Крымскому Ширинскому Князю Ишимамету, надлежало ѣхать въ Москву, а Князю Меркурію Щербатову въ Тавриду. Сіи новые, Великіе Послы, встрѣтясь на томъ же мосту, ласково привѣтствовали другъ друга, и каждый отправился въ свой путь. Въ залогъ дружбы Ѳеодоръ отпустилъ къ Хану жену Царевича Мурата, умершаго въ Астрахани; доставилъ Казы-Гирею 10, 000 рублей, сверхъ шубъ и тканей драгоцѣнныхъ, обѣщая присылать ежегодно столько же; наконецъ имѣлъ удовольствіе получить отъ него (лѣтомъ въ 1594 году) Шертную или клятвенную грамоту съ златою печатію. Миръ съ Ханомъ. Сія грамота условіями и выраженіями напоминала старыя, истинно союзныя, коими добрый, умный Менгли-Гирей удостовѣрилъ Іоанна III въ любви и въ братствѣ. Казы-Гирей обязывался быть врагомъ нашихъ враговъ, безъ милости казнить своихъ Улусниковъ за впаденія въ Россію, возвращать ихъ добычу и плѣнниковъ, оберегать Царскихъ Пословъ и людей торговыхъ, не

Г. 1592—1596. задерживать иноземцевъ на пути въ Москву, и проч. Хотя съ сего времени Крымцы года три не безпокоили нашихъ владѣній, усильно помогая Султану въ войнѣ Венгерской: но рать Московская всегда стояла на берегахъ Оки, готовая къ бою.

Въ сіе время, совершенно мирное для Россіи, внѣшняя Политика ея не дремала, — и смѣло увѣряя Султана, что мы изъ дружбы къ нему не хотимъ дружиться съ его врагами, Дворъ Московскій искреннѣе прежняго желалъ союза съ ними. Въ Сентябрѣ 1593 года Цесарь вторично прислалъ въ Москву сановника Николая Варкоча, краснорѣчиво доказывать необходимость единодушнаго возстанія Державъ Христіанскихъ на Султана и требовать отъ насъ денежнаго вспоможенія или мѣховъ драгоцѣнныхъ для войны съ невѣрными (^[303]). Въ тайной рѣчи онъ сказалъ Годунову, что Рудольфъ думаетъ жениться на дочери Филиппа, Короля Испанскаго, и присвоить себѣ Францію съ согласія многихъ тамошнихъ Вельможъ, ненавидящихъ Генриха IV; что Сигизмундъ, оскорбляемый самовольствомъ и дерзостію Пановъ, хочетъ сложить съ себя вѣнецъ Ягеллоновъ и возвратиться въ Швецію; что братъ Императора, Максимиліанъ, снова надѣется быть Королемъ Польскимъ и молитъ Ѳеодора способствовать ему въ томъ всѣми нашими силами, обязываясь уступить Россіи часть Ливоніи. Именемъ Царскимъ Бояре отвѣтствовали: «Дѣдъ, отецъ Ѳеодоровъ и самъ Ѳеодоръ многократно изъявляли Вѣнскому Двору свою готовность вмѣстѣ съ Европою воевать Оттомановъ; по мы тщетно ждали Императорскаго, Испанскаго и Римскаго Посольства въ Москву для условія: ждемъ и нынѣ. За казну не стоимъ: лишь бы началося великое дѣло славы и спасенія Христіанъ. Царь желаетъ во всемъ успѣха Императору; будетъ ревностно дѣйствовать, чтобы доставить Максимиліану корону Польскую, и въ такомъ случаѣ уступитъ ему всю Ливонію, кромѣ Дерпта и Нарвы, необходимыхъ для Россіи.» Варкоча отпустили съ письмами къ Рудольфу, Филиппу, Папѣ, о скорѣйшемъ отправленіи Пословъ въ Москву, и къ Шведскому Принцу Густаву, Эрикову сыну, коему Ѳеодоръ предлагалъ убѣжище сими словами: «Отцы наши были въ дружбѣ и союзѣ: узнавъ, что ты скитаешься изгнанникомъ въ земляхъ Италійскихъ, зову тебя въ

Г. 1592—1596. Россію, гдѣ будешь имѣть пристойное жалованье, многіе города въ отчину, жизнь спокойную и свободу выѣхать, когда и куда тебѣ угодно» (^[304]). Послѣ объяснится, для чего мы призывали Густава.

Между тѣмъ безпечный Рудольфъ, уже воюя съ Султаномъ въ Венгріи, еще не спѣшилъ заключить союза съ Россіею. Въ Августѣ 1594 года явился въ Москвѣ гонецъ его, но съ письмомъ страннымъ (на языкѣ Латинскомъ, за открытою печатью), писаннымъ вмѣстѣ и къ Ѳеодору и къ Молдавскому Господарю Аарону, и къ Бряславскому Воеводѣ Збарежскому и къ Козакамъ Днѣпровскимъ, такого содержанія: «Вручитель сего, Станиславъ Хлопицкій, начальникъ Запорожскаго войска, изъявилъ намъ добрую волю служить Имперіи противъ невѣрнаго Султана съ осмью или съ десятью тысячами Козаковъ: мы его охотно приняли и дали ему свое знамя, Орла Чернаго, съ тѣмъ, чтобы онъ залегъ всѣ пути Крымцамъ къ Дунаю, огнемъ и мечемъ опустошая владѣнія Султанскія, но щадя Литовскія и другія Христіанскія земли: для чего и молимъ васъ благопріятствовать сему нашему слугѣ усердному» (^[305]). Ясно, что надпись къ Ѳеодору была поддѣльная: не могъ Императоръ говорить однимъ языкомъ и съ Царемъ Московскимъ и съ Козаками; на словахъ же, именемъ Рудольфа, Хлопицкій извѣстилъ Бояръ о побѣдахъ его, о союзѣ съ нимъ Князя Седмиградскаго, Господарей Молдавскаго и Волошскаго, увѣряя, что Запорожскіе воины, считая Россію своимъ истиннымъ отечествомъ, не смѣютъ дѣйствовать безъ воли Царя, и молилъ, чтобы Ѳеодоръ, соединивъ съ ними нѣсколько дружинъ Московскихъ, велѣлъ имъ итти на Турковъ подъ знаменами Россіянъ. Хлопицкаго не допустили до Государя, изъяснивъ ему непристойность Цесаревой грамоты; но примолвили: «изъ уваженія къ Императору Царь отпускаетъ тебя безъ гнѣва и напишетъ къ Гетману Запорожцевъ, Богдану Микошинскому, что они могутъ служить Рудольфу». Обстоятельство достопамятное: Днѣпровскіе Козаки, будучи подданными Литвы, вопреки ей, раболѣпно угождающей Султану, входятъ въ союзъ съ Императоромъ, чтобы воевать съ Турками, и признаютъ себя въ какой-то зависимости отъ Царя Московскаго! Хотя сей беззаконный союзъ не имѣлъ желаемаго слѣдствія для

Г. 1592—1596. Австріи; хотя Литовское Правительство наказало самовольство Козаковъ, отнявъ у нихъ пушки, знамена, серебряныя трубы, булаву, данную имъ Стефаномъ Баторіемъ, и Чернаго Орла Императорскаго (^[306]): но воспоминанія общаго древняго отечества, единовѣріе, утѣсненіе Греческой Церкви въ Литвѣ и месть народная съ того времени уже явно готовили въ душѣ Днѣпровскихъ витязей, присоединеніе ихъ благословеннаго края къ Державѣ Московской.

Желая чего нибудь рѣшительнаго въ нашихъ долговременныхъ переговорахъ съ Австріею, Ѳеодоръ посылалъ и своего гонца къ Рудольфу (^[307]), чтобы узнать истинную вину его страннаго отлагательства въ дѣлѣ столь важномъ: свѣдалъ, что Николай Варкочь, выѣхавъ изъ Россіи, нашелъ Императора въ Прагѣ, но долго не могъ быть ему представленъ, за обыкновенными недосугами сего празднаго Вѣнценосца; что Рудольфъ сообщилъ наконецъ Сейму Курфирстовъ благопріятный отвѣтъ Ѳеодоровъ, и что они, высоко цѣня дружбу Россіи, убѣдили его отправить къ намъ новое Посольство. Вспоможеніе Императору. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ (въ Декабрѣ 1594) пріѣхалъ въ Москву тотъ же Варкочь (^[308]), съ увѣдомленіемъ, что Турки болѣе и болѣе усиливаются въ Венгріи: онъ требовалъ немедленнаго вспоможенія казною — и мы удивили Австрійскій Дворъ щедростію, пославъ Императору, на воинскія издержки, 40360 соболей, 20760 куницъ, 120 черныхъ лисицъ, 337235 бѣлокъ и 3000 бобровъ, цѣною на 44 тысячи Московскихъ тогдашнихъ рублей (^[309]), съ Думнымъ Дворяниномъ Вельяминовымъ, коему оказали въ Прагѣ необыкновенную честь: войско стояло въ ружьѣ на всѣхъ улицахъ, гдѣ онъ ѣхалъ ко дворцу въ Императорской каретѣ; не было конца привѣтствіямъ, угощеніямъ, ласкамъ; давали ему обѣдъ за обѣдомъ, и всегда съ музыкою, хотя сей чиновникъ не искалъ веселія, говоря: «православный Царь оплакиваетъ кончину своей милой дочери; а съ нимъ плачетъ и вся Россія». Въ двадцати комнатахъ дворца разложивъ дары Ѳеодоровы, предъ глазами Императора и Вельможъ его, онъ удовлетворилъ ихъ любопытству описаніемъ Сибири, богатой мѣхами, но не хотѣлъ сказать, чего стоила сія присылка Государева (^[310]), оцѣненная Богемскими Евреями и купцами въ восемь бочекъ золота.

Г. 1592—1596. Вельяминовъ объявилъ Министерству Австрійскому, что вспоможеніе столь значительное доказываетъ всю искренность Ѳеодорова дружества, не взирая на удивительную медленность Императора и союзниковъ его въ заключеніи торжественнаго договора съ нами. Дѣйствительно трудно понять, для чего Вѣнскій Дворъ какъ бы уклонялся отъ сего договора, болѣе для насъ, нежели для Австріи опаснаго или затруднительнаго: ибо онъ велъ мирную Россію къ войнѣ съ Султаномъ, который уже воевалъ Австрію! Отвѣтствуя Царю, что дальность мѣстъ, вражда Испаніи съ Англіею и Франціею, мятежъ Нидерландскій, дряхлость Короля Филиппа и новость Папы (Климента VIII) мѣшаютъ общему союзу Державъ Христіанскихъ противъ Оттомановъ (^[311]), Императоръ послалъ однакожь къ Ѳеодору, для изъявленія благодарности, знатнаго Вельможу, Авраама Бургграфа Донавскаго (^[312]), съ Думнымъ Совѣтникомъ, Юріемъ Калемъ, съ двадцатью Дворянами и съ девяносто-двумя слугами. Знатный Посолъ Рудольфовъ.

