| РВБ: Вяч. Иванов. Критические издания. | Версия 1.0 от 9 марта 2010 г. |
Прошло два года со дня того как Светомир покинул родину, и сказал себе царевич: «Вот уж два лета я на чужбине открытую тайну стрелы разгадываю. Хоть многое я видел и слышал, и разных умений набрался, но ничего не узнал я про нее, чего допреждь не знал, и не стал я мудрее чем был изначала».
И воспомнил он рассказы Иоанна Пресвитера про недоступную Острую Гору, про скит сокрытый Богородицы, где старцы праведные спасаются. «Туда, туда!», решил Светомир. «Там отшельники святые меня вразумят». И сказал он стреле: «Неси меня на Гору Острую, в Девью пустынь, в обитель Матери Божией».
Стояла гора та средь моря-океана далече, и жили во скиту Богородичном иноки, пришедшие из страны Светомировой. Дивилися они как юнота сей без ладьи переплыл воды бурные, без проводников взошел на гору их недоступную.
Ничего не стал сказывать Светомир, просил их о приюте. И приказал старец-игумен принять его с ласкою, ничего не выведовать, и по умолению странного гостя поручил ему виноград готовить для вина причастного.
Проходит однажды игумен в час неурочный мимо виноградника и слышит будто пение вдали раздается. Прислушался: Что это? Ни славословие, ни молитва, ни акафист какой, но песнь незнаемая, да складная. Подошел ближе старец и видит молодого пришельца: весело он пляшет, виноград топчет, поет:
Игумен подошел к певцу. Светомир замолк, увидев святителя. Ему все нравилось в облике отца Анастасия: его прямой, высокий стан, изможденное, тихое и радостное лицо с длинной, книзу заостренной бородой, его глаза, насквозь видящие, да кроткие. Преклонился царевич перед святителем: «Благослови меня, Отче!»
Благословив, ласково спросил игумен: «Как отыскал ты нас, юный? Укрыться от кого ищешь? Али жизни монастырской душа твоя вожделеет, что поешь ты о радости послушника?»
— «Хорошо мне у вас», сказал Светомир, «и остаться хотелось бы здесь; да не знаю, дозволишь ли ты, когда узнаешь про жизнь мою».
Улыбнулся святитель: светлое, открытое лицо Светомира веселило его душу. Он сказал: «Кого Бог позвал, тому не нам воспрещать. Но: много обителей у Бога, и много к обителям тем разных путей.
«Вот поразмысли: когда Чудотворец Мирликийский, великий благочестия столп, меч, пресекающий плевелы прелести, восхотел укрыться в тиши монастыря, он услышал голос: "Николай! Обитель сия — не та нива, на которой ты можешь принести ожидаемый Мною от тебя плод. Уйди отсюда и пойди в мир к людям, чтобы прославилось в тебе Имя Мое'. Понял святой, что то голос Господа, повиновался и пошел служить людям.
«Желая пребыть незнаемым, добро делал украдкою. Но явилася Сама Матерь Божия и епископский омофор ему на плечи возложила. Тогда стал святитель творить чудеса пречудесные: по его молитве буйные ветры унимались, злые бури на море утихали, больные исцелялись, бесы убегали, мертвые воскресали. А сам-то он, смиренный, и не ведал, что творит дерзновенное и великое.
«Во времена гонений на христиан бросили в тюрьму и пытали святителя Николая; а он радовался, одного и вожделел: мучеником стать во Имя Христово. Но кончились гонения; епископ вышел из тюрьмы невредим и как допреждь пошел служить людям кротостью и чудесами Остался он 'без крови венечником' в миру, ибо Господь берег его тело для дел других.
«Не мог вместить короткий срок земной жизни Угодника всех деяний свыше ему порученных. Чтобы исполнить волю Пославшего, святитель должен был ступить за грани земных своих дней. После смерти великого таинника Божьей благодати, тело его стало источать чудодейственную влагу. 'Миро, Манна' — зовет ее народ.
«Не могли вместить узкие пределы Мир Ликийских несчетных чудес, какие во гробу творил святитель. Прошло семь раз сто годов, и явился святой Николай во сне благочестивому иерею, повелевая перенести мощи в далекий город, имя которого назвал. Взял с собою иерей сорок семь праведников, и исполнили они волю Чудотворца. Как звезда перешли мощи святого Николая с востока на запад, и море освятилось их шествием. Но не покинул Угодник родной свой восток как не покинул срединные страны. Ушел, и в тот-же час свершил у нас великое чудо: воскресил утопшего младенца, вернул его родителям. И вот века и века, и по сей день исходит Николы тело святое в благодатной манне, полнится мир предивными, милостивыми делами Угодника и в великом Чудотворце Николае прославляется Имя Господне.
«Да, много путей к обителям горним; кому великомучеником увенчаться суждено, кому пустынником аль столпником спасатися дозволено, кому положено к людям идти и в миру подвизатися. Отец наш Небесный знает кому какая обитель уготована; мы-же, грешные, должны во все дни жизни нашей прилежно молить Господа, дабы открыл Он нам Свою думу о нас, дабы силы отпустил нам творить Его волю».
Умолк игумен Анастасий. Сказал Светомир:
«Пришел я на Гору Острую, в тишину монастыря Вашего духовного наставления ради».
— «Духовное умудрение искать — сие хорошо. Но памятуй, юнота, что уход от мира в монастырь, коли уход сей праведен, коли он свыше дозволен, непременно есть сугубое людям служение. Вот я скажу тебе: подвижник один великого чина восхищаем бывал даже до седьмого неба. Но стал он однажды, в час нужного для людей дела, предаваться духовному созерцанию; и случилося как он возжелал: он пришел в исступление и был восхищен на небо. А последи за нерадение о земле порицаем был, осужден свыше и наказан».
— «От суеты мирской укрыться хочу, отче преподобный, дабы...»
— «Что знаешь ты о суете мирской?», перебил Светомира игумен Анастасий. «Руки замарать опасаешься? Грязи человеческой гнушаешься? Мы должны ходить в любви, а сие с уходом подале от людей несовместно. Вот и предстатель наш, великий, святой Николай не боялся одежды своей светлой засмурожить, и до многой даже мерзости касался, людям помогая. А вот угодник Кассиан по всему святой был жизни человек и пуще всего страшился райское платье свое запятнать, чистоту утратить, от порочных мужей и жен сторонился — так оно и случилося, что Николаю два раза в году молебны служат, декабрьского и майского празднуют, а Кассианово имя 29-ого февраля, в лето високосное, за четыре года одиножды славят».
Светомир подумал, что шутит игумен касательно празднования, но, подняв на него взор, увидел, что несмеяно было и даже торжественно лицо старца. Тогда он с решимостью сказал: «Служить людям я был бы рад; и грязи не убоялся бы. А вот карать страшно».
— «Карать!», возмутился святитель, «как дерзаешь ты помыслить такое? Кто дал тебе на кару власть?»
И вдруг — припомнилась ли ему весть давняя, или просто увидел он, что гость заговорил о каре не из гордости духовной — спал гнев игумена Анастасия и он тихо молвил: «Впрочем, в наше время и от простых смертных то ли еще востребуется. Где пребывал ты по ею пору, юнота? Ведомо ли тебе, что в царстве нашем деется?»
— «Я из далеких стран», отозвался гость, «давно не бывал в местах наших».
— «Посему ты, верно, и не знаешь, что отъехал от нас царевич Светомир, уж года два тому будет, и по днесь вестей о себе не шлет. Вот и вздумали прислужники Зоины законного царевича царства лишити, и требуют они от государя нашего Владаря, чтобы он повелел за Серафима яко за покойника молиться, а сына своего от царицы Византийской наследником престола признать. Сам то царь за первенца своего крепко вступается, и народ суженого своего царевича ждет, Другого не хочет. Не взлюбил народ наш государыню иноплеменную; ропщет, говоря: 'К нашему нестроению она пришла. От ее греков вся земля наша замешалася'. А все-же, не сдобровать царевичу по возвращении, коли не найдется ему помощи в нужный час. Мы же в скиту прилежно молимся о спасении его».
Светомир опустил голову.
— «Почто смутился ты, сын мой?», зорко всматривался в него иеромонах. «Кому ты сочувственником будешь? С кем стоять собрался?»
— «Волею али неволею завсегда стою я вкупе с первенцем Владаря».
— «Как-же так и неволею?», в раздумье спросил игумен. «Сам то ты кто таков будешь?»
Светомир стал прям, поднял глаза на игумена. Он сказал: «Ничего не утаю я от тебя, Отче преподобный. Я — царевич Светомир». — «Иди за мною в келлию», позвал его святитель.
Келья игумена Анастасия невзрачная деревянная стояла поодаль монастыря. Немногие в ней побывали. Была она местом уединения и молитвы. Святитель и царевич склонившись, вошли через низкую дверь В переднем углу виднелись образа и налой. В глубине у темной безоконной стены Светомир разглядел домовину. Подумал с благоговением: «Он спит в гробу».
Старец молча указал гостю на стул, сам сел на скамью и любительно принялся слушать.
Светомир поведал про раннее детство свое, все, что удалось ему к сознанью пробудить. И кончил долгий рассказ, говоря: «Помню еще церковь нашу домашнюю, и песнопение райское, и мы все четверо там вместе... А вот последнее что вижу из той поры: Глеб да я смотрим через окно вниз. А там видение чудесное, шествие предивное с хоругвиями, и отец с матерью точно царь с царицею в сказке; особо мать уж такая красивая, и не описать.
«Далее вспомнить не умею: ни снов, ни видений. Сказывали мне потом, что из башенной спаленьки моей я с Глебом упал замертво на землю, и в гроб меня положили, и собралися хоронить, и спас меня старец Парфений. Но ничего я о том не помню. Распалась связь часов.
«Озираюсь: все незнаемое; в келье малой я вроде как эта, твоя. И не страшно мне, даже укромно от улыбки ласковой инока, ко мне склонившегося. Он выводит меня на поляну; окрест лес, а из лесу на нас медведь идет бурый; старец смотрит на него любовно и говорит: «Не бойся его, он у меня хозяин добрый, дружи с ним». И стали мы с медведем в обнимку по лесу ходить и в перегонки весело бегать.
«И вдруг радость нежданная всю душу мою яко солнцем залила: вижу издалеча мать ко мне идет, и бросился я всреть ей. Она на траву меня подле себя сажает, и мы оба рады. Страсть как мне захотелось песнь услышать, которую она мне пела, когда я младенцем был, и умолил я ее спеть мне ту песнь.
«Заснул я сладко; проснулся, и нет больше ни матери, ни песни, а мне непечально: старец опять надо мною уветливо склонился, и покой он дает, и нечувствие утраты. Многое затерялося в забытье, но светлый
лик Парфения душа удержала. И по сей день сердце замирает, воспоминая: Лицо кроткое и свежее, округлое, и бородка малая, седенькая. И был он весь тихий и, кажись, вовсе неприметный, а сила от него исходила, что и богатырь не устоит».
Перебил Светомира игумен Анастасий со слезами восхищения, говоря: «Привелося и мне, недостойному, в пустыньке той побывати. Сподобился я благословение получить от отца Парфения. Святой жизни был старец, прозорливец смиренномудрый, даров совершеннейших ревнитель».
— «Вскоре», продолжал Светомир, «он в путь меня стал снаряжать. И повезли меня дед мой Радивой с Хорсом в царство Срединное, к Иоанну Пресвитеру». Долго рассказывал Светомир про Иоанна и царицу его Параскеву.
Задумался игумен: «А ведомо ли тебе, царевич, что Пресвитер письма слал в Византию к императору. Об царстве своем христианском многое поведал, не уча, учил. Имей кесарь уши, дабы слушать, да разум, дабы послушествовать — она, пожалуй, и не погибла бы Атлантида ихняя, хоть и развратилася сверх меры.
«И папе, патриарху западному, писал Пресвитер, вожделея, чтобы все братья во Христе имели общение друг с другом. А его-же последи к еретикам причислили, которые о Деве Пречистой соблазняются и вкупе с Несторием Марию Благодатную за Матерь Божию не почитают».
— «Никогда», воскликнул Светомир, «никогда Иоанн Пресвитер о Богородице ни в помышлениях, ни в сердце своем не сомневался! Собор града своего престольного он церковью Успенскою возглавил. И часто говорил про то, как Христос с высоты креста Матерь Свою Пречистую ученику Своему любимому поручил, и как Иоанн соблюдал Ее до самого Ее бессмертного Успения.»
