ПАМЯТНИК ДАКТИЛОХОРЕИЧЕСКОМУ ВИТЯЗЮ ИЛИ ДРАМАТИКОПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ ЮНОШИ С ПЕСТУНОМ ЕГО, ОПИСАННЫЕ СОСТАВОМ НЕСТИХОСЛОВНЫЯ РЕЧИ ОТРЫВКАМИ, ИЗ ИРОИЧЕСКИЯ ПИИМЫ СЛАВНОГО В УЧЕНОМ СВЕТЕ МУЖА N.N. ПОБОРНИКОМ ЕГО ЗНАМЕНИТОГО ТВОРЕНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ, ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ, ПРЕДЪИЗЪЯСНЕНИЕ, ПРЕД... И ВСЕ ТОМУ ПОДОБНОЕ

Для дополнения стихотворного отделения моей библиотеки, вивлиофики, книгохранилища, книгоамбара, я недавно купил Тилимахиду; развернул ее (некогда для отдохновения от чтения торжественных песней), перебирал я в ней листы, и нашел, к удивлению моему, нашел в ней несколько стихов посредственных, множество великое стихов нестерпимо дурных... нашел, подивитесь теперь и вы, нашел стихи хорошие, но мало, очень мало. В сию минуту вошел ко мне знакомой мой N. Он держал в руках Жизнь моего отца, сочинения Коцебу. Мысль сверкнула в уме моем и я предпринял, наподобие сказанной книги или несколько на нее похожее, начертать что либо в честь впадшего в столь уничижительное презрение Творца Тилимахиды; попросил я моего знакомого взять перо и писать то, что я ему сказывать буду; а я, перебирая сначала листы сея тяжеловесныя пиимы, следующие произнес слова: 1. Вступление, Тилимахида на что нибудь годится, ни на что не годится. 2. Дядька, буря, мельничная плотина, виноград в боченке, поля, хрустальная лавка. 3. Сновидение, корабль на парусах, гора, хохолок, мышь, очи ясны, уста красны, се же, бурной и бурой, небесная планисфера, огненной змей, Никола Подкопай, наряды Московские, алая телогрея, закусил язык, околица, Фалелеюшка мой батюшка, овин, пророк Валаам. 4. Портрет Цымбалды, охота к женитьбе, сечь лозою, Дон-Кишот, страшная пещера, подземная держава, кузница, как дураков дразнят, грязь, группа, дрянь, Лукерья, Енкелад, провались ставши, конец.

5. Время, силлогисм in barbara, коментарии, смаху, ирой, пчелы, странствование, Надворный Советник, глава и голова, петух, брысь, Зевес, узел, черти, Овидий, стал в пень и аминь. 6. Заключение, или апология Телемахиды и шестистопов.

Вместив все сии слова в VI номеров или отделений, повеетвованием, из Тилимахиды извлеченным, дав всему некоторую связь и сделав несколько примечаний о шестистопных стихах Российских, большим поэмам приличных, я составил следующую диссертацию, разыскание, разглагольствие, или... нечто, дрянь... или памятник. – Читатель! если ты раз хотя один улыбнешься, то цели моей я уже достиг.

I

Вступление

Тилимахида на что-нибудь годится, ни на что не годится.

Разговор
Б. и П.

Б. Предубеждение твое против Творца Тилимахиды чрез меру велико. Если ты рассудишь, что вымысел сея книги не его, что он отвечать не должен ни за ненужное и к Ироической песни неприличное, ни за места слабые или растянутые... то о нем должно судить разве как о человеке, полюбившем страстно Фенелонова Телемака, захотевшем одеть его в Русской кафтан, но будучи худой закройщик, он не умел ему дать модного вида и для прикрасы обвесил его колокольчиками.

П. Но его нелепые стихи, переставление речи столь странное, столь глупое, столь смешное. – Невозможно подумать, чтоб книга сия на иное что годилася, как на завивальные бумажки или на – что пожелаешь.

Б. Согласен во всем том, что ты сказал; – да читал ли ты Тилимахиду?

П. Читал ли? – Можно ли не ради смеха сделать такой вопрос? – Или думаешь, что я хочу занемочь?

Б. Занемочь? – Разве Тилимахида не может служить вместо сиденгамова жидкого лаудана?

П. Нет, конечно. Она ни на что не годна, ниже от бессонницы. Правда, многие Российские творения (а паче стихи) могут служить вместо усыпительного зелья, но не Тилимахида.

Б. Могу и в том согласен быть с тобою. Но ты не читал ее и для того воздержись от решительного приговора и сентенции ее не подписывай, ибо (так говорит какой то славной писатель), что нет столь худого сочинения, в котором бы не нашлось чего-либо хорошего.

П. Что может быть в Тилимахиде хорошее? И тому я не верю, чтобы ты в самом деле противное моему имел о ней мнение.

Б. Я истинно думаю, что она не вовсе бесполезна, – а если можно убедить, что она годится на что-нибудь такое, что доставить может удовольствие, если творец Тилимахиды заставит тебя улыбнуться, то венец ему уже готов.

П. Верить не могу, чтобы возможность была заставить с Тилимахидою улыбаться. Зевать заставишь; зевать до ушей.

203

Б. Зевать нас многие заставляют; но иная зевота бывает в пору, кстати, иногда похожа быть может на улыбку, – но прочти следующее, потом станем опять говорить о Тилимахаде.

II

Дядька, язык Французской и Чухонской, бирюлки, дичь, сказка, буря, роскошная жизнь, мельничная плотина, столпы и кумиры, виноград в боченке, поля, хрустальная лавка, то-есть лавка, где продают хрустальную посуду, зеленая постеля.

Летописи повествуют, что у Митрофана Простякова был меньшей брат, не по росту, не по уму, но по рождению меньшей, именем Фалелей; что матушка его, видя неудачу в воспитании большаго своего сына, вместо няни Еремевяы приставила к меньшему дядьку, которого назовем мы именем славнейшего из всех дядек – Цымбалдою; и что госпожа Простякова выгнала предварительно из дома своего всех учителей: Кутейкина для того, что он не знал гражданских писмен и что Цымбалда сам мог Фалелея учить грамоте; Цыфиркина для того, что нужды нет нималой тому в арифметике, кто умеет считать на счетах; Вральмана (выгнали даже Вральмана!) для того, что сыну ее был случай учиться с меньшим иждивением всем наукам и языкам иностранным, хотя не по Французски, но все равно, языку древнего Финского народа у пастора Лютеранской церкви, где крестьяне Простякова были прихожаны.