Сіе Посольство удовлетворяло единственно честолюбію Двора Московскаго своею пышностію и требовало съ его стороны такой же. Вельможа Австрійскій ѣхалъ изъ Ливоніи чрезъ Псковъ, видя во всѣхъ городахъ (^[313]), на всѣхъ станахъ, множество людей, чисто одѣтыхъ и собранныхъ, по указу Царскому, изъ самыхъ дальнихъ мѣстъ, чтобы явить ему, сколь населена и богата Россія. Отъ границы до Москвы вездѣ встрѣчали и провожали его отряды воиновъ, на прекрасныхъ коняхъ; вездѣ находилъ онъ для себя покой съ роскошью, не имѣя только свободы: ибо за нимъ наблюдали неусыпно, чтобы скрыть отъ него истины, прискорбныя для самолюбія Россіянъ. Въ столицѣ везли сего знаменитаго гостя лучшими улицами, мимо лучшихъ зданій; отвели ему красивый домъ Князя Ноздроватаго; дали услугу Царскую; приносили, на золотѣ и серебрѣ, всѣ лакомства стола Русскаго, вмѣстѣ съ драгоцѣннѣйшими винами южной Европы (^[314]). Въ день представленія (22 Мая 1597) Дворъ Московскій сіялъ великолѣпіемъ чрезвычайнымъ. Бургграфъ, имѣя подагру, ѣхалъ въ Кремль не верхомъ, а въ открытомъ Нѣмецкомъ возкѣ (^[315]); предъ нимъ 120 всадниковъ, Дворянъ и Сотниковъ, въ блестящихъ доспѣхахъ. Ѳеодоръ принималъ его въ Большой

Г. 1592—1597. Грановитой, расписной палатѣ, сидя на тронѣ, въ діадимѣ и съ скипетромъ: Годуновъ стоялъ подлѣ, съ державою. На правой лавкѣ сидѣли Царевичь Арасланъ-Алей, сынъ Кайбулинъ, Маметкулъ Сибирскій и Князь Ѳедоръ Мстиславскій; на лѣвой Уразъ-Магметъ, Царевичь Киргизскій; далѣе Бояре, сыновья Господарей Молдавскаго и Волошскаго, Князья Служилые, Окольничіе, Крайчій, Оружничій (Бѣльскій), Дворяне Думные, Постельничій, Стряпчій, 13 Стольниковъ, 200 Князей и Дворянъ; Дьяки же Думные въ Золотой Грановитой палатѣ. Императоръ прислалъ въ даръ Царю мощи Св. Николая, окованныя золотомъ, двѣ кареты, 12 санниковъ, боевые часы съ органами, нѣсколько сосудовъ хрустальныхъ; Годунову кубокъ драгоцѣнный съ изумрудами, часы стоячіе и двухъ жеребцовъ съ бархатными попонами; а юному сыну его, Ѳедору Борисовичу, обезъянъ и попугаевъ (^[316]); благодарилъ, равно ласково, и Царя и Правителя, который, чрезъ нѣсколько дней дозволивъ Послу быть особенно у себя въ домѣ, съ величіемъ Монарха говорилъ ему слова милостивыя (^[317]), а Дворянамъ его давалъ цѣловать свою руку.

Но пышность и ласки не произвели ничего важнаго. Когда Австрійскій Вельможа, приступивъ къ главному дѣлу, объявилъ, что Рудольфъ еще ждетъ отъ насъ услугъ дальнѣйшихъ; что мы должны препятствовать впаденіямъ Хана въ Венгрію и миру Шаха съ Султаномъ; должны и впредь помогать казною Императору, въ срочное время, въ опредѣленномъ количествѣ, золотомъ или серебромъ, а не мѣхами, коихъ онъ не можетъ выгодно продавать въ Европѣ: тогда Бояре сказали рѣшительно, что Ѳеодоръ безъ взаимнаго, писменнаго обязательства Австріи не намѣренъ расточать для нее сокровищъ Россіи; что Посланникъ Государевъ, Ислѣньевъ, остановленъ въ Константинополѣ за наше вспоможеніе Рудольфу казною; что мы всегда обуздываемъ Хана, и давно бы утвердили союзъ Христіанской Европы съ Персіею, если бы Императоръ не манилъ насъ пустыми обѣщаніями (^[318]). — Вмѣстѣ съ симъ Посломъ былъ у насъ и гонецъ отъ Максимиліана, хотѣвшаго, чтобы Ѳеодоръ помогъ ему деньгами въ исканіи короны Польской: Максимиліану желали короны, но отказали въ деньгахъ — и

Г. 1592—1597. Бургграфъ (въ Іюлѣ мѣсяцѣ) выѣхалъ изъ Москвы съ одною честію и съ дарами богатыми (^[319]).

Легатъ Папскій въ Москвѣ. Всего удивительнѣе, что Рудольфъ въ своей медленности извинялся новостію Папы, Климента VIII, а сей Папа тогда же присылалъ къ Ѳеодору, чрезъ Литву, именитаго Легата, Александра Комулея, Аббата Мопенскаго, и за тѣмъ же дѣломъ, убѣждая Царя избавить Державы Христіанскія отъ ига Мусульмановъ (^[320]). Комулей и Вельможа Австрійскій едва ли видѣлись другъ съ другомъ въ Москвѣ; по крайней мѣрѣ дѣйствовали или говорили безъ всякаго сношенія между собою. Съ обыкновенною тонкостію Римскаго Двора Папа льстилъ Царю и Россіи; представлялъ ему, что Оттоманы могутъ, завоевавъ Венгрію, завоевать и Польшу съ Литвою; что они уже и съ другой стороны касаются нашихъ владѣній, покоривъ часть Грузіи и Персіи; что Византійская и многія иныя Державы пали отъ излишней любви къ миру, отъ бездѣйствія и непредвидѣнія опасностей; что Ѳеодору легко послать войско въ Молдавію и взять Султановы города на берегахъ Чернаго моря, гдѣ ожидаетъ насъ и слава и богатая добыча; что мы лучше узнаемъ тамъ искусство военное, ибо увидимъ, какъ Нѣмцы, Венгры, Италіанцы сражаются и побѣждаютъ Турковъ; что отъ насъ зависитъ присоединить къ Россіи земли счастливыя благораствореніемъ воздуха, выгодами естественными, красотою Природы, и чрезъ Ѳракію открыть себѣ путь къ самой Византіи, наслѣдственному достоянію Государей Московскихъ; что ревность Вѣры сближаетъ пространства; что Римъ и Мадритъ далеки отъ Воспора, но что Константинополь увидитъ знамена Апостольскія и Филипповы; что народы, угнетаемые Турками, суть намъ братья по языку и Закону; что время благопріятно: войско Оттоманское разбито въ Персіи и въ Венгріи, а внутри Турціи вездѣ мятежъ, и не осталось половины жителей. — Достойны замѣчанія и слѣдующія мѣста наказа, даннаго Папою Легату: «Мы слышали, что Цари любятъ хвалиться своимъ мнимымъ происхожденіемъ отъ древнихъ Римскихъ Императоровъ и даютъ себѣ пышныя титла: изъясни Боярамъ Московскимъ, что степени въ достоинствѣ или въ величіи Государей должны быть утверждены нами, и въ примѣръ наименуй Королей Польскихъ и

Г. 1592—1597. Богемскихъ, обязанныхъ вѣнцемъ Первосвятителю Всемірной Церкви. Старайся впечатлѣть въ ихъ души благоговѣніе ко Главѣ Христіанъ, мирныхъ и счастливыхъ нашею духовною властію; доказывая, что истинная Христова Церковь въ Римѣ, а не въ Константинополѣ, гдѣ невѣрные Султаны торгуютъ саномъ рабовъ-Патріарховъ, чуждыхъ благодати Св. Духа; что зависѣть отъ мнимыхъ Пастырей Византійскихъ есть зависѣть отъ враговъ Спасителя, и что Россія знаменитая достойна лучшей доли. Тебѣ, мужу ученому, извѣстно несогласіе въ Догматахъ Римской и Греческой Вѣры, убѣждай Россіянъ въ истинѣ нашего Православія, сильно, но осторожно, тѣмъ осторожнѣе, что они весьма любятъ точность (^[321]), и что ты, говоря ихъ собственнымъ языкомъ, не можешь извиниться невѣдѣніемъ истиннаго разума словъ. Но сколько имѣешь и выгодъ предъ всѣми учителями, посланными къ нимъ изъ Рима въ теченіе семи вѣковъ, и незнакомыми ни съ языкомъ, ни съ обычаями Россіи! Если Господь благословитъ подвигъ твой успѣхомъ; если откроешь путь къ соединенію Вѣръ, то сердце наше утѣшится и славою Церкви и спасеніемъ душъ безчисленныхъ.» — Знаемъ, что съ симъ наказомъ Климентовъ Посолъ былъ два раза въ Москвѣ (въ 1595 и 1597 году), но не знаемъ его переговоровъ, которые впрочемъ не имѣли важныхъ слѣдствій, уменьшивъ, какъ вѣроятно, надежду Рима на государственный и церковный союзъ съ Россіею, по крайней мѣрѣ до времени.

Обѣщая Императору, безъ сомнѣнія и Папѣ, вѣрнаго сподвижника въ Шахѣ Персидскомъ, мы дѣйствительно могли сдержать слово, возобновивъ съ нимъ дружелюбную связь. Дружество Ѳеодора съ Шахомъ. Уже сей знаменитый Шахъ, Аббасъ, готовился къ дѣламъ славы, которыя доставили ему въ лѣтописяхъ имя Великаго; наслѣдовавъ Державу разстроенную слабостію Тамаса и Годабенда, возмущаемую кознями Удѣльныхъ Хановъ, стѣсненную завоеваніями Турковъ, хотѣлъ единственно временнаго мира съ послѣдними, чтобы утвердиться на престолѣ и смирить внутреннихъ мятежниковъ; старался узнать взаимныя отношенія Государствъ, самыхъ дальнихъ, и привѣтствуя за морями добраго союзника въ Королѣ Испанскомъ (^[322]), видѣлъ еще надежнѣйшаго въ сильномъ Монархѣ Россійскомъ, коего владѣнія уже сходились съ

Г. 1592—1597. Персидкими и съ Оттоманскими: новый Посолъ Шаховъ (въ 1593 году), Ази Хосревъ, вручивъ Царю ласковое письмо Аббасово, всего болѣе льстилъ Правителю, въ тайныхъ съ нимъ бесѣдахъ, пышными выраженіями восточными, говоря ему: «ты единою рукою держишь землю Русскую, а другую возложи съ любовію на моего Шаха, и навѣки утверди братство между имъ и Царемъ» (^[323]). Борисъ отвѣчалъ скромно: «я только исполняю волю Самодержца; гдѣ его слово, тамъ моя голова» — но взялся быть ревностнымъ ходатаемъ за Шаха. Изъясняя Годунову, что перемиріе, заключенное Персіею съ Турками, есть одна хитрость воинская, Посолъ сказалъ: «Чтобы усыпить ихъ, Шахъ далъ имъ своего шестилѣтняго племянника въ аманаты — или въ жертву: пусть они зарѣжутъ младенца при первомъ блескѣ нашей сабли! Тѣмъ лучше: ибо грозный Аббасъ не любитъ ни племянниковъ, ни братьевъ, готовя для нихъ вѣчный покой въ могилѣ или мракъ ослѣпленія въ темницѣ». Ази не клеветалъ на Шаха; но сей безжалостный истребитель единокровныхъ умѣлъ явить себя великимъ Монархомъ въ глазахъ Посла Ѳеодорова, Князя Андрея Звенигородскаго, коему надлежало узнать всѣ обстоятельства Персіи и замыслы Аббасовы. Князь Андрей (въ 1594 году) ѣхалъ чрезъ Гилянь, уже подвластную Шаху, который выгналъ ея Царя, Ахмета, обвиняемаго имъ въ вѣроломствѣ (^[324]). Вездѣ тишина и порядокъ доказывали неусыпную дѣятельность государственной власти; вездѣ честили Посла, какъ вѣстника Ѳеодоровой дружбы къ Шаху. Аббасъ принялъ его въ Кашанѣ (^[325]), окруженный блестящимъ Дворомъ, Царевичами и Вельможами, имѣя на бедрѣ осыпанную алмазами саблю, а подлѣ себя лукъ и стрѣлу; далъ ему руку, не предлагая цѣловать ноги своей; изъявлялъ живѣйшее удовольствіе; славилъ Царя и Годунова. Пиры и забавы предшествовали дѣламъ: днемъ гулянья въ садахъ, музыка, пляски, игры воинскія (въ коихъ самъ Аббасъ оказывалъ рѣдкое искусство, носясь вихремъ на борзомъ аргамакъ своемъ и пуская стрѣлы въ цѣль); ввечеру потѣшные огни, яркое освѣщеніе садовъ, водометовъ, площади, красивыхъ лавокъ, гдѣ толпилось множество людей, и гдѣ раскладывались драгоцѣнности Азіятскія для прельщенія глазъ. Шахъ хвалился войскомъ,