— «Благодатного учителя послал тебе Господь», молвил игумен. «Сказывай, сказывай, царевич, про жизнь твою».
Светомир долго молчал: пришла пора рассказать про Радиславу. Нежный образ невесты он неразлучно хранил в своем сердце, но после смерти ее ни с кем о ней, даже сам с собою никогда не говорил; и никогда ни в мечтаниях, ни во снах ее не видел.
И вдруг представилось ему столь явственно будто с ним то вновь случилось: лежит он в лесу подле суженой своей недвижной, убиенной; и вся внутренняя его — единая молитва ко Господу: 'Верни ей дыхание, верни мне Радиславу! Или, возьми сердце мое, отнеси в край, где она, приложи меня к ней, не допусти разлуки... Но, да будет воля Твоя'.
Светомир содрогнулся всем телом, очнулся. Решился, заговорил. И, начав говорить, сказал все: и про беснование Радиславино детское, и про исцеление при переходе через поток эфирный, и про помолвку
свою с нею на деревьях, и про то как она, стрелами пронзенная, в лесу за него умерла. И кончил царевич рассказ свой скорбным укором себе:
«Заместо меня Зареслава — к ней краснуха моя прилипла — душу свою младенческую Богу отдала. Заместо меня Глеб, упав со мною ради убережения моего, на смерть разбился. Заместо меня Радислава мне обрученная, завистниками окаянными убита была. Молил я Господа, чтобы Он соделал меня достойным к ним приложитися. Но не такова была Его воля».
— «Смерти нет, царевич», тихо молвил святитель. «За тебя умершие в тебе живут и волю Божию тебе толкуют. А ты их слушай, дабы положенное исполнити».
— «Утешал я себя думою, что послан на некое дело святое», продолжал признания свои старцу Светомир. «Все вспоминал да вспоминал как учитель мой, Иоанн Пресвитер, на прощание меня наставлял, в помощь сулил мне стрелу золотую».
И прибавил истово: «А стрелу-то я ведь и получил». И рассказал Светомир как в трудный час на криницу пришел за советом и укреплением, как молния во древо ударила, и из креста стрела выпала и к нему, спящему, слетела.
Вступился игумен, сказал с благоговением: «Ныне разумею слова, давно слышанные: темно предрек мне старец Парфений, что не увижу смерти доколе не придет ко мне сын царя; и в руке его будет стрела, какую Егорий Светохрабрый в земле таил урочища князей Горынских, древесных сестер своих родичей».
— «Получил то получил, а зачем получил — не ведаю», вскричал Светомир. «Думал, что не зря она мне досталася, а выходит будто зря: всякий раз как возмущается душа злодеянием, и хватаюся я за стрелу, дабы виновного сразить, она мне все судьбы будущие показывает. И вижу воочию: вот за отмщением отмщение второе яко злодеяние новое следует, а далее еще другое, кара за карою, страшная цепь убийств и возмездий, и нет греху конца и края. В ужасе рука опускается, стрелу от полета удерживая. А каких злодеев неключимых мне повстречать привелось, даже и вспоминать противно. И никого не тронь: стрела возбраняет. Почему возбраняет — не разумею. Вовсе она ведь к праздности не приучена.
«Вот свет Егорий, который мне ее и дал, дракона ею убил и высвободил царевну. А я не спас, загубил я свою царевну, а дракона наказать не смею. Напрасно умерла невеста моя, за недостойного умерла. Как, чем искупить невольный, тяжелый грех мой? Спрашиваю. Ответа нет. Стрела молчит. Коли суждено ей в руке моей бездействовать, то в победе обещанной она не будет иметь части. А коли не возымеет части — так на что она мне дана? Боюсь греха разити ею, боюсь греха
владети ею всуе. И не умею догадаться зачем получил я ее, раз не дано ей исполнить ничего.
— «Почто о стреле соблазняешься, царевич?», строго возразил игумен. «Иди за нею, и не оскудеют указания».
— «Да как-же мне идти за нею, когда она меня никуда не ведет. Она водительствовать не соглашается. Поступай, мол, со мною как знаешь. А знать то мне и не дано».
— «Возбраняет, тем уже и наставляет», отозвался Анастасий; «она показывает что последует за твоим поступком — сие есть уже водительство некое. Не гневи Бога, царевич, не кори стрелу».
— «Никогда, ничего в укор не говорил я ей», воскликнул Светомир. «Знаю, что руку мою отводит она справедливо. Даже и знаки мне были:
«Помню: иду я однажды мимо церкви и вижу как батрак какой-то бросает каменья во храм Божий, да еще норовит прямо в крест попасть. Народу собралось множество, и все давай его ругать, прибить грозятся. И я подобно стоящим округ, осердился и готов уж был приказать стреле поразить руку грешника, дабы прекратить святотатство. Чуть-чуть шевельнулася стрела в руке моей, и вдруг вижу: человек, который в церковь каменья кидает, весь светлым соделался, а вокруг церкви нечистая сила за грехи наши так и кружится, так и лепится на крест. А каменья то летящие бесов пугают, разгоняют, но креста не трогают, не обижают. И уразумел я тогда, что был тот камнебросатель великий праведник ясновидец. И воооблагодарил я стрелу, что открыла глаза мои и удержала от кощунственного злодеяния».
Сказал святитель: «До поры продолжай смотреть и слушать. Придет час. И будет дано тебе откровение как владеть стрелою. Ты же естества ее не пытай».
— «Грешен я, отче преподобный, только то и делал, что пытал. Но к разуму она меня не наставляет: Она меня носит, куда хочу, кормит меня и приводит ко мне, кого зову. Ведомо мне, что дана ей сила пронзать до смерти змия, а дана ли ей благодатная сила исцелять — не знаю; и, верно, никогда и не узнаю, ибо она и до вопроса меня не допускает.
«Вижу, бывало, страдальцев болящих, полнится жалостью сердце; хочу умолить стрелу исцелить их и смерть отогнать. А тут она мне весь будущий дольний путь тех, которые исцеления жаждут, показывает: страдания страшные, преступления проходят вереницею печальною без конца. И явно слышу я как взывания о сохранении плоти другими взываниями заглушаются: молят страдальцы на земле их насильственно не задерживать, отпустить их в иной мир именно в наступивший, свыше назначенный час. И вот: из жалости, острейшей чем та, первая, отводил я руку со стрелою ране чем узнать успевал имеет или не имеет стрела моя золотая силу, печали утоляющую».
Сказал старец: «Неугодно было Господу вмешательство твое».
— «Почему неугодно? В этом-то и вопрос. Ведь помогал я царице Параскеве в собирании трав целящих и, коли в чем тогда сомневался то лишь в достаточности моего умения. Не многое я мог, но все что мог, я делать смел. А ныне многое могу, а делать ничего не смею»
— «Параскева — святая. Ей можно», отозвался святитель. «Ты же отроком был у нее на послушании. Как положил Господь, так и совершались исцеления. То не твоя власть. Ныне же, сам ты знаешь, царевич, сила тебе со стрелою доверена великая. За всякое действие и за все, что оно породит, ты будешь ответ держать. Стрела-то спорить не станет. Ты за стрелу, не она за тебя отвечает. А готов ли ты для ответа — смотри сам».
Строго, почти сурово было лицо игумена, но из-под сдвинутых бровей глаза сияли добротою и заботою. Светомир весь подвинулся к нему доверчиво и радостно:
«Не готов, отче преподобный, не готов. Благодарю тебя, что заговорил ты о сем. Давно душа моя ищет сказаться — вот и дарует ныне Господь. Сперва у Иоанна Пресвитера было мне будто я заново народился: позади, в годах стояли раздельно образы, а промеж них — пустота, темнота.
«И стал я в прошлое простираться мыслию; воспоминаниями силился в темноту светить, обнять ее. Но чудилось мне, что воспоминания те — не мои вовсе, что все, ране случавшееся, не в моей жизни случалось, а в чьей-то близкой, но соседней, чужой. Когда покидал я Среднее Царство, мир был в сердце моем и в помыслах. А ныне, каюсь, сомнения одолевают и о себе, и о стреле: в руке Егория она все может, а мне зачем дана?»
Испытующе смотрел святитель на Светомира и сказал громко со властью: «О себе сомневайся, а о стреле не смей. Не привелось тебе доселе памятью обнять все, чем в летах Господу угодно было строить твою душу. Удерживала тебя стрела, ибо не уготовлен был весь состав твой, как не уготовлен был день и час. Не говори, что стреле ничего совершить не дано, скажи, вернее, что до сей поры затворено было свершение. Всяк бо, начиная без времени, беду наносит. Когда придет пора, стрела тебе препятствовать не станет. Тогда иди! И не будешь бегуном, но воином Господним крепким и верным».
Светомир воскликнул: «Видишь, отец Анастасий, сколь криво я сужу: на стрелу пеняю, когда сам нехорош, не готов. В утешение и оправдание свое одно лишь скажу: неволить стрелу, мне порученную, никогда не неволил. Один лишь раз осмелился ей приказывать: велел принести меня на Острую Гору, в скит Богородицын, дабы через вас, старцев умудренных, получить наставление от Девы Пречистой».
— «Коли по душе тебе послушничество», промолвил игумен, «оставайся с нами до поры до времени, трезвися в тиши, топчи виноград для вина причастного».
— «Хорошо мне у вас», сказал Светомир. «А то бывало печаль на меня нападала, когда на стрелу я смотрел и видел, что в руке моей она покоится праздно как допреждь в угодии нашем Горынском. И случалося не раз: тоска лютая сердце сушит, приходит искушение уныния, греха смертного, и чудится, что ничего не осталося мне опричь смерти. Припадаю я тогда к земле, про которую царица Параскева говорила, что вся она Голгофою стала с оного дня как Христос на ней был распят. Припадаю к родимой, плачу, целую ее, принять меня, грешного, прошу. А она добрая, мать сострадательная, прощает, утешает, укрепляет, суженое сулит...»
Светомир умолк. Глубоко вздохнул. И — что это? мечта ли сонная, иль явь? — вот он в младенческой своей опочивальне. Распахнутое окно. Он смотрит на дивное шествие внизу, на дороге. Отец и мать идут в одеждах царских...
«Глеб, бежим туда, скорее, Глеб!»
Громко раздались в келлии эти слова. Голос был по детски яркий, звонкий, веселый. И, услышав изменившийся голос царевича, не удивился, все сразу понявший Анастасий. Он подумал: «Зов сей нетерпеливый, непроговоренный, в устах отрока задержанный ударом падения, забытый, но в уме и сердце сокрыто удержанный — с той поры и по сей час душу Светомира самое с собою разлучает. И вот сподобил его Господь памяти благим потоком преграду забвения смыть, дабы отныне душе его ничто боле не препятствовало в полном составе своем воссоединиться».
Благоговей но опустился святитель на колени перед образом Нерукотворного Христа. «Много сотворил еси. Господи, Боже мой, чудеса Твоя, и помышлением Твоим несть кто уподобится Тебе... Господи, избави его от всякого неведенья и забвения, и малодушия, и окаменелости нечувствия... Господи, просвети сердце Светомира, раба Твоего... Господи, даждь ему слезы и память смертную и умиление».
А Светомир летит вместе с обнявшим его Глебом всреть прекрасному видению. Упоение, радость несказанная. И... ни-че-го...
И вот где-то далеко, далеко начинает собираться, густеть, твердеть комочек вне его, в нем. Это — он сам. И ему не странно, и не страшно. И видит он: вот облако, и в облаке Георгий на белом коне. Святой в него стрелу свою бросает. Ужалила стрела. А он не боится. Ловит луч золотой...
И вот он лежит на земле; она мягкая, влажная. Слышит он как кто-то его чежно и властно будит, тихо и мощно вызывает: «Проснись,
Серафиме!» Он открывает глаза: над ним темное звездное небо, а подле него инока лик добрый, кроткий, бородка окладистая, скуфейка... и он знает, это старец Парфений. Старец подымает его, берет на руки несет, и ему укрыто, покойно, сладко на душе. Последи старец ставит его на землю, и они идут среди деревьев звездных.