Зане ведать надлежит, что Простяковы, избавляяся опеки (под которую отданы были за лютость поступков своих с подчиненными их людьми властию Правительства, о чем с Недорослем справиться можно), истребовали дозволения продать деревни и на вырученные за то деньги купили в Копорье мызу Наренгоф, где крестьян было половина Русских, половина Финнов или Чухонцев. Итак, известные лютым своим обхождением с крепостными своими в одном углу Российского пространного Государства, жили как добрые люди в другом углу и, сравнивая обряды новые, которым они училися у своих соседей, с обрядами тех мест, где они жили, они находили (по мнению своему), что они оглашены в жестокостях несправедливо.

Фалелей был избалован, но не столько, как его большой брат. В куклы уже играть перестал, боялся лозы и своей матушки, которой родительская любовь не отымала еще охоту в нем к учению, не сделала его еще болваном совершенным, или, сказать точнее, не поставила его еще на стезе быть дуракам или повесою. Цымбалда был дворовой человек г. Простякова, доставшийся ему по наследству. Он когда-то учился грамоте, не пил ни вина, ни водки... но лучшее в нем качество было его простодушие. Прежней его барин был также грамотей, имел несколько книг, которые читывал только в праздное время, занят будучи всегдашнею карточного игрою, но,

204

незадолго перед своею смертию, все книги он проиграл, почитая за ненужное их взять с собою, опричь двух томов Тилимахиды, которую ни в какой цене разыгрывать не хотели, бояся, что принесет – к тому, кому она достанется, в дом скуку несносную; столь велико было предубеждение к сему великому Творению. Итак, Тилимахида досталася Цьмбалде. Он в доме Простяковых был доселе без должности (зане присмотр за певчими птицами и очищение их клеток важным именем должности нарицать нельзя, хотя и то правда, что рачение о чижах и щеглятах доставило ему звание Фалелеева дядьки); без должности Цымбалда, и в скуке почти, читал и перечитывал Тилимахиду, выучил ее столь твердо наизусть, что если бы Цензура строгость свою на нее простерла и чтение ее запретила, то он бы, как Кремуций Корд, во время Тиверия Кесаря, сказать мог: запрети и меня.

Цымбалда читать мог то только хорошо и твердо, что читывал много раз, что, затвердивши, мог читать без книги; писать не иначе мог он как по линейкам, не иначе, как имея всегда пропись пред гладами. Будучи пожалован в дядьки и Профессоры к Фалелею, обязан будучи учить его чему-нибудь и не зная ничего, опричь Тилимахиды, он вознамерился преподавать наставления своему воспитаннику так, как то делывали некоторые древние философы в Афинах, то-есть, преподавать учение в разговорах во время прогулки. Встретившись таким образом мыслию с Руссо и Базедовом, относительно изящности чувственного учения, он с новоманерным своим Емилем ходил в ясные дни Маия и Июня гулять вдаль от дома, или когда ненастливая погода не дозволяла им делать Емилеподобные представления по лесам, лугам и нивам, то комната их превращалася в Филантропину, где недоставало только Вольке и Базедова с их начальною или стихийною книгою и нужных для нее картин, а то бы мыза Наренгоф столь же прославилася в Европе, как и заведенное в Германии училище сими славными Педагогами.

Некогда в один осенний день дождливой, Фалелей с дядькою не выходил из комнаты своей никуда и, наскучив играть долго в бирюлки (как употреблять должно бирюлки при чувственном воспитании, о том Цымбалда обещал издать в свет описание), Фалелей и Цымбалда легли спать ранее обыкновенного.

Полежав гораздо долго, повертевшись с боку на бок, Фалелей сказал:

– Дядька, а дядька!

Цымбалда.

Что ты, батюшка, почивать не изволишь? Завтра, кажется, день будет сухой, и дождь перестал; мы утрам встанем поранее и пойдем в рощу.

205

Фалелей.

Не спится, дядька, как ты хочешь. Дичь такая в голову лезет – скажи пожалуй мне сказку. Няня Еремевна брата Митрофана всегда усыпляла сказками, какое-то финисно ясно перышко, Фомка, Тимоня, Бова... Дядька! ты ведь читать умеешь. Пожалуй, расскажи, я засну скорее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Фалелей.

Нет, дядька, в Москве вертепы носят деревянные. Помнишь, мы видели о святках? Куды как хорошо!..

Цымбалда.

«Стены одеты младым виноградом, распускающим всюду гибкие свои отрасли»...

Фалелей.

(вскочив, сел на постели).

Дядька! попроси завтра у матушки винограда, я видел привезли ей из Москвы целой боченок; но мне она ныне не дает ничего, говоря: избалуешься так же, как Митрофан.

Цымбалда.

(продолжав).

«Животворны Зефиры блюли от солнечна зноя нежну прохладу. Тихо журча, текли ручьи по полям цветоносным и представляли струи вод чистых, как кристалы».

Фалелей.

Помнишь ли, дядька, как мы были в хрустальной лавке, но воды хрустальной я там не видал.

Цымбалда.

(с нетерпением).

Спи, Фалелей. (Говорит поспешно). «Множество разных цветов распещряло зелены постели»...

Фалелей.

Знаю, дядька, знаю; у матушки есть приданая штофная зеленая постель.

Цымбалда.

Спи, или я перестану. (Говорит очень скоро). «В рощу лучи солнца не могли проникнуть. Слышно было в ней пение птичек, и шум быстра потока, которой устремлял свой бег с верхов многопенисто и, по лугам пресмыкаяся, вдаль убегал».

206

Цымбалда, приметив, что Фалелей заснул, прервал речь свою. Правду сказать, он не знал, как взяться за рассказы и для того связи в речах его мало было. Доволен тем, что усыпил Фалелея, он лег. Маковые пары, исторгшиеся из Тилимахиды, скоро обременили его вежди, и он захрапел столь же звонко, как храпит стих Тредьяковского или... чей еще, то скажем в другое время.

