Омри РОНЕН
ИСТОРИЧЕСКИЙ МОДЕРНИЗМ, ХУДОЖЕСТВЕННОЕ НОВАТОРСТВО И МИФОТВОРЧЕСТВО В СИСТЕМЕ ОЦЕНОК ВЛАДИМИРА НАБОКОВА
Резюме
В историко-литературной перспективе, отчетливо видимой теперь, на заре нового века, среди великих национальных литератур — поэзия русского модернизма, а в качестве явления мировой литературы — Владимир Набоков высятся художественными вершинами, не имеющими себе равных в ХХ столетии. Тема «Набоков и модернизм в России и на Западе» разработана в научной литературе сравнительно подробно, однако многие ее аспекты нуждаются в более пристальном рассмотрении.
Отношение Набокова к модернизму можно восстановить по его автобиографическим и критическим высказываниям, по вкусам его персонажей и по выбору в его поэзии и прозе образцов для критического изучения и предметов для художественного состязания. Несомненно, что новизна темы и оригинальность художественного приема занимали важное место среди оценочных критериев Набокова — наряду с такими, более консервативными достоинствами, как чистота и богатство авторской речи. Новаторство он считал как бы по определению индивидуальной, а не групповой заслугой. Проверка временем была для Набокова пробным камнем всякой новой индивидуальной манеры; другим пробным камнем было отношение этого нового к «длинному животворному лучу» Пушкина.
Пособием в суждениях о вкусе Набокова на фоне литературной синхронии его времени может служить не только и не столько «Дар», сколько построенные на смещении временных и пространственных планов металитературные места в романах «Ада» и «Смотри на арлекинов». Когда Набоков, склеивая прототипы, сочиняет «лигатурные» образы писателей и их произведений в романе «Смотри на арлекинов», то явственно заметно наложение друг на друга двух литератур, английской и русской: Бунин совмещен здесь с Торнтоном Уайлдером, а Мережковский с Фолкнером. В «Аде» Демон Вин называет «декадентами» Чехова и Толстого, подобно тому, как считали их модернистами западноевропейские критики упадочничества. В «Даре» пятью чувствами новой поэзии названы «пять поэтов на Б»: Блок, Белый, Бальмонт, Брюсов и Бунин; однако более строгую переоценку выдержали только стихи Блока и Бунина, а также «Петербург» Белого.
Отношение Набокова к русским футуристам (которых он не путал с «какими-то шумными итальянцами») ярче всего проявляется в путешествии Севастьяна Найта с Алексеем Паном: последний персонаж является лигатурой нескольких прототипов-авангардистов, в том числе Крученых и Хлебникова. Относительно Маяковского, спародированного в нескольких набоковских стихотворениях, рассказах и романах, Набоков признавал, что этот «покойный тезка» его, «роковым образом развращенный режимом, которому он верно служил», был не лишен «некоторого блеска и хватки». Однако уже в романе «Подвиг» образ советской России, «Зоорландии», где мучат толстых, выражает гневное презрение Набокова к садистскому юмору автора «Сказки о Пете, толстом ребенке».
Внимание, с которым Набоков читал раннего Пастернака и отдельные шедевры Сельвинского, Багрицкого и Заболоцкого, - тема, требующая отдельного рассмотрения. Для реконструкции набоковской оценки акмеизма важно учесть влияние Гумилева на молодого Набокова-Сирина, разборчивое приятие некоторых стихотворений Ахматовой (при полном наприятии ее эпигонов) и растущий интерес к Мандельштаму, чье творчество Набоков вначале расценивал как боковую ветвь русской поэзии: «<...> Мандельштам важен только как своеобразный узор. Он поддерживает, украшает, но не двигает» (это суждение осталось неопубликованным, вероятно, по причине его чрезмерной близости к словам Д. П. Мирского о Комаровском).
Известно, что из современных западных писателей Набокову больше всего нравились Кафка, Джойс и Пруст (именно в таком порядке). В своем собственном творчестве Набоков отвергал, последовательно пародировал и компрометировал не частные погрешности модернистов в области художественной формы, а ее типическое и общее содержательное свойство — форсированный мифологизм, возникавший в порядке вторичной мифологизации поэтической символики, фабулы, мотивов и тематического инвентаря. У Джойса Набоков игнорировал первоначальную, рассчитанно последовательную мифологичность «Улисса», а в «Бдении по Финнегану» предпочитал менее мифологизированные ранние редакции каламбурно-синтетическому мифу окончательного текста. В предисловии к роману «Bend Sinister» Набоков высказывается против парономазии, называя ее «заразной болезнью в мире слов», подобно тому, как Макс Мюллер в свое время назвал миф «болезнью языка».
Не только художественное, но и идейное неприятие лживого, лицемерного и бесчеловечного мифа ХХ века можно найти в отношении Набокова к Томасу Манну. Набоков опровергает сочиненный Манном миф о дьявольской природе модернизма, основанный на подтасовке расовых и художественных стереотипов в «Докторе Фаустусе» (ср. «Стихи, написанные в Орегоне» и заглавие романа Вадима Вадимовича из «Look at the Harlequins»: «Esmeralda and her Parandrus»). Не замеченной исследователями осталась полемика Набокова в романе «Бледный огонь» с монографией Мод Бодкин, подвергавшей юнгианскому анализу литературные темы и мотивы. Эта полемика особенно заметна в эпизоде с «белым фонтаном/белой горой» и в выборе имен персонажей (тетя Мод, доктор Боткин).
Наиболее последовательно Набоков демифологизирует самую универсальную и самую частную из традиционных мифологических тем: тему смерти. Убежденность в личном бессмертии начисто отделена в творческой мысли Набокова от всякой мифологической религиозности, от всех богов, including the big G.