Г. 1592—1597. цвѣтущимъ состояніемъ художествъ и торговли, пышностію, великолѣпіемъ, и показывая Князю Звенигородскому свои новыя палаты, говорилъ: «ни отецъ, ни дѣдъ мой не имѣли такихъ.» Показывалъ ему и всѣ свои рѣдкія сокровища: желтый яхонтъ, вѣсомъ во 100 золотниковъ, назначенный имъ въ даръ Царю, богатое сѣдло Тамерланово, латы и шлемы работы Персидской (^[326]). За обѣдомъ, сидя съ нимъ рядомъ, Шахъ сказалъ: «Видишь ли Посла Индѣйскаго, сидящаго здѣсь ниже тебя? Монархъ его, Джеладдинъ Айберъ, владѣетъ странами неизмѣримыми, едва ли не двумя третями населеннаго міра, но я уважаю твоего Царя еще болѣе». Начавъ бесѣдовать съ Княземъ Андреемъ о дѣлахъ, Аббасъ удостовѣрялъ его въ твердомъ намѣреніи изгнать ненавистныхъ Оттомановъ изъ западныхъ областей Персіи, но прежде отнять Хоросанъ у Царя Бухарскаго Абдулы, который овладѣлъ имъ въ Годабендово несчастное время и завоевалъ Хиву. «Я живу одною мыслію», говорилъ Аббасъ: «возстановить цѣлость и знаменитость древней Персіи. Имѣю 40, 000 всадниковъ, 30, 000 пѣшихъ воиновъ, 6000 стрѣльцевъ съ огненнымъ боемъ; смирю ближайшаго недруга, а послѣ и Султана: даю въ томъ клятву, довольствуясь искреннимъ обѣщаніемъ Государя Московскаго содѣйствовать, когда настанетъ время, успѣху сего великаго подвига, да раздѣлимъ славу и выгоду онаго!» Аббасъ соглашался (^[327]) вступить въ сношеніе съ Австріею чрезъ Москву (гдѣ Посолъ его видѣлся съ Рудольфовымъ); безспорно уступалъ намъ Иверію, но говорилъ: «Царь Александръ обманываетъ Россію, грубитъ мнѣ и тайно платитъ дань Султану.» Сынъ Александровъ, Константинъ, находясь аманатомъ въ Персіи, волею или неволею принялъ тамъ Вѣру Магометанскую и женился на Мусульманкѣ: Шахъ въ угодность Ѳеодору отпускалъ его въ Москву; но сей юный Князь самъ не захотѣлъ ѣхать туда, сквозь слезы сказавъ нашему Послу: «моя судьба умереть здѣсь въ честномъ рабствѣ!» Чтобы доказать отмѣнную дружбу къ Россіи, Аббасъ пріѣхалъ самъ нечаянно въ гости къ Князю Звенигородскому съ изгнанникомъ, Царемъ Хивинскимъ, Азимомъ, и съ первымъ своимъ Министромъ, Фергатъ-Ханомъ, пилъ у него вино и медъ (любя часто быть навеселѣ,

Г. 1592—1597. вопреки Магомету), внимательно разсматривалъ иконы Богоматери и Св. Николая, и взявъ отъ хозяина въ даръ черную лисью шапку, отдарилъ его щедро прекраснымъ аргамакомъ и образомъ Дѣвы Маріи, писаннымъ на золотѣ въ Персіи съ Фряжской иконы, которая была прислана Шаху изъ Ормуса (^[328]). Въ подтвержденіе всего сказаннаго Андрею Звенигородскому, Аббасъ послалъ съ нимъ въ Москву одного изъ Вельможъ своихъ, Кулыя; а Ѳеодоръ къ Шаху Князя Василья Тюфякина (^[329]) съ образцовою договорною грамотою, въ томъ смыслѣ, чтобы имъ быть вѣрными союзниками и братьями, общими силами выгнать Турковъ изъ земель Каспійскихъ, Россіи взять Дербентъ съ Бакою, Персіи Ширванскую область. Но Тюфякинъ и Дьякъ его умерли на пути: о чемъ долго не знали въ Москвѣ, и сношенія съ Аббасомъ, занятымъ тогда счастливою для него войною Бухарскою, прервалися до новаго царствованія въ Россіи.

Походъ на Шавкала. По крайней мѣрѣ Шахъ уступилъ намъ Иверію: до времени не споря объ ней съ Султаномъ явно, Ѳеодоръ хотѣлъ утвердить свое право на имя ея верховнаго Властителя усмиреніемъ жестокаго врага Александрова, Шавкала, и еще два раза посылалъ на него Воеводъ, Князей Григорія Засѣкина и Андрея Хворостинина: отъ перваго бѣжалъ Шавкалъ въ неприступныя горы; второму надлежало довершить покореніе сей земли Дагестанской, соединиться въ ней съ войскомъ Иверскимъ, съ сыномъ Александровымъ, Юріемъ, и взять ея столицу, Тарки, чтобы отдать ее тестю Юріеву, другому Князю Дагестанскому (^[330]). Князь Хворостининъ пришелъ и взялъ Тарки; но не встрѣтилъ ни сына, ни свата Александрова: ждалъ ихъ тщетно; непрестанно бился съ горными жителями, ежедневно слабѣлъ въ силахъ, и долженъ былъ, разоривъ Тарки, бѣжать назадъ въ Терскую крѣпость: не менѣе трехъ тысячь Россіянъ легло, какъ пишутъ, въ горахъ и дебряхъ. Сей случай могъ быть поставленъ въ вину Александру: Царь изъявилъ ему удивленіе, для чего сынъ и сватъ его не соединились съ нашимъ Воеводою? Александръ извинялся непроходимостію горъ; а Ѳеодоръ благоразумно замѣтилъ ему, что если разбойникъ Шавкалъ находитъ путь въ Иверію, то и войско Иверское могло бы найти путь въ землю Шавкала.

Г. 1592—1597. Однакожь терпѣливая, хладнокровная Политика наша не измѣнилась отъ сей досады, ни отъ скупости Александра въ платежѣ намъ дани: «казна моя истощена» (говорилъ онъ) «свадьбою моей дочери, вышедшей за Князя Дадьянскаго, и многими дарами, коихъ требуютъ отъ меня сильные Цари Мусульманскіе» (^[331]). Узнавъ, что Александръ примирился съ зятемъ своимъ, Симеономъ, будто бы въ услугу Россіи, Царь писалъ къ первому: «вѣрю твоему усердію, и еще болѣе невѣрю, если склонишь Симеона быть нашимъ присяжникомъ». Обманывалъ ли Александръ Россію, какъ сказалъ Шахъ Аббасъ Князю Звенигородскому? Нѣтъ, онъ былъ только слабымъ между сильными: безъ сомнѣнія искренно предпочиталъ власть Россіи власти Оттоманской и Персидской: надѣялся, ободрялся; но видя, что мы не хотимъ или не можемъ прислать въ Иверію войска достаточнаго для обороны ея, хладѣлъ въ усердіи къ намъ; не слагалъ съ себя имени Россійскаго данника, но дѣйствительно платилъ дань Султану (шелкомъ и конями), убѣждая Ѳеодора защитить Иверію хотя со стороны Дагестана, гдѣ Московскіе Воеводы основали тогда новыя крѣпости на берегу Койсы, чтобы стѣснить Шавкала и загладить неудачу Князя Хворостинина.

Сверхъ Иверіи и Князей Черкесскихъ или Кабардинскихъ, подвластныхъ Россіи — сверхъ Ногаевъ, также нашихъ присяжниковъ, хотя и не всегда вѣрныхъ (^[332]) — Ѳеодоръ съ 1595 года объявилъ себя Владыкою и многолюдной Орды Киргизской: Ханъ ея, Тевкель, именуясь Царемъ Казацкимъ и Калмацкимъ, добровольно ему поддался, моля единственно о свободѣ племянника своего, Уразъ-Магмета, взятаго нами вмѣстѣ съ Сибирскимъ Княземъ, Сейдякомъ. Ѳеодоръ обѣщалъ Тевкелю милость, защиту и снарядъ огнестрѣльный; соглашался отпустить къ нему племянника, но требовалъ отъ него сына въ аманаты. Кромѣ чести быть Царемъ Царей, Ѳеодоръ ожидалъ и пользы отъ новаго слуги Россійскаго: нашъ злодѣй, изгнанникъ Сибирскій, Кучюмъ, скитался въ степяхъ Киргизскихъ: мы хотѣли, чтобы Тевкель истребилъ или представилъ его въ Москву и воевалъ Бухарію, ибо Царь ея, Абдула, покровительствовалъ Кучюма и въ своихъ письмахъ грубилъ Ѳеодору. — Такъ Политика наша дѣйствовала въ Азіи, чтобы

Г. 1592—1597. утвердить власть Россіи надъ Востокомъ.

Сношенія съ Даніею и съ Англіею. Въ Европѣ мы сносились еще съ Даніею и съ Англіею: съ первою о границахъ въ Лапландіи, со второю о торговлѣ. Фридерикъ Датскій, желая означить вѣрный предѣлъ нашего и своего владѣнія во глубинѣ Сѣвера, между Колою и Варгавомъ, присылалъ туда чиновника, Керстена Фриза (^[333]); но онъ уѣхалъ назадъ, не хотѣвъ ждать Посла Московскаго, Князя Ивана Борятинскаго. Новый Король, сынъ Фридериковъ, Христіанъ IV, изъявивъ Ѳеодору желаніе быть съ нимъ въ крѣпкой любви, также условился о съѣздѣ Пословъ въ Лапландіи, и также безплодно: Воевода, Князь Семенъ Звенигородскій, и Намѣстникъ Болховскій, Григорій Васильчиковъ, (въ 1592 году) долго жили въ Колѣ и не могли дождаться Христіановыхъ Повѣренныхъ. Съ обѣихъ сторонъ извинялись дальностію и невѣрностію пути, бурями и снѣгами; съ обѣихъ сторонъ узнали по крайней мѣрѣ, отъ старожиловъ Кольскихъ и Варгавскихъ, древнюю межу Норвегіи съ Новогородскою Лопью; велѣли жителямъ прекратить споры, торговать мирно и свободно, впредь до общаго, письменнаго условія между Царемъ и Королемъ. Ѳеодоръ, въ удовольствіе Христіану, далъ слово освободить нѣкоторыхъ плѣнниковъ, взятыхъ Россіянами въ набѣгѣ Датчанъ на Уѣздъ Колмогорскій, и писалъ о томъ къ начальникамъ Астрахани, Терской крѣпости и Сибири, куда ссылались военоплѣнные. Однимъ словомъ, Данія снова искала нашей дружбы, уже не мысля препятствовать морской торговлѣ Россіи съ Англіею.

