IV
На следующий день после приезда Федор проснулся поздно и стал бродить по дому. Клава все время следила за ним: боялась, что потеряется.
Клавуше с трудом давалась жизнь без объективизированной нелепости; это была как бы подмога ее душе... И такой нелепостью был для нее Федор... «И ест он только по ночам и людей за зря убивает», — умилялась Клава.
Она была немного сексуальна и удовлетворялась любым способом, от нормальных до психических. Но не раз вспоминала при этом Федора.
Вообще, чем нелепее случалась форма полового удовлетворения, тем больше ей нравилось. Бывало, что засовывала она себе в матку и голову небольшого живого гуся. Он только истошно махал крыльями, обсыпая перьями ее живот. Большей частью это было громоздко и неудобно и гуси играли роль скорее не средства, а символа. Одному Богу, вне всякого сомнения, было известно, как она управлялась со всей этой дикой бутафорией и какие функции выполняла вся эта живность. Но Федя олицетворял в ее глазах не только сексуальную нелепость, но главным образом нелепость постоянную, вечную.
Она не решалась с ним даже спать, и сама половая жизнь Федора была для нее как темное ведро.
Клава, как тень, но издалека, сопровождала Федора за его спиной, когда он шатался по разным закоулкам — закуткам дома.
«Лишь бы не повесился. Для виду, — думала она. — А здесь я его схороню... Деньжищ у меня от отцовских делишек многочисленно... Да и работа — почти домашняя, раз в два дня показаться!»..
...Двор, облепивший дом Фомичевых-Сонновых был не разделен забором пополам, как обычно. И Федор, бродя по двору, не раз оказывался на территории Фомичевых. Дед Коля окликал его, пытаясь с ним заговорить. Но Федор пропускал все понятия мимо ушей; только Петенька, скребущийся где-нибудь в углу, у забора, пугал его: Федор иногда боялся по-настоящему крепких людей.
Поэтому он часто брел по ближайшим улочкам, особенно около пивной.
Правда теперь он не различал пива от воды; и вместо пива один раз мутно выпил подсунутую кружку фруктовой жижи. Ему безразлично казалось, что окружающие дома — вечно ирреально пошатываются; и пошатывается даже воздух или тонет в пелене; но стоило ему на чем-нибудь сосредоточиться, как этот предмет выплывал из общей иллюзорности и становился устойчивым; хотя в сердцевине своей оставался тем же маняще-неопределенным.
Поэтому Федор, когда пил пиво или просто где-нибудь сидел на скамье, то для большей устойчивости он клал руку на голову подвернувшемуся мужику или мальчонке.
Клава с тревогой чувствовала, что он внушает страх окружающим.
Так прошло несколько дней. Федор своим присутствием давил на людей. Старушку-соседку Мавку он перепугал тем, что подошел к дыре в ее заборе и долго, часа два, тяжелым взглядом смотрел в ее окно. Пустили слух, что он ловит кошек за хвост.
Дело дошло до нехорошего, когда он вдруг, прогуливаясь, стал брать за руку сиротку-девочку с Дальнего переулка.
Говорили, что он играет с сироткой, как с мертвой кошкой. Но Соннов, не смущаясь, просто смотрел ей в лицо. Скорее всего она служила ему вместо палки.
Усугубилось, когда Федор, до этого хоронившийся от Петеньки, ни с того, ни с сего подкараулил и съел его суп, который тот варил из своих прыщей.
Поднялся страшный гвалт и Павел хотел было прибить Соннова поленом. Дед Коля — собственно он был дедом мертвеньких внучат — прыгал вокруг Федора и просил его выблевать суп обратно...
Вмешалась Клава и отвела Федора в дом.
— Полезай-ка ты, Федя, в подпол, — тихо сказала она ему наедине. — Схоронишься. Сейчас жарко и я всем там тебя обеспечу. Так и будешь жить. А я людям скажу, что ты уехал. А то неровен час — случится что... Ведь на твой след могут напасть — ишь сколько людей на дурачка прирезал. Полезай-ка в подпол. Федор не возражал и его грузная фигура скрылась в глубине.