Горячая струя болью острой пробежала с головы до ног, пробудила Светомира. Он слушает, озирается, всеми силами ищет, хочет собрать соединить. И видит он: над ним склоняется старец, но то не стасец Парфений, а игумен Анастасий. И слышит Светомир: слова звучат близко, а доносятся издалека, слова евангельские, давно ведомые памятные, душе впервые понятные:
'Аминь, аминь глаголю вам: аще зерно пшенично пад на землю не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит.' *
Тихо и мирно проходили дни Светомира во скиту на Острой Горе. Он отстаивал все службы, прилежно читал священные и святоотеческие Писания под руководством духовного отца своего Анастасия, часами и часами топтал виноград для вина Причастного и, не таяся, распевал свои песни. Любили монахи слушать те песни незнаемые. А стрелу свою порешил до поры не трогать и запрятал ее в дупло старого дуба.
Однажды — весна уж наступила — вышел после обедни из церкви Светомир, твердя на память слова, только что услышенного песнопения. '... заступницу мирови, пренепорочную Невесту Деву воспети дерзаю, ее же девственную душу церковь свою божественную нарекл еси, и воплощения ради Слова Твоего Софию, Премудрость Божию именовал еси'.
Царевич сел на скамейку насупротив собора; он думал: «И зачем это сегодня, в день Благовещенья, службу правят святой Софии? Спрошу отца Анастасия».
А святитель, с паперти спускаяся, сам уж к нему идет: «Видел я как ты, царевич, перед иконою Софии, Премудрости Божией, молился. К ней всегда прибегай прилежно, дабы право видеть и судить».
— «Скажи мне, отче преподобный, почто в праздник Богородичный церковь святую Софию славит?» Отвечал старец: «Служба Софии, Премудрости Божией из песнопений Христовых и Богородичных составлена и славит она Воплощение Слова; потому и правится она в день Благовещенья, а чаще еще в день Успения Богородицы. В Премудрости
Божией дольнее с горним воочию сопрягаются, небесное и земное вкупе».
— «Дозволь еще спросить тебя, отче, что за шест София в деснице своей держит на иконе в Соборе вашем скитском? Сама то она ангелу могутному подобна, на престоле восседает, в далматик царский облачена, тороки-«слухи» за ушами, и за спиной два пламенных крыла. А в руке будто несогласное со всем этим у нее: посох странный да не с крестом, а жезл процветший со змеею?»
— «Жезл сей есть кадуцей — так его издревле звали. Силу он имеет особую, власть таинственную над душами».
— «А почто», продолжал спрашивать Светомир, «венец золотой на голове Софии вид являет стены зубчатой?»
Сказал игумен Анастасий: «Венец Софии в образе стены градозащитной знаменует Матерь-Землю. Она — на голове Премудрости — есть небесная Земля, сиречь тварь горняя, вечный прообраз и утешение, и надежда дольной твари.
«Дивления достойно», прибавил игумен, помолчав: «изографы наши, кажись, с покон художеств своих все Премудрость Божию пишут. И святую Софию саму, и окружение ее изображать обыкли, и, даже, вразумления ради, надписи разные на иконах выводят, а по сей день не получила еще святая София строгого уставного ликописания. Ее то Ангелом изображают, то церковью, невестой Христовой в облике девы с руками молитвенно поднятыми, а то, еще и так бывает, что нет на росписи лика ее отдельного, а весь мир горний изображен: и Троицы Божией благие Ипостаси представлены, и Богоматерь, и Иоанн Креститель, и святые все, и апостолы, и силы небесные, сиречь вся Вселенная светлая в полноте и целости своей; и надпись проставлена: 'Премудрость создала себе обитель'. И все тут свободное художество; и нет древнейшего подлинника, по которому закон поставлен».
Сказал вдруг Светомир, думу свою продолжая: «В венце зубчатом Софии, в стене градооборонительной Божьей Премудрости царю земному великая нужда».
— «Так оно и есть как ты говоришь, царевич,» одобрительно отозвался святитель. «Горних стран потребна мера, чтобы право мерить, ладно строить дольное царство и мудро править земные дела. А помнишь ли ты как царь Соломон в «Притчах» своих про святую Софию учил? Говорит Премудрость: 'Господь имел меня началом пути Своего прежде созданий Своих искони. От века я помазана, от начала прежде бытия земли. Когда Он уготовлял небеса, я была там. Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, я была там... Я была при нем художницею, я была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его, . и радость моя была с сынами человеческими'.
«А радость ее в том, что она показывает людям вещи, какими они были в Промысле, в Премудрости Бога и велит сынам человеческим узнавать их на земле и приводить всреть тому их божественному образу».
Улыбался Светомир тихо и счастливо, говоря: «Помню, бывало то в детстве; вижу деревья и речку, и вещи разные окрест меня, и игрушки мои в окружении сияния голубого, в лучах света светлейшего света дневного. Земное при сем земным остается, но радостным соделывается несказанно. Быть может, то и приходила святая София играть со мною — не знаю. Но сердце дышало и горело, и душа от любви обмирала и умилялася».
Сказал святитель Анастасий: «Там, где Слово Божие касается земли, там и София. Она не покидает дольний мир. Чистому оку она открывается во всех вещах. Вот сия то благодать была по милости Заступницы нашей. Девы Пречистой, тебе с младенчества дарована. Ее блюди, царевич».
Пришли на Гору паломники и вести принесли из царства Владаря, да невеселые. Сказывали: «Пронеслася в народе молва будто царевича Светомира прислужники Зоины настигли и в полон взяли, и в месте незнаемом содержат, извести хотят. А иные уж порешили, что зарезали царевича как ранее невесту его, княжну Радиславу. И ополчилися друг на друга, те, что сторону Светомира держат и те, что Зоинова сына посадить на престол норовят. А злоба их, гляди, и до смуты кровавой дойдет. Жихорь то бдит, выслеживает, да и ему трудно приходится. Долго ли ему приведется верх держать — как знать? Больно уж хитры и пролазны супостаты».
Светомир, услышавши речи сии, призадумался: не грех ли ему, невредимому на Горе укрыто жить, когда за него, якобы пленного или мертвого, распря ведется, которая смертоубийством грозит. Не пора ли ему на помощь отцу своему идти, дабы появлением своим спор и смуту разом укротить?
Пошел он к дубу, вынул стрелу из дупла, вопрошает ее, а она ему кровь и мрак показывает. В смущении обратился он к старцу Анастасию:
«Что надлежит мне делати?», вопрошал. «Неужто положено, дозволено мне не идти к отцу, когда в его беде, хоть и невольною виною, а все-же я повинен?»
Загрустил игумен Анастасий, ответил, говоря: «То ли еще будет? Много испытаний впереди. Скоро брат на брата восстанет, и прольется кровь».
— «Зачем допускать сие?», воскликнул Светомир. «Не лучше ли мне на родину возвратиться, где приход мой разом всех вразумит, открыв обман слухов».
— «Никак», ответил святитель. «Ныне ты им лишь поводом будешь для братоубийственного раздора. Чтобы победить врагов тебе их всех прикончить придется. Со стрелою сие то нетрудно: она спорить не станет; всех пронзит, кого прикажешь».
Светомир испугался: «Я к отцу хочу вернуться, чтобы брат на брата не шел».
— «Сего ты не можешь, царевич. Рано. Не уготовлено еще дело, тебе предназначенное и порученное: не сего оно времени и часа».
— «А раз так», сказал Светомир, успокоенный, «значит не пора». И, помолчав немного, вскинул взор на старца и спросил: «А грешно, отче преподобный, по Псалтири и по Евангелью гадать? Каюсь, вот и намедни я, согласно обычаю нашему семейному. Святое Писание о судьбе своей вопрошал».
— «Грешно, вестимо грешно,», отозвался святитель строго. Святое Евангелье и Псалтирь тебе не ведуны. По ним молиться надлежит, а не гадать». Взглянув на Светомира, увидя испуг на лице его, смягчился старец, сказал: «Ну, а коли назидания там ищешь, тогда ничего: Бог простит. Что-же тебе вышло?»
— «Вышел не ответ, а мой же вопрос, но обращенный в молитве ко Господу кем-то лучшим и мудрейшим: 'Открой очи мои, и уразумею чудеса от закона Твоего. Пришлец аз есмь на земли, не скрый от мене заповеди Твоя.' * Открываю я книгу в другой раз, читаю, утешение себе читаю: 'Убо прейде душа наша воду непостоянную. Благословен Господь, иже не даде нас в ловитву зубом их. Душа наша яко птица избавися от сети ловящих: сеть сокрушися, и мы избавлены быхом.'»*
Святитель Анастасий, точно высматривая что-то, горестно глядел вдаль; тихо он молвил: «Да, много еще печали должно быти, и не может стрела соделать, чтобы сие не пришло. А когда придет пора преломитися болезни духа народного на выздоровление, тогда тебе, Светомире, должно вступиться и помочь».
— «Коли зло само прошло, так и помогать нечего», возразил Светомир. Ответил игумен:
«Есть многое, царевич, на земле благого и светлого, что зачалось и быть могло, но стать не возмогло. Надлежит помогать добру становитися и являтися в положенный час».
Сказал Светомир: «Стать восприемником добра — сие есть велик благодать. А вот, когда воля грешная упирается, разве ей наперекор приказывать можно, разве дозволено насиловать ее?»
— «Никак, Светомире: Насилие к добру не приводит. Воспомни что Апостол Матфей про Господа нашего Иисуса Христа говорит: 'да сбудется реченное чрез пророка Исаию... не воспрекословит, ни возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит, доколе не доставит суду победы' .» *
«А коли воля грешная упирается — что же с нею делать наказано?» опять спросил Светомир.
Отвечал игумен: «Когда воля добро гонит, упирается, сие еще не значит, что она непременно грешная. Один Господь вопреки всему знает кто есть Его «избранный сосуд». Терзателя церкви юношу Савла ослепил свет с неба, и прозрел апостол Павел. Нумидийскому грешнику Аврелию свирельный голос указал на Евангелье: 'Бери, читай', и пробудился тем великий отец церкви Христовой — Августин.
«Жизнь — грешница несговорчивая, непокорливая, спорит даже со своею собственной волею, даже, когда эта воля святая. И не всегда умеет душа справиться с естеством своим, трезвиться, стать стражем своих тайных помыслов, следовать своему благоволению. Тут-то ей помочь и надо».
— «О, еслиб только дозволено мне стало помогать», воскликнул Светомир, «помогать отцу, стране моей, народу! Насиловать то я не буду; Господь не велит; тут у меня нет сомнений. Но, видимо, порою человек насилует, сам того не зная. Вот уж давно все хочу спросить тебя, отче:
«Никак уразуметь я не умею чем смертельно, непоправимо, непростительно согрешил Моисей при водах Меривы, столь тяжело провинился перед Господом, что Господь Своему избраннику-пророку греха до самой смерти его не отпустил? Ведь Сам Иогова приказал Моисею взять жезл, извести воду из скалы и напоить народ, который не пил много дней. Жезлом сим священным Моисей ударил по скале заместо того, чтобы в разговор с нею вступить — неужто сие уж такой тяжелый грех, что влечет за собою потерю обетования? До и скала вовсе даже и не обиделася и воду дала.
«А ведь было ране: Господь простил Моисею гнев его, когда он разбил священные скрижали; Господь простил Аарону кощунство с золотым тельцом. А вот при водах Меривы не столь уж страшного ослушания и насилия простить не захотел: Он приказал Аарону взойти на гору Ор и приложиться к народу своему. * Он привел Моисея на вершину горы Нево, показал ему землю обетованную, говоря: 'Умри и
приложись к народу твоему как умер Аарон. За то, что вы согрешили против Меня при водах Меривы. Перед собою ты увидишь землю, а не войдешь в ту землю,. * За что? Как разуметь сие?»
Отвечал игумен Анастасий: «И то уж грешно, царевич, что Моисей приказом, волхву подобно, по скале ударил; то подобало жрецам египетским, но не подобало пророку Господню. Но грех сей, верно, отпустил бы ему Господь как многие другие грехи отпускал: горячо и нежно любил Он избранника Своего:
«Услышав однажды как Аарон и Мириам упрекали Моисея, Он им сказал: 'Слушайте слова Мои: если бывает у вас пророк, то Я ему открываюсь в видении, во сне говорю с ним. Но не так с рабом Моим Моисеем: устами к устам говорю Я с ним, и явно, а не в гаданиях образ' Господа он видит: как же вы не убоялись упрекать раба Моего Моисея?' И воспламенился гнев Господа на них, и Он отошел. И облако отошло от скинии, и вот Мириам покрылась проказою как снегом... И возопил Моисей ко Господу, говоря: 'Боже, исцели ее'. * И Господь исцелил ее по умолению Моисея.
