70.
Э. В. МАНДЕЛЬШТАМУ,
‹18 декабря 1925 г.›
Дорогой папочка!
Третьего дня я послал тебе паническую открытку. И в самом деле, было с чего бить тревогу... Целый месяц мы сидели забытые Госиздатом — без всяких получек, без твердой работы — и с предупреждением, что на будущее рассчитывать нельзя. Вчера получили телеграмму Горлина; ближайший месяц опять обеспечен. Спасибо Выгодскому, удивительно внимательный человек на страже моих интересов...
Получив деньги — немедленно тебе вышлю. А на будущее время бери прямо у Выгодского, когда он для меня будет получать (5 - 97 - 33).
В твоем письме зимняя Ялта изображена раем. Это жесто‹кая› ошибка; это скорее умеренный ад. Холод. Осень. Скука. Таких ливней я никогда не видел. Под домашним арестом, не видя лица человеческого, сидим неделями... Работаем по-городскому, но не устаем.
У меня к тебе большая просьба: не пиши по-немецки: половину не разбираю, по десяти раз перечитывая письмо. Я приеду, очевидно, в феврале, тогда поговорим о ‹тебе›.
Гораздо вероятнее, ты примешь (к большой нашей радости) предложение прожить с нами — с апреля по октябрь, на дворцовой дачке в царскосельском парке? Передаю пока перо Наде:
‹Приписка Н. Я. Мандельштам:›
Милый деда!
Нам очень хочется снять дачу, но не в Луге, а в Царском, в «Китайской деревне» (это несколько домов в самом парке) домик и прожить вместе лето. Напишите, милый деда, как вы к этому относитесь. Целую.
Надя.
Твое письмо, как ни трудно его прочесть, — все же и прозрачно и понятно. Ты хорошо обо мне думаешь, я же — страшная свинья. Имей в виду, я крепок и здоров. У меня было острое заболеванье. Жду не только писем, но и работ твоих. А у меня своих трудов — нет. Пока — не хочется.
Целую крепко тебя, Татиньку, Женю.
Твой Ося.
Стыдно, Женя! Ай-ай!