Сія важная торговля едва было не прервалася отъ взаимныхъ досадъ Англійскаго и нашего Правительства. Мы жаловались на обманы Лондонскихъ купцевъ и требовали съ нихъ около полумилліона нынѣшнихъ рублей (^[334]), взятыхъ ими въ долгъ изъ Царской казны, у Годунова, у Бояръ и Дворянъ; а купцы запирались въ семъ долгѣ, слагали его другъ на друга, и жаловались на притѣсненія. Царь(въ 1588 году) вторично посылалъ Бекмана въ Лондонъ для объясненія съ Елисаветою, которая долго не могла видѣть его, оплакивая смерть человѣка, нѣкогда милаго ея сердцу: Графа Лейстера; наконецъ приняла толмача Россійскаго съ великою милостію: отошла съ нимъ въ уголъ

Г. 1592—1597. комнаты и бесѣдовала тихо; пеняла ему безъ гнѣва, что онъ, года за четыре передъ тѣмъ гулявъ и бесѣдовавъ съ нею въ саду, будто бы въ донесеніи къ Царю назвалъ сіе увеселительное мѣсто низкимъ именемъ огорода; спрашивала о здоровьѣ Годунова; увѣряла, что все сдѣлаетъ изъ дружбы къ Ѳеодору, но объявила новыя требованія, съ коими пріѣхалъ въ Москву Докторъ Флетчеръ. Сей болѣе ученый, нежели знатный Посланникъ именемъ Елисаветы предложилъ нашей Думѣ слѣдующія статьи:

«Королева желала бы заключить тѣсный союзъ съ Царемъ; но Океанъ между ими: дальность, препятствуя государственному союзу, не мѣшаетъ однакожь любви сердечной: такъ отецъ Ѳеодоровъ, Государь славный и мудрый, всегда являлъ себя истиннымъ братомъ Елисаветы, которая хочетъ быть нѣжною сестрою и Великаго сына его. Сія любовь, хотя и безкорыстная, питается частыми сношеніями Вѣнценосцевъ о дѣлахъ купеческихъ: если гостей Англійскихъ не будетъ въ Россіи, то Королева и не услышитъ о Царѣ; а долговременная безвѣстность не охладитъ ли взаимнаго дружества?

«Для утвержденія сей, ея сердцу пріятной связи, Королева молитъ Царя, чтобы онъ указалъ: 1) основательнѣе разсмотрѣть дѣло о сомнительномъ долгѣ купцевъ Лондонскихъ; 2) судить ихъ только Великому Боярину Годунову, благотворителю Англичанъ; 3) давать имъ, какъ было въ царствованіе Іоанново, свободный путь изъ Москвы въ Бухарію, въ Шамаху и въ Персію, безъ задержанія и безъ всякаго осмотра товаровъ въ Казани и въ Астрахани; 4) Царскимъ сановникамъ но брать у нихъ ничего силою, безъ платежа денегъ; 5) отмѣнить всякую заповѣдь въ товарахъ, покупаемыхъ Англичанами въ Россіи; 6) способствовать имъ въ отысканіи земли Китайской, давать вожатыхъ, суда и лошадей на всѣхъ дорогахъ; 7) безъ писменнаго вида отъ Елисаветы не пускать никакихъ гостей въ пристани между Варгавомъ и Двинскимъ устьемъ, ни въ Новгородъ (^[335]); 8) денежнымъ Россійскимъ мастерамъ безпошлинно переливать ефимки для купцевъ Лондонскихъ; 9) ни въ какихъ преступленіяхъ не пытать Англичанъ, но отсылать къ ихъ Старостѣ или Прикащику, или въ Англію для казни; 10) никого изъ нихъ не безпокоить въ разсужденіи

Г. 1592—1597. Вѣры. — Симъ докажетъ Царь любовь къ Елисаветѣ».

Бояре написали въ отвѣтъ: «Государь вашъ, благодаря Королеву за доброе къ нему расположеніе, самъ искренно желаетъ ея дружбы, подобно своему Великому родителю; но не можетъ согласиться съ тѣмъ, чтобы взаимная любовь Вѣнценосцевъ питалась дѣлами купечества, и чтобы безъ торговли они уже не имѣли средствъ сноситься другъ съ другомъ. Такія выраженія непристойны (^[336]). Царь хочетъ жить въ братствѣ съ знаменитыми Монархами, съ Султаномъ, Императоромъ, Королями Испанскимъ, Французскимъ, съ Елисаветою и со всѣми, не для выгоды купцевъ, а для своего обычая государственнаго. Въ удовольствіе Елисаветѣ онъ жаловалъ гостей Лондонскихъ, которые, забывъ его милости, начали жить обманомъ, не платить долговъ, ѣздить тайно въ другія земли какъ лазутчики, въ письмахъ злословить Россію, преграждать путь иноземнымъ кораблямъ къ Двинскому устью — однимъ словомъ, заслуживали казнь по уставамъ всѣхъ Государствъ; но Царь, изъ уваженія къ Королевѣ, щадилъ преступниковъ, и писалъ къ ней о дѣлахъ ихъ; щадитъ и теперь: се его воля!

«1) Хотя долгъ купцевъ Лондонскихъ ни мало не сомнителенъ; хотя сіе дѣло было уже основательно разсмотрѣно въ Царскомъ Совѣтѣ: но Государь изъ великодушія уступаетъ имъ половину, требуя, чтобы они немедленно заплатили 12 тысячь рублей (^[337]). — 2) Непристойно самому Великому, Ближнему Боярину и шурину Царскому судить купцевъ: ему ввѣрено Государство; безъ его вѣдома ничего не дѣлается: но судить Англичанъ будутъ люди Приказные, а ему только докладывать. — 3) Изъ особенной любви къ сестрѣ своей, Елисаветѣ, Государь дозволяетъ Англичанамъ ѣздить чрезъ Россію въ Бухарію и въ Персію, не платя пошлины съ товаровъ, хотя другимъ иноземцамъ и не велѣно ни за версту ѣздить далѣе Москвы. — 4) Онъ не терпитъ, чтобы въ его землѣ силою отнимали чужую собственность, у кого бы то ни было. — 5) Завѣта нѣтъ и не будетъ для гостей Лондонскихъ въ покупкѣ нашихъ товаровъ, кромѣ воска, вымѣниваемаго иноземцами въ Россіи единственно на ямчугу, или на зелье и сѣру (^[338]). — 6) Невозможно Царю пускать иноземцевъ

Г. 1592—1597. чрезъ Россію для отысканія другихъ Государствъ. —7) Удивительно, что Королева снова объявляетъ требованіе столь неблагоразумное и недружелюбное: мы сказали и повторяемъ, что въ угодность Англіи не затворимъ своихъ пристаней и не измѣнимъ нашего закона въ торговлѣ: свободы. — 8) Англичане вольны дѣлать деньги, платя извѣстную пошлину, какъ и Россіяне. — 9) Никакихъ чужестранцевъ не пытаютъ въ Россіи: Англичанъ же, обвиняемыхъ въ самыхъ тяжкихъ преступленіяхъ, отдаютъ ихъ Старостамъ. — 10) До Вѣры нѣтъ и дѣла Государю нашему: всякой мирно и спокойно живетъ въ своей, какъ всегда у насъ бывало и будетъ».

Посолъ, еще не довольный сими отвѣтами на каждую статью его бумаги, требовалъ свиданія съ Годуновымъ, и писалъ къ нему: «Мужъ Свѣтлѣйшій! Королева велѣла мнѣ бить тебѣ челомъ отъ сердца. Она знаетъ благоволеніе твое къ ея народу и любитъ тебя болѣе всѣхъ Государей Христіанскихъ. Не смѣю докучать тому, на комъ лежитъ все Царство; но возрадуюся душею, если дашь мнѣ видѣть пресвѣтлыя очи твои: ибо ты честь и слава Россіи» (^[339]). Не взирая на лесть, Флетчеръ не имѣлъ совершеннаго успѣха, и въ новой жалованной грамотѣ, данной тогда Лондонскимъ купцамъ, упоминается о пошлинахъ, хотя и легкихъ (^[340]). Годуновъ не взялъ и даровъ Королевы: «для того» (писалъ онъ къ Елисаветѣ) «что ты, какъ бы въ знакъ неуваженія къ Великому Царю, прислала ему въ даръ мелкія золотыя монеты». Къ сильнѣйшему негодованію нашего Двора, явился въ Москвѣ новымъ Посланникомъ отъ Елисаветы Іеронимъ Горсей, нѣкогда любимый Іоанномъ и Борисомъ, но въ 1588 году изгнанный изъ Россіи за умыселъ препятствовать торговлѣ Нѣмцевъ въ Архангельскѣ (^[341]): Царь не хотѣлъ видѣть его, ни Правитель; а Королева писала къ Борису, что она не узнаетъ въ немъ своего бывшаго друга; что Англичане, гонимые Андреемъ Щелкаловымъ, уже не находятъ заступника въ Россіи и должны навсегда оставить ее. Сія угроза, можетъ быть, произвела дѣйствіе: ибо Годуновъ зналъ всю пользу Англійской торговли для Россіи, для нашего обогащенія и самаго гражданскаго образованія; зналъ, что Іоаннъ III уже не могъ исправить своей ошибки, чрезмѣрною строгостію выгнавъ

Г. 1592—1597. купцевъ Ганзейскихъ изъ Новагорода. Годуновъ же, какъ увѣряютъ (^[342]), любилъ Англичанъ болѣе всѣхъ иныхъ Европейцевъ, особенно уважая хитрую Елисавету, которая, жалуясь и грозя, не преставала изъявлять дружество къ Ѳеодору и въ доказательство того запретила книгу, изданную (въ 1591 году) Флетчеромъ о Россіи, оскорбительную для Царя и писанную вообще съ нелюбовію къ нашему отечеству (^[343]). Можетъ быть, и смерть знаменитаго Царскаго сановника, ненавистнаго Англичанамъ, благопріятствовала ихъ успѣху: около 1595 года (^[344]) не стало Ближняго, Великаго Дьяка, Андрея Щелкалова (главнаго дѣльца Россіи въ теченіе двадцати пяти лѣтъ, угоднаго Іоанну и Борису отличными способностями, умомъ гибкимъ и лукавымъ, совѣстію неупрямою, смѣсію достохвальныхъ и злыхъ качествъ, нужною для слуги такихъ Властителей); а въ началѣ 1596 года Елисавета уже благодарила Царя за добродѣтельную любовь къ ней, за новую милостивую грамоту, данную имъ Лондонскому купечеству съ правомъ вольной, неограниченной, безпошлинной торговли во всей Россіи (^[345]), хваля мудрость нашей Государственной Думы (въ коей Василій Щелкаловъ занялъ мѣсто брата своего, Андрея, называясь съ сего времени Ближнимъ Дьякомъ и Печатникомъ), Елисавета въ другомъ письмѣ къ Годунову опровергала клевету, для нее чувствительную, изъясняясь такими словами: «Ты, истинный благодѣтель Англичанъ въ Россіи, единственный виновникъ правъ и выгодъ, данныхъ имъ Царемъ, тайно извѣстилъ меня, что Послы Императора и Папы, будучи въ Москвѣ, вымыслили гнусную ложь о моемъ мнимомъ союзѣ съ Турками противъ Державъ Христіанскихъ; ты не вѣрилъ ей — и не вѣрь. Нѣтъ, я чиста предъ Богомъ и въ совѣсти, всегда искренно желавъ добра Христіанству. Спросите у Короля Польскаго, кто доставилъ ему миръ съ Султаномъ? Англія. Спросите у самого Императора, не старалась ли я удалить бѣдствіе войны отъ его Державы? Онъ благодарилъ меня, но хотѣлъ войны: теперь жалѣетъ о томъ, къ несчастію поздно! Сановникъ мой живетъ въ Константинополѣ единственно для выгодъ нашей торговли и для освобожденія Христіанскихъ узниковъ. — Папа ненавидитъ меня за Короля Испанскаго, непримиримаго врага

Г. 1592—1597. Англіи, сильнаго флотами и богатствами обѣихъ Индій, но смиреннаго мною въ глазахъ всей Западной Европы. Надѣюсь и впредь на милость Божію, которою да благоденствуетъ и Россія!»