«Устами к устам говорил с Моисеем Господь и дал ему жезл Свой. И Моисей 'взял жезл от лица Господа, как Он повелел ему'. Жезл есть знак власти и водительства. Земля обетованная — земля райская, возвращенная. Господь хотел возлюбленного избранника Своего соделать искупителем Адамова греха. Был вручением жезла возврат Эдема таинственно означен.
«Но, Господь велел Моисею догадаться, что обетованием райской земли Отец Небесный сказал человеку: 'Ты сын Мой'. И как любящий сын Моисей должен был явить славу Отца, которая стала бы и его славою. Господь так и сказал ему: 'Сделай сие, чтобы явить славу Мою'. А Моисей сказал народу: 'Послушайте, непокорные, разве нам из этой скалы известь для вас воду?' И ударил жезлом дважды по скале. Моисей величает себя подателем блага, которое послан был от Бога передать.
«Сие есть грех не простого ослушания, но грех страшнейшего самопревозношения, самозванства. Мерива значит искушение, испытание. Не выдержал испытания Моисей. Он при водах Меривы вошел в распрю с Господом, возомнил быть как Он. Сие есть в летописях временных лет человека самое печальное и страшное событие после грехопадения Адама. Земля обетованная есть земля райская. Моисей не мог вступить в обетованную райскую землю, потому что ее не стало: грехом своим Моисей затворил Рай.»
— «А народ?», спросил Светомир.
— «Народ вступил в землю, но вовсе не райскую».
Оба долго молчали. Сказал, наконец, святитель: «Со стрелою дана
тебе власть царственная. Как положишь, так и будет. Чего изволишь, то и изведешь. Ты должен выбирать и путь указывать, не принуждая' Тут помыслы двоящиеся: станешь укреплять благоволение в человеках, и может почудиться, что насилуешь. Но, в ком благоволение пойдут за тобою. Надлежит послушествовать повелевая и повелевать послушествуя. Самостояние есть долг и соблазн правителя. Трудно и страшно властвовать. Царь есть знак противоречивый».
— «Хорошо мне у вас на горе», сказал Светомир, «В страну мою идти еще рано. Тебе виднее, отче. Но, — так ли уж трудно правителем народа быть? Царствовать надо как песню петь — на обрадованье»
Мудро царевал правитель искушенный Владарь. Чего изволил, то и вынудил. Народы басурманские покорил и к поморью пробрался. И далече простерлось владычество его. Хозяином был хранительным, строгим, но щедрым являл себя и участливым. Народ работал тяжело на державу, но царя любил, и с помазанником Божиим и в помыслах не имел спорить:
«Мы того не знаем», говаривал, «знает Бог да Государь». А пуще всего на наследника светлого надеялся и ждал Светомира как солнышка весеннего.
Мир был во всей стране, но не в дому Владаря. Сын его от Зои рос пригож и крепок, но с самого малолетства, матери своей подобно, гордость оказывал, упрям был и хитер. Не любил его народ, как не любил и гречанку царицу, роптал: «Всякое нестроение от них пошло».
От Светомира никаких вестей. С самой поры его отъезда, целых три года. А Зоины царедворцы меж собою перешептываются как-бы от царевича избавиться, коли он появиться вздумает. Да и самого государя извести за зло не почитали: уж больно ему завидовали.
И все мрачнее становилось чело Владаря; печальны были его думы: «Крепко царство при правителе крепком. А как выпущу из рук, распадется держава». И тоска терзала его по наследнику пропавшему. Воспоминал он как Светомир будто незатейливо и всегда мудро разрешал трудные дела государственные. «И сие еще до получения стрелы...»
И порешил Владарь в день Егория теплого на кринице патриаршее торжественное молебствие отслужить о здравии и возврате Светомира.
А в канун праздника как во времена былые отправился он один на заветное урочище, наставления умного ради во сне вещем.
Воды ключевой испил с молитвою Владарь и лег навзничь подле криницы Егорьевой. Сон сразу нашел на него. Он видит: келлия малая, полутемная. На стене образ Егория святого на коне с копьем лучезарным в деснице.
И возроптал Владарь, Егория попрекая: «Почто явил ты стрелу на свет Божий, коли сразу и укрыть ее порешил? Хоть и не переводилися ее ради веками борения братоубийственные, и втуне она, невидимая, в урочище твоем лежала — все же жива была вера в обетование, что одному из рода нашего суждено стрелу ту добыти и владыкою стать всея земли. Но вот получил наследник наш стрелу твою, да сам он ушел и стрелу с собою унес. Исполнившись, обмануло обетование. Зачем допустил ты сие? Скажи, где Светомир? Что станется с царством нашим?»
Егорий молчит. Сама тихо открывается дверь. Выходит из келлии Владарь. Вот идет он по лугам и полянам и входит в дремучий лес. И слышит вдруг будто кто-то зовет его, и раздается голос: «Попущай, попущай! Вот и придет по тебе царевать сын твой от Зои-царицы. И войдет через него в дом Горынских наследье роковое».
Узнал Владарь голос старого соблазнителя своего — беса; и возмутился духом. А бес продолжал говорить: «И прольется кровь в роду твоем: отец сына убьет».
— «Молчи, бес!», приказал Владарь. Но бес не послушался; «И придет гневобыстрое наказание: В недолгий срок потонет во крови остаточный состав семьи царской, отомрет корень рода. И замутится время. И брат на брата восстанет, народ сам себя убивать пойдет. Враги иноземные стольный град твой возьмут».
— «Сгинь, дьявол!», вскричал Владарь.
Зашумели, заговорили деревья лесные: «Не миновать беды. Вспыхнет распря истребительная, братоубийственно заметежится народ, но праведники и мученики святые его образумят, подымут на супостата. Матерь Божья, Владычица Дебренская, молитвы их услышит, покроет их Своим святым покровом, отгонит напастей прилоги и страстей находы. Спасет страну. Вот и нового царя изберут, сродного тебе, Владарь, по женской стороне. И примутся правители за дело трудное устроения разоренной земли. Богатеть и шириться станет царство».
Раздался глумливый смех: «Толк то какой? Опять прольется кровь; опять отец сына убьет...»
— «Убьет», пронесся отзвук лесных голосов. «Убьет Егорий Светохрабрый лютую змею. Царь Владарь! Коли и прольется кровь роди мая в нашем с тобою роду, коли и самому сатане воспотешествуем но взмолится душа наша ко Господу, — Он простит великое согрешение. Воспомни как мы во тьме неведенья сидели, и как Божий воин нас светом Христовым просветил. Почто ради о святом Егорие соблазняешься? Он тебе и родич, он тебе и хранитель. Не печаль души своей Должен ты Господу молити, у Христа спасения просити. Бог на милость не убог».
Идет, идет по лесу Владарь, выходит из чащи, видит: город стоит белокаменный на зеленом лугу. Вдруг поднимается столб огненный постоял, постоял и рухнул на город пригожий. Вот уж город в огне исходит, падает за домом дом, за башнею башня крепостного вала. И над грудою стенных скелетов повисла туча густого дыма, черного.
Воет, воет воздух дующий: «В жару твой дом, в огне твой град. Не жалей, не тужи! Народ твой жив доколе Дух в нем дышет. Восстанет град из костра как Феникс-птица восстает. Зане я, ветер, пожар твой не тушу; дую, дую, полымем играю, огонь твой разжигаю. Не тужи, не унывай, уповай, уповай!»
И видит Владарь: из пепла воздвигаются стены превысокие, башни, бойницы, врата прекрепкие, дома многоцветные, луга и поля в нарядах изумрудных, церквей премногих маковки золотые с лучами крестоносными — все прежнее, прежнего краше...
И подняла Владаря воздушная волна, унесла его вверх, вдаль; опустила, поставила на большой белый камень посреди воды. Видит Владарь: плавно идет прозрачная, голубая, безбрежная река. В лазуре ее отражается смурый, недвижный, завороженный свет невидимого, неведомо какого светила; и во свете сем опрокинуты пышных дворцов красно-серые туманные громады, высокие, узорные ограды, зачарованные, роскошные сады, малые, крутые, горбатые и огромные, легко изогнутые мосты; и подле одного из них, раздвинутого, многомачтовый морской корабль — все величаво, крепкозданно и... призраки кругом. Залюбовался Владарь.
И слышит он за собою насмешливый голос: «Любуйся, любуйся, спеши наглядеться покуда не свалилось. Нашли, где город построить: на самом краю страны, на воде у самого моря. Всем врагам на показ. Да и решетки то у него сквозные заместо крепостных оград. Смотри, уж заколыхалася вода, уж зыблятся в ней стены дворцовые».
Воды бьются, льются, бурлят, гудят.
И замолкли. Окрест простирается ледяная недвижная равнина, в
которую обратилась река. Вдруг треск раздался со всех сторон; хрустит ломается лед. Из расщелин встают образы человеческие. Люди, люди без конца. Идут все мимо белого камня вдаль. Вдали бьются, падают, иные подымаются, дальше идут, несут переломанные, окровавленные штыки, славные, победные, простреленные знамена, идут...
А бес не унимается: «Подожди, подожди немного, увидишь что станется, когда лед подтает и пойдет».
И вот оглушает Владаря грохот грозный, гул, вой. Движется гудящая громада замерзшей реки, уносит с собою все. Бешено несутся гороподобные глыбы льда, наскакивают друг на друга, ударяются о белый камень, но до Владаря не досягают.
А голос опять дразнит: «Подожди, пройдет ледоход. Толк то какой? Подымется снова волна, да и упадет на то же место, на прежнее место. Как водомет: возврат, да возврат».
Прошел, наконец, лед. Ревут водяные хляби. Разверзлась черная бездна; вздымаются из нее клокочущие валы. Выпрямился один вал, замер в высоте; и стоймя стала перед Владарем мрачная, застылая водяная стена.
«Упадет она сейчас на меня», подумал Владарь. Он хочет отстранить, удержать стену, хочет вскрикнуть и... не может. Захолонуло сердце. «Вот она и пришла смерть». И...
Провал. Пустота. Ни видений, ни звуков. Владарь обмер... Вдруг видит: вал не опрокидывается, на него не падает; бросается на белый камень, подхватывает, подымает кого-то и уносит на своем гребне.
«Да ведь это я на темени вала лежу», ударила Владаря по сердцу мысль. Он очнулся. «Река», думает он, «в море-океан течет, ложе себе пробивает. Океан ее зовет, путь ее правит. Душа народа не водомету, а реке подобна. Господи, помоги нам проложить верный путь. Укрепи ношу руку. Окольчужь наше сердце!»
Вал вынес Владаря за край реки и мягко, бережно положил его на землю. Доверчиво прильнул к ней Владарь; и мнится ему, что лежит он в детской своей кроватке, и ласка родная его укрывает. И сказал он Земле: «Вразуми меня, Мать-Земля, что мне делать наказано, что станется с народом моим?»
Горестно отозвалась Земля: «Много искушений, испытаний на пути народа твоего, и не со всеми умеет он справиться. Обидится брат на брата, и начнется смертоносное мщение. Ни жалости, ни пощады. Победа не замирит сердца. Победившие друг друга борят, изничтожают. Дохнул Сатана неистовством из бездны. Помутился разум. Возжаждали люди захлебнуться в крови. Ох, тяжело мне, сыне! Сколько я, скорбящая, натерпелася и сказать не скажешь. Всю то меня, горемычную, истерзали, изранили, кровью невинных залили. Не зияют овраги
мои; телами мертвыми они наполнены по край. Во чрево мое материнское недоубитых детей моих бросали, в меня живых зарывали. Их мука была моею мукою».
— «Неужто ты. Земля, оскудеешь, и настанет бесславный конец страны нашей?» спросил в тоске Владарь.
— «Не оскудела я и могу богатырей ражать как допреждь их ражала», сказала Земля.
— «Не покидай нас!» воскликнул Владарь.
— «Не покину», обещало Земля, «не покину до поры, подожду до времени: любил меня народ твой».