III

Сновидение, корабль на парусах, гора, хохолок, мышь, очи ясны, уста красны, се же, бурной и бурой, небесная планисфера, огненной змей, наряды Московские, алая телогрея, закусил язык, околица, Фалелеюшка, мой батюшка, овин, пророк Валаам.

На утрие... Цымбалда, пробудившися, был смутен. Он видел сон, и сон его беспокоил. Лучшие в историях и в сказках Ирои смущалися сновидениями, – жаль, что нет предо мною теперь всеобщей какой истории. Лежат на столе моем Расин, Шакеспир и пресловутая Россияда. Из них возьмем примеры. У Расина встревоженная виденным ею во сне образом юного Иоаза, Нафалия, смущенная чрез целой день, не может подкрепить духа своего доводами неверующего в чудодеяния разума: «Ужель, вещает она, мне верить сновидению?» Но дух в ней трепещет. – У Шекеспира злобной Ричард, убояся сонныя мечты, воспрянул от ложа своего: «Коня, коня!» вещает. Ему зрится Ричмонд, и он предузнает свою кончину. В Россияде... Теперь довольно; а о сновидениях Россияды в другое время.

Цымбалда, смущенной духом от сновидения...

Вопрос: Да что же он видел?

Ответ: Подожди немного; Фалелей еще спит – но вижу, что начинает шевелиться и потягиваться; надежда есть, что скоро проснуться изволит. Итак подожди, ибо Цымбалда не для нас отверзает велеречивые свои уста; не для нас, но для Фалелея, дитяти в семнадцать лет. Ведомо всем да будет только то, что Цымбалда верил снам, почитал тех людей, которые сны толковать умели, и сам выучился немного определять их смысл и значение по печатному соннику. Дарование не малое! которое не иначе приобрести можно, как за двадцать алтын с гривною, или же за целой рубль от Гл...ва или Со...ва, у коих в телячьих, златом и разными шарами испещренных ризах, хранятся творения Ч..., Лирическое (в целой том) Послание Н..., Земледелие Р..., Поваренной Словарь, Стихотворения К..., (между которыми прекрасного перевода его А-ы печатать видно не дозволено), Тилимахида, Иерихон К...ча и пр. и пр.

Фалелей.

(Сперва потянулся, потом отверзая глаза).

Дядька! ты меня так напугал вчера бурей или тучей, что мне она и приснилась.

207

Цымбалда.

Сон? Сон? сударь! – С нами крестная сила! и тебе, батюшка, грезилось?..

Фалелей.

Дядька! что ты глаза так выпялил? Я видел точно такую бурю во сне, как ты мне рассказывал.

Цымбалда.

Не томи меня, дитятко, расскажи поскорее...

Мы уже читателей наших предварили, что Фалелей не столь был болвановат, как брат его Митрофан; рассуждения его, конечно, не были остроумны, но он имел память. Сколько людей известных нам, которые, выучив только наизусть Помилуй мя боже или... что другое, не последними почитаются в свете. Итак Фалелей, забрав в память несколько Тилимахидо-дядькиных выражений, начал сон свой рассказывать, как то следует ниже сего:

«Я сидел на хорошем корабле или судне»... – Дядька! что такое корабль или судно? Нет ли чего на них похожего у батюшки в амбаре?

Цымбалда.

Корабль есть... корабль; он похож... сам на себя. А судно... продолжай, Фалелеюшка; когда будешь в Петербурге, то увидишь и корабли и суда. У нас и в песни про суда поют; по той ли по матушке Камышенке реке плывут, выплывают два суденышка.

Фалелей.

* «Ветр надувал парусы наши...» – Дядька! а что ж такое парусы? Я знаю у матушки девки носят парусинные юбки, у Тараса кучера есть парусинной балахон; как он сядет на козлы, то ветер его развевает... Вчера я видел как ветр надувал юпку у Лукерьи. – Дядька! которой ей год? – – Она такая хорошенькая! всегда со мной играет.

Цымбалда.

(про себя).

Как не верить снам!.. (Громко). Что нам до Лукерьи. Рассказывай, что тебе во сне виделось.

Фалелей.

«Гора уже нам хохолком малым являлась». – Дядька! какие на горах хохлы бывают? Я не видывал. У Митрофановых


* Тил. книга VI, стих 318 и след.

208

голубей есть хохлы, у Еремевниных куриц есть также хохлы; в Москве на головах у каретных лошадей хохлы ставят. – – –

Цымбалда.

Не хохолком изволь говорить, но холмиком... хер, он, – хо; люди, мыслете, иже, – лми, холми; како, он,–ко, холмико; мыслете ер – мъ, холмиком; а холмик – маленькая горка.

Фалелей.

«Всякая мышь»... Дядька! сыщи пожалуй кошку, мыши у меня съели кусок миндального пирога, что матушка мне пожаловала.

Цымбалда.

Не мышь, сударь, а мыс.

Фалелей.

Дядька! я не знаю, что такое мыс, ну так: «Всякой мыс и все берега от очей исчезали». (Фалелей, перервав речь свою поет тихонько): Очи ясны, уста красны, личико беленько. (Помолчав немного): Се... сеж. Дядька! что такое се?

Цымбалда.

(важно).

Слово, есть, – се.

Фалелей.

Знаю, Дядька, се же.

«Се вдруг бурой свистун омрачил синее небо». Как это, дядька, быть может бурой свистун? Сёмка повар свистун великой; а бурой – жеребец, что батюшка купил на ярмонке для завода?

Цымбалда.

Не бурой, а бурной...

Фалелей.

(перерывая речь его поспешно).

Дядька! бывал ли кто на небе?.. Как туда ездят?

Цымбалда.

Как туда ездят не знаю (извините, если Цымбалда не припомнил о воздушных путешествиях, позабыл Икара, Монгольфиеров, Бланшарда и прочих, или их не знал), но посмотри в календарь, там говорят о небе, как будто туда ездили.

Фалелей.

И подлинно чудеса! Ты мне, дядька, рассказывал про ту картину, которая осталась в Московском нашем доме после жильца.

209

Цымбалда.

Помню; подписана небесная планисфера; а что такое, не знаю. На ней были всякие звери, медведи, змеи...

