381
В. Набоков, Лекции по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев, [Перевод с английского и французского; Предисловие И. Толстого], Москва, «Независимая газета», 1996, 438 с.
Лектор человек настроения. Сегодня он может говорить одно, завтра другое, чуть ли не противоположное. Так, он сердится на тех, кто вменяет в заслугу большим писателям простоту их слога: «Запомните: „простота“ это вздор, чушь. Всякий великий художник сложен» (с. 309). Но, если нужно, лектор готов спеть гимн простоте: «Я утверждаю, что простой <...> человек редко бывает пошляком <...> в России когда-то существовал культ простоты и хорошего вкуса <...> Гоголь, Толстой, Чехов в своих поисках простоты и истины великолепно изобличали вульгарность» (с. 388). Выходит, что простоту уместно клеймить в угоду сложности и превозносить в укор пошлятине.
Лектор наделен богатой и яркой фантазией. Он умеет довообразить, что из трех дочерей Земляники именно младшая Перепетуя носит голубое платьице (с. 65) или что чеховский Гуров ест арбуз, «грузно усевшись и чавкая» (с. 334): таково своеобразное сотворчество Набокова с русскими классиками. Но это детали, мелочи. Бывают плоды воображения и позатейливее, так что, как ни старайся, придуманного не поймешь (не хватает собственной фантазии). О Толстом сказано, что он «разрывает внешнюю оболочку слова ради его внутреннего смысла, очищает смысловое зерно предложения» (с. 309310). Интересно, что такое «внешняя оболочка слова» и как ее можно «разорвать», чтобы от этого выиграл «внутренний смысл»?
Лектор безапелляционно выставляет оценки классикам. «Толстой непревзойденный русский прозаик. Оставляя в стороне его предшественников Пушкина и Лермонтова, всех великих русских писателей можно выстроить в такой последовательности: первый Толстой, второй
382
Гоголь, третий Чехов, четвертый Тургенев. Похоже на выпускной список, и разумеется, Достоевский и Салтыков-Щедрин со своими низкими оценками не получили бы у меня похвальных листов» (с. 221). Итак, среди великих русских писателей есть хорошие и есть плохие. Впрочем, как выясняется, у хороших не всё хорошо, а у плохих не всё плохо. Но общая картина от этого не меняется.
В предисловии к «Лекциям» Ив. Толстой сообщает, что Набоков «дерзко презирал» Гончарова и Лескова (c. 9). Там же сказано о его кастовом презрении «к недворянским литераторам всех эпох, от Чернышевского до Сергея Антонова» (с. 9). С последним утверждением хочется согласиться, но мешает Чехов, дед которого был «рабом», отец «мелким лавочником» (с. 319), а между тем Набоков любил этого писателя гораздо больше, чем Тургенева. С другой стороны, не вполне ясно, кого считать литератором дворя̀нским. Едва ли того, в чьих жилах течет дворянская кровь. И вообще быть профессионалом, готовым продать рукопись, неутомимым мастером-тружеником или же фанатиком проповедничества куда как неаристократично! Подлинно светский человек не допустит публичного обнажения своей души. Остается признать дворянским, невзирая на возможную несветскость, только такого писателя, который глубоко постиг природу и психологию аристократизма, мир Онегиных-Чарских, Вронских-Облонских, их стиль вежливого равнодушия, изящной ненавязчивости и проч. Но тогда и любимого Набоковым Гоголя с его Хлестаковыми-Чичиковыми пришлось бы вывести за пределы круга дворянских писателей.
Набоковские «Лекции» вместили в себя материал русской прозы XIX в. от Гоголя до раннего Горького. «В „Приложениях“ даются эссе писателя о Пушкине, Лермонтове и др.» (с. 6). Во вступительной лекции «Писатели, цензура и читатели в России» речь заходит также и о советской литературе, которая трактуется как ничтожная: «Тихий Дон», например, это «горы пошлостей» и «километры банальностей» (с. 22) 1. В центре внимания шесть писателей: Гоголь, Тургенев, Достоевский, Л. Толстой, Чехов, Горький. Мы коснемся их в той же последовательности, но начнем с «оставленных в стороне» Пушкина и Лермонтова 2.
Пушкин. О нем Набоков, как известно, написал много полезного и интересного, но в приложения к «Лекциям» включено не это, а статья «Пушкин, или Правда и правдоподобие» (1937), из которой, к сожалению, нельзя извлечь ничего, что могло бы стать предметом обсуждения, имеющего хотя бы какое-нибудь отношение к творчеству поэта.