Таковы были послѣднія дѣйствія Ѳеодоровой внѣшней Политики, ознаменованныя умомъ Годунова. Изъ дѣлъ внутреннихъ сего времени достопамятно слѣдующее:

Законъ объ укрѣпленіи крестьянъ и слугъ. Мы знаемъ, что крестьяне искони имѣли въ Россіи гражданскую свободу, но безъ собственности недвижимой: свободу въ назначенный закономъ срокъ (^[346]) переходить съ мѣста на мѣсто, отъ владѣльца къ владѣльцу, съ условіемъ обработывать часть земли для себя, другую для господина, или платить ему оброкъ. Правитель видѣлъ невыгоды сего перехода, который часто обманывалъ надежду земледѣльцевъ сыскать господина лучшаго, не давалъ имъ обживаться, привыкать къ мѣсту и къ людямъ для успѣховъ хозяйства, для духа общественнаго, — умножалъ число бродягъ и бѣдность: пустѣли села и деревни, оставляемыя кочевыми жителями (^[347]); домы обитаемые, или хижины, падали отъ нерадѣнія хозяевъ временныхъ. Правитель хвалился льготою, данною имъ состоянію земледѣльцевъ въ отчинахъ Царскихъ и, можетъ быть, въ его собственныхъ (^[348]): безъ сомнѣнія желая добра не только владѣльцамъ, но и работникамъ сельскимъ — желая утвердить между ими союзъ неизмѣнный, какъ бы семейственный, основанный на единствѣ выгодъ, на благосостояніи общемъ, нераздѣльномъ — онъ въ 1592 или въ 1593 году (^[349]) закономъ уничтожилъ свободный переходъ крестьянъ изъ волости въ волость, изъ села въ село, и навѣки укрѣпилъ ихъ за господами. Чтожь было слѣдствіемъ? негодованіе знатной части народа и многихъ владѣльцевъ богатыхъ. Крестьяне жалѣли о древней свободѣ, хотя и часто бродили съ нею бездомками отъ юныхъ лѣтъ до гроба, хотя и не спасались ея правомъ отъ насилія господъ временныхъ (^[350]), безжалостныхъ къ людямъ, для нихъ непрочнымъ; а богатые владѣльцы, имѣя не мало земель пустыхъ, лишались выгоды населять оныя хлѣбопашцами вольными, коихъ они сманивали отъ другихъ вотчинниковъ или помѣщиковъ (^[351]). Тѣмъ усерднѣе могли благодарить Годунова владѣльцы менѣе избыточные, ибо уже не страшились

Г. 1592—1597. запустѣнія ни деревень, ни полей своихъ отъ ухода жителей и работниковъ. —Далѣе откроется, что Законодатель благонамѣренный, предвидѣвъ, вѣроятно, удовольствіе однихъ и неудовольствіе другихъ, не предвидѣлъ однакожь всѣхъ важныхъ слѣдствій сего новаго устава, дополненнаго указомъ 1597 года о непремѣнномъ возвращеніи бѣглыхъ крестьянъ, съ женами, съ дѣтьми и со всѣмъ имѣніемъ, господамъ ихъ, отъ коихъ они ушли въ теченіе послѣднихъ пяти лѣть, избывая крѣпостной неволи (^[352]). — Тогда же вышелъ указъ, чтобы всѣ Бояре, Князья, Дворяне, люди воинскіе, Приказные и торговые явили крѣпости на своихъ холопей, имъ служащихъ или бѣглыхъ, для записанія ихъ въ книги Приказа Холопьяго, коему велѣно было дать господамъ кабалы и на людей вольныхъ, если сіи люди служили имъ не менѣе шести мѣсяцевъ; то есть, законодатель желалъ угодить господамъ, не боясь оскорбить бѣдныхъ слугъ, ни справедливости: но подтвердилъ вѣчную свободу отпущениковъ съ женами и съ дѣтьми обоего пола.

Новая крѣпость въ Смоленскѣ. Защитивъ Югъ Россіи новыми твердынями, Борисъ для безопасности нашей границы Литовской въ 1596 году основалъ каменную крѣпость въ Смоленскѣ, куда онъ самъ ѣздилъ, чтобы назначить мѣста для рвовъ, стѣнъ и башенъ. Сіе путешествіе имѣло и цѣль иную: Борисъ хотѣлъ плѣнить жителей Западной Россіи своею милостію; вездѣ останавливался, въ городахъ и селахъ; снисходительно удовлетворялъ жалобамъ, раздавалъ деньги бѣднымъ, угощалъ богатыхъ. Возвратясь въ Москву, Правитель сказалъ Царю, что Смоленскъ будетъ ожерельемъ Россіи. «Но въ семъ ожерельѣ» (возразилъ ему Князь Трубецкій) «могутъ завестися насѣкомые, коихъ мы не скоро выживемъ» (^[353]): слово достопамятное! говоритъ Лѣтописецъ: оно сбылося: ибо Смоленскъ, нами укрѣпленный, сдѣлался твердынею Литвы. — Ѳеодоръ послалъ туда каменщиковъ изо всѣхъ городовъ, ближнихъ и дальнихъ. Строеніе кончилось въ 1600 году.

Москва украсилась зданіями прочными. Въ 1595 году, въ отсутствіе Ѳеодора, ѣздившаго въ Боровскую Ѳбитель Св. Пафнутія, сгорѣлъ весь Китай-городъ: чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ возсталъ изъ пепла съ новыми каменными Лавками и домами (^[354]), но едва-было снова не

Г. 1592—1597. сдѣлался жертвою огня и злодѣйства, которое изумило Москвитянъ своею безбожною дерзостію. Нашлись изверги, и люди чиновные: Князь Василій Щепинъ, Дворяне Лебедевъ, два Байкова, отецъ съ сыномъ, и другіе; тайно условились зажечь столицу, ночью, въ разныхъ мѣстахъ, и въ общемъ смятеніи расхитить богатую казну, хранимую у церкви Василія Блаженнаго (^[355]). Зажигальщики. Къ счастію, Правительство узнало о семъ заговорѣ; схватили злодѣевъ и казнили: Князю Щепину и Байковымъ отсѣкли головы на лобномъ мѣстѣ; иныхъ повѣсили или на всю жизнь заключили. Сія казнь произвела сильное впечатлѣніе въ Московскомъ народѣ, уже отвыкавшемъ отъ зрѣлищъ кровопролитія: гнушаясь адскимъ умысломъ, онъ живо чувствовалъ спасительный ужасъ законовъ для обузданія преступниковъ.

Ревностная, благотворная дѣятельность верховной власти оказывалась въ разныхъ бѣдственныхъ случаяхъ. Многіе города, опустошенные пожарами, были вновь выстроены иждивеніемъ Царскимъ (^[356]); гдѣ не родился хлѣбъ, туда немедленно доставляли его изъ мѣстъ изобильныхъ; Моръ. во время заразительныхъ болѣзней учреждались заставы: лѣтописи около 1595 года упоминаютъ о сильномъ морѣ во Псковѣ, гдѣ осталось такъ мало жителей, что Царь велѣлъ перевести туда мѣщанъ изъ другихъ городовъ. — Внутреннее спокойствіе Россіи было нарушено впаденіемъ Крымскихъ разбойниковъ въ области Мещерскую, Козельскую, Воротынскую и Перемышльскую: Калужскій Воевода, Михайло Безнинъ, встрѣтился съ ними на берегахъ Высы и побилъ ихъ на голову (^[357]).

Дворъ Царскій. Дворъ Московскій отличался благолѣпіемъ. Не одни любимцы Державнаго, какъ бывало въ грозные дни Іоанновы, но всѣ Бояре и мужи государственные ежедневно, утромъ и ввечеру (^[358]), собирались въ Кремлевскихъ палатахъ, видѣть Царя и съ нимъ молиться, засѣдать въ Думѣ (три раза въ недѣлю, кромѣ чрезвычайныхъ надобностей: въ Понедѣльникъ, въ Среду и въ Пятницу, отъ семи часовъ утра до десяти и болѣе), или принимать иноземныхъ Пословъ, или только бесѣдовать другъ съ другомъ. Обѣдать, ужинать возвращались домой, кромѣ двухъ или трехъ Вельможъ, изрѣдка приглашаемыхъ къ столу Царскому (^[359]): ибо Ѳеодоръ, слабый и недужный, отмѣнилъ

Г. 1592—1597. утомительныя, многолюдныя трапезы временъ своего отца, дѣда и прадѣда; рѣдко обѣдалъ и съ Послами. Пышность Двора его увеличивало присутствіе нѣкоторыхъ знаменитыхъ изгнанниковъ Азіи и Европы: Царевичь Хивинскій, Господари Молдавскій (Стефанъ и Димитрій), сыновья Волошскаго, родственникъ Императоровъ Византійскихъ, Мануилъ Мускополовичь, Селунскій Вельможа Димитрій, и множество благородныхъ Грековъ являлись у трона Ѳеодорова, вмѣстѣ съ другими чиновными иноземцами, которые искали службы въ Россіи. — Предъ дворцемъ стояло обыкновенно 250 Стрѣльцевъ, съ заряженными пищалями, съ фитилями горящими. Внутреннею стражею палатъ Кремлевскихъ были 200 знатнѣйшихъ Дѣтей Боярскихъ, называемыхъ Жильцами: они, смѣняясь, ночевали всегда въ третьей комнатѣ отъ спальни Государевой, а въ первой и второй ближніе царедворцы, Постельничій и товарищи его, называемые Спальниками; каждую дверь стерегъ истопникъ, зная, кто имѣлъ право входить въ оную. Все было устроено для порядка и важности (^[360])

Ослѣпленіе Царя Симеона. Приближаясь къ мѣтѣ, Годуновъ болѣе и болѣе старался обольщать людей наружностію государственныхъ и человѣческихъ добродѣтелей; но, буде преданіе не ложно, еще умножилъ свои тайныя злодѣянія новымъ. Такъ называемый Царь и Великій Князь Тверскій Симеонъ, женатый на сестрѣ Боярина Ѳедора Мстиславскаго, снискавъ милость Іоаннову вѣрною службою и принятіемъ Христіанскаго Закона, имѣвъ въ Твери пышный Дворъ и власть Намѣстника съ какими-то правами Удѣльнаго Князя (^[361]), долженъ былъ въ царствованіе Ѳеодорово выѣхать оттуда и жить уединенно въ селѣ своемъ Кушалинѣ. Не знаменитый ни разумомъ, ни мужествомъ, онъ слылъ однакожь благочестивымъ, смиреннымъ въ счастіи, великодушнымъ въ ссылкѣ, и казался опаснымъ Правителю, нося громкое имя Царское и будучи зятемъ перваго родоваго Вельможи. Борисъ въ знакъ ласки прислалъ къ нему, на имянины, вина Испанскаго: Симеонъ выпилъ кубокъ, желая здравія Царю, и чрезъ нѣсколько дней ослѣпъ, будто бы отъ ядовитаго зелія, смѣшеннаго съ симъ виномъ: такъ говоритъ Лѣтописецъ; такъ говорилъ и самъ несчастный Симеонъ Французу Маржерету. По крайней мѣрѣ сіе ослѣпленіе

Г. 1592—1597. могло быть полезно для Бориса: ибо государственныя бумаги слѣдующихъ временъ Россіи доказываютъ, что мысль возложить вѣнецъ Мономаховъ на голову Татарина не всѣмъ Россіянамъ казалась тогда нелѣпою (^[362]).