Фалелей.

Матушка иногда рассказывает, как змеи огненные летают по небу.

Цымбалда.

А сон мы забыли?

Фалелей.

Изволь: «Возмутилась морская вода; день переменился в ночь – смерть предстала...» Видал я, дядька, смерть, сперва написанную, а после видел настоящую смерть у того же Московского жильца, которой оставил картину. Ах, дядька, как она страшна! Одне ребра, ноги как спицы, руки висят как плети, голова плешивая, глаза две дыры, нос также, рот страшнее всего, до самых ушей; зубы все наружи; батюшка и матушка так испугались, что матушку вынесли без памяти, а батюшка ушел, боялся, чтобы не съела. То-то страху было! Ну, за то жильца матушка сослала со двора на другой же день; – теперь еще мороз по коже подирает. (Задумался). Дядька! смерть отбила у меня память, и я сон забыл.

Цымбалда.

Изволь вставать с постельки, пора покушать. –

Сон не выходил из головы у дядьки. Ему приснилася Лукерья, которая отняла у него Фалелея и с ним исчезла. Цымбалда боялся, не берет ли его воспитанника охота жениться, как-то бывало с Митрофаном, и для того он испытать захотел его. В таком намерении, позавтракав немного, повел его гулять вкруг деревни.

Фалелей.

(идучи).

Дядька! что ж ты молчишь? Расскажи что-нибудь.

Цымбалда.

(не спуская с него взоров).

* «Мы приплыли на остров Кипр, посвященной богине Афродите».

Фалелей.

Дядька! как мы домой придем, сыщи мне в святцах, в которой день ей празднуют.


* Кн. IV, ст. 262 и сл.

210

Цымбалда.

(не прерывая речи).

«Сшед на остров, почувствовали воздух тихий, вдыхающ нрав веселой и игривой. Поля были плодоносны, прекрасны, но везде впусте, столь все жители были трудам неприятели. Жены и девы, нарядно одетые, шли в ликах, Афродите хвалы воспевая. Шли в ее храм, посвящать ей свои сердца. На лице их красота, приятность, миловидность, но притворны они были; их старание, их мысли всегдашние были токмо о нарядах; заплетенные их космы по хребту распущенны; власы завитые возвышались рядами, переменные рясны в одеждах пестротой блестели цветов».

Фалелей.

Ты что-то хорошо рассказываешь; а кто ж такие нарядные барыни?

Цымбалда.

Нарядные все живут в Москве, а в деревне на крестьянках сарафаны, на дворовых телогреи.

Цымбалда приметил, что Фалелей против своего обыкновения речи его мало перерывал вопросами, глаза его сверкали, дыхание было скорое. Цымбалда, хотя был не Любомудр, но практическая философия свойственна может быть самому простому человеку; он видел в питомце своем необыкновенную перемену, ясно видел, что хотения начинали тревожить если не его душу, то по крайней мере чувства. Подумав немного, он стал продолжать свое повествование:

* «На Евхарите одежда Артемиды богини...»

Фалелей.

Не Артемида, дядка, а Артемий.

Цымбалда.

(не возражая ничего).

«Одежды придавали ей приятности новы...»

Фалелей.

(прерывая).

Ах, дядька, а праздничной день нарядится в алую телогрею и на голову повяжет алой шелковой платок, то лучше всякой твоей богини.

Цымбалда закусил язык и умолк; Фалелей сколько ни просил его, чтобы он ему рассказал еще что-нибудь, но все


* Книга VII, стих 360.

211

бесплодно. Дядька сурово на него изредка поглядывал и молчал.

Между тем дошли они до ворот околицы. День был воскресной; деревенские девки в праздничных нарядах, стоя кучкою, пели песни.

Фалелей.

Остановимся послушать песен; я знаю, что ты охотник до них; иногда, слыхал, поешь: Горе мне грешнику сущу.

Но дядька, не ответствуя ни слова, шел мимо. Ему предстоял другой удар, паче прежнего. Фалелей воззрился, как гончий выжлец, что в толпе девичей была его любимая Лукерья, пустился к ней на всех парусах; обнял ее, хотел целовать; но девка, вырвавшись, побежала, прыгнула через забор; Фалелей за ней в угонку; дядька кричал ему вслед: Фалелеюшко, мой батюшка! (Старые его ноги бегать уже разучились). Куда изволишь? Постой... Но Фалелей летит на крыльях ветра; он и девка скрылись от его взоров; чрез малое время видит он их на задворье, на огороде, бегут стремительно, только слышно ему было, что Лукерья смеялась громко, видно, что часто оглядывалась на Фалелея. Уже он ее угоняет; дядька в восторге негодования воздымает руки свои торе...; как некогда лжепророк Валаам, видя спасшейся народ Иудейской, воздел руки на небо, да проречет на него проклятие, и он да гибнет; тако дядька стоял с простертыми вверх руками и прещение или проклятие готово излететь из уст его. Он видит Фалелея, настигающа бегущую девку – – и се, он уж ее почти настиг; бегут по гумну и в вертеп или в пещеру, тут в виде овина стоящую, скрылись. Тут дядька, новой Валаам, не в силах изрещи прещения, возопил гласом велиим: Помогай бог.

IV

Портрет Цымбалды, охота к женитьбе, кузница или вход в подземное Царство, как дураков дразнят, смерть с косой, грязь, група или мала куча, провалитесь вставши, конец.

Цымбалда наш был древен,* имел главу, власов обнаженну, чело с морщинами; долгая даже за перси брада седая висела; стан его высок, величествен, цвет в лице свеж и румян, проницательны очи; голос тих, слова просты, приятны; благоразумием зрел, будущее прозревал глубиною мудрости своей, знал людей и к чему они преклонны, снисходителен, весел; юность сама толико не имеет приятностей, как он в старых летах любил молодых людей.

Скоро возлюбил Фалелея, звал его чадом, а сей ему почасту говаривал: отче мой дражайший! Бог даровал мне тебя.


* Кн. II, ст. 338 и сл.

