279.
‹ВОКРУГ «МОЛОДОСТИ ГЕТЕ»›
...мавров и мавританок, пастухов и пастушек, карликов и карлиц. Далее в черновике радиокомпозиции вычеркнуто:
«Как хотел я еще раз взглянуть на кукольное представление! Но отец считал, что нельзя баловать ни старых, ни малых, и чем реже доставлять детям радости, тем сильнее будет их впечатление.
Я обратил внимание, что в доме, еще необжитом, есть одна дверь, выходящая в столовую и всегда запертая на замок. Однажды утром мать забыла ключ в скважине. Я вошел в чулан и беглым взглядом окинул картонки, шкатулки, мешки, ящики, стаканы и банки и всю запасную посуду. Стащив несколько сушеных яблок, я уже пробирался к дверям, как вдруг заметил два рядом стоявших ящика, из которых торчало кукольное тряпье. Как я обрадовался, убедившись, что в этих ящиках запакованы герои и реквизит моих трагедий! Я приподнял легкую крышку. На самом верху ящика лежала рукописная книжечка: это была комедия о Давиде. С тех пор все мысли мои сосредоточились на комедии, каждую свободную минуту я украдкой твердил стихи и в мыслях представлял себе, как это выглядит на сцене».
Эпизод четвертый. В начале этого эпизода вычеркнуто:
«Молодой гражданин большого города бродит по улицам. Иногда случаются события, нарушающие спокойное течение жизни: то пожар уничтожит чей-нибудь дом, то совершается преступление, розыском и наказанием которого город занимается несколько недель».
Мы ведь друзья. Далее в машинописи вычеркнуто:
«Гретхен за прялкой (Шуберт).
Это случилось во Франкфурте. Это пережил юноша, почти подросток, и крепко запомнил. Дурное общество, подозрительные, но веселые люди. Большая висячая лампа. Ночные исчезновения. Тайком передаваемые деньги и записки. И все-таки здесь ему было хорошо и чем-то он здесь освежался. Уют и порядок, порядок и уют, родительский дом, — как раздваивалось его существо: он будет сокрушать этот порядок, и будет его воспевать, и будет ему служить через много десятков лет — веймарским тайным советником со звездой на груди».
Он победил уныние или уныние победило его? В машинописи далее вычеркнуто:
Гете. Он прислал вам письмо. Могу засвидетельствовать, что зрение его стало лучше.
Сапожник. Не вы ли его сосед по комнате, который всегда передает мне приветы?
Гете. Я самый.
Сапожник. Видно, вы приехали в Дрезден посмотреть, как я тачаю сапоги?
Гете. Отчего бы и нет, мастер! А кстати, и посмотреть, как Рембрандт управлялся с кистью».
Бериш — оригинал и острослов... Перед этим текстом в машинописи вычеркнуто:
«— Кто умеет чинить вороньи перья?
— А ты пиши гусиными.
— Вы ничего не понимаете».
...был мастером словесной карикатуры. Черновая запись:
«Бериш высмеивает бюргеров и любителей военных подвигов, прославляющих Фридриха ‹II-го›, который семь лет подряд вел опустошительные войны и все не мог кончить».
Он сидит за маленьким рабочим столиком... Перед этим текстом в машинописи вычеркнуто:
«Четверг, 10 ноября 1767 года, 7 часов вечера.
Гете. Ах, Бериш! какое жуткое мгновенье! О Боже, Боже! Хоть бы немного успокоиться. Бериш, будь она проклята, любовь! Если бы ты видел меня, ты бы стонал от жалости ко мне.
Кровь угомонилась. Я успокаиваюсь и уже могу говорить. Разумно ли? Может ли безумец быть рассудительным? Будь у меня цепи на руках, я бы знал, по крайней мере, во что вгрызаться.
Я очинил перо, чтобы дать себе передышку... Тише, тише: я расскажу тебе все по порядку».
Как будто целая стая ласточек плавно и мощно несется наискось листа. Далее в машинописи вычеркнуто:
«Гете....Все это меня так больно уязвило, что я заболел настоящей лихорадкой. Всю ночь меня бросало в жар и холод. Весь день я просидел дома. К вечеру я зачем-то послал служанку на улицу, и что же? — девушка возвращается и рассказывает, что Кетхен со своей матерью, где бы ты думал? — в театре! В театре — когда ее любимый болен!»