383
В частности, не будем судить «о посредственной музыке Чайковского» (с. 414) речь идет о его операх на пушкинские сюжеты 3.
Лермонтов. Очерк о «Герое Нашего Времени» (1958) 4 открывается полным текстом стихотворения «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана...»), после чего поясняется, что «в оригинале <!?> везде пятистопный ямб с чередованием женской и мужской рифмы» (с. 425). Набоков цитировал по-английски, обращаясь к иноязычному читателю, и потому резонно указал: в оригинале так-то. Но в рецензируемой книге стихотворение приведено по-русски, так что переводчик (С. Таск) должен был изъять очевидно нелепое «в оригинале». Далее, однако, следует уже промах автора, а не переводчика: в лермонтовском стихотворении Набоков насчитал целых три сна, которые видят 1) «лирический герой», 2) «смертельно раненный человек» и 3) «молодая женщина». Но ведь смертельно раненный человек и есть лирический герой, так что здесь не три сна, а два. Как выясняется, «тройной сон» понадобился Набокову, чтобы провести аналогию с триумвиратом рассказчиков в «Герое»: 1) «я», который ехал на перекладных из Тифлиса, 2) Максим Максимыч и 3) Печорин.
Живой ум и тонкая наблюдательность помогли Набокову найти некоторые несообразности в сюжетной логике лермонтовского романа. Так, нам действительно не приходило в голову задуматься, «из чего, собственно, русалка в „Тамани“ заключила, что Печорин не умеет плавать, или почему драгунский капитан полагал, что секунданты Печорина не найдут нужным принять участие в заряживании пистолетов» (с. 427). Столь же метко найдены расхожие романтические штампы: персонажи топают ногой о землю, стучат кулаком по столу, хватают друг друга за руку и т. д. (Добавим к этому сказавшееся не только в «Герое» пристрастие лермонтовских персонажей к качанию головой: и княжна Мери, и мать казака-убийцы в «Фаталисте», пристально посмотрев на говорящего, делают этот жест). Самой неудачной главою романа объявлена «Тамань» (1838) 5. Прохладно отозвавшись о стиле, о некоторых, особенно женских, образах, критик тем не менее отдает дань «чудесной гармонии всех частей и частностей» (с. 435).
Гоголь. Хотя превыше всех Набоков ставит Толстого, создается впечатление, что началом всех начал (и не только хронологически) в русской прозе был Гоголь. Он многое и важное предвосхитил в будущих гениях в том же Толстом и Чехове. Гоголь-художник богоподобен Набоков говорит о его «волшебной способности творить жизнь из ничего» (с. 119). Но некая сила влечет его к отречению от литературы.
384
Не сбылись мечты «создать книгу, угодную и Гоголю-художнику и Гоголю-святоше» (с. 122), не потому ли, что художник в неизбежном разладе с проповедником? Весь этот комплекс отзовется в творческой личности и метаниях Толстого.
Чехов предсказан Гоголем иначе. «Знаменитый драматург как-то заявил <...> что если в первом действии на стене висит охотничье ружье, в последнем оно непременно должно выстрелить. Но ружья Гоголя висят в воздухе и не стреляют <...> обаяние его намеков и состоит в том, что они никак не материализуются» (с. 6061). Набоков не верит, что «знаменитый драматург» сказал свои слова всерьез. У Чехова, в самом деле, слишком много нереализованных намеков правда, больше в новеллистике, чем в драматургии. У Гоголя же они на каждом шагу. Лектор щедро их демонстрирует и остроумно комментирует. Вообще идея о «нестреляющих ружьях», о возникающих из пустоты и возвращающихся в пустоту гоголевских фантомах одна из самых интересных в книге, в целом переполненной пересказами, которые только отчасти оправданы жанром и адресатом.
Первые сборники гоголевских повестей критик отвергает: «Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом „Диканьки“ и „Миргороды“» (с. 53). Одним махом перечеркнуты такие шедевры, как «Вий», повесть о поссорившихся Иванах, «Старосветские помещики» и др. Подлинный Гоголь полностью раскрывается Набокову в «Ревизоре», «Шинели» и «Мертвых душах». Проблема гоголевского юмора отметается: «Ревизор» «вовсе не комедия», так же как «Гамлет» не трагедия (с. 68). Полагаем, что оспаривать это (как и многое другое) нет смысла: Набоков не хуже нас представлял все контраргументы. И то сказать, какая же «Ревизор» комедия, если ее завершает превращение в духе Овидиевых «Метаморфоз»: «Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение» (Гоголь 1951, 95).
