446. П. В. АННЕНКОВУ
20 ноября / 2 декабря 1875. Ницца
Ницца. 2 декабря.
Ежели я не отвечал тотчас на Ваше добрейшее письмо, почтеннейший Павел Васильевич, то единственно ради того, что был завален иным писанием. На днях два рассказа в Питер послал; кто что, а я все стараюсь. Пишу да пописываю — благо, другого и делать нечего. С «Благонамеренными речами» покончил. Знаю, что много бы нужно еще сказать, да ведь и кончить когда-нибудь надо. Вот насчет государственности и национальности надо бы что-нибудь еще сказать 1, благо Франция — прекраснейший пример под глазами. Как ее распинают эти сукины дети в Национальном собраньи! 2 Так
поедом и едят. Вот и чужая сторона, а сердце по ней надрывается. Где такое собрание истинных извергов найдешь! И все-таки не отчаяваешься: отсюда, а не от инуду правда будет. Может быть, я об этой государственности и напишу что-нибудь, да только не теперь. Теперь я задумал «Книгу о праздношатающихся» писать и вчера первую, вступительную главу кончил 3. А так как руки у меня нужда подгоняет, то, конечно, в 1-м № «Отеч<ественных> зап<исок> 1876 года глав семь или восемь появится. Тут вы увидите многое множество лиц: и фальшивого Бисмарка, которого за сто марок в Берлине русским (и то потому, что русские) показывают, и мятежного хана Хивинского, и чиновника, который едет за границу от восцы, и генерала, который душу черту продал, и проч. Все это будет проходить постепенно. Шпион явится, литератор, который в подражание «Анне Карениной» пишет повесть «