Обратимъ взоръ, въ послѣдній разъ, на самого Ѳеодора. И въ цвѣтущей юности не имѣвъ иной важной мысли, кромѣ спасенія души, онъ въ сіе время еще менѣе заботился о мірѣ и Царствѣ; ходилъ и ѣздилъ изъ Обители въ Обитель, благотворилъ нищимъ и Духовенству, особенно Греческимъ Монахамъ, Іерусалимскимъ, Пелопоннесскимъ и другимъ, которые приносили къ намъ драгоцѣнности святыни (однѣ не расхищенныя Турками!): кресты, иконы, мощи. Святители Греческіе въ Москвѣ. Многіе изъ сихъ бѣдныхъ изгнанниковъ оставались въ Россіи: Кипрскій Архіепископъ Игнатій жилъ въ Москвѣ; Арсеній Элассонскій, бывъ у насъ вмѣстѣ съ Патріархомъ Іереміею, возвратился и начальствовалъ надъ Суздальскою Епархіею. — Разрушеніе Печерской Обители. Ѳеодоръ съ радостію свѣдалъ о явленіи въ Угличѣ нетлѣнныхъ мощей (^[363]) Князя Романа Владиміровича (внука Константинова), и душевно оскорбился бѣдствіемъ знаменитой Обители Печерской Нижегородской, гдѣ спасались нѣкогда Угодники Божіи, Діонисій Суздальскій, ученикъ его Евфимій и Макарій Желтоводскій или Унженскій (^[364]): гора, подъ которою стоялъ монастырь, вдругъ съ трескомъ и колебаніемъ двинулась къ Волгѣ, засыпала и разрушила церковь, келліи, ограду. Сія гибель мѣста Святаго поразила воображеніе людей суевѣрныхъ и названа въ лѣтописи великимъ знаменіемъ того, что ожидало Россію, — чего ожидалъ и Ѳеодоръ, замѣтно слабѣя здравіемъ. Пишутъ, что онъ (въ 1596 году) торжественно перекладывая мощи Алексія Митрополита въ новую серебрянную раку, велѣлъ Годунову взять ихъ въ руки, и взирая на него съ печальнымъ умиленіемъ, сказалъ: «Осязай святыню, Правитель народа Христіанскаго! Слово Ѳеодорово Годунову. Управляй имъ и впредь съ ревностію. Ты достигнешь желаемаго: но все суета и мигъ на землѣ» (^[365])! Ѳеодоръ предчувствовалъ близкій конецъ свой и часъ насталъ.

Нѣтъ, не вѣримъ преданію ужасному, что Годуновъ будто бы ускорилъ сей часъ отравою (^[366]). Лѣтописцы достовѣрнѣйшіе молчатъ о томъ, съ праведнымъ омерзѣніемъ изобличая всѣ иныя злодѣйства Борисовы. Признательность

смиряетъ и льва яростнаго (^[367]); но если ни святость Вѣнценосца, ни святость благотворителя не могли остановить изверга, то онъ еще могъ бы остановиться, видя въ бренномъ Ѳеодорѣ явную жертву скорой естественной смерти, и между тѣмъ властвуя, и ежедневно утверждая власть свою какъ неотъемлемое достояніе.... Но Исторія не скрываетъ и клеветы, преступленіями заслуженной.

Г. 1598. Кончина Ѳеодорова. Въ концѣ 1597 года Ѳеодоръ впалъ въ тяжкую болѣзнь (^[368]); 6 Генваря открылись въ немъ явные признаки близкой смерти, къ ужасу столицы. Народъ любилъ Ѳеодора, какъ Ангела земнаго, озареннаго лучами святости, и приписывалъ дѣйствію его ревностныхъ молитвъ благосостояніе отечества; любилъ съ умиленіемъ, какъ послѣдняго Царя Мономаховой крови — и когда въ отверстыхъ храмахъ еще съ надеждою просилъ Бога объ исцѣленіи Государя добраго, тогда Патріархъ, Вельможи, сановники, уже не имѣя надежды, съ искреннимъ сокрушеніемъ сердца предстояли одру болящаго, въ ожиданіи послѣдняго дѣйствія Ѳеодоровой Самодержавной власти: завѣщанія о судьбѣ Россіи сиротѣющей. Но какъ въ теченіе жизни, такъ и при концѣ ея, Ѳеодоръ не имѣлъ иной воли, кромѣ Борисовой; и въ сей великій часъ не измѣнилъ своей безпредѣльной довѣренности къ наставнику: лишаясь зрѣнія и слуха, еще устремлялъ темнѣющій взоръ на Годунова и съ усиліемъ внималъ его шептаніямъ, чтобы сдѣлать ему угодное. Безмолвствовали Бояре: Первосвятитель Іовъ дрожащимъ голосомъ сказалъ: «Свѣтъ въ очахъ нашихъ меркнетъ; праведный отходитъ къ Богу.... Государь! кому приказываешь Царство, насъ сирыхъ и свою Царицу?» Ѳеодоръ тихо отвѣтствовалъ: «въ Царствѣ, въ васъ и въ моей Царицѣ воленъ Господь Всевышній.... оставляю грамоту духовную» (^[369]). Сіе завѣщаніе было уже написано: Ѳеодоръ вручалъ державу Иринѣ (^[370]), а душу свою приказывалъ Великому Святителю Іову, двоюродному брату Ѳедору Никитичу Романову-Юрьеву (племяннику Царицы Анастасіи), и Шурину Борису Годунову; то есть, избралъ ихъ быть главными совѣтниками Трона. Онъ хотѣлъ проститься съ нѣжною супругою наединѣ, и говорилъ съ нею безъ земныхъ свидѣтелей (^[371]): сія бесѣда осталась неизвѣстною. Въ 11 часовъ вечера Іовъ помазалъ Царя елеемъ,

Г. 1598. исповѣдалъ и пріобщилъ Святыхъ Таинъ. Въ часъ утра, 7 Генваря, Ѳеодоръ испустилъ духъ, безъ судорогъ и трепета, незамѣтно, какъ бы заснувъ тихо и сладко (^[372]).

Въ сію минуту оцѣпенѣнія, горестію произведеннаго, явилась Царица и пала на тѣло умершаго: ее вынесли въ безпамятствѣ (^[373]). Присяга Царицѣ Иринѣ. Тогда, изъявляя и глубокую скорбь и необыкновенную твердость духа, Годуновъ напомнилъ Боярамъ, что они, уже не имѣя Царя, должны присягнуть Царицѣ: всѣ съ ревностію исполнили сей обрядъ священный, цѣлуя крестъ въ рукахъ Патріарха.... Случай дотолѣ безпримѣрный: ибо мать Іоаннова, Елена, властвовала только именемъ сына младенца: Иринѣ же отдавали скипетръ Мономаховъ со всѣми правами самобытной, неограниченной власти. — На разсвѣтѣ ударили въ большой колоколъ Успенскій, извѣщая народъ о преставленій Ѳеодора, и вопль раздался въ Москвѣ отъ палатъ до хижинъ: каждый домъ, по выраженію современника, былъ домомъ плача. Дворецъ не могъ вмѣстить людей, которые стремились къ одру усопшаго: и знатные и нищіе. Слезы лилися; но и чиновники и граждане, подобно Боярамъ, съ живѣйшимъ усердіемъ клялись въ вѣрности къ любимой Царицѣ-матери, которая еще спасала Россію отъ сиротства совершеннаго. Столица была въ отчаяніи, но спокойна. Дума послала гонцевъ въ области; велѣла затворить пути въ чужія земли до новаго указа и вездѣ строго блюсти тишину.

Тѣло Ѳеодорово вложили въ раку, при самой Иринѣ, которая ужасала всѣхъ изступленіемъ своей неописанной скорби: терзалась, билась; не слушала ни брата, ни Патріарха; изъ устъ ея, обагренныхъ кровію (^[374]), вырывались слова: «я вдовица безчадная .... мною гибнетъ корень Царскій!» Ввечеру отнесли гробъ въ церковь Михаила Архангела Патріархъ, Святители, Бояре и народъ вмѣстѣ; не было различія въ званіяхъ: общая горесть сравняла ихъ. 8 Генваря совершилось погребеніе, достопамятное не великолѣпіемъ, но трогательнымъ безпорядкомъ: захлипаясь отъ слезъ и рыданія, Духовенство прерывало священнодѣйствіе, и лики умолкали; въ воплѣ народномъ никто не могъ слышать пѣнія. Уже не плакала — одна Ирина: ее принесли въ храмъ какъ мертвую. Годуновъ не осушалъ глазъ,

Г. 1598. смотря на злосчастную Царицу, но давалъ всѣ повелѣнія. Отверзли могилу для гроба Ѳеодорова, подлѣ Іоаннова: народъ громогласно изъявилъ благодарность усопшему за счастливые дни его царствованія, съ умиленіемъ славя личныя добродѣтели сего Ангела кротости, наслѣдованный имъ отъ незабвенной Анастасіи, — именуя его не Царемъ, но отцемъ чадолюбивымъ, и въ искреннемъ прискорбіи сердца забывъ слабость души Ѳеодоровой. — Когда предали тѣло землѣ, Патріархъ, а съ нимъ и всѣ люди, воздѣвъ руки на небо, молились, да спасетъ Господь Россію, и лишивъ ее пастыря, да не лишитъ Своей милости. — Совершивъ печальный обрядъ, роздали богатую казну бѣднымъ, церквамъ и монастырямъ; отворили темницы, освободили всѣхъ узниковъ, даже смертоубійцъ, чтобы симъ дѣйствіемъ милосердія увѣнчать земную славу Ѳеодоровыхъ добродѣтелей....

Такъ пресѣклось на тронѣ Московскомъ знаменитое Варяжское поколѣніе, коему Россія обязана бытіемъ, именемъ и величіемъ, — отъ начала столь малаго, сквозь рядъ вѣковъ бурныхъ, сквозь огнь и кровь, достигнувъ господства надъ Сѣверомъ Европы и Азіи воинственнымъ духомъ своихъ Властителей и народа, счастіемъ и промысломъ Божіимъ!...

Скоро узнала печальная столица, что вмѣстѣ съ Ириною вдовствуетъ и тронъ Мономаховъ; что вѣнецъ и скипетръ лежатъ на немъ праздно; что Россія, не имѣя Царя, не имѣетъ и Царицы!

Пишутъ, что Ѳеодоръ набожный, прощаясь съ супругою, вопреки своему завѣщанію тайно велѣлъ ей презрѣть земное величіе и посвятить себя Богу (^[375]): можетъ быть, и сама Ирина, вдовица бездѣтная, въ искреннемъ отчаяніи возненавидѣла свѣтъ, не находя утѣшенія въ Царской пышности; но гораздо вѣроятнѣе, что такъ хотѣлъ Годуновъ, располагая сердцемъ и судьбою нѣжной сестры. Онъ уже не могъ возвыситься въ царствованіе Ирины, властвовавъ безпредѣльно и при Ѳеодорѣ; не могъ, въ концѣ пятаго десятилѣтія жизни, еще ждать или откладывать; вручилъ Царство Иринѣ, чтобы взять его себѣ, изъ рукъ единокровной, какъ бы правомъ наслѣдія: занять на тронѣ мѣсто Годуновой, а не Мономахова Вѣнценоснаго племени, и менѣе казаться похитителемъ въ глазахъ народа.