В пересказе «Мертвых душ» встречаются странные неточности (мало-помалу к ним начинаешь привыкать). Чичиков будто бы отплясывает, отчего вещи на полках содрогаются, а под конец в экстазе бьет себя по заду «босой розовой пяткой» (с. 78). Здесь два эпизода переставлены и слиты в один; задрожал комод, а не вещи на полках, и Чичиков был обут. Диалог двух приятных дам, состоявшийся в IX главе, перенесен лектором в X-ю (с. 8687). Но, не злоупотребляя мелочными придирками, скажем и о том, что показалось нам в набоковской интерпретации рациональным. Главный герой поэмы в каком-то
385
смысле должен быть оправдан: «пытаясь покупать мертвецов в стране, где законно покупали и закладывали живых людей, Чичиков едва ли серьезно грешил с точки зрения морали» (с. 79).
В конце раздела о Гоголе Набоков говорит о существовании «сотен русских работ», посвященных писателю (с. 134). Большинство из них написаны в духе, неугодном Набокову. Есть и несколько хороших, но своего знакомства с ними лектор не обнаруживает, «ссылаясь» лишь на А. Белого и Вересаева. В изложении сведений, почерпнутых у последнего, Набоков не всегда точен: так, мнение графа Канкрина о «Ревизоре»: «Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу» (Вересаев 1933, 162) Набоков приписал Кукольнику, между прочим однокласснику Гоголя: «<...> популярный драматург Кукольник пожал плечами, говоря, что пьеска всего-навсего глупый фарс» (с. 69). В суждениях Набокова о композиции повествовательных стилей в «Шинели» повторены выводы Б. М. Эйхенбаума: «<...> бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, фантастическая кульминация, бормотание <...> и возвращение в хаос, и<з> которого все возникло» (с. 130) 6.
Тургенев. Оказывается, это «не великий писатель, хотя и очень милый» (с. 143). А ведь между тем, как уже отмечалось, четвертый по счету. Значит бедная русская литература! у нас было всего три великих прозаика, один просто очень милый, и остальные похуже (в счастливых случаях ненамного). Хороши у Тургенева пейзажи, игра светотени в пейзажных и портретных зарисовках. Обаятельны «тургеневские девушки», в числе которых почему-то оказалась Маша (?) из «Вешних вод» (с. 146) 7. Заслужили одобрения пластичность и музыкальность тургеневской прозы. Удостоен лестного, хотя и официально-дежурного комплимента роман «Отцы и дети» «одно из самых блистательных произведений 19 в.» (с. 147). Отмечены недостатки. Иногда (по-видимому, в мистических произведениях) писатель «увязает в омерзительной слащавости», «фальшивая мелодия <„Стихотворений в прозе“ А. И.> переплетается с дешевым великолепием» (с. 146). Сверх того, Тургенев часто чересчур прямолинеен, не доверяет читательской интуиции и потому стремится расставить точки над i.
«Отцы и дети» рассмотрены (а точнее пересказаны) отдельно. Преимущественно это подборка длинных цитат, с промежуточными разъяснениями лектора. Для нас сомнительна целесообразность публикации подобных конспектов по-русски, но убедив себя в том, что «каждая строка великого писателя драгоценна», пожалуй, примиримся и с этим.
386
Не нужно лишь это недосмотр переводчика (А. Курт) и редактора, чтобы Павел Петрович обращался к Аркадию на «вы»: «Сделайте одолжение, племянничек» (с. 151) или чтобы тургеневский этюд «Довольно!» превращался в «отрывок „Достаточно“» (с. 142) 8. Комментарии к роману серьезных возражений не вызывают, но в одном месте Набоков показал себя аристократом почище самого Павла Петровича, высоко оценившего благородный поступок Базарова на дуэли: «<...> Базаров повел бы себя еще более благородно, если бы хладнокровно разрядил пулю в воздух после выстрела Кирсанова» (с. 167). Нет уж, достаточно и того, что Базаров выстрелил не целясь. Нелепо демонстрировать «благородство», предоставляя ненавидящему тебя противнику возможность повторного, более меткого выстрела.
