152.
Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ,
24 февраля 1930 г.
24/II/30
Родной мой птенец Надик маленький. Тяжко мне без тебя, но стыдно жаловаться. Ничего, родненькая. Вот главные новости. У моего Жени — процесса пока нет. Никаких злоупотреблений. Но травля и шельмование грандиозные. Пока — домашняя склока. Приехала из Москвы вторая комиссия — для углубленной ревизии. Вот, к примеру, обвинения: вводил в заблуждение правление о действительном положении вещей (ложь), маневрировал с отчетностью (ложь), подписался на заем в ½ размера оклада (правда) — и, наконец, «подтасовка кассы»: Григорьева и он взяли зарплату на 2 дня раньше срока. Пришла ревизия, и Григорьева по-мальчишески пыталась это скрыть, но он об этом заявил и взял на себя ответственность. Далее: подменял собой Бюро, зажимал сотрудников, ссорил Москву и Ленинград, недостаточно ревизовал агентуру (злоупотреблений нет — но говорят — могли быть) — и это все. В заключении первой ревизии: «исключ‹ительная› бесхозяйств‹енность›», которая «неизбежно должна была повлечь финанс‹овую› катастрофу». Исхода углубленной ревизии не знаю. На днях по телефону Наташа сказала — ничего нового, ничего агрессивного. Он исключен из Модпика. Без всяких средств. Хочет по врачебной линии, когда все выяснится. Пошел было в Совкино (его пригласили после начала травли — дружески — демонстративно) — но под чьим-то давлением сняли.
Таня уехала на работу по специальности в Ростов. Наташа работает (???) в Модпике (??) Это — характерно для склочной природы дела... Вся шайка писателей Женю предала, разбежалась... Слабо поддерживают лапповцы. Ячейка — дрожит за себя, пассивна...
Дед здоров. Я пока ничем ему не помог — буквально нечем. Комната пожирает всю зарплату. Как быть, Надик? как быть?..
Ближайшая получка: 15 подотчетных — вычет (остаток старого) — 30 (долг и буфет) — Литфонд(?) — Что я сделаю с 90 рублями минус 60 за комнату (не считая недоплаты в 25 р., образовался «хвост»). Научи, Надик, посоветуй, как быть.
В газете положение улучшилось. Прилив «уважения». Начинают понимать, что дали мне маниловское задание невыполнимое. Хотят теперь, чтоб я учил и поднимал аппарат. Веду рабкор‹овский› кружок в «Веч‹ерней› Москве».
Дружу с рабочей молодежью. Как раз вчера после телегр‹аммы› отв‹етственный› секрет‹арь› наговорил мне комплиментов — они от меня ждут, чтоб я вклинивался в работу отделов и помогал им органически. Но товарищей в газете — нет. Бюрократизм и бездарность отчаянные. Сделал громадный монтаж о Кр‹асной› Армии (23 февр‹аля›). Это укрепило и очень сильно позиции. Показал, что могу.
Юрасов уезжает 1-го. Твердо зовет с собой, т. е. вызвать с подъемными через месяц. Это абсолютно серьезно. Там большие возможности. Комс‹омолец› Востока в центре всей краевой полит‹ической› работы. Хлопок, Турксиб и т. д. Очень увлекательно. Но можем ли мы на это решиться? Тебе работа там тоже обеспечена. Помещение тоже. Но ведь мы не можем бросить стареньких! Ведь не можем, Надик? Научи же, как быть...
Теперь дело «Дрейфуса».
Сразу по приезде — вызов на пленум комиссии. 4-х-часовый допрос, вернее, моя непрерывная речь. Был ужасно собой недоволен. Наутро: «Вы нам дали много ценных указаний, не волнуйтесь, не требуйте с себя невозможного. Мы это дело затягивать не собираемся». Дальше: дело разбито на сектора. Каждый следователь работает со мной отдельно. Был вызов по линии Фоспа. Допрос — 3 часа. След‹ователь› — женщина, старая партийка, редакт‹ор› «Мол‹одой› Гвардии». Тянула с меня формальные пункты обв‹инения›. Вытянула, как зубной врач, — 17 штук. Осталась недовольна. Велела сорганизовать себя дома и дослать почтой. Сделано. (У Березнера на комиссии прорвалось: «Имейте в виду, что фельетон был заказан».) Третьего дня 4-х-часовый допрос по Зифу. Метод: письменные ответы на месте — в строгих рамках вопроса. Терпенье — колоссальное. До чего я не умел до сих пор сказать главное! Любопытно: я не взял бумаг, послали меня домой, дождались (слетал на такси). Дважды списал твою копию протокола К‹онфликтной› К‹омиссии›. Важнейший документ. Третьего следователя отослали обратно: «очередь» — «вы нарасхват», — говорит Березнер.
Ну вот, моя родненькая, наиболее существенное. Нигде не бываю (зашел к Шифриным). Он говорил в Озете. Там готовы подумать. Но о чем? Хорошо бы в Сев‹ерный› Крым? Да, мой Надик? Зайду опять к Ниссону. Здесь Моргулис.
Да, забыл: писателям не подаю руки: Асеев, Адуев, Лидин и т. д. Асеев не обиделся. Смутился. Долго расспрашивал: «Ну пока не подаем руки друг другу». Адуйка был неподражаем. Встретил Лившица у Жени — и повернулся спиной.
В Ленинграде ни с кем не встречался. Письмо сейчас рассылать нельзя.
...Сейчас придет Шашкова (я пишу в редакции), и я тебе выправлю мандат на очерковые изыскания.
Если хочешь поговорить со мной по телефону, телеграфируй (узнав переговорные часы), когда будешь на квартире у Иваницкого (у жены Длигача). Это всего удобнее.
Не зайти ли мне в «Пионер» — поговорить о твоих делах?
Надик мой! Поскорее бы вместе быть. Подумай, как быть. Твой брат очень долго не сумеет вернуться в Киев. Ты это пойми. Надо принять решение. Иначе начнется развал: или мне отказаться от комнаты, а тебе надолго остаться в Киеве — или взять под Москвой 2 комнаты и тебе с мамой сюда приехать. Это надо сделать к 15 марту — не позже. Пиши мне, мой родненький. Целую твою маму. Господь вас храни.
Ося.