Г. 1598. Никогда сей лукавый честолюбецъ не былъ столь дѣятеленъ, явно и скрытно, какъ въ послѣдніе дни Ѳеодоровы и въ первые мнимаго Иринина Державства: явно, чтобы народъ не имѣлъ и мысли о возможности государственнаго устройства безъ радѣнія Борисова; скрытно, чтобы дать видъ свободы и любви дѣйствію силы, обольщенія и коварства. Какъ бы невидимою рукою обнявъ Москву, онъ управлялъ ея движеніями чрезъ своихъ слугъ безчисленныхъ (^[376]); отъ Церкви до Синклита, до войска и народа, все внимало и слѣдовало его внушеніямъ, благопріятствуемымъ съ одной стороны робостію, а съ другой истинною признательностію къ заслугамъ и милостямъ Борисовымъ. Обѣщали и грозили; шептомъ и громогласно доказывали, что спасеніе Россіи нераздѣльно съ властію Правителя — и, приготовивъ умы или страсти къ великому ѳеатральному дѣйствію, въ девятый день по кончинѣ Царя объявили торжественно, что Ирина отказывается отъ Царства и навѣки удаляется въ монастырь, воспріять Ангельскій образъ Инокини. Постриженіе Ирины. Сія вѣсть поразила Москву: Святители, Дума, сановники, Дворяне, граждане соборомъ пали предъ вѣнценосною вдовою, плакали неутѣшно, называли ее матерію и заклинали не оставлять ихъ въ ужасномъ сиротствѣ; но Царица, дотолѣ всегда мягкосердая, не тронулась моленіемъ слезнымъ: отсутствовала, что воля ея неизмѣнна, и что Государствомъ будутъ править Бояре, вмѣстѣ съ Патріархомъ, до того времени, когда успѣютъ собраться въ Москвѣ всѣ Чины Россійской Державы (^[377]), чтобы рѣшить судьбу отечества по вдохновенію Божію. Въ тотъ же день (^[378]) Ирина выѣхала изъ Дворца Кремлевскаго въ Новодѣвичій монастырь, и подъ именемъ Александры вступила въ санъ Инокинь. Россія осталась безъ Главы, а Москва въ тревогѣ, въ волненіи....

Гдѣ былъ Годуновъ, и что дѣлалъ? Заключился въ монастырѣ съ сестрою, плакалъ и молился съ нею. Казалось, что онъ, подобно ей, отвергнулъ міръ, величіе, власть, кормило государственное, и предалъ Россію въ жертву бурямъ; но кормчій неусыпно бодрствовалъ, и Годуновъ въ тѣсной келліи монастырской твердою рукою держалъ Царство!

Свѣдавъ о постриженіи Ирины, Духовенство, чиновники и граждане

Г. 1598. собралися въ Кремлѣ, гдѣ Государственный Дьякъ и Печатникъ, Василій Щелкаловъ, представивъ имъ вредныя слѣдствія безначалія, требовалъ, чтобы они цѣловали крестъ на имя Думы Боярской.» Никто не хотѣлъ слышать о томъ; всѣ кричали: «не знаемъ ни Князей, ни Бояръ; знаемъ только Царицу: ей мы дали присягу, и другой не дадимъ никому: она и въ Черницахъ мать Россіи» (^[379]). Печатникъ совѣтовался съ Вельможами, снова вышелъ къ гражданамъ и сказалъ, что Царица, оставивъ свѣтъ, уже не занимается дѣлами Царства, и что народъ долженъ присягнуть Боярамъ, если не хочетъ видѣть государственнаго разрушенія. Единогласнымъ отвѣтомъ было: «и такъ да царствуетъ братъ ея!» Избраніе Годунова въ Цари. Никто не дерзнулъ противорѣчить, ни безмолвствовать: всѣ восклицали: «да здравствуетъ отецъ нашъ, Борисъ Ѳеодоровичь! онъ будетъ преемникомъ матери нашей, Царицы!» Немедленно, всѣмь соборомъ, пошли въ монастырь Новодѣвичій, гдѣ Патріархъ Іовъ, говоря именемъ отечества, заклиналъ Монахиню Александру благословить ея брата на Царство, ею презрѣнное изъ любви къ жениху безсмертному, Христу Спасителю — исполнить тѣмъ волю Божію и народную — утишить колебаніе въ душахъ и въ Государствѣ — отереть слезы Россіянъ, бѣдныхъ, сирыхъ, безпомощныхъ, и снова возставить Державу сокрушенную, доколѣ враги Христіанства еще не увѣдали о вдовствѣ Мономахова престола. Всѣ проливали слезы — и сама Царица Инокиня, внимая Первосвятителю краснорѣчивому. Іовъ обратился къ Годунову; смиренно предлагалъ ему корону, называлъ его Свышеизбраннымъ для возобновленія Царскаго корени въ Россіи, естественнымъ наслѣдникомъ трона послѣ зятя и друга, обязаннаго всѣми успѣхами своего владычества Борисовой мудрости (^[380]).

Такъ совершилось желаніе властолюбца!... Но онъ умѣлъ лицемѣрить: не забылся въ радости сердца — и за семь лѣтъ предъ тѣмъ смѣло вонзивъ убійственный ножъ въ гортань Св. младенца Димитрія, чтобы похитить корону, съ ужасомъ отринулъ ее, предлагаемую ему торжественно, единодушно, Духовенствомъ, Синклитомъ, народомъ; клялся, что никогда, рожденный вѣрнымъ подданнымъ, не мечталъ о санѣ Державномъ, и никогда не дерзнетъ взять

Г. 1598. скипетра, освященнаго рукою усопшаго Царя-Ангела, его отца и благотворителя; говорилъ, что въ Россіи много Князей и Бояръ, коимъ онъ, уступая въ знатности, уступаетъ и въ личныхъ достоинствахъ (^[381]); но изъ признательности къ любви народной обѣщается вмѣстѣ съ ними радѣть о Государствѣ еще ревностнѣе прежняго (^[382]). На сію рѣчь, заблаговременно сочиненную, Патріархъ отвѣтствовалъ такою же, и весьма плодовитою, исполненною движеній витійства и примѣровъ историческихъ; обвинялъ Годунова въ излишней скромности, даже въ неповиновеніи волѣ Божіей, которая столь явна въ общенародной волѣ; доказывалъ, что Всевышній искони готовилъ ему и роду его навѣки вѣковъ державу Владимірова потомства, Ѳеодоровою смертію пресѣченнаго; напоминалъ о Давидѣ, Царѣ Іудейскомъ, — Ѳеодосіи Великомъ, Маркіанѣ, Михаилѣ Косноязычномъ, Василіи Македонскомъ, Тиверіи и другихъ Императорахъ Византійскихъ, неисповѣдимыми судьбами Небесными возведенныхъ на престолъ изъ ничтожества; сравнивалъ ихъ добродѣтели съ Борисовыми; убѣждалъ, требовалъ, и не могъ поколебать его твердости, ни въ сей день, ни въ слѣдующіе (^[383]) — ни предъ лицемъ народа, ни безъ свидѣтелей, ни моленіемъ, ни угрозами духовными. Годуновъ рѣшительно отрекся отъ короны.

Но Патріархъ и Бояре еще не теряли надежды: ждали Великаго Собора, коему надлежало быть въ Москвѣ чрезъ шесть недѣль по смерти Ѳеодора; то есть, велѣли съѣхаться туда изъ всѣхъ областныхъ городовъ людямъ выборнымъ: Духовенству, чиновникамъ воинскимъ и гражданскимъ, купцамъ, мѣщанамъ (^[384]). Годуновъ хотѣлъ, чтобы не одна столица, но вся Россія призвала его на тронъ, и взялъ мѣры для успѣха, всюду пославъ ревностныхъ слугъ своихъ и клевретовъ (^[385]): сей видъ единогласнаго, свободнаго избранія казался ему нужнымъ — для успокоенія ли совѣсти? или для твердости и безопасности его властвованія? Между тѣмъ Борисъ жилъ въ монастырѣ, а Государствомъ правила Дума, совѣтуясь съ Патріархомъ въ дѣлахъ важныхъ; но указы писала именемъ Царицы Александры, и на ея же имя получала донесенія Воеводъ Земскихъ. Между тѣмъ оказывались не повиновеніе и безпорядокъ: въ Смоленскѣ, Псковѣ и въ иныхъ

Г. 1598. городахъ Воеводы не слушались ни другъ друга, ни предписаній Думы (^[386]). Между тѣмъ носились слухи о впаденіи Хана Крымскаго въ предѣлы Россіи, и народъ говорилъ въ ужасѣ: «Ханъ будетъ подъ Москвою, а мы безъ Царя и защитника!» Однимъ словомъ, все благопріятствовало Годунову, ибо все было имъ устроено!

Въ Пятницу, 17 Февраля, открылась въ Кремлѣ Дума Земская, или Государственный Соборъ, гдѣ присутствовало, кромѣ всего знатнѣйшаго Духовенства, Синклита, Двора, не менѣе пяти сотъ чиновниковъ и людей выборныхъ (^[387]) изъ всѣхъ областей, для дѣла великаго, не бывалаго со временъ Рюрика: для назначенія Вѣнценосца Россіи, гдѣ дотолѣ властвовалъ непрерывно, уставомъ наслѣдія, родъ Князей Варяжскихъ, и гдѣ Государство существовало Государемъ; гдѣ всѣ законныя права истекали изъ его единственнаго самобытнаго права: судить и рядить землю по закону совѣсти. Часъ опасный; кто избираетъ, тотъ даетъ власть, и слѣдственно имѣетъ оную; ни уставы, ни примѣры не ручались за спокойствіе народа въ ея столь важномъ дѣйствіи, и Сеймъ Кремлевскій могъ уподобиться Варшавскимъ: бурному морю страстей, гибельныхъ для устройства и силы Державъ. Но долговременный навыкъ повиновенія и хитрость Борисова представили зрѣлище удивительное: тишину, единомысліе, увѣтливость во многолюдствѣ разнообразномъ, въ смѣси чиновъ и званій. Казалось, что всѣ желали одного: какъ сироты, найти скорѣе отца — и знали, въ комъ искать его. Граждане смотрѣли на Дворянъ, Дворяне на Вельможъ, Вельможи на Патріарха. Извѣстивъ Соборъ, что Ирина не захотѣла ни царствовать, ни благословить брата на Царство, и что Годуновъ также не принимаетъ вѣнца Мономахова, Іовъ сказалъ: «Россія, тоскуя безъ Царя, нетерпѣливо ждетъ его отъ мудрости Собора. Вы, Святители, Архимандриты, Игумены; вы, Бояре, Дворяне, люди Приказные, Дѣти Боярскіе и всѣхъ чиновъ люди царствующаго града Москвы и всей земли Русской! объявите намъ мысль свою и дайте совѣтъ, кому быть у насъ Государемъ (^[388]). Мы же, свидѣтели преставленія Царя и Великаго Князя Ѳеодора Іоанновича, думаемъ, что намъ мимо Бориса Ѳеодоровича не должно искать другаго Самодержца.» Тогда все