212

* Он открылся ему, не медля ни мало, о склонности сердца. Будешь бранить меня, говорил Фалелей, что склонностям я подвергаюсь. Но непрестанно бы сердце меня укоряло, еслиб я от тебя утаил, что люблю Лукерью и не льщуся, что мысли наши сретались, и сердце весть подало сердцу. Нет, страсть сия не слепая, имени ее не могу произнесть, чтоб сердцем и духом глубоко не возмутиться. Время и отсутствие не загладят ее в памяти, ибо не пристрастна любовь моя. О коль счастлив бы я был, провождая всю жизнь с нею! Ежели мне родители избрать жену попустят, то она супруга моя будет. Нравится мне в ней молчание, скромность, уединение и к трудам прилежность, радение о доме родителя, после как мать ее скончалась, презрение к суетным всем уборам и незнание красоты своей; счастлив тот человек, кто сопряжется с ней. Буду любить ее, доколе жив буду. Если другому она достанется, то пребуду всегда в горькой печали. Я не хочу говорить о моей любви ни ей самой, ни родителям моим, но тебе единому. Цымбалда дивился, откуда взялось красноречие Фалелеево, не хотел его огорчить, видя, что страсть его была столь уже сильна; но думал, что лучше сделает, если не противореча ему, а паче потакая, он, делав ему препятствия другого рода и отдаляя о том объявлять отцу его и матери, он успеет, может быть, и отвратить намерение его жениться на Лушке. И для того, вместо угроз или упреков, он начал хвалить Лукерью, превознося ее до небес, желая видеть, какое действие чрезмерная похвала произведет над Фалелеем. Итак Цымбалда ему ответствовал: о Фалелей! я не прекословлю: смиренномудра Гликерия твоя; руки ее трудов конечно не презирают; умеет молчать; всякой час в упражнении; в родительском доме доброй порядок, и тем более красится, нежели красотою. В деревне всеми любима; ибо в ней нет никакого пристрастия, ни упрямства, ни легкомыслия, ни своенравия; взором одним дает себя разуметь. Правда твоя, Фалелей, Лукерья есть сокровище и достойна женихов достойнейших. Не величается украшением; мысли ее быстры, но воздержны: не говорит она кроме того, что нужно и должно; а когда отверзает уста к вещанию, то из них лиется непритворная и сладкая приятность. Так Лукерья без власти и даже не красотою, но будет владеть сердцем супруга. Я повторяю, Фалелей, любовь твоя к ней праведна; но должно ждать, да родители твои на то согласятся.

Доколе Цымбалда продолжал речь свою, радость живо изображалася на лице Фалелея, и он неоднократно, вспрыгнув на шею к дядьке своему, его целовал от всего своего сердца, но слыша, что после всего одобрения, дядька сказал, что на то надлежит иметь согласие г. Простякова и его супруги, то он


* Кн. XXII, ст. 427.

213

гораздо пригорюнился, бояся, когда о сем скажут любезной его матушки, что она конечно изволит его высечь лозою, как дитя, и может быть очень больно, а Лушку куда-нибудь ушлет или отдаст замуж в дальнее место. От таких мыслей Фалелей повесил голову и шел задумавшись. На пути своем нашли они кузницу, где слышен был стук молотов, и искры пламенные возлетали из горна высоко на воздух. Цымбалда, начитавшися много тех книг, которые ему достались после барина, хотя не таков был, как Дон Кишот, начитавшись рыцарских романов, и не совершалося то в очью его, что находилося только в его воображении, и при всяком случае, где он малейшее находил сходство того, что было пред его глазами, с тем, чего начитался, он читал то сходное место из книги, имея на старости память довольно острую. Итак, увидев кузницу еще издали, он возгласил:

* «Самая страшная тут находилась пещера. ** Из пещеры исходил дым черной и густой и делал нощь посреди дня. *** Серная мгла дышала непрестанно, чрез отверстие то, весь воздух вкруг заражало. Окрест не расло ни былинки, ни травочки...»

Фалелей

(в грусти идет и с досадой вдруг прерывает речь дядьки).

Врешь ты, Цымбалда, видишь около кузницы трава.

Цымбалда

(рад тому, что Фалелей стал заниматься его рассказами, продолжал).

**** «Прибыв ко входу пещеры, услышал подземну державу грозно рычащу. Вся земля тряслась под его стопами».

Фалелей.

Дядька! я не слышу, кто рычит, нет тут ни телят, ни коров; я не чувствую, чтоб земля дрожала, но я только дрожу: становится холодно, зайдем в кузницу и погреемся.

Цымбалда.

«Дым густой, бывшей при входе в пещеру, когда приближились, исчез, и дух ядовитой престал, вшел один...»

Между тем, как Цымбалда сие говорил, Фалелей подошел ко дверям кузницы, когда дядька говорил: вшел один. Он впрыгнул в кузницу и (половина шуткою, половина, будучи достойное, хоть не совсем, дитя своей матушки, ради мщения за


* Кн. XVIII, ст. 92.

** Ib., ст. 125.

*** Ib. ст. 100.

**** Ib. ст. 150.

214

последние слова дядькины) дверь затворил и запер крюком, говоря: дядька, ты сказал: вшел один; я один и вошел, а ты там стой и мерзни, (полегоньку) мерзни, старой чорт!

Цымбалда.

(приложив рот к щелке на дверях, продолжает и голос его проходя сквозь щелку звончее был свистоват и завывал).

* «Сидел на престоле из черного дерева, бледен и суров, сверкающи очи и впадшие; чело браздисто и грозно».

Фалелей оглянулся назад и видит кузнеца, сидевшего на наковальне, между тем, как железо калилося в горну. Слышит дядькины слова, и душа в нем дрогнула.

Цымбалда, желая немного проучить своего питомца, зная его трусливой нрав, говорил в щелку в полкрика хриплым голосом:

** «Внизу на престоле стояла смерть бледная (прибавляя голоса до конца речи, как то в музыке крещендо), чудовище мозгло, мослисто, и глухо, и немо, и слепо в руках имело преострую косу...