Достоевский. К нему Набоков относится с откровенной агрессивностью и антипатией, считая его «довольно посредственным» писателем, произведения которого по недоразумению воспринимаются недостаточно просвещенными читателями как нечто более интересное и художественное, чем «всякая дребедень» и «вздор» (с. 176). «Не скрою, прибавляет лектор, мне страстно хочется Достоевского развенчать» (с. 176). Именно так: Писареву Пушкина, Толстому Данта и Шекспира, Набокову Достоевского. Давно пора к этому привыкнуть, но всё же не устаешь удивляться. Когда автор «Дара» ниспровергал Чернышевского, он занял более хитроумную позицию: пасквиль на революционера-демократа пишет не он сам, а его герой, причем по крайней мере один из персонажей резонно этот пасквиль осуждает.
Предваряя наши возражения по существу, отметим любопытный курьез, вкравшийся в набоковскую лекцию. Некрасов, изволите видеть, издавал в 1840-х годах «влиятельный литературный журнал „Современник“ <...> Напечататься в „Современнике“ было достаточно, чтобы составить себе имя <...> „Бедные люди“ были напечатаны в некрасовском „Современнике“» (с. 177178). В действительности от Плетнева к Некрасову и Панаеву «Современник» перешел только в 1847 г., а «Бедные люди» были опубликованы в «Петербургском сборнике» в 1846 г. Если издатели набоковских лекций обратили внимание на содержащуюся в них дезинформацию, почему они оставили ее без комментария, в котором, пусть в предельно мягкой и деликатной форме, исправлялись бы эта и подобные ей ошибки 9 ?
Набоков пишет, что долго не мог понять, что же собственно его так раздражает и коробит в «Преступлении и наказании». Наконец им была обнаружена «фраза, не имеющая себе равных по глупости во
387
всей мировой литературе» (с. 189). Откроем 4-ю (а не 10-ю, как указано критиком) главу четвертой части романа и прочитаем превосходную фразу, которую цитирует и поносит Набоков: «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги». Развенчателю не внятен изумительный ритм этой прозы (заметим, ни одного «спондея», то есть двух ударений подряд). А как тонко писатель срифмовал Раскольникова и Соню «убийцу и блудницу»! Чем же всё-таки, по мнению критика, плоха приведенная им фраза, «отчего она так груба и безвкусна» (с. 189)? Оттого якобы, что нельзя на одну доску ставить злодея-убийцу и добрую, хорошую девушку, вынужденную продавать свое тело, чтобы прокормить семью. Но ведь это не Достоевский, а Раскольников настаивает, что и он и Соня преступили роковую черту, погубили себя и потому у них много общего. Сам же Достоевский говорит о них как о «странно сошедшихся». Слово странно как будто не замечено критиком, усмотревшим здесь мелодраматизм, фальшь и даже нехристианскую (?) мораль.
Набоков время от времени вспоминает о своей установке не осуждать писателей за нереальность созданного ими мира. Достоевский плох не тем, что его мир нереален, а тем, что он создан поспешно, без чувства меры, так, что в него невозможно и не хочется верить. Но на деле порою получается так, что осуждается именно нереальность: Набоков повторяет за Кропоткиным, что такие, как Раскольников, не убивают, что Порфирий Петрович и Свидригайлов «принадлежат к области романтического изображения» (с. 193); Соня тоже фигура выдуманная (благородная добродетельная проститутка). В этом чувствуется предвзятость. Нужно слепо отвергать Достоевского, чтобы не увлечься чарующим образом Свидригайлова и даже не упомянуть о Ставрогине в лекции о «Бесах». Предвзятость есть и в оценках стиля. Нелюбимому писателю не прощается то, что прощается любимому: «достоевское» многословие раздражает, толстовское нет; повторы у Достоевского производят впечатление тошнотворной назойливости, а у Толстого станут «поиском истины наощупь <sic!>» (с. 309). «Герои никогда ничего не произносят, предварительно не побледнев, не зардевшись» (с. 209), злобновато-иронично сказано об «Идиоте». «Герои романа удивительно часто краснеют, пунцовеют, багровеют, покрываются румянцем и т. д. (и, наоборот, бледнеют), что вообще было свойственно литературе этого времени» (с. 285), мягко-добродушно сказано об «Анне Карениной».