— «Скажи, чего ждешь ты, чего хочешь ты от нас?» Тихо молвила Земля, отвечая: «Орел парит по поднебесью и с высоты взором своим следит за жизнию долин. В рождения вашего час одарил вас Господь очами орла, дабы вы, возносяся духом до Небес, умом и сердцем ясно видели Землю и пребывали верными ей. И народ твой смиренный, готовый всего совлечься и прильнуть самозабвенно ко Христу, трезво мыслил обо мне, волил быть, и стал державным. Прошли времена. Осуетился он. Обо многом заботится, а главное забыл, забыл, что он сын Неба и мой сын. И все пошло плохо. Но я терплю. Я, Матерь, кровью алою обольюсь, а плоть народная на крови части свои собрала и принялася расти».
— «Растолкуй мне», вступился Владарь, «как это ты о том, чего еще не случилося, так говоришь будто оно уже прошло?»
Сказала Земля: «Для Души Мира время есть возвратная река, текущая к своим истокам. Она видит будущее в прошлом, и грядущее яко совершившееся».
— «Говори, говори, напоминай что будет!»
— «Последнее испытание, труднейшее еще впереди: придет година Гнева. Подымется с востока солнца Дракон пресильный, страшнейший того, которого ты, Владарь, с земли своей согнал. И сей Дракон...»
— «Дракона», воскликнул Владарь, «дракона завсегда побеждает святого Егория стрела».
— «Ты сказал», согласилася Земля.
— «Еще одно, последнее, открой мне», молил ее Владарь. «Где стрела наша золотая? Где Светомир? По нему душа моя тоскует».
Земля молчит. Окрест тишина. Слушает тишину Владарь.
И вот: издали доносится, все ближе, громче раздается жужжанье. Владарь открывает глаза, видит: пчела золотая кружится, вьется перед ним. Она лапку одну протянула длинную, легкую, сияющую. И где поведет лапкою, там след золотой проступает. Плетется узор причудливый из палочек, кругов и завитков; неподвижно повисает он в воздухе.
«Она золотом знаки пишет», подумал Владарь. И внятен стал ему пчелы язык:
«Еже звезды сказали — сказали» прочел Владарь и вспомнил звездогадание о Светомире: «Предивно светил обстояние над колыбелью сына твоего. Аще же и погребен, из гроба жив восстанет, силодейственна стрела Егория в деснице его». И все жужжа, полосу светлую за собой оставляя, улетела пчела.
Владарь вновь в келье, и юноша с копьем на белом коне перед ним на стене. И стал вопрошать его Владарь:
«Скажи мне, Георгие Светохрабрый, придет ли царевич, первенец мой, которому ты дал стрелу свою, веками сокрытую? Скажи, заколет ли сын мой стрелою тою дракона поганого, недоубитого?»
И услышал ответ: «Владарь, Владарь, ты царство в огне сковал, и сам горишь во пламени том; ты мне оброком за всю страну будешь. А он другого духа. То белого царя тайна. Ее и разгадывай!»
И ничего боле не слышит и не видит Владарь. Густая, синяя завеса сокрыла всадника с копьем.
А из-за завесы выходит всреть ему старец. Лицо округлое, бородка малая, седенькая; скуфейка, епитрахиль— все знаемое. И обрадовался Владарь.
«Прости, старец Божий, что согрешил я против тебя ослушанием. Своеволие оказал, послов твоих отвергши».
Ответствовал старец: «Поступил ты, чадо, согласно помышлению сердца моего. В отказе твоем не было ослушания, ибо не согласия требовал я, а выбора свободного. Посланцы мои перед тобою открыли путь да путь».
— «Не пожелал я быть вождем водимым. Избрал я долю автократора, возомнил, что силы хватит злобы мирские нести».
— «Нет гордыни в решении твоем. Ты рост свой природный ни на локоть приумножить не возомнил: белый царь боле нежели царь самовластный. Ошибки же твои невольные и гнев твой сверхмерный на службе у страны твоей Господь тебе простит, коль сокрушение сердечное имеешь».
Вскричал Владарь: «Зачем же ты, отче вещий, к державству меня приведши, силы мои исчисливши, помышления мои проверивши, зачем ты смущал и пытал меня?»
Тихо молвил старец Парфений: «Не я искушал тебя, чадо, а Сам Господь руками моими убогими тебя испытывал. Он завсегда нас на распутье приводит и выбирать велит, приказывает догадываться какого мы духа».
— «Грешен я. Порою давит ноша плечи через силу, и я ропщу. Но каюсь: коли явились бы мне вновь те послы твои, я как в оный час сказал бы: «Не горазд властелин послушествовать, ниже волк выти аллилую». Схимою венец я не покрою».
Сказал старец: «Ты хоть и властодержец в стране твоей, но — по слову, какое было тебе от святого Георгия — ты ему за землю твою оброк».
— «Поведай мне, отче преподобный, что станется с царством моим, когда меня не будет?»
— «Страна твоя — грешница великая, но грешница святая. Залита она кровью смрадною, но и кровию священною. Станет задыхаться, но не задохнется от смрада горящей и зловония смрадной, гниющей крови. Претерпев до конца, из погребов глубоких воззовет, из преисподней возлюбит и спасется. Блажен кто имеет уши, чтобы слышать».
И слышит Владарь: доносится издалеча лязг и грохот цепей. Перед ним дорога длинная, длинная. Бредут по ней убогие, умерзшие, в железо закованные, изувеченные, окровавленные, бредут горемычные, гонимые по льдинам острым и сугробам снеговым. И вдруг — что это? — кандалы тяжелые обращаются в тяжелые вериги, и не звяканье цепей раздается, а песни несутся протяжные, знаемые, песни странников по святым местам. «Они спасут», подумал Владарь.
Встрепенулся, проснулся во сне: Мать его Василиса Никитишна в креслах сидит, и он, маленький, у ног ее. Она положила руку на его голову и тихо запела:
Унеслась песня. Исчез образ Василисы. Слышит Владарь голос старца Парфения: «Вот я тебе, чадо, какую тайну открою о земле твоей: по лесам нашим, кровию драконовой политым и святым Егорием крещеным, Владычица Дебренская ходит. Где след Ее пречистых ног там и Рай. Блажен, кто имеет очи, чтобы видеть».
— «Скажи мне, старец преподобный, где Светомир. Печаль-тоска по нем сердце мое гложет».
— «А ты о Серафиме юном не печалься. Он во церкви невидимой покоится. Церковь та построена на крови мучеников Христовых. И Симеон Управда, страстотерпец, среди них. Не напрасно он умер Сын твой потомок его. Вот еще тебе скажу: возлюбила Серафима твоего Владычица Дебренская. Святыня Ее на земле хранителями особыми оберегается. От старца благого, кому Дева Пречистая обручена была, пошел в духе род обручников; явно-тайного Рая они на земле святые садовники. Светомир из рода обручников сих».
— «Как разуметь слова твои, отче? Искать ли мне сына моего среди живых? Что ждет его? Будет ли наследник мой по мне царевать?»
— «Сколь много спрашиваешь зараз», улыбнулся старец, «не умер Светомир, но спит, и стрела золотая в десной руке его. Встанет и придет царство спасти. Но не суждена тебе с ним встреча на земле».
— «Умру скоро, не увидав сына моего?»
— «Ты сказал». Старец Парфений благословил Владаря и вывел его из келлии.
Огляделся Владарь. Пред ним поляна. Поодаль чаща лесная. И слышит он: доносится из леса злой и жалобный, протяжный вой. Волки! И вот уж от бора отделяется их серая стая. Впереди бежит прямо на Владаря матерый зверь.
«Я ему возбранил тогда — что это было?», силился вспомнить Владарь и видит: под крестом криницы лежит Симеон Управда. Спит тихо, руки сложены на груди, лицо светлое, благообразное. А над Симеоном волк матерый стоит голодный, оскалился. «Я и теперь ему возбраню», сказал себе Владарь и ринулся на зверя. Волк взвыл, скрылся в лесу. И все исчезло.
И вот уже из леса всреть ему идет Горислава во всей своей чародейной красе. Им подводят коней, и они скачут бок-об-бок по лесам и лугом. Вот речка перед ними. Через нее мост переброшен. Сходят они с лошадей, по мосту идут вместе. И говорит Владарю Горислава:
«Прав ты был, Лазарь, что не внял мольбам моим. Когда бы ты меня тогда послушал и не выдал бы меня Симеону Игоревичу, не было бы и Отрады моей, которая тебе отрадою стала. Она от мученика Христова родилась, и не прейдет благодать, коли упование не иссякнет. А ныне кок во времена недуга твоего Отрада песнь тебе споет, какой я ее научила. Певала она тебе песнь ту, да не всю сразу. Песнь та длинная, но теперь ты вместить уготовлен. Долгие годы ты все песню ту вспомнить желал и не мог. Вот дочь моя тебе напомнит».
Перешли они через мостик и вступили в лес. «Расстаться нам надо на короткий срок», сказала Горислава.
«Останься!», вскричал Владарь и протянул за нею руки. Но ее не стало.
И вот видит Владарь: перед ним дорога длинная. По обеим сторонам, друг против друга стоят кусты в больших белых цветах, и из каждого куста подымается большая белая свеча. И свечи все горят, белыми цветами увитые. Идет Владарь по дороге той и знает, что к смерти идет. Но ему не страшно, даже радостно. А когда на дороге, по краям ее осталось по одной белой свече, и стал он проходить среди последних белых цветов, исчезла дорога в голубом тумане, точно в фимиаме кадильном. А в той во мгле голубой обозначился образ милый, и глядят нс Владаря глаза важные, правосудные.
«Отрада!», позвал он. Она смотрит, улыбается. И слышит Владарь — то уж было когда то — голос звонкий поет песнь желанную, заветную:
Во темно̀м сыром бору. *
Семь ключей повыбило.
На чисто̀й прогалине
Студенец серебряный, —
Студенец серебряный
Владычицы Дебренской.
Во темно̀м сыром бору
Семь ключей повыбило:
Собирались семь ключей,
Сотекались семь живых
На чистой прогалине
В студенец серебряный.
По заветну бѐрежку
Мурава нетоптана,
По̀ лугу нехо̀жему
Травушка некошена,
Мурава шелко̀вая,
Цветики лазо̀ревы.
Во темно̀м сыром бору
Семь ключей повыбило.
На чисто̀й прогалине
Студенец серебряный,
По-над яром хижинка,
Поодаль лачуженка.
Не святой затворничек
В келье затворяется:
Затворилась Схимница
Под схимой лазоревой.
Выглянет — повызвездит
По синю поднебесью.
Хижина безвестная —
Царицы Небесныя,
Девы неневестныя
Владычицы Дѐбренской.
Живет Матерь Дѐбренска
За старцем-обручником
А старцу-обручнику,
Ду̀хову послушнику,
Горенка молельная —
Церковь самодельная,
Почивальня райская —
Ветхая лачуженка.
По чистой прогалине
Студенец серебряный;
По заветну бережку
Шо̀лкова муравушка, —
По заветну бережку
Владычицы Дебренской.
Во темном сыро̀м бору
Семь ключей повыбило.
Собирались семь ключей,
Собирались семь живых
В кладезь Богородичен
Владычицы Дебренской.
Умолк голос. Отрада стала уходить, тихо подымаясь. Владарь бросился вслед ей. Полетел куда-то ввысь и —
Проснулся под криницею.
Царь встал. Подошел ко кресту, на котором был ясно виден резной образ святого Георгия. И воспомнился Владарю рассказ княгини Василисы, матери его: когда на Егория вешнего родился у нее младенец долгожданный, повелел князь Давид, отец счастливый, срубить ветхий дуб над Егорьевым ключом, из комля цельный крест вытесать и святого Егория образ в крест врезать; и еще повелел сень из того-же дуба соорудить и поставить сень и крест над криницею.
Стал крест знаменьем хранительным. И вспомнил царь те радостные дни, когда предваряемый крестом, вел он воинов своих к победе и спас страну, одолев агарян. И страшный тот час вспомнил, когда не смогли крестоносцы сильные истягнуть древо из гнезда его, не пошел крест.
И подумал Владарь, глядя на резной образ Георгия святого, что победа, славнейшая победа над драконом, дана была ему за то, что двенадцать мук приняв, не оскудевал он в вере и не переставал из погребов глубоких Господу славу воздавать:
И за то: песками рудожелтыми засыпан, святой из земли восстал и на вольный свет вышел.