...слишком маленькой для шекспировского действия. Во время работы над радиокомпозицией Мандельштам, по-видимому, надиктовал следующую заметку о Шекспире (на листке помета Н.Я. Мандельштам: «В шутку записала Осину болтовню»):
«Метод ш‹експировского› творчества — случайность, превращающаяся в закономерность. Он ее обволакивает, он ее переваривает, эту случайность, но кусок остается всегда непереваренным.
Отелло никогда никого не убил. В сцене скандала, сколько бы он ни грозил, никто не верит, что он кого-нибудь проткнет шпагой. Он скорее может вылечить рану, быть хирургом, чем убить. Недаром его последние слова — про турка. Это нечто такое, что можно изрыгнуть, только заколов потом самого себя.
Дездемона (Войлошникова) — идеал средневековой женщины-жены. Этот идеал никогда не обрабатывался в литературе. Но он в ней присутствовал. Жена по образу какого-то средневекового Домостроя, лишенного восточной жестокости. Дошекспировский идеал. В шекспир‹овское› время женщина уже изменяется под влиянием напора буржуазии. В‹ойлошникова› инстинктивно вернула Дездемону средневековью, и в этом ее сила.
(Пастернак принадлежит к числу людей (художников), которые Эсхила продолжают перерабатывать в Гете.)
Никакой Венеции в «Отелло» не нужно. Это Англия.
Пастерн‹ак› человек всепониманья; я — человек исключительного понимания. И Гете — человек всепонимания».
Эпизод седьмой. В начале этого эпизода вычеркнуто:
«События... наслаждения... страсти... страдания...
События? Какие могут быть события в феодальном немецком городке? У герцогини подохла любимая собачка. Жена статс-секретаря родила двойню.
Директор герцогской мюзик-капеллы уволил флейтиста за то, что он громко высморкался на придворном концерте.
Придворным лакеям шьют новые ливреи. Ткацкий и портняжный цех ликуют.
В город приехал модный архитектор и строит дома с наружной, а не внутренней лестницей, предназначенные для нескольких семейств. Подумайте: под одной крышей будут жить три семьи!
Нищая страна. Спящая промышленность. Бюргерам негде развернуться. Молодежь среднего класса не знает, куда девать силы. Но стремления к росту уничтожить нельзя».
Из главной точки каждого свода расходились мощные ребра. Сохранились отрывки ранней редакции этого фрагмента:
«[...переживаниями молодости.
Пауза.
Стихотворение из «Вильгельма Мейстера», переложенное на музыку.]
Страсбург. Гете кончает университет. Высокие башни Страсбургского собора видно со всех концов города. Это первый блестящий образец готической архитектуры, который увидел Гете. ‹...› Равновесие и полет были законом этой архитектуры.
От архитектуры разрешите перейти к танцам.
Жизнь едина во всех ее проявлениях. Надо все испытать, надо все уметь, надо все узнать и всему порадоваться.
Страсбург — граница Франции.
Чем волнуется эта кучка молодых людей, называющих друг друга «гениями», даже в товарищеском кругу, даже с глазу на глаз? Может,
их обуревают освободительные идеи Франции, которая уже раскачивается для великой буржуазной революции? Философ‹ы› завтрашней революции, и в первую очередь Вольтер, им, конечно, знакомы. Но они — эти юноши — целиком живут внутренними душевными бурями. Им кажется, что презренные феодальные князьки должны трепетать перед их вдохновением. Ярость душевных порывов, свободная поэзия, черпающая силу в народном творчестве, победит немецкую косность, сокрушит убожество пережившего себя строя.
Как это произойдет?
Гремят барабаны на чистеньких площадях.
Под музыку церковных органов проповедуют ханжи и подхалимы.
Бродячие шарманки разносят по селам и городам маленькую, рожденную в комнатной клетке, в отгороженном садике мещанскую грусть и радость.
Золоченые кареты под звуки фанфар развозят чванных посланников, занимающихся стиркой государственного белья.
