222.
Е. Я. ХАЗИНУ,
10 апреля 1937 г.
10/IV/37.
Дорогой Евгений Яковлевич!
Еще раз вам сообщаю, что Надя больна. Ежедневная температура 37,6-9, очень резкое исхудание. Кроме того, ежедневно по нескольку часов резкие боли в области печени, принуждающие лежать.
Как это ни странно, врачу Надя не показывалась. Чуть ей лучше — забывает. А большей частью нет 20 рублей на профессора, а в амбулаторию ходить не стоит: мы знаем, как там внимательны.
До последнего дня Надя температуру от меня скрывала или неправильно объясняла.
Денег у нас на 2 — 3 дня еще есть. Т. е. попросту 25 рублей. Какое же тут лечение? 10 р. в день на двоих — это минимум, исключающий всякую диету, режим, платного врача и т. д. Что же делать?
Завтра я думаю свести Надю к профессору. Что же касается до Москвы — страшно ее отпускать. Боюсь, как бы не расхворалась, не слегла и мы бы не очутились отрезаны друг от друга. Прежде всего я выясню, что с Надей и что ей объективно требуется, и срочно вам сообщу — без всяких «скидок» на наше положение. А пока что сообщаю одно: больничная клиническая помощь в Воронеже неприемлема (кроме хирургической). Больницы (терапевтические) переполнены. Как мне говорил пр‹офессор› Герке — иногда
дают в день до 12 отказов острейшим больным (восп‹аление› легких и т. д.) и ни одного приема. Лежат в коридорах. Индивид‹уальный› уход — минимальный. Значит — или дома, в воронежск‹ой› комнате — или отправить куда-нибудь на серьезное настоящее лечение. Я прошу вас немедленно поговорить с кем-нибудь из Надиных подруг, нельзя ли ради нее, забыв обо мне, серьезно ей помочь. Сделайте это не дожидаясь диагноза. Состояние так или иначе очень плохое. Образ жизни исключает всякие шансы на поправку. Виды на будущее — скорее отрицательные. Не лишнее вам сообщить, что на днях получил письмо от «Знамени», письмо вполне товарищеское, но с отклонением стихов. Это весьма отрадно. Потому что явилось просветом в беспредельной покинутости. Может, это хоть немного подымет ваше настроение и поможет вам что-нибудь предпринять для Нади. Поговорить только о ней.
В Воронеже мы начисто изолированы. С 13 числа средства на жизнь, т. е. чай, хлеб, кашу, яичницу — иссякают. Занять не у кого. Надо думать только о Наде. Я готов, как вам уже говорил по телефону, расстаться с ней на какой угодно срок ради подлинного ее лечения, но не ради деловой поездки, которая ей не под силу и может кончиться нашим с ней разобщением. Т. к. Надя похожа сейчас на свою тень. И я не преувеличиваю. Прошу вас поговорить с кем-нибудь из авторитетных людей. И дать мне телеграмму, получив это письмо. Я знаю, вы и в Москве беспомощны. Но все-таки это Москва. И этим все сказано.
На Надю же сейчас нельзя возлагать никакого бремени. Ее активность сама собою прекращается.
Жду вашего ответа: предварительной ориентировочной телеграммы.
Ваш О. Мандельштам.
P.S.
Еще сегодня я просил Шуру ускорить Надин отъезд и выезд В‹еры› Як‹ковлевны›. Но после этого узнал о постоянном повышении температуры — и в связи с общей слабостью Нади понял, что ехать ей нельзя.
Эта непоследовательность не должна снижать в ваших глазах серьезности моих сообщений. Здоровье Нади, вернее, ее болезнь весьма и весьма запущена, потому что все кажется: ничего нельзя сделать (она же все и делает?!). Но сейчас надо сделать для нее буквально невозможное.