388
Часто ход набоковской мысли, развенчивающей Достоевского, сводится к следующему силлогизму: гениальность несовместима с поспешностью, мелодраматизмом, фальшью, банальностью и т. п.; у Достоевского всё это есть; следовательно, Достоевский не гений. Мы бы предпочли другой, обратный этому, силлогизм: Достоевский гений; он грешит поспешностью, мелодраматизмом и т. п.; следовательно, всё это совместимо с гениальностью. Оба силлогизма основаны на догматико-аксиоматической посылке. Проще и человечнее признать, что и у гениев случаются недостатки и промахи, которые не должны заслонять их достоинств. Впрочем, кое-какие достоинства за Достоевским признает и Набоков: он «великий правдоискатель, гениальный исследователь больной человеческой души» (с. 211), у него мастерски построенные сюжеты, «вспышки непревзойденного юмора» (с. 176) 10.
Толстой. В рецензии Л. Оглаевой (1996) наибольшей удачей «Лекций» признан раздел об «Анне Карениной». Это справедливо. Набоков убедительно раскрывает художественный смысл романа: плотская любовь, если она гармонирует с духовной, не губит душу (опыт Левина), если не гармонирует губит (опыт Анны). Убийца-плоть жестоко наказана за погубление души (самоубийство героини). Смерть есть воскресение или рождение души, и в этом смысле надо понимать сновидческое пророчество: «<...> родами умрете, родами, матушка». Набоков поясняет: «Она умрет не родами. Она умрет „родами“ души, при рождении веры <...> Для Толстого смерть рождение души» (с. 261). Сомнительно, правда, что самоубийство (один из самых тяжких грехов) есть рождение души. Свеча жизни потухла, и другой свет не вспыхнул. Он вспыхнул в «Смерти Ивана Ильича», но Иван Ильич не самоубийца. Он умер своей смертью, и в самом деле похоже, что при этом душа его родилась, «кончена смерть» и вместо нее сияет вечный свет. Но возможно, в обоих случаях следует говорить о предсмертном озарении, предваряющем мрак небытия.
Вникая в пояснения Набокова, острее сознаешь, что Анна неминуемо должна была броситься именно под колеса поезда; понимаешь, почему мужичок в кошмаре Анны лопотал по-французски и какова причина, заставившая Вронского предпринять попытку самоубийства (не имеющую ничего общего с трагическим поступком героини). Интересны наблюдения лектора над тем, что позднéе стали называть формами художественного времени: любовники живут «быстрее», чем одинокий муж, и проч. В ценных культурологических примечаниях к роману сказалось хорошее знание дворянского быта 70-х годов XIX в.
389
К Толстому-проповеднику Набоков равнодушен. Его проповедь он считает вялой и скучной, но она его раздражает не так, как «идейность» революционных демократов, поскольку не имеет отношения к политике. К тому же пафос проповедничества лишь в слабой мере пронизывает лучшие художественные произведения писателя и потому мало их портит, хотя даже в гениальной «Смерти Ивана Ильича» можно почувствовать спровоцированные этим пафосом фальшивые ноты. Хуже другое: Толстой-проповедник полагал, что художественное творчество дело греховное, дерзкое: художник творит собственный мир, кощунственно приравнивая себя к демиургу. Поэтому были периоды, когда Толстой воздерживался от писательства и не создал всего, что мог бы: «Так и хочется порой выбить из-под обутых в лапти ног <Толстого. А. И.> мнимую подставку и запереть в каменном доме на необитаемом острове с бутылью чернил и стопкой бумаги, подальше от всяких этических и педагогических „вопросов“, на которые он отвлекался, вместо того чтобы любоваться завитками темных волос на шее Анны Карениной» (с. 223). Помимо забавного «совпадения» с известными словами Репетилова, начало этой фразы вызывает в памяти стихи Маяковского: Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых! // За ногу худую! // По камню бородой! («Война и міръ»).
Чехов. Как мы уже знаем, «ружья» стреляют у хороших писателей и не стреляют у гениальных. В «Даме с собачкой» Гуров на лестнице, близ амфитеатра, целует Анну Сергеевну; их могут видеть и слышать два гимназиста, курящие на площадке повыше. Они могли бы проболтаться об этом, поползли бы слухи, дошло бы до мужа... Иначе зачем вообще нужны эти гимназисты, чего ради о них упоминать? Но нет, ружье не выстрелило, гимназисты либо не заметили целующихся любовников, либо оказались скромными и неболтливыми, во всяком случае этот эпизод не имел видимых последствий. Набокову это очень нравится, и мы полностью разделяем его мнение. Казалось бы, что особенного в том, что Гуров хотел позвать знакомую собачку, но от волнения позабыл ее кличку? Однако и этот «очаровательный штрих» (с. 335) восхищает Набокова, чуткого к нюансам и полутонам.