Г. 1598. Духовенство, Бояре, воинство и народъ единогласно отвѣтствовали (^[389]): «нашъ совѣтъ и желаніе то же: немедленно бить челомъ Государю Борису Ѳеодоровичу, и мимо его не искать другаго Властителя для Россіи.» Усердіе обратилось въ восторгъ, и долго не льзя было ничего слышать, кромѣ имени Борисова, громогласно повторяемаго всѣмъ многочисленнымъ собраніемъ. Тутъ находились Князья Рюрикова племени: Шуйскіе, Сицкіе, Воротынскій, Ростовскіе, Телятевскіе и столь многіе иные; но давно лишенные достоинства Князей Владѣтельныхъ, давно слуги Московскихъ Государей наравнѣ съ Дѣтьми Боярскими, они не дерзали мыслить о своемъ наслѣдственномъ правѣ, и спорить о коронѣ съ тѣмъ, кто безъ имени Царскаго уже тринадцать лѣтъ единовластвовалъ въ Россіи: былъ хотя и потомкомъ Мурзы, но братомъ Царицы. Возстановивъ тишину, Вельможи, въ честь Годунова, разсказали Духовенству, чиновникамъ и гражданамъ слѣдующія обстоятельства: «Государыня Ирина Ѳеодоровна и знаменитый братъ ея съ самаго перваго дѣтства возрастали въ палатахъ Великаго Царя Іоанна Василіевича и питались отъ стола его. Когда же Царь удостоилъ Ирину быть своею невѣсткою, съ того времени Борисъ Ѳедоровичь жилъ при немъ неотступно, навыкая государственной мудрости. Однажды, узнавъ о недугѣ сего юнаго любимца, Царь пріѣхалъ къ нему съ нами и сказалъ милостиво: Борисъ! страдаю за тебя какъ за сына, за сына какъ за невѣстку, за невѣстку какъ за самого себя (^[390]) — поднялъ три перста десницы своей и примолвилъ: се Ѳеодоръ, Ирина и Борисъ; ты не рабъ, а сынъ мой. Въ послѣдніе часы жизни всѣми оставленный для исповѣди, Іоаннъ удержалъ Бориса Ѳедоровича при одрѣ своемъ, говоря ему: Для тебя обнажено мое сердце. Тебѣ приказываю душу, сына, дочь и все Царство: блюди, или дашь за нихъ отвѣтъ Богу» (^[391]). Помня сіи незабвенныя слова, Борисъ Ѳедоровичь хранилъ, яко зѣницу ока, и юнаго Царя и великое Царство.» Описавъ, какъ Правитель своею неусыпною, мудрою дѣятельностію возвысилъ отечество, смирилъ Хана и Шведовъ, обуздалъ Литву, расширилъ владѣнія Россіи, умножилъ число ея Царей-данниковъ и слугъ (^[392]); какъ знаменитѣйшіе Вѣнценосцы Европы и Азіи

Г. 1598. изъявляютъ ей уваженіе и пріязнь — какая тишина внутри Государства, милость для войска и для народа, правда въ судахъ, защита для бѣдныхъ, вдовъ и сиротъ — Бояре заключили такъ: «Мы напомнимъ вамъ случай достопамятный. Когда Царь Ѳеодоръ, умомъ и мужествомъ Правителя одержавъ славнѣйшую побѣду надъ Ханомъ, весело пировалъ съ Духовенствомъ и Синклитомъ: тогда, въ умиленіи признательности, снявъ съ себя златую Царскую гривну, онъ возложилъ ее на выю своего шурина» (^[393]). А Патріархъ изъяснилъ собранію, что Царь, исполненный Св. Духа, симъ таинственнымъ дѣйствіемъ ознаменовалъ будущее Державство Годунова, искони предопредѣленное Небомъ. Снова раздались клики: «да здравствуетъ Государь нашъ, Борисъ Ѳеодоровичь!» И Патріархъ возвалъ къ Собору: «гласъ народа есть гласъ Божій: буди, что угодно Всевышнему!»

Въ слѣдующій день, Февраля 18, въ первый часъ утра, церковь Успенія наполнилась людьми: всѣ, преклонивъ колѣна, Духовенство, Синклитъ и народъ, усердно молили Бога, чтобы Правитель смягчился и принялъ вѣнецъ; молились еще два дни (^[394]), и Февраля 20 Іовъ, Святители, Вельможи объявили Годунову, что онъ избранъ въ Цари уже не Москвою, а всею Россіею. Но Годуновъ вторично отвѣтствовалъ, что высота и сіяніе Ѳеодорова трона ужасаютъ его душу; клялся снова, что и въ сокровенности сердца не представлялась ему мысль столь дерзостная; видѣлъ слезы, слышалъ убѣжденія самыя трогательныя, и быль непреклоненъ; выслалъ искусителей, Духовенство съ Синклитомъ, изъ монастыря, и не велѣлъ имъ возвращаться. Надлежало искать дѣйствительнѣйшаго средства: размышляли — и нашли. Святители въ общемъ совѣтѣ съ Боярами уставили пѣть, 21 Февраля, во всѣхъ церквахъ праздничный молебенъ, и съ обрядами торжественными, съ святынею Вѣры и отечества, въ послѣдній разъ испытать силу убѣжденій и плача надъ сердцемъ Борисовымъ; а тайно, между собою, Іовъ, Архіепископы и Епископы условились въ слѣдующемъ. «Если Государь Борисъ Ѳеодоровичь смилуется надъ нами, то разрѣшимъ его клятву не быть Царемъ Россіи (^[395]); если не смилуется, то отлучимъ его отъ Церкви; тамъ же, въ монастырѣ, сложимъ съ

Г. 1598. себя Святительство, кресты и Панагіи; оставимъ иконы чудотворныя, запретимъ службу и пѣніе во святыхъ храмахъ; предадимъ народъ отчаянію, а Царство гибели, мятежамъ, кровопролитію — и виновникъ сего неисповѣдимаго зла да отвѣтствуетъ предъ Богомъ въ день Суда Страшнаго!»

Въ сію ночь не угасали огни въ Москвѣ: все готовилось къ великому дѣйствію — и на разсвѣтѣ, при звукѣ всѣхъ колоколовъ, подвиглась столица. Всѣ храмы и домы отворились: Духовенство съ пѣніемъ вышло изъ Кремля; народъ въ безмолвіи тѣснился на площадяхъ. Патріархъ и Владыки несли иконы знаменитыя славными воспоминаніями: Владимірскую и Донскую, какъ святыя знамена отечества; за Клиромъ шли Синклитъ, Дворъ, воинство, Приказы, Выборы городовъ (^[396]); за ними устремились и всѣ жители Московскіе, граждане и чернь, жены и дѣти, къ Новодѣвичьему монастырю, откуда, также съ колокольнымъ звономъ, вынесли образъ Смоленской Богоматери на встрѣчу Патріарху: за симъ образомъ шелъ и Годуновъ, какъ бы изумленный столь необыкновенно-торжественнымъ церковнымъ ходомъ; палъ ницъ предъ иконою Владимірскою, обливался слезами и воскликнулъ: «О мать Божія! что виною твоего подвига? Сохрани, сохрани меня подъ сѣнію твоего крова!» обратился къ Іову, и съ видомъ укоризны сказалъ ему: «Пастырь Великій! Ты дашь отвѣтъ Богу!» Іовъ отвѣтствовалъ: «Сынъ возлюбленный! не снѣдай себя печалію, но вѣрь Провидѣнію! Сей подвигъ совершила Богоматерь изъ любви къ тебѣ, да устыдишься!» Онъ пошелъ въ церковь святой Обители съ Духовенствомъ и людьми знатнѣйшими; другіе стояли въ оградѣ; народъ внѣ монастыря, занимая все обширное Дѣвичье поле. Соборомъ отпѣвъ Литургію, Патріархъ снова, и тщетно, убѣждалъ Бориса не отвергать короны; велѣлъ нести иконы и кресты въ келліи Царицы: тамъ со всѣми Святителями и Вельможами преклонилъ главу до земли .... и въ то самое мгновеніе, по данному знаку, все безчисленное множество людей, въ келліяхъ, въ оградѣ, внѣ монастыря, упало на колѣна, съ воплемъ неслыханнымъ: всѣ требовали Царя, отца, Бориса! Матери кинули на землю своихъ грудныхъ младенцевъ и не слушали ихъ крика (^[397]). Искренность побуждала

Г. 1598. притворство; вдохновеніе дѣйствовало и на равнодушныхъ, и на самыхъ лицемѣровъ! Патріархъ, рыдая, заклиналъ Царицу долго, неотступно, именемъ святыхъ иконъ, которыя предъ нею стояли, — именемъ Христа Спасителя, Церкви, Россіи, дать милліонамъ Православныхъ Государя благонадежнаго, ея Великаго брата.... Наконецъ услышали слово милости: глаза Царицы, дотолѣ нечувствительной, наполнились слезами. Она сказала: «По изволенію всесильнаго Бога и Пречистыя Дѣвы Маріи возмите у меня единороднаго брата на Царство, въ утоленіе народнаго плача. Да исполнится желаніе вашихъ сердецъ, ко счастію Россіи! Благословляю избраннаго вами и предаю Отцу Небесному, Богоматери, Святымъ Угодникамъ Московскимъ и тебѣ, Патріарху — и вамъ, Святители — и вамъ, Бояре! Да заступить мое мѣсто на престолѣ!» Всѣ упали къ ногамъ Царицы, которая, печально взглянувъ на смиреннаго Бориса, дала ему повелѣніе властвовать надъ Россіею. Но онъ еще изъявлялъ нехотѣніе; страшился тягостнаго бремени, возлагаемаго на слабыя рамена его; просилъ избавленія; говорилъ сестрѣ, что она изъ единаго милосердія не должна предавать его въ жертву трону; еще вновь клялся, что никогда умомъ робкимъ не дерзалъ возноситься до сей высоты, ужасной для смертнаго; свидѣтельствовался Окомъ Всевидящимъ и самою Ириною, что желаетъ единственно жить при ней и смотрѣть на ея лице Ангельское (^[398]). Царица уже настояла рѣшительно. Тогда Борисъ какъ бы въ

Г. 1598. сокрушеніи духа воскликнулъ: «Буди же святая воля Твоя, Господи! Настави меня на путь правый, и не вниди въ судъ съ рабомъ Твоимъ! Повинуюсь Тебѣ, исполняя желаніе народа.» Святители, Вельможи упали къ ногамъ его. Осѣнивъ животворящимъ крестомъ Бориса и Царицу, Патріархъ спѣшилъ возвѣстить Дворянамъ, Приказнымъ и всѣмъ людямъ, что Господь даровалъ имъ Царя. Невозможно было изобразить общей радости. Воздѣвъ руки на небо, славили Бога (^[399]); плакали, обнимали другъ друга. Отъ келлій Царицыныхъ до всѣхъ концевъ Дѣвичьяго поля гремѣли клики: слава! слава!... Окруженный Вельможами, тѣснимый, лобзаемый народомъ, Борисъ въ слѣдъ за Духовенствомъ пошелъ въ храмъ Новодѣвичьей Обители, гдѣ Патріархъ Іовъ, предъ иконами Владимірской и Донской, благословилъ его на Государство Московское и всея Россіи; нарекъ Царемъ, и возгласилъ ему первое многолѣтіе.

Что по видимому могло быть торжественнѣе, единодушнѣе, законнѣе сего нареченія? и что благоразумнѣе? Премѣнилось только имя Царя: власть Державная оставалась въ рукахъ того, кто уже давно имѣлъ оную, и властвовалъ счастливо для цѣлости Государства, для внутренняго устройства, для внѣшней чести и безопасности въ Россіи. Такъ казалось; но сей человѣческою мудростію надѣленный Правитель достигъ престола злодѣйствомъ.... Казнь Небесная угрожала Царю преступнику и Царству несчастному.