Смотрит на крест Владарь, успокоенный. «Предречено мне было, что сына в живых оплакивать стану. Не обманет уповаемых извещение. Об юноше, не об отроке малом было то извещение. Вернется Светомир; со стрелою вернется. Что сулено — сужено. Что сужено — будет.»
И видит Владарь: вдоль креста, под образом Георгия разрез, по краям обожженный, явно обозначен — след молнии. Царь обеими руками обнял крест и благоговейно припал к открытой ране на древе, откуда отлетела стрела.
Занималося утро. Услышал Владарь конский топот, мерный гул шагов и пение церковное. Царь медленно пошел всреть крестному ходу. Патриарх со многими святителями отслужили просительное молебствие на кринице.
Когда отзвучали последние песнопения, почувствовал вдруг Владарь горячую струю в груди и смертный холод у сердца. И сказал: «Час не
прополовится как я умру. От земли отойти хочу я в образе ангельском Не соглашался я ранее ни шлема, ни венца белою схимою повити. В мой смертный час спешу сменить венец на схиму. Без промедления приступи к обряду пострига, отче Патриарх!»
И постриг патриарх Епифаний царя Владаря великим пострижением. В схиму облеченный, подошел Владарь ко кринице, опустился на колени и долго молился. Через силу поднялся, держась за крест. Стал прям, воздел руки: «Дух мой, Господи, Тебе предаю, А царство...» Голос его оборвался. Он пал мертв. На третий день похоронили царя Владаря в запо
«Повесть о Светомире царевиче» обрывалась на сказании о смерти царя Владаря недописанным словом ЗАПО. Заключительная часть этого неуместившегося слова очевидно была перенесена на следующий отсутствующий лист. Нам захотелось отыскать утерянную часть хартий. Долго, столь же тщательно сколь тщетно искали мы ее по разным монастырям.
Наконец, в старой, заброшенной лавре, средь старых, забытых бумаг, покрытых густым слоем пыли, нашли мы рукопись, первая страница которой начиналась невразумительным словом ВЕДНОЙ. Буквосостав сей становился однако вполне понятным в соединении с недостающим словом «Повести». Получается: ЗАПОВЕДНОЙ. В новонайденной рукописи следовало еще два слова: «ДУБРАВЕ ЕГОРЬЕВОЙ», чем и кончалась девятая глава, повествовавшая о Владаре. На том-же листе, ниже, начиналась новая глава, обозначенная следующим номером — десятым. Она продолжала рассказ о Светомире.
Когда и кем была оставлена рукопись эта в окрайной лавре, мы тогда не дознались и не дознаемся, наверное, никогда. Имя автора названо не было. Оно было лишь означено в подзаголовке первой рукописи: — «Сказание старца-инока». Разумеется «Повесть о Светомире царевиче» как все летописи, написана была не одним монахом, а многими затворниками в разные, быть может, далекие друг от друга года.
Мы не стали доискиваться имен этих монахов; мы собрали все наиденные листы, подобрали их по порядку, и ныне издаем рукопись без изменений.
В дупле старого дуба недвижно лежит стрела золотая, запрятанная. Второй уж раз Вресень щедро убрал бесчисленные виноградные лозы тяжелыми, багровыми гроздиями. Их под звуки песень своих усердно топчет для Чаши Причастной юный виноградарь Светомир:
Островерхая Гора, поднебесная, *
Девья, Духова ль пустынька чудесная,
Богоданная родина, безвестная!
Тебе я, млад царевич, обручился;
Тебя ради от мира отлучился.
Ты, Гора ль моя, Гора,
Белолицая сестра,
Подымалась ты, остра,
Из шипучего костра,
Из пучины из кипучей,
Золотой венчалась тучей,
В алы крылась полога,
В белы схимилась снега.
С ревом бык, склонив рога,
Поражает берега:
То не белый бык бушует, —
Бездна темная тоскует.
Гору пеной море моет,
Ходит, хлещет, хляби роет,
Роет, ропщет, воет, ждет:
Скоро ль Гостя приплывет?
Час настанет, — вал отхлынет,
Понт лазоревый застынет
В несказанной тишине:
Богородица в челне
Светозарном выплывает,
Мимо понт переплывает.
«Радуйся»,— поет Гора
Звоном чистым серебра, —
«Неневестная невеста!»
Пресвятая это место
Излюбила искони.
Тут мои сгорают дни;
Тут завековать мне радость.
Каждый вздох — медвяна сладость,
На Горе и в сердце — рай.
Море дикое, играй!
Лейся звонко, ключ нагорный!
Кипарис, безмолвствуй, черный!
Убирайся, Божий сад,
В синекудрый виноград!
Золотая медуница,
Что ты вьешься вкруг чела,
Неотвязная пчела?
Знаю, знаю: ты жилица
Заповедного дупла,
Где лежит моя стрела,
Где волшебная хранится
Золота моя стрела.
Ты поешь мне самогудно,
Что лежит стрела подспудно:
Ей бы с ветром полетать,
Ей бы в небе поблестать,
Ей бы жало окровавить,
Богоратный луч прославить.
Жалит грешника пчела. —
Ты молчишь, моя стрела!
Не нужна твоя мне сила:
Ты мне службу сослужила,
В скит меня перенесла,
Где поют колокола.
Ты не втуне мне досталась,
Втуне с иноком осталась.
Я ни славы, ни державы не хочу:
Виноградье, красно зеленье, топчу.
Не грущу я по булатному мечу:
Виноградье, красно зеленье, топчу.
Сладко петь мне; но блаженнее молчу:
Виноградье, красно зеленье топчу.
Как олень над водопадами, скачу:
Виноградье, красно зеленье топчу.
Иго легкое я, послушник, влачу:
Виноградье, красно зеленье, топчу.
Свечку яркую Пречистой засвечу,
Ко Причастной Чаше гроздий натопчу.
И подумал Светомир: «Стрела моя золотая лежала в земле сохранена. С ростками дуба на свет Божий она вышла. Ведь подобным же путем шел допреждь и первый хозяин ее — сам Свет-Егорий. 'Посадили его в погреба глубокие, задвигали досками чугунными. По Божьему повелению повыстал Егорий на Божий свет'. Благодатная сила дракона убивает; благодатнейшая — из сени смертной, от земли восстать велит. Не сие ли и с отцом моим было? Цепенел он, обмирал он, а через много годов вслед кресту поднялся и крепко на ноги стал. И стрела, тайно во кресте укрывшися, предваряла ратников его невидимо, и всю землю ему под ноги покорила. — Нет ли мне в том какого указания?»
Светомир подошел к заветному дубу, опустил руку в его дупло и достал стрелу, которую дуб хранил. Юный послушник залюбовался на золотую полосу света в руке своей. Солнечный луч прошел в грудь его, и от избытка сердца заговорил царевич:
«Деревья, вы недвижные свидетели, хранители древних, носители грядущих событий, вы шелестите, шумите, вещие, окрест меня. Стрела моя богоданная даст разум ушам моим, дабы услышали они о чем вы пророчите, воспоминая.
«Волны морские, вы —бирюзовые, изумрудные свитки тайных начертаний — вы разбиваетесь о берег, вздымая к небу белый водомет распавшихся словес. Стрела моя богоданная научит меня собрать воедино разъятые уды ваших вестей.
«Старец-океан, ты отливом своим написал загадочные знаки на земле. Стрела моя богоданная даст свет глазам моим, да прочтут они и разгадают немые твои письмена.
«Игумен Анастасий учил меня, говоря: 'Смерти нет. За тебя умершие в тебе живут и волю Божию тебе толкуют'. А я не слышу. Приклони, Господи, ухо мое к словесам уст их. Расширь сердце мое, поставь меня на стезю заповедей Твоих, законоположи мне путь оправдания Твоего.
«Вот странники из страны нашей сказывали, что народ в царстве отца моего не забыл меня, желает, ждет. Помоги мне, Господи, наполнить все дни жизни моей делами, которые воочию явили бы Твои, подспудно таящиеся заветы».
И вдруг — точно наяву́ — видит Светомир: поляна перед ним необозримая, и народ стекается отовсюду числом несчетным. Куда глаз
ни глянет, все люди да люди. И видит он двух ангелов — Ангела тьмы и Ангела Божия — в борении трудном о народе сем. И всем жаром сердца устремляется он на помощь Посланнику Небес. И слышит он голоса многие, слышит как молится народ за него, царя своего о здравии его молится и победе.
Свет солнечный по край наполнил грудь Светомира ликованием. Он простер руку со стрелою: «Я иду к вам с нею! Вы станете взыскательными к откровениям Божиим! Коли и когда угодно Тебе будет Господи, поставить меня царем, я со стрелою соделаю народ сей крепким, сильным, во бране бесстрашным и поражающим, а к побежденному врагу кротким и милостивым...»
Рассеялось видение, а радость и покой остались в душе Светомира. Он подумал: «Не обманет упование; не даром про родича нашего Егория Светохраброго не токмо то поют, что он дракона убил, но и то поют, что вовсе и не убивал он его, а укротил, замирил стрелы прикосновением. И приказал он змию допреждь смертоносному за спасенною царевною следовать, ей послушествовать и служить. Так стрела, покорствуя святой руке, являла силу свою целящую, благодатную.
Говорит змее да таковы слова: *
— Ты не радуйся, да змея лютая!
— Не твои то головушки во съядение,
— Уж ты стань, змея, да тиха-кротка,
— Тиха-кротка да что скотининка!
Он брал, Егорий, да змею, да в белы руки,
Привязал он, свет, на шолков пояс,
Подает змею девице во белы руки.
— Принимай, девица, змеи-лютые,
— Ты сведи змею да ныне лютую,
— Ты сведи змею да во стольный город,
— Привяжи змею да ко родительску,
— Да ко крылеченку да ко переному,
— Да ко колеченку да золоченому,
— Говори отцу, своему отцу да родителю:
— Уж вы веруйте веру крестьянскую,
— Вы молитеся да Самому Христу,
— Самому Христу, Царю небесному!
— Вы сотворите церковь богомольную!
И пронизывал Егорий лучами златыми леса наши дремучие; водами чистыми он их окрестил. И сам-то он, святой, на белом коне едет, а Матерь Божия за ним по земле идет».
Оглянулся Светомир и видит: далеко, далеко, где море с небом сходится, челн плывет, и сияние неземное его озаряет, из него исходя. И челн тот то во стволах мощных дубов скрывается, то сквозь листву их сверкает. И пожелал царевич всреть челну перенестися; и хотел уж стрелу о том просить, но был он кем-то невидимым удержан. Да тут-же и вспомнил, что наказывал ему святитель Анастасий Острую Гору до поры не покидать.
И сказал он стреле: «Подыми меня, поставь на самое темя Горы, дабы мог я челн чудесный разглядети».
И вот он на вершине. С горной выси челн взору открывался весь. Шел он по синеве над древесными шатрами. И приметил Светомир, что сияние исходит от Жены, среди челна стоящей. И слышит Светомир — с моря ли, с горы ли — несется заветная Отрадина песнь:
Вы не плачьтесь, Адамовы чада: *
Рай не взят от земли на небо.
Не восхищен к престолу Господню
И родимой земли не покинул.
Где проходит Божия Матерь
По земле святыми стопами,
Там окрест и он простирает
Добровонные сени древесны;
Там бегут его чистые воды,
Там поют его райские птицы:
Посреди же его Древо Жизни,
Древо Жизни — Пречистая Дева.
«Это Она, Матерь Божия, Дева Светозарная!» И вдруг нежданно, мимовольно загадал Светомир: «Коли приплывет Она ко Горе и ступит на землю сию, значит суждено мне и пришла мне пора в страну мою вернуться». И в надежде радостной сказал он стреле: «К морю неси меня без промедления».
В миг стрела перенесла царевича на берег. Струг шел к Горе. Истово молился Светомир Ей, среди челна Стоящей: «Ты, Благодатная, Матерь Пресвятая, приди, приди, сойди на этот берег. Я буду благоговейно, коленопреклоненно искать следы Твоих пречистых ног. Веди меня, Водительница верная, укажи праведного пути вехи и дали. Дозволь стреле золотой моею рукою дать зримое обличение Твоей о земле божественной воле».
И увидел Светомир, что Богородица в челне не Одна. За Нею, в Ее свет облаченные, стояли мать его, Отрада, царственная, и Радислава нежная, невестная.