Пристально рассмотрена повесть «В овраге», одно из самых горьких творений Чехова. Жаль, что Набоков не отметил и не показал (у него бы это превосходно получилось) поразительного сходства концовок повестей «В овраге» и «Мужики»: и там и здесь несчастнейшие мать с дочерью «Липа и Прасковья», «Ольга и Саша» идут, обездоленные, в никуда... И снова: «Липа и Прасковья», «Ольга и
390
Саша» Чехов повторяет эти отныне неразлучные имена. Встретили по пути немощного старика. Пели. Во всем этом слышится некая музыка, словно два очень похожих мотива о неудавшейся, разбитой и погубленной жизни женщин, раздавленных идиотизмом и жестокостью русской деревни. Насколько внимательным читателем был Набоков, свидетельствует его точное понимание того, о чем сам Чехов не написал, хотя явно имел в виду: «Безгрешной Липе даже не пришло в голову рассказать людям, что ее ребенка убила Аксинья. Семья явно поверила, что Липа по неосторожности случайно ошпарила ребенка, перевернув ковш с кипятком» (с. 352).
Излагая «Чайку», Набоков отмечает необыкновенную смелость драматурга, который решился сделать Треплева положительного героя, долженствующего завоевать симпатии зрителей, посредственным поэтом, тогда как «вздорную самовлюбленную актрису» Аркадину и «занятого собой, чрезвычайно предвзятого писателя» (с. 357) Тригорина наделил несомненным талантом. Страстно ищущий новые формы в искусстве, искренний, глубоко страдающий юноша оказывается бездарностью. Тригорин не только превосходит его как опытный профессиональный литератор, но дважды побеждает Треплева и в делах любви, будучи любовником и его матери, и любимой девушки. Вместе с тем Набоков считает, что пьесам Чехова свойственны не только замечательные драматургические решения, но и серьезные просчеты: «<...> несмотря на <...> подлинную гениальность, он не создал истинного шедевра драматургии» (с. 359) 11.
Горький. О нем Набоков придерживается особенно низкого мнения, хотя биографию его излагает не без некоторого сочувствия и признает факт огромного успеха пьесы «На дне». Горький представлен тенденциозным моралистом, слабым художником. «Сухая рассудочность и страсть к доказательствам, чтобы иметь мало-мальский <sic!> успех, требуют определенного интеллектуального размаха, который у Горького напрочь отсутствовал» (с. 382). А как же быть с успехом «На дне»? Не обладай Горький требуемым размахом, он не написал бы «Жизнь Клима Самгина», памятник подлинно интеллектуальной прозы, редкостный в нашей литературе, в которой, при всем ее богатстве, не было своего Томаса Манна. Вспомнить о нем в связи с Горьким заслуга не наша, а Набокова, с неодобрением отозвавшегося о «тенденциозных рассказах Горького или Томаса Манна» (с. 337). Можно позавидовать Горькому: всегда бы нас так бесчестили (вы, дескать, такой же дурной писатель, как и Томас Манн). В другом месте Горький «унижен»
391
тем, что поставлен вровень с Достоевским: «<...> человек, предпочитающий Чехову Достоевского или Горького, никогда не сумеет понять сущности русской литературы и русской жизни и, что гораздо важнее, сущность литературного искусства вообще» (с. 330).
Из всех произведений писателя специально рассмотрен лишь рассказ «На плотах» разумеется, далеко не лучший, но, по мнению критика, «типичный» (с. 381). В нем найдены механичность повествования, схематизм образов, использование избитых приемов, ситуативные натяжки. Сказано о «низком культурном уровне» автора, «обделенного остротой зрения и воображением» (с. 382). Заканчивает Набоков уничижительной оценкой «сентиментального рассказца» «Двадцать шесть и одна», нравящегося почему-то даже «умнейшим людям». Лектор не находит в нем «ни одного живого слова, ни единой оригинальной фразы, одни готовые штампы, сплошная патока с небольшим количеством копоти, примешанной ровно настолько, чтобы привлечь внимание». «Отсюда всего один шаг до так называемой советской литературы» (с. 383).