Где же победа над косностью? Как же она произойдет?
Кто тобой, гений, пестуем, —
Ни дожди тому, ни гром
Страхом в сердце не дохнут.
Кто тобой, гений, пестуем,
Тот заплачку дождей,
Тот гремучий град
Окликнет песней,
Словно жаворонок
Ты — в выси!
Революция любит пение жаворонка, но нигде и никог‹да еще ж›аворонки не производили революцию.
...‹научи›ть Гете танцевальному искусству... ‹Дочери учит›еля Люцинда и Эмилия помогают о‹тцу обу›ча‹ть у› чен‹ика:›
— Роза, я сломлю тебя,
Роза в чистом поле.
— Мальчик, уколю тебя,
Чтобы помнил ты меня.
Не стерплю я боли.
Роза, роза — алый цвет,
Роза в чистом поле...
Он сорвал, забывши страх,
Розу в чистом поле,
Кровь алела на шипах,
Но она — увы ‹и› ах! —
Не спаслась от боли.
Роза, роза — алый цвет,
Роза в чистом поле.
Эмилия танцевала с ним менуэт.
Эмилия. Люцинда больна. Она лежит в постели. Она говорит, что умирает, потому что вероломный друг сначала увлек, а потом покинул ее ради другой.
Гете. Но я не виноват, я никогда не увлекался Люциндой. Я знаю, кто может это подтвердить. Не вы ли, Эмилия?
Эмилия. Отец говорит, что ему стыдно брать с вас деньги за уроки: вы уже знаете все танцы.
Гете. Эмилия, и это вы советуете мне покинуть вас?
Эмилия. Вчера мы зазвали гадалку. Между вами и Люциндой лежала бубновая дама. А что, если это я? Вернется мой жених — что скажет он? А Люцинда! Одна сестра несчастна из-за вашей любви, другая — из-за вашего равнодушия. Прощайте, — и в знак того, что это последняя встреча...
Дверь распахнулась, и в комнату вбежала Люцинда.
Люцинда. А, ты его целуешь! Ты не одна простишься с ним. Такую сцену на театре могла бы исполнить только хорошая французская актриса. Это не первое сердце, которое ты у меня отнимаешь. А тот, с кем ты обручена, разве он не был моим? Я должна была все это вынести и вынесла. О, слезы мои, я проста и легковерна, я открыта и честна! А ты — ты хитрая, ты злая, ты скрытная.
Эмилия. Уходите! Зачем вам это слушать?
Люцинда. Постой. Я знаю: ты для меня потерян. Но тебе, сестра, он не достанется тоже. Прощай... первый и последний поцелуй... Эмилия, слушай: я проклинаю ту, которая после меня поцелует эти губы... Хочешь, попробуй, но берегись, не оберешься бед! А вы что здесь? Бегите! Бегите прочь! Скорей!
Гете бежал, дав зарок никогда не возвращаться к танцмейстеру.
Менуэтная музыка».
Она работает как разумное существо. Далее в машинописи вычеркнуто:
«Гете положил на стол свой штейгерский молоток».
‹Эпизод восьмой›. Сохранилась следующая схематическая запись плана радиокомпозиции: «Люди. — Одиночество. — Вертер — время. — Дорога. — Италия». Затем следует перечень лиц, встречи Гете с которыми и были, по-видимому, частично отражены в утраченном тексте: «Шток (гравер). [Мерк.] Гердер. Клингер. Лили. Фридерика. Лафатер. Базедов. [Госпожа Ла Рош.] [Штайнер.] Лену (сумасброд)». В черновике началу восьмого эпизода в том виде, как оно сохранилось, предшествует: «...‹Базедов задумал› образцовую школу.
Деньги нужно вырвать у богачей. Чудак Базедов начинает с просьбы и неожиданно для себя оскорбляет человека, к которому обращается. Мудрено ли, что ему отказывают?
Ядовитый Мерк — прообраз Мефистофеля: Гете сравнивает его с улиткой, которая нет-нет да и покажет людям рога». Сохранилась также черновая запись о Лафатере:
«У Гете замечательная оценка Лафатера — он говорит: «Что такое человек, прекрасно наблюдающий подробности, но не имеющий цели? Он видит, какая складка на лбу, но не знает, для чего эта складка и какой она должна быть».