Челн тихо шел к Горе, все ближе, ближе к Светомиру. Вот-вот сейчас
коснется берега. В блаженном ожидании замерло сердце Светомира Но челн не пристал к земле, изменил свой путь, слегка повернулся стал уплывать вдоль горного края. Царевич в тоске простер руки Страннице Девьей:
«Не уходи, не уходи, не покидай меня. Ради чего получил я стрелу? Ты мне дала ее рукою Егория святого. Я жить хочу на благодарение хвалу Тебе. Мать живой, живейшей Жизни, Ты слышишь все, что я не умею сказать о любви моей к земле и всему, ею раждаемому и дышащему на ней. Я жить хочу на ее обрадованье.
«Но — неисповедимы пути Господа —, коли золотой стреле моей приведется жалить, смертельно язвить, я буду ответ держать за ее жало за мое жало. Яви мне Твои откровения. Светозарная, благослови меня стать со стрелою могутною самостоянным, самодержавным, смиренномудрым земным царем».
Челн медленно уходил вдаль.
«Не покидай меня. Скажи, что хочешь Ты, чтоб я соделал! Жаждет мое сердце власти, жаждет строить царство по образу Иоанновой Срединной страны. Но вот вспоминаю: поведал мне отец мой слова, какие говаривал ему свет Егорий: 'Сам ты мне оброком за землю твою будешь'. Коли Ты, Царица Небесная, хочешь, чтоб я на престол пошел как на заклание, я и сие приму во искупление державного пути: я — не бегун. Я так люблю жизнь, что свою отдать ей готов. Готов ли, Пречистая? Ты, лестница, по которой сошел к нам Спаситель; Ты, помирившая Небо с долом, уготовь меня стать Твоим обречником за нашу землю и соделай, чтоб мое обречение обратилось для страны моей победою и благоволением. Света Твоего лучами волю мою темную напутствуй, просвети. Укрой меня Своим святым покровом!»
Челн, не останавливаясь, уходил вдаль.
«Слышу зов Твой. Разумею сердцем: Ты хочешь, чтобы я следовал за Тобою, но не по земле; иначе. Как? Не смею я нестись к Тебе в сем грешном теле! Возьми Свет, Который живет во мне».
Челн уходил все дальше, и дальше.
Светомир благоговейно поцеловал стрелу и тихо сказал ей: «Прости, стрела моя, золотая. Лети ты к Деве Пречистой, Пресветлой!» И громко воззвал он вслед Уходящей: «В руки Твои отдаю ее, стрелу Егорьеву. Прими ее, прими силу, власть, душу мою...»
Всреть челна из протянутой руки Светомира отлетела стрела. И в то-же мгновение луч огненный острия золотого пронзил грудь царственного послушника. От боли и радости стало недвижно сердце его. Он упал на земь — мертвый.
Скоро хватились, долго искали монахи гостя своего ненаглядного. А, когда нашли тело его недвижное, плач великий поднялся по усопшему.
И приказал игумен Анастасий положить царевича Светомира во хрустальный гроб и поставить гроб среди старых дубов, высоко на Острой Горе.
На Острой Горе, средь старых дубов стоит гроб хрустальный, и во гробу том лежит царевич Светомир.
Идет время. Серафим спит, а сердце его бодрствует: он слышит голоса, он видит видения.
Вот стало над ним сияющее солнце. Льются из солнца золотые лучи. Льются, играют живые, радостные. Чу!...
Что это? Преломился бег одного луча, оторвался луч от светила, понесся стремительно куда-то, и далеко от солнца завернулся вокруг самого себя, закрутился, сплетая конец свой с началом, и все не переставал бешено крутиться покуда не обернулся шаром огненным, новому светилу подобным. Но свет из него исходил мертвый, отраженный, неверный.
И видит Серафим: перед ним дорога, дорога без конца, и он идет по ней; не знает куда, не знает зачем идет, но не идти не может. Вдруг молния сверкнула, гром прогремел, пропала дорога, разверзлась земля и поглотила его всего по самую шею; лишь голова поверх земли осталась. И защемила его земля, зажала со всех сторон так, что ни шелохнуться, ни вздохнуть нельзя. Во всем теле, особенно в сердце боль поднялась невыносимая. А из мерцающей звезды над его головою раздался голос:
«Приди ко мне, и я избавлю тебя от мучений. Их насылаю я на тех, которые против меня. Ничего извне не может меня сжимать и душить, ибо я сам себе довлею как бог. И ты сможешь стать как я, сможешь жить, не зная страдания, будешь ведать лишь прелесть моих услад».
Тошно стало Серафиму от тех слов. Возмутилось естество его: «Отойди, соблазнитель! Не хочу я избавиться от страданий ценою твоих услад, ибо они — мед в устах и полынь во чреве. Ты мнишь себя богом. Стать как бог звала змея, вползшая в Эдем».
Расступилось земля и отпустила Серафима. Но был он отброшен в неведомую, страшную даль и остался один. Вот он покинутый, осиротелый, каким никогда ранее не был. И стала мука эта больше прежней от ущемления, удушения, сжимания земного, больше всякой муки на земле. Пустота зазияла и вне его и в нем самом. Схватила его тоска жгучая и ужас необоримый, каких и помыслить смертный не может.
И видит Серафим: опять над ним мерцающая звезда; но стал истощаться ее одинокий свет; померкла она, угасла, и сиро повисло пустоте темное, мертвое солнце. И в этом мертвом солнце открылся большой рот. И рот заговорил:
«Слушай! Поведаю тебе, чего не знаешь. Ничего нет кроме Нет Все из него, сиречь из меня исходит: зане я и нет — одно. Во мне нет света и нет боли. Приди ко мне, и ты забудешь, что был покинут и одинок. Страдания твои лишь пустые потуги на жизнь. Скажи «нет» всему, что вы зовете светом, сердцем, добром. Знай: ты сам и бог твой — лишь мечтания мои, не боле. Стань со мною и все изведешь из себя. Нет ничего кроме Нет».
— «Отойди, сгинь, Сатана!» вскричал Серафим. «Ты умеешь из себя изводить лишь мечтания, ибо не знаешь бытия; да и мечтания твои лишь отражения. С небес из-за звездных век глядит Бог, а не твое Ничто».
И взмолилася душа спящего: «Господи, не покидай меня боле, помилуй меня, помоги вернуться к Тебе! Да найдет раб Твой милость в очах Твоих. Ты — сила моя. Ты, Отче, Свет безлетный!»
Кто-то светлый увел царевича по воздушной тропе, поставил на высокое место у края обрыва, сказал: «Склони твой взор к земле. Смотри. Теперь можно».
И увидел Серафим злодеяния злорадные, страшнейшие всех какие знал он ране; и душу человека увидел растленную, развороченную гнойными язвами; и вскричал он во страхе и во гневе:
«О, неба действенные силы, почто терпите вы сие? Почто не гоните дьявола из сердец человеческих?»
И услышал он в ответ глумливый хохот беса: «Меня изгнать из душ человеческих? Нашли путь спасения! Не им у меня, а мне у них учиться в пору. Едва успел я посеять в души то, что вы зовете злом, как проросло и разрослося оно махровым цветиком. А ныне я с ножичком хожу по сердцам. Как полосну ножичком, такое там открывается, просто прелесть! Даже я не ждал; сам себе уготовил удивление».
— «Молчи, молчи, отец лжи», вступился Серафим. «Когда человек не пленен тобою, он прост и кроток. Он умеет любить и славословить, и зверей укрощать: лев и львица лизали ноги Даниила, погребенного во рву».
— «Так я и знал, что ты про Даниила заговоришь. Кого кому укрощать то подобает? Зверь добрее человека. А вот 'апостол благой
вести' — как вы его величаете — еще милее придумал: льстиво уверял будто "вся тварь с надеждою ожидает откровения сынов божиих', * разумей, людей земных. Угодил зверям! Человек-то вовсе и недостоин называть зверя братом, птицу сестрою. То — обида для твари. Человеческое отродье не токмо что пчеле или орлу, оно и кобре ядовитой не ровня: зверь зверя пожирает с голоду, из нужды естества, или от страсти к состязаниям и к играм. Зверь не придумывает бесполезных мучений, не ищет напакостить ближнему, не выставляет напоказ срамной крови, не кичится срамными делами. Меня обзывают отцом лжи, но гостеприимные обители мои, души человеческие, давно и изрядно меня переклюкали.Любуюсь и дивлюсь: художества людских гнусностей мне, сколь я не усердствую, никак достигнуть не удается. Сознаюсь: порою я им подражаю. Ты видел как я забавляюсь? Щекочу, царапаю душу человека, и, лишь откроется гнойник язв, — зловонных по вашему, а мне весьма даже запахоприятных —, так человек своею волею ко мне и идет».
— «Ты сказал: своею волею идет человек», отвечал Серафим. «Искушаемый тобой он перед собою видит скрещение дорог; он должен выбирать свободно».
«Ха, ха, ха», загрохотал бес. «Вот и договорился: Должен выбирать! В этом «должен» и кроется ложь вашей несчастной, бессильной свободы. Принуждение к выбору, принуждение к свободе! Проклятие такая свобода. А, когда вы, свободные люди, выбираете неугодное вашему Богу, тогда Он наказывает вас за нерадение».
— «Наказание, бес, лишь в том и состоит, что человеку не возбраняется выбирать путь к тебе. Коли ему по душе запах греха, то твое зловоние ему приятно. А коли не по душе, то он рвется прочь от тебя; тогда приходит благодать».
— «Хороша ваша свобода! Только и знаете, что исполнять приказания хозяина; твердите, что вам вкладывают в уши. Свобода — не послушание: свобода — самозакон».
— «Свобода не произвол», возразил Серафим. «Произвол не дышит жизнию Духа. Свобода исходит из истины как пламя из горящей свечи. 'И уразумеете истину, и истина свободит вы'.» *
Дьявол продолжал хохотать: «Горите вы чужим огнем. Разумеете чужим умом. Умеете лишь славословить: «Вседержитель, Всемогущий!» А может ли ваш Всемогущий создать такой камень, который Он Сам поднять не сможет?»*
Серафим ответил сразу: «Камень сей давно уж создан; камень сей есть человек. Бог задумал и создал его свободным. Не хочет, а значит и не может Господь принуждать людей, хотя бы и ко спасению: то было бы нарушением, искажением Промысла Божьего о человеке».
— «Что есть свобода?» оскалился бес. «Свобода есть сила из себя все изводить. Художество это знал ваш Бог, да я. Он — моя другая сторона. Мы с ним — орел и решка. А человек-то было догадался но Бог ваш ревнив, осерчал, тяжело наказал и воспретил творить как Он. А мы, милости просим, всех приглашаем».
Возмутился Серафим, но сказал спокойно: «Ты ничего другого и не умеешь делать окромя как приглашать да приставать. А не угодно тебе припомнить то, что всем известно: гордо оторвался ты от источника света, восхотел стать как Бог. Сперва блистал ты остаточным светом, потом угас, повис темный в пустоте. Тоска тебя охватила и скука нестерпимая; и взалкал ты хоть самой малой жизни».
Надменно возразил бес: «Ради того лишь возжелал, чтобы переманивать к себе тварь».
— «Вот ненароком ты и обмолвился не ложью: из пустоты своей опричь пустоты ничего ты вывести не можешь. Тебе и приходится искать пристанище у твари, и в ней, не тобою созданной, воплощаться. По мольбе твоей тебе было отпущено столько бытия, сколько потребно, чтобы питаться бытием тех, к кому тебе удастся присосаться и кого тебе удастся соблазнить».
— «Соблазняю, переманиваю», ухмылялся дьявол, «и весьма даже удачно — не правда ли? Вы ждите-пождите доколь вас позовут, а вот мы никак не можем жаловаться. Нас приглашают, зовут, ласкают, друг у друга перебивают. Я озабочен лишь тем как бы всюду поспеть. Я вселяю в сердца людей ужас и тоску; они от страха бездны и смерти бросаются ко мне стремглав, и я побеждаю. Мы без разбора принимаем всех. Всех без разбора равняет смерть. А вы-то еще хвастаетесь бессмертием!»