Мы в сомнении: упрекая Набокова в агрессивности по отношению к классикам, не агрессивны ли мы сами по отношению к нему, большому писателю, много сделавшему и для изучения русской литературы? Можно бы извиниться (только перед кем?), но Набокову это не понравилось бы. Как писал он в статье о пошляках и пошлости, «рыгнуть в обществе грубо, но рыгнуть и сказать: „Прошу прощения“ не просто вульгарно, но еще и жеманно» (с. 384).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В оригинале сказано: «<...> mountains of triteness, plateaus of platitudes <...>» (Nabokov 1981, 8; пер. А. Курт). Представления о послеоктябрьской литературе у Набокова самые приблизительные. В одном интервью он говорил об Ильфе и Петрове, Зощенко и Олеше, Сельвинском и Заболоцком: «Все это был<и> люди невероятно одаренные, но режим добрался в конце концов и до них, и все они один за другим исчезли по безымянным лагерям» (с. 11). Из вышеперечисленных в лагере побывал один Заболоцкий, да и тот вернулся в Москву в 1946 г.
2 На титуле русского издания «Лекций» писатели названы в странном порядке: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. Хронологическая последовательность не соблюдена, зато «соблюдена» последовательность латинского алфавита: Chekhov, Dostoevski etc. непредусмотренный эффект «буквального перевода» (кстати, в «Лекциях» не указано, с какого издания этот перевод сделан).
392
3 Между прочим, в набоковском «Даре» девушка говорит писателю: «<...> досадно, что ты не чувствуешь музыки» (1975, 217). Сам Набоков признавался: «<...> меня оставляет равнодушным музыка» (с. 183).
4 Именно так с прописной буквы писал все три слова Лермонтов (1841, III, IV).
5 Неизвестно, создавался ли этот рассказ для «Журнала Печорина» и если нет, то кому принадлежала инициатива отождествить героя «Тамани» с Печориным.
6 Эйхенбаум представлял композицию «Шинели» как многократное «чередование жестов и интонаций»: «анекдотический сказ переплетается с мелодраматической и торжественной декламацией». «Конец „Шинели“ эффектный апофеоз гротеска <...> Возвращается начальный чисто-комический сказ <...> Вместе с усатым привидением уходит в темноту и весь гротеск <...> Так в „Ревизоре“ пропадает Хлестаков и немая сцена возвращает зрителя к началу пьесы» (1919, 160, 162, 164165).
7 Мария Николаевна Полозова меньше всего тип «тургеневской девушки»; называть ее Машей всё равно, что Онегина Женей.
8 Отзыв Николая I о «Ревизоре», дошедший в передаче П. П. Каратыгина: «Всем досталось, а мне более всех!» (Вересаев 1933, 159), переводчики (Е. и В. Голышевы) тоже дали в обратном переводе с английского: «Все получили по заслугам, и я больше всех» (с. 56).
9 Указание на то, что «Двойник» написан в 1840 г. (с. 183), несомненная опечатка (ср. Nabokov 1981, 100).
10 На с. 210 говорится, что Достоевский «настоящим чувством юмора» «не обладал».
11 Сходным образом Толстой высказался о «Доходном месте»: «<...> это могло бы быть chef d’oeuvre <sic!>, а теперь есть тяжелые грустные пятна. Островский не шутя гениальный драматический писатель; но он не произведет ничего вполне гениального <...>» (1978, 209).
БИБЛИОГРАФИЯ
Вересаев, В. В.: 1933, Гоголь в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников, Москва Ленинград.
Гоголь, Н. В.: 1951, Полное собрание сочинений, [Ленинград], т. IV: Ревизор.
Лермонтов, М.: 1841, Герой Нашего Времени, Издание 2-е, С.-Петербург, ч. II.
Набоков, В.: 1975, Дар, Ann Arbor, Mich.
Оглаева, Л.: 1996, ‘[Рецензия на книгу:] В. Набоков, Лекции по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев, Москва 1996’, Книжное обозрение, 6 августа, № 31 (1573), 8.
Толстой, Л. Н.: 1978, Переписка с русскими писателями: В 2 т., Издание 2-е, дополненное, Москва, т. I.
Эйхенбаум, Б.: 1919, ‘Как сделана «Шинель» Гоголя’, Поэтика: Сборники по теории поэтического языка, Петроград, 151165.
Nabokov, V.: 1981, Lectures on Russian Literature, Edited, with an introduction, by F. Bowers, New York London.
А. А. Илюшин
Philologica, 1996, т. 3, № 5/7, 381392