Фотографии тогда, как известно, не было».
Эпизод девятый. В ранней редакции этот эпизод был десятым. Сохранилось его начало: «Сборы в это путешествие — с десятилетней задержкой в Веймаре — заняли целых двенадцать лет». Приводим также текст эпизода, который был в ранней редакции девятым:
«Унизительно, унизительно, унизительно!
Во франкфуртском доме стесняются произносить слово «карета».
Вольфганг не слышит. Отец шепчется с матерью:
— Такой афронт! Такой бламаж! Такой конфуз!
Вольфганг вздрагивает. Ему приходят на память собственные стихи из «Прометея»:
[Молот возьму,
Брошу огонь во тьму,
Слава дерзнувшему,
Пламя раздувшему,
Слава укравшему
Огонь у богов!]
На страсбургском каретном дворе голубым штофом обивают спальный экипаж — так называемый дормез. Кузов его лакируют. Веймарский герб на дверцах золотят.
[Вечно земля крепка.
Мучиться ей века!
Роют и бьют ее,
Треплют и рвут ее,
Чтоб плод несла.
С плугом идти в борьбу
Век по ее горбу
В поте лица рабу!]
— Так обещать и так надуть! Поставить в такое дурацкое положение!
Страсбургские каретные мастера не торопясь изготовляют тюрьму
на колесах, лакированный гроб на рессорах, в котором величайшего поэта Германии должны доставить в карликовое государство — герцогство Веймарское, — где он будет министром у помещика, чудом-юдом для показа гостям.
Творческая тайна художника — как это хорошо, как это глубоко!
Мудрый совет, толкающий на полезное действие, — как это прекрасно!
Но из этих двух — сошьют тайного советника — Гете.
Коршун исклевал печень богоборца Прометея.
— Корни мои подрублены, — воскликнул, умирая, Гец фон Берлихинген.
Черные глаза Лотты кажутся Вертеру пропастью, которая влечет его к безумию и смерти.
Эти трое, рожденные его фантазией, разбились, погибли. Однако тот, кто еще не разучился ждать, кому еще знакома лихорадка ожидания, — отталкивается от гибели.
Новому не рад я. С преизбытком
Этот род к земному приспособлен.
Только дню текущему он служит...
Чего же он ждет?
Придворная карета изволит не приезжать.
Карета, которую за ним обещали прислать веймарские чиновники, изволит опаздывать».
Дома в Германии он избегал углубляться в античность... Перед этим текстом зачеркнуто окончание текста предыдущей, утраченной, страницы: «...цимбал, гитар и скрипок».
Сохранилась черновая запись к эпизоду девятому:
«“Этим путешествием я хочу раз навсегда насытить свою душу, стремящуюся к прекрасным искусствам: пусть образы их запечатлеются в моем сознании: я сумею их сберечь для тихого сосредоточенного наслаждения. Но потом, когда я вернусь, я обращусь к ремеслам, я изучу механику и химию. Время прекрасного отживает. Только полезность и строгая необходимость управляют нашей современностью».
Трудно поверить, что эти слова были записаны Гете в Италии, на самом гребне могучего жизненного подъема. Не объясняется ли эта удивительная запись великим волнением души, охватившим путешествующего по Италии Гете?”
Известны еще два фрагмента, относящиеся, по-видимому, к последним эпизодам радиопьесы:
«...Мораль этой басни ясна: человек не смеет быть униженным. Пять чувств, по мнению летописца, лишь вассалы, состоящие на феодальной службе у разумного, мыслящего, сознающего свое достоинство “я”.
Такие вещи создаются как бы оттого, что люди вскакивают среди ночи в стыде и страхе перед тем, что ничего не сделано и богохульно много прожито. Творческая бессонница, разбуженность отчаяния, сидящего ночью в слезах на своей постели, именно так, как изобразил Гете в “Мейстере”... »
«Конницей бессонниц движется искусство народов, и там, где она протопала, там быть поэзии или войне».