— «Бессмертие», тихо сказал Серафим, «какое бессмертие? Есть ведь и такое, что дается в наказание. Вот друг твой Агасфер, который не захотел укрыть Христа, шедшего на Голгофу, был наказан невозможностью умереть: печальный, он появляется всегда в горестные часы человеческой жизни. Бессмертие Агасфера — ужас; не его мы жаждем. Сам ты давно знаешь, бес: человек не токмо злые, но зачастую и добрые, и святые дела на земле делает; а, делая добро, он ткет живую ткань нового, светлого человека на небесах. Так зачинается плод, и растет тело духовное. Когда умирает человек на земле, он тем самым раздвигает ложесна беременной им небесной Жены и родится в горнем мире».
— «Ты мне сейчас о зерне еще скажешь», зашипел черт. «Знаю я вашу песеньку. Не такую смерть я разумею. Давай говорить без шуток. Смерть — это навсегда, без пробуждений и воскресений. Я беру человека всего, без остатка, без возврата».
— «Не будет брошен человек смерти жадной», воскликнул Серафим. «Он грешник, но грешник священный. Он куплен дорогою ценой. И кровь Спасителя не перестанет литься доколь на земле останется хоть один праведник».
— «Всей крови вашего Христа не достанет, чтобы остановить гниение развратной плоти. Бессмертие принадлежит мне! Оно — ничто как я, как ты, как Бог твой».
Возмутился Серафим: «Ты, бес, побеждаешь лишь там, где нет истинного бытия. Ты умеешь устраивать себе обитель в тех сердцах, где уже находятся тебе подобные, или, где все 'вычищено и выметено' и не находится никто. Соблазняя, ты того, конечно, не желая, жалом своим испытываешь подлинность бытия и крепость изначального обетного 'Да', которое во времена предмирные человек сказал Богу и вспоминает на земле. Бессильно жало твое перед жизнию Духа. А искушать ты волен всех: ведь и Иова Своего, праведника, дал тебе Господь на испытание».
— «Опять свое заладил: Иов, да Иов! Много ли у вас их, Иовов то? А скольких я переманиваю и не счесть, переманиваю, приращиваю. Мы без разбора совокупляемся, размножаемся, делаем то, что вы зовете любовью».
— «Не то мы называем любовью! Как объяснить тебе, бес, какая радость в любви. Для любящего любимый больше, лучше чем он сам. Он жив его жизнью. Он говорит ему: «Ты еси, и лишь потому есмь аз». И в этом упоении, в этом счастье открывается нам Бог. 'Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна в нас.' Не разумеешь ты что я говорю, ибо любви не знаешь».
— «Чего выдумал», всполошился бес. «Знаем ее, еще как знаем! Но сам ты сознался, что любовь есть жертва, томление по бытию чужому. А по нашему это и значит: — отдача, потеря собственного бытия, умаление, уничтожение, бег в ничто. Как угораздило тебя несуразное говорить об нашем неведеньи? Ведь любовь — это мое орудие как и страх; весьма даже надежное орудие. И, смеху достойно, что мы пользуясь любовью, чтобы развращать и губить, поступаем как ваш Саваоф: Он в свое время за любовь, которую вы зовете грехом содомским, два города уничтожил нам на потеху».
— «Молчи, бес. По зловолию и неразумению не различаешь ты столь разное как любовь чистую, святую и греховное, естеству противное совокупление, вожделение, воспаление. В любви есть жертва, но в этой жертве нет печали; она — радость и блаженство несказанное. Лишь, стоящий во гневе испытывает любовь как страдание, и в этом признак ада. 'В любви нет страха, но совершенная
любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся совершен в любви.'» *
Ухмыльнулся бес: «Весьма мне было бы поучительно узнать как это вы размножаетесь услугами вашей совершенной любви. Без вожделения и страсти плотской и вам не обойтись. А страсть глухонемая и слепая жадна как смерть. Она — убийца, бросает в ничто. И она — власть моя. Люди совокупляются, а торжествую я!»
Тихо ответил Серафим: «Страсть бывает и страшной и губительной но Господь, когда Он видит благоволение в душах, очищает страстью как огнем священным, и оборачивается она бурею весеннею, после которой все зеленеет и оживает. Но, напрасно говорю я сие тебе закрывшему глаза, уши, а пуще всего сердце. Напрасно стал бы соловей петь глухонемому, напрасно стала бы роза раскрывать перед слепым самоцветные свои лепестки».
Зашушукал черт: «Вполне даже мы вам сочувствуем: совокупляяся, мы таем в смеси — все вместе. Мы — 'легион, ибо нас много'. Люди идут к нам в легион.»
— «Быть вместе», истово воскликнул Серафим, «сие столь радостно, что словами передать не умею. Мы тянемся к человеку любимому как дерево к весеннему солнцу. И чем больше даем мы в любви, тем становимся живее и богаче. Любовь наша друг ко другу истекает из Источника Любви, из любви Отца и Сына к нам. Иисус сказал: 'Да вси едино будут: такоже Ты, Отче, во Мне, и Аз в Тебе, да и тии в Нас едино будут'. * И бывает чудесно: когда мы в любви единодушно вместе, внезапно делается 'шум с неба как бы от несущегося сильного ветра', * и дышит Дух. И чувствуем мы, что живем, и что в нас живет Слово, 'Которое в Начале было'.»
Не угомонялся бес: «Спасать то вас спасали, да не спасли. И Мессия ваш приходил, и Дух дышал и напоминал, а вы по-прежнему, нет, пуще прежнего блудите и грешите. А наш легион растет для окончательной победной битвы».
Ответил Серафим: «Да, ты сказал: вы легион, ибо вас много. Неисчислимы вы как песок морской; но все вы растворились в общей смеси, утратили лицо свое и естество. А те, которые 'ходят во свете подобно как Он во свете, имеют общение друг с другом'.* И над ними вы не имеете власти. К ним Лукавый не может пристать».
— «Имеют общение друг с другом в нашем легионе люди, которых не хотел или не сумел спасти ваш Бог», усмехнулся дьявол.
— «Придется тебе, Сатана, помериться силами с человеком и признать, что он крепче тебя. Ты называешь его неспасенным, но в том величие его. Материя была испорчена первородным грехом. Сын Человеческий исцелил, пресуществил ту часть ее, которая была
Ему как человеку присуща — Свое тело. Воочию Он преобразился перед учениками. Он приоткрыл тайну как следовать за Ним. Он указал людям путь спасения. Славен человек. Он стал наследником не только творящей Матери-Земли, но и наследником преображающего Духа. Человек хочет преображать — ив этом его гордость. Но он хочет преображать по воле Божией — ив этом его смирение. Труден, сверхчеловечески труден путь человека: ему оказано доверие, которое он должен заслужить; ему дана власть, которую он должен обрести; ему отпущены Дары Духа, которых он должен оказаться достойным».
Раздался голос: «А вот сему юному царевичу Серафиму еще и особое испытание дано: золотая, многосильная стрела».
— «Господи, вскричал Серафим, «коли хочешь вернуть мне стрелу золотую, веди мою руку. Ты слышишь, Господи, что я зову Тебя — научи меня исполнять волю Твою. Ты знаешь, Господи, что я люблю Тебя — помоги мне, Отче, облечься в Сына Твоего. Коли хочешь вернуть мне стрелу золотую, перемени состав мой, очисти разум мой, соделай меня достойным дела Твоего на земле; веди руку мою. Господи!»
И сказал голос: «Будет тебе по молитве твоей». Замолк, а последи еще сказал: «Говорю вам: когда захотят человеки стать сынами Божьими — станут».
— «На небеси, Господи, или и на земли?» в тревоге спросил Серафим.
— «И на земли», ответил голос. «Зовите — и исполнятся обеты: 'младенец будет играть над норою аспида.' Дракон после долгой, тяжкой борьбы будет укрощен, побежден человеком, детоводим детьми,
Дух Истины,
Источник благ, Хоровожатый Жизни *
Град Божий нам явит в земной отчизне».
Идет время.
И — откуда? Из синеющего ли кристалла далей, из воздушного ли нимба родимой земли — несется по новому, по старому колыбельная песнь Отрады:
Серафиме, дитя мое светлое,
свете мирный, тихо дремли.
Ты расти во сне, сила Егорьева,
на обрадованье земли.
Промеж моря и моря остра гора,
на полу горе Божий скит.
В том скиту домовина хрустальная
жизнь обетную тайно хранит.
Ты светла сестра, ты, бела гора,
в колыбель его сон мани.
Ты свята пчела, золота стрела,
во хрустальноей с ним усни.
От возгорья по долу зеленый сад,
до синя моря вертоград.
Из ладьи выходит Пречистая, —
навещает свой вертоград.
Осенила гробницу Пресветлая, —
тихо, свете мой, почивай.
Душу вынула, белу горницу,
унесла в невидимый край.
Вот вернулась во скит девья странница, —
Ты Владычице тихо внемли.
Встанешь витязем в силе Егорьевой
на обрадованье земли.
Видит Серафим: Идет Матерь Дебренская и старец, Иосиф Обручник, с Нею. А задними следует сын названный Марии, тот, кому Распятый со креста сказал: 'Се Матерь твоя'. Указала Пречистая на спящего царевича, говоря: 'И этот нашего рода'.
От протянутого пальца Богородицы изошел золотой, стрелообразный луч. И лег тот луч во гроб хрустальный.
И слышит Серафим Иоанновы слова: «Радуйся, Светомире! Уготовил ты себе ризы душевные. Возлюбила тебя Матерь Неневестная. Вот вернула Она тебе золоту стрелу. Уповай!»
И все закрыла светлая завеса.
Идет время.
Шелохнулась стрела в руке Светомира. Встала, тронула крышку гроба. Откинулась крышка. Открылся гроб.
И видит Светомир: стоит над гробом дева юная. Она нежною белизною одеяния и лица белее снега белого на девственных горах. И свет земной пред светом тем — не свет вовсе.
Глядит, ненаглядится Светомир. И припомнилось ему как мать и мамки сказку сказывали про Царь-Девицу чудесную: на челе ее сияет солнце, в косе месяц светится, на голове сверкает венец из небесных звезд.
Она вздохнула как на молитве и заговорила: «Меня, душу твою, привела к тебе Дева Пресветлая и вразумила тебе, Светомире, сказать: «Довлел сон долгий тебе к испытанию и укреплению духовному. Довольно ты, землю взыскуя, по Божьим полянам бродил. Иди в страну твою отчию. Уготовлен ты, белый царь, землею той правити, на земле подвизатися».
Склонилася дева к спящему царевичу, простерла к нему руки. И наполнился прозрачный скрин сиянием белого света. И свет струею живительной и жаркой потек по жилам, полился в сердце Светомира. Сердце затрепетало, забилось. Царевич глубоко вздохнул и открыл глаза. Он встал и вышел из домовины хрустальной. Увидел, что держит в десной своей золоту стрелу.
Он отошел в сторону, туда, где расступились деревья, повергся на землю, припал к ней долгим, умильным целованием.
С горы поднялся ветер сильный, благовонный. Зашумели ветви и листья старых дубов, зашептались, долу склоненные травы, проснулись колокола, давно опустелого нагорного скита, загудели, зазвонили. И под их благовест зачалось клирное пение:
«Гряди, гряди, царь.»
Светомир медленно шел по склону Острой Горы. Долго шел лесом. А как кончился лес, и далеко внизу со всех сторон засияли, засинели водяные неозримые просторы, сказал царевич: «Неси меня, стрела, в страну мою родимую».
Поднялася стрела, полетела и понесла царевича в царство его через море-океан. Когда стала стрела близиться к земле, увидел Светомир, что стоит на берегу ученик, которого любил Христос. Светомир подошел к нему, благоговейно опустился на колени, и благословил его Иоанн; благословил и сокрылся.
Встал царевич. Он слышит топот лошадиный, звучные удары подков. И предстал ему всадник с копьем на белом коне. А подле него Другой белый конь стоит. И нет всадника на нем. Говорит копьеносец Светомиру:
«Вот я привел тебе коня, моему подобного. Труден час. Змий взвился, уж прянуть хочет. В смущении и смятении страна твоя стоит на перепутьи. Помоги недужной явить ее подспудное благоволение. И Голубицей
обернется Змий. Дерзай! По Божьему волению, по моему, Георгия, молению — в твоей руке моя стрела.»
Гордясь своим царственным наездником, величаво и весело ступает белый конь по лесам и лугам.
А всреть Светомиру несется песенный привет — стройный хор голосов ликующих:
КОНЕЦ
|
© Электронная публикация — РВБ, 2010. |
|