5.
ВЛ. В. ГИППИУСУ,
14(27) апреля 1908 г.
Paris, 19 — 27/IV — 08
Уважаемый Владимир Васильевич!
Если вы помните, я обещал написать вам, «когда устроюсь».
Но я не устроился, т. е. не имел сознания, что делаю «нужное», до самого последнего времени, и поэтому я не нарушил своего обещания.
Поговорить с вами у меня всегда была потребность, хотя ни разу мне не удалось сказать вам то, что я считаю важным.
История наших отношений, или, может быть, моих отношений к вам, кажется мне вообще довольно замечательной.
С давнего времени я чувствовал к вам особенное притяжение и в то же время чувствовал какое-то особенное расстояние, отделявшее меня от вас.
Всякое сближение было невозможным, но некоторые злобные выходки доставляли особенное удовольствие, чувство торжества: «а все-таки...»
И вы простите мне мою смелость, если я скажу, что вы были мне тем, что некоторые называют: «друго-врагом»...
Осознать это чувство стоило мне большого труда и времени...
Но я всегда видел в вас представителя какого-то дорогого и вместе враждебного начала, причем двойственность этого начала составляла даже его прелесть.
Теперь для меня ясно, что это начало не что иное, как религиозная культура, не знаю, христианская ли, но во всяком случае религиозная.
Воспитанный в безрелигиозной среде (семья и школа), я издавна стремился к религии безнадежно и платонически — но все более и более сознательно.
Первые мои религиозные переживания относятся к периоду моего детского увлечения марксистской догмой и неотделимы от этого увлечения.
Но связь религии с общественностью для меня порвалась уже в детстве.
Я прошел 15‹-ти› лет через очистительный огонь Ибсена — и хотя не удержался на «религии воли», но стал окончательно на почву религиозного индивидуализма и антиобщественности.
Толстой и Гауптман — два величайших апостола любви к людям — воспринимались горячо, но отвлеченно, так же как и «философия нормы».
Мое религиозное сознание никогда не поднималось выше Кнута Гамсуна, и поклонение «Пану», т. е. несознанному Богу, и поныне является моей «религией».
(О, успокойтесь, это не «мэонизм», и вообще с Минским я не имею ничего общего.)
В Париже я прочел Розанова и очень полюбил его, но не то конкретное культурное содержание — к которому он привязан своей чистой, библейской привязанностью.
Я не имею никаких определенных чувств к обществу, Богу и человеку — но тем сильнее люблю жизнь, веру и любовь. Отсюда вам будет понятно мое увлечение музыкой жизни, которую я нашел у некоторых французских поэтов, и Брюсовым из русских. В последнем меня пленила гениальная смелость отрицания, чистого отрицания.
Живу я здесь очень одиноко и не занимаюсь почти ничем, кроме поэзии и музыки.
Кроме Верлэна, я написал о Роденбахе и Сологубе и собираюсь писать о Гамсуне.
Затем немного прозы и стихов.
Лето я собираюсь провести в Италии, а вернувшись,
поступить в университет и систематически изучать литературу и философию.
Вы меня простите: но мне положительно не о чем писать, кроме как о себе. Иначе письмо обратилось бы в «корреспонденцию из Парижа».
Если вы мне ответите, то, может быть, расскажете мне кое-что, что могло бы меня заинтересовать?
Ваш ученик
Осип Мандельштам.
Мой адр‹ес›: Rue Sorbonne, 12.