ВАЛЕРИЙ ДУНАЕВСКИЙ

Дни серы, но четки,
как прутья решетки,
оконной решетки моей.
Смотрит мне в спину
            безбровый но верткий
знакомый циклоп дверей.

Последняя папироса — время допроса.
Протокол не подписан.
Спать
наклонились солнечные губы¹,
и плывет в желание кровать.

В соседней камере мой слабый друг,
чей маятник шагов раскачивал испуг.
Шагает — раз. Шагает — два. Стена.
Хорошо, что не слышно стона.

О, нервная походка страха,
бессилье спутанных волос,
и в стену брошенный с размаха
отчаяньем повторенный вопрос!
Худые руки в света желтом саване...
Но мы похожи...
— Просвисти, Сережа,²
«Чайки умирают в гавани». —

Молчанье крик исторгло.

Горящей лампы желтый запах морга.
Увидеть солнце мне сегодня хочется.
Я не один,
молчит
к двери прижавшись,
одиночество.

Звенят ключи по сонным коридорам, —
скоро
зачтет короткий приговор
какой-нибудь «в законе» вор.

Колес этапных разговоры.
На «черном вороне» по улицам столицы.

...Быть может мне сегодня снится —
стихи прекрасные как скорость света,
а где-то,
их постигает тайный смысл, —
живым оставленный чекист.

В камере нелепы шутки.
24 часа — сутки.
От немоты отяжелевший
час погибает под ногами.
Без стрелок циферблата знамя
его покрыло тело.

Стемнело.
«Намордник» одет на закат
и плащ полосатой решетки.
Чей-то взгляд
смотрит мне в спину
            безбровый и верткий.
Ключ повернулся в замке
с яростным грохотом поезда...

Я люблю звезды.

В окно стеной проломленная вечность
немых миров роняет млечность.
За решеткой
в черной рясе лицемер
звездные рассыпал четки.
И отраженный на стекле
день в санбенитовой строфе
сгорел на ауто-дафе.

...Что это? Пение ли стона,
мелодия торжественного хора?

«Ты в этот день себе воздвиг,
воздвиг
уверенности замок,
твой взгляд в бессилие проник,
в бессилие тебя судящих.

В тебе так много
от Бога и самоубийцы.

... и где кричат за деньги «веруем!»,
и где еще картавят пушки —
«Твои понравились игрушки» —,
там ты пройдешь, щадя презреньем
к глазам грядущего прозрения.
Ты видишь, как в земном отечестве
Проходит детство человечества
...............................
...............................

Европы скандинавский тигр,
обросший рыжей шерстью гор, —
твоих детей случайность игр
в России княжеский забор.
Эта северная хватка
отпечатана на скалах,
где норманнов образ гордый
повторяет торс фиордов.

... Походы дальних грабежей,
в крови ножи не заржавеют,
с лицом, откуда ветры веют,
твои дружины
        знакомят русские равнины.
Здесь дух бродяжий сроден им,
упругость паруса холодной родины
не забывает раб добычи.
Им ветер перемен привычен.

... Тоска по скалам родного берега.
Оскалом конского побега
В степи закат разодран...
Презренье пленника последним криком.
Славянки дикой
        полынью пахнущие бедра.
... И у днепровского порога
Сжигать лицо чужого бога.

Европы гибкие суставы
и желтой Азии пески;
Европы гибкие устали,
и вы — готовы занести.

Свободой размягченный мозг
без Бога в вечность растекается;
сегодня в небе звезд,
быть может, больше, чем китайцев.

Где колосс глиняной России
в Европу упирался лбом,
в последний раз, как и впервые,
раздастся — «стойте!» и — «убьем!»

Где торгом вырытый канал
Америк разрезает руки,
услышат с выдыхом — «упал!»
Сгорят и онемеют звуки.

И если все это — не верь
и колебаний смысла строфы, —
во мне останется сто «р»,
сто «р» от слова
катастрофа.

О вы, пришедшие на время,
чтоб доказать его текучесть,
вы упадете, сбросив стремя,
своей ненужной тайной мучась.

Уже весенние гримасы
таят подобие улыбки
уже костер зеленой пытки
готов в хочу тебя окрасить.

Березовая оспа леса
лицо скуластого Мордовии
омоется зеленой кровью
весенних песен.

Он на терпенье твоих глаз
уронит голову усталости
кровь слов, что в веках запеклась,
вновь потечет по строкам в стих.

И что прочел мне хиромант,
ведя дорогами руки,
начнется быть.
            Предупрежденьем дат
мне явят неизбежность строки.

И мне любить несказанную весть,
срываясь по ночам на «Боже!»
Из «уничтожен» лишь «ничтожен»,
А все хотелось произнесть.