Фалелей уже дрожал, слыша дядькины речи, от дверей не отходил и давно уже покушался отворить дверь, но, затворив ее с розмаха, то не легко было, а в ту минуту, как Цымбалда говорил: в руках имела косу, – кузнец вынул каленой железной прут, разогревшийся в горну, махнул им поспешно и, положа на наковальну (в то самое время как Фалелей оглянулся), ударил молотком по железу; каленые искры посыпались и полетели и одна попала Фалелею на лице. Он, завизжав от боли и ужаса, размахнул двери, разбил дядьке нос до крови, сам упал чрез порог в бывшую тут грязную лужу почти без чувства. Кузнец, видя барского сына в грязи, дядьку, стоящего в оцепенелости окровавленным, бросил железо в воду и сунулся на помощь к барину. Фалелей, слыша близь ушей клокот и шипенье горячего в воде железа и стремящегося к нему, наклонившись, кузнеца, которого он считал в сию минуту по крайней мере Сатаною, а с другой стороны дядьку, наклонившегося с окровавленною рожею, также чтобы поднять его из грязи, кричал кузнецу: помилуй, не буду больше, помилуй, не буду; вертелся в грязи и барахтался, не даваяся кузнецу или чорту в руки. Но помня свою досаду за прежние речи, протянутую выю дядьки обнял руками крепко и, приближась к его лицу, будто приподымается, укусил его столь больно за нос, приговаривая: вот тебе, старой чорт, за давишнее; – что бедной старик упал без памяти, окровавлен еще больше, упал


* Кн. XVIII, ст. 298.

** Ib. ст. 310.

215

и сшиб с ног наклонившегося кузнеца, и все трое лежали крест на крест: Фалелей внизу, кузнец на нем, а Цымбалда наверху. Прекраснейшая група, которой ниже тени никогда ни Новерр ни Анджелини не могли произвести в прекрасных своих балетах, и столпообразный Лаокоон, гордяся своею лепотою в чертогах Ватиканских, был в сравнении сея группы дрянь. Для дополнения сея картины, достойной Момической кисти Гогарта, явилась тут из-за угла прекрасная Лукерья с кувшином. Созонт, кузнец, был ее отец, и она ему несла квасу. – Вообразите Фалелея, барахтающегося в грязной луже под тяжестию кузнеца и дядьки, вымаранная рожа, руки и платье, вообразите положение его души, видя чудесное нашествие его любовницы. Лукерья, едва увидела сию неоцененную групу, захохотала и вскричала: мала куча! Фалелей, раздраженный сею колкою насмешкою, поворотился под своею тяжестию паче древнего Енкелада, которой мог только заставить Етну, на груди его лежащую, изрыгнуть огнь, дым, камни, пепел и лаву, Фалелей поворотился сильно, свергнул бремя, в грязи его давившее, и, вскочив, помчался домой, вымаранный в грязи, как чорт, без шляпы; Цымбалда, опомнившись, с кровавым лицом и откушенным носом, поспешал, бежал шагом за ним вслед, с обыкновенным своим припевом: постой, Фалелеюшка, постой, батюшка; а кузнец, вставши, плюнул с негодованием в полсмеха: провалитесь вы, вставши; Лукерья еще усмехнулась, а мы? – Мы скажем: конец.

АПОЛОГИЯ ТИЛИМАХИДЫ И ШЕСТИСТОПОВ

П. Согласен в том, что Тилимахида может быть поводом к чему-нибудь смешному, но чтобы в ней что-нибудь было хорошее – – нет, нельзя.

Б. Да ты ее не читал.

П. Что нужды в том, что я ее не читал от доски до доски; но разверни ее где хочешь, то везде найдешь нелепость.

Б. А я ее читал, правда случайно, и вот что я о ней думаю. Поелику Тредьяковский отвечает только за стихи, то надлежит сказать во-первых что по несчастью его он писал Русским языком прежде, нежели Ломоносов впечатлел Россиянам примером своим вкус и разборчивость в выражении и в сочетании слов и речей сам понесся путем непроложенным, где ему вождало остроумие; словом: прежде, нежели он показал истинное свойство языка Российского, нашед оное забыто в книгах церковных; Потому Тредьяковскому и невозможно было переучиваться. Тредьяковский разумел очень хорошо, что такое Стихосложение и, поняв нестройность стихов Симеона Полоцкого и Кантемира, писал стихами такими, какими писали Греки и Римляне, то-есть для Российского слуха совсем новыми; но, знав лучше язык Виргилиев, нежели свой, он думал, что

216

и преношения в Российском языке можно делать такие, как в Латинском. Несчастие его было то, что он, будучи муж ученой, вкуса не имел. Он столь упитан был чтением правил стихосложных, употребляемых древними, и столь знал красоты их благогласия, что явственно тому подражал, и в Тилимахиде много стихов...

П. Апология, защищение, по речению какого-то автора, и омег можно заглушить медом; – ты шутишь, защищая нелепости первого нумера.

5. Не шучу, и в доказательство разогнем Тилимахиду:

«Но на ближних горах зеленели кусты виноградны,
Коих листвия, как венки и цепочки висели,
Грозды красней багреца не могли под листом укрыться».

П. Правда, стихи изрядные.

Б. Такие, каких очень мало в лучших сочинениях.

«Пристань и вся земля убегать созади нас казались».

П. Стих посредственной.

Б. Изрядной, если бы не было Галлицизма: убегать казались.

«Та̄ рӑзлӯка бы̆ла̄ мнӗ вме̄сто̆ Пӗрӯннӑ ўда̄рӑ».

П. Хорош.

Б. Не только хорош, но и очень хорош, ибо препинание стиха первое после слова разлука, другое и скорое затем после мне, а потом непрерывно два дактиля, долгая, ударяя или запиная, совсем на у в Перунна, за у повторительное и глухое нна и за ними привскакивающее краткое у, и наконец, падающее, раздающееся в слухе да, с окончанием ра, делают сей стих хорошим; поставь его в другое место, а не в Тилимахиду, то всяк скажет хорош.

П. Неужели ты сие говоришь не в шутку?

Б. Не шутка, конечно: повтори чтение, читай по стопам слов, как то велит читать Клопшток, то-есть следующим образом:

«Та̄ рӑзлӯка | бы̆ла̄ мнӗ | вме̄сто̆ Пӗрӯннӑ ўда̄рӑ».

И если разыщешь сей стих еще больше и раздробишь его, то найдешь, что сверх числительныя звонкости, в нем есть еще сие изящное уподобительное благогласие, коего столь изобильные примеры находятся в Омире, в Виргилии и во всех великих стихотворцах.

«До̄бры̆ӗ ждӯт | по̄ка̄ нӗ взы̄щўтся̆ й̄ прйзо̆вӯтся̆.
Злы̄ӗ ж | , сӗмў нӑпро̄тӣв, сўть сме̄лы̆, о̆бма̄нчйвы̆, де̄рзкй.
Скоро̆ вкрӑсться̆ | во̆ всӗм ўго̆жда̄ть, прйтворя̄ться̆ йскӯсны̆,
Сде̄лӑть | гото̆вы̆ все̄ | , что̆ про̆тйвно̆ | со̄вӗстй, че̄стй».

П. Это не стихии

Б. Первой, хотя стих, но очень походит на прозу, для того, что в нем меры времен (rithme) не суть стихотворны. Ибо стопы слов в их последовании одна за другою, не суть благогласны, а особливо после долгого ждут читать пока хореем.

217

Если же будешь его читать спондеем, а й прйзо̆вут не дактилем, а триврахией, что также очень ловко, то стих будет гораздо лучше. Читай сии стихи по сделанным отделениям и поставленным ударениям, то оне покажутся благогласнее. Сказать ли тебе мое истинное мнение? У нас разумеют, что есть дактилий, а не шестистоп дактилохореической и дактилоспондеической (да простят мне все школьные учители и все стиходетели употребляемое мною здесь наименование!) и шестистоп дактилотриврахийской, а из шестостопов сих трех названий может быть истинной шестистоп Российской, которой можно употреблять с успехом. Читая Тилимахиду, всегда ищут в ней дактилий, и читают ее всегда дактилием. Клопшток сие запрещает именно; и если его Мессию читать так же станешь, то вместо его благогласных стихов выйдут скачущие и жесткие дактилохореи. Но читая по стопам слов, то находишь в них блатогласие непрерывное, стих в ухе не звенит и его гармония есть точно та, какую в стихах искали Греки и Римляне.

П. Я никогда не воображал себе, чтобы в Тилимахиде мог быть стих порядочной. Его смерть и Кервер суть смехотворны:

«Дивище мозгло, мослисто, и глухо, и немо, и слепо;
Чудище обло, озорно, огромно с тризевной и лаей».

Б. Конечно так; но отчего? Не от дактилия и не от шестистопа, но от нелепых слов: дивище мозгло, ибо то и другое в Поэму не годится. И Тредьяковский не дактилиями смешон, но для того, что не имел вкуса; он сделал дактилий смешными, он стихотворец, но не пиит, в чем есть великая разница. Если растряхнуть котомки иных наших славящихся Парнасских рыцарей, то не лучше что из них вылетит, как что излетело из Пандориной коробки, но не зло, не болезни и не недуги, но стихи нелепые дерут слухи, и достойны поместиться в Тилимахиде. Но дабы никого не оскорбить, мы воздержимся от примеров. Знаешь ли верное средство узнать, стихотворен ли стих (если так изъясниться можно)? Сделай из него преложение, не исключая ни единого слова, то-есть сделай из него прозу благосклонную. Если в преложении твоем останется Поэзия, то стих есть истинной стих; напр.:

Преложи его как хочешь, перенося, но грамматикально, слова сей строфы, то и в прозе будет Поэзия. Преложи многие строфы из оды к Фелице, а особливо, где Мурза описывает сам себя, без стихов останется почти то же Поэзия, но преложи... и без предубеждения скажи, что вышло? Но мы Тилимахиду забыли, а я вижу, ты ее сложил, разогни опять и продолжим. Читай здесь:

«То̆тчӑс й хлы̄нўл | по̆то̄к мя̆сно̆ба̄гр йз нӗго̄ йзды̆ха̄вшӑ.»
218

П. Какой нелепой стих!

Б. Нелеп совершенно. Но чем же?

П. Да тем, что сказать то же можно лучше:

И се поток багров течет из ран глубоких
Едва он жив, едва он дышет.
Ӣ̆ с̆е по̆то̄к бӑгро̄во̆й вдрўг хлы̄нўл йз ра̄н йзды̆ха̄вшӑ.

Б. Согласен. Твое преложенне сделано с разборчивостию и со вкусом. Но Тредьяковского стих более картина, но без вкуса; а если бы он у него был, то бы стих его был бы может следующей:

Я не имел уже и утехи бедныя, выбрать
Кое-нибудь одно, меж рабством и смертию в горе;
Надобно стало быть рабом и сносить терпеливо, и пр.

П. Стихи очень слабые!

Б. Не только стихи слабые, но и слабая проза, чего везде довольно. Теперь будь уверен в том, что читая иначе стихи Тилимахиды, много найдешь стихов слабых и стихов посредственных, ибо и сама мысль преложить Телемака в стихи есть неудачное нечто. Но теперь постараемся найти стихов, хотя несколько, хороших, где много гармонии; ибо мимоходом заметим, что в Тилимахиде есть стихов много нелепых, но благогласных. Вот пример стихов негладких, где благогласия очень много:

«Гор посредине крутых буераки столь преглубоки,
Что едва осиять глубь может солнце лучами».

Но выслушай следующее:

«Сто̄лько̄ ж | грӯбы̆х, | ско̄ль та̄̆ вся̄̆ зе̄̆мля̄̆ дӣ̆ка̄ и рӗбрӣстӑ»,

Читая первое отделение спондеем, второе хореем, третие полудолгими, если так их назвать можно, кратко-долгими или долго-краткими, то-есть как просодия нашего языка требует, и ударяя сильно на последнем слоге сего отделения, читаешь в последнем две кратких и хорей. Сколь от сего произношения, то-есть читая стопами слов по Клопштокову наставлению, стих хорош, столь он дурен, если читаем его размером хореев и дактилий.

«В се̄й ча̄с | я̄ ўсмо̆тре̄л | , что̆ го̆ра̄ | ко̆ле̄̆блӗтся̆ стра̄шно̄,
Дӯбы̆ и со̄сны̆ | мнӗ кӑзӑлйсь, схо̆дя̄щй | с хре̄бтов го̄р».