Ценя бессилье откровений
и пораженьем дорожа,
спокойно слушать —
                  тихо в вене
течет заслуженная ржа.

Чтоб пела скрипка скрипача, —
топором оперенные стрелы.
В падучей завтра хохоча,
умрет затравленное эхо.

Врасплох посланцев вышины.
Самоубийство тишины.

Лежат задушены стволы.
Тоска снотворная смолы.

Вот в смятой зелени знамен
увидели круги времен.

Их очертания колец
в ударах будущих сердец.

Когда же претворится ночь,
зов звезд застынет в канифоли,
в театре жизнь превозмочь
услышать гимн
             ре мифа соли.

Еще деревья нам молить.

Рой узорного стекла
Стрекоз из серебра цветного.
Прозрачнейшая тень текла,
Являя предо мной лучистую основу.
Сентябрьский король,
Смотрю на них сощурясь:
В пространстве световом —
Пульсирующий вырез.
На крыльях диск вращая,
От танца голубая
На бронзовом бедре прозрачно цепенеет,
От влаги солнечной, что кажется твердее.
Рисунку скрытых вен подобен синий трепет
И воздуху мерцаний.
Владыкой перемен и созерцаний
Смотрю погашенно
На диво странное, что символом раскрашенным
Вечного времени
Застыло на источнике, отмеченном евреями.
И, уловив волну,
Ее покой дарящий еще никем не выпит,
Я глубоко вдохнул
Я вспомнил вдруг
                Египет.

Лепестки секунд часа ожидания
опадают,
лицо твое бесстыдно обнажая.
Я стою
в утреннем тумане
влагой юности подернут.
Монолог молчанья,
обращенный к узким мерцающим стенам,
делает их глубокими и зеркальными;
и те же простые кольца света,
что размывают кривую усмешку и память,
сходят толчками в узоры,
рождая уверенность в близкую встречу.

Ты всегда за ними,
всегда в их центре.

Роза времени колеблется,
скрывая твою походку.
Я рассеян
в драгоценной немеркнущей пыли
твоего приближенья.
Как разносит меня кругами.

Бледен.
Бледен цвет.
Бледен цвет лица.
Бледен цвет моего причастья.
Я недостоин.

Страшно мне.
Если тебя случайно заметят люди,
лунатики на кромках площадей и улиц,
если тебя...
Спеши
в зал ожидания безгранный и зеркальный
(утро цепенеет в нетронутом бутоне
без имени и очертаний;
серебряное в тусклом
от тяжести лучистой холодеет).

Прозрачное имя твое, Мария.

Странно мне видеть себя пустым,
пустым,
в черной одежде, под часами
и произносить про себя имя,
которое было когда-то моим,
и одновременно видеть себя
в глазах твоих ушедшим далеко,
в центре проникновенной печали.
Эти губы светятся от молчания,
и эта лучистая пустота,
что поддерживает
бесконечно падающее сердце,
что падает
в центре проникновенной печали.
Страшно и радостно мне тонуть,
как бесшумно сматывается нить,
обнажая серебряного паука
вещей и помыслов,
обнажая серебряную пустоту зеркала,
где все образы слиты
в напряженье странно знакомого взгляда.

Кроме лица моего,
нет ничего.

Почему мне хочется плакать,
вспоминая то, чего не было?
Эти простые кольца света,
с их помощью
я удерживаю тебя перед собой
и открываюсь водам источника,
бледному цвету.
И сливаются губы
со своим отраженьем.

Вечерний дождь,
в час, когда свет изгибает деревья.
Любизна лица,
ветвей любизна
в серебряно-тусклый час,
по которому сбегает вода.

Смотреть,
как взглядом волновать
ты разобщенье мира будешь
и как стокружье волн вставать
над каждой смутной вещью будет...

За жизнь и смерть благодаренье
и, улетающее в улетающем улетании, —
световое вещей вытекание
в смотрящем блеске влагостыни.

      Это слияние «да» и «нет»
      и запись ветвями вчерне
      всего, что хотелось сказать.

Фонарь и дождь
      обнаруживают улыбку
и нелепость движенья, —
передвигая ногами,
      повисаешь во взгляде,
в котором все повисает.

О, как все разносят за
как прекрасно лицо твое за
как ты страшно близка,
моя жизнь,
и как грань между нами страшна!..

В паутине за
исчезают ветви и стены.
К тебе, Неизменный.

Друг мой,
сегодня исполнилось тысяча лет,
как я притворяюсь живущим,
друг мой, которого нет,
снежинки, проволоки колючей,
твой нежно отмечают след...

Последний дождь в декабре,
последний декабрь.

Я весной выхожу отсюда.