Как хорошо в первом стихе, после начальных спондеев и долгого ударения, на конце третьего отделения следуют четыре одинаково краткие в колеблется, и полудлинные спондеи в страшно.

Во втором: в первом от делении дактиль и хорей, во втором столь поспешные пять почти равно кратких и в окончательном

219

три долгие, из коих первая долга, но две последних посредством глухого о от ъ за ним стоящего, столь же, кажется, тяжелы, как хребет горной.

«Прӗ̄во̆̄знӗсе̄тся̆ | сла̄вӑ до̆ са̄мы̆х свӗтӣл, | до̆ зве̄зд по̆днӗбе̄сны̆х».

Какой стих! я уверен, что и сам Ломоносов его бы похвалил. Не только в нем числительная красота, красота мерная времени, но и самая изразительная гармония, происходящая от повторения букв е и ѣ с д и п сперва в запинательной стопе слова превознесется краткодолгими, потом ямб с анапестом в окончательном отделении. Я знаю, что кто бы более имел вкуса, не сказал бы: звезды поднебесные.

«[Коя] приводит в лед всю кровь, текущую в жилах».

Не порицай пожалуй слабого приводит вместо превращает: ибо первое тянется, мерзнет; а другое с повторительными р после гласной, скорей сходствует с кипеньем воды на огне, нежели с охладением крови в жилах.

«И к воздержанию всех стремлений юности резвой».

Нет, кажется, уже нужды замечать красоту от повторений е и ѣ, и и ю, соединенно со скоростию слов воздержание, а паче стремлений, в средине стоящего.

«[Да и тех положил] се̄нь сме̄рти сво̆ӣми стрӗла̄ми».

Как томно! Или:

«Пра̄зднӑ ўжӗ ко̆лӗснӣцӑ сӑмӑ сво̆й бе̄г нӑпрӑвля̄лӑ».

Какая Легкость!

«Слы̄шймо бы̄ло̆ | вӗзде̄ | о̆дно̆ щӗбӗтӑ̄нйӗ птӣчӗк,
Йль блӑго̆во̄нны̆й дӯх | о̄т Зӗфӣро̆в | вӗ̄ю̆щйх тӣхо̆.
С ве̄твй нӑ ве̄твь | дрӗвӗ̄с | прӗлӗта̄ю̆щйх | в шӯмӗ про̆хла̄дном.
Йль жўрча̄нйӗ | чӣстӑ рўчья̄ | ўпӑда̄ющӑ с ка̄мня̆».

Четыре хороших стиха; после двух хореев, составляющих первое отделение, и запинание легкого спондея (помните, что я говорю о стопах слов, а не о стихе) второго отделения, шесть кратких, меж которых только три долгие; одну и первую из них произнести надлежит кратко, на вторую чуть опереться и сделать ударение на третие, при помощи повторительных сначала о, а на конце я, и и е, кажется, слышно песни не соловья, не снигиря и не малиновки или пеночки, но чечета, клеста а может и дикого чижа и щегленка. Раздробите второй стих и найдете, что его красота происходит от длинного первого отделения, где гласные а, о, о, ый льются, так сказать, в слове благовонный, преломляемые мягкими только согласными, и

220

препинаются плавно на слове дух; потом, прешед тихо дрожание второго отделения, окончавают точно так, что изражают. В третьем стихе посмотрите, сколь изразительны три первые отделения, а в четвертом два первые отделения, где посредством слогов: журч. чис. руч., которые одно за одним следуют, не слышится ли то, что Автор описывает? а в последнем отделении в слогах, звучностию похожих, и с ними гласное одинаковое па, да, ща, ка, мня, изражают будто падающие воды на камень.

П. Изъяснение твое изрядно, но или я ничего в сих стихах не слышу, или препятствует тому великое предубеждение.

Б. Вероятно последнее.

«[И] воздымало волны, катя огромны, что горы».

Если б не было нелепого что, то стих был бы очень хорош.

«Издали гор и холмов верхи пред взором мелькали».

Но таких примеров очень много и повторяя их можно наскучить.

П. Еще немного.

Б. Выслушай следующей стих и особливо первую столь изразительную половину стиха.

«Дыбом подняв лев свою косматую гриву».

А все сие происходит от повторенного звука дыб – ом – под – няв – лев.

«Зев отворяет сухий, и пылко пышущий жаром;
Ярки лучи его верхи гор всех позлащали.
Гора Ливана, Коея верх, сквозь облаки, звезд достигнуть стремится.
Вечный лед чело ея покрывает, не тая».

Сии два стиха, следуя один за одним и изображая две картины одного и того же предмета, суть хороший пример изразительныя гармонии:

«В нем не находишь теперь кроме печальных останков
От величия, уже грозяща падением громким».

Вот три стиха, в которых повторение гласной и делает один изящным, а два дурными:

«И мы видели, там все страхи близкия смерти.
Книга, держима им, была собрание Имнов,
Яви стези итти премудрости за светом».

Отчего же так первый хорош, а два другие дурны? Кажется, все чародейство изразительной гармонии состоит в повторении единозвучной гласной, но с разными согласными. Во

221

втором стихе в начале има, им и на конце ние, им несносную делают какафонию, так, как и в третьем стези итти... сти.

«Тайна и тиха мною всем овладела расслаба,
Я возлюбил яд лестный, лился что из жилы в другую».

Какая сладость при дурном выборе слов; или какая легкость в следующем:

«Зрилась сия колесница лететь по наверхности водной».

А еще легче действительно, как нечто легкое, виющееся по ветру:

«И трепетались играньми ветра, вьясь, извиваясь».

Сказанного мною кажется уже довольно для доказательства, что в Тилимахиде находятся несколько стихов превосходных, несколько хороших, много посредственных и слабых, а нелепых столько, что счесть хотя их можно, но никто не возьмется оное сделать. Итак, скажем: Тилимахида есть творение человека ученого в Стихотворстве, но не имевшего о вкусе нималого понятия.


А.Н. Радищев Памятник дактилохореическому витязю // Радищев А.Н. Полное собрание сочинений. М.;Л.: Изд-во Академии Наук СССР, 1938-1952. Т. 2 (1941). С. 199—221.
© Электронная публикация — РВБ, 2005—2024. Версия 2.0 от 25 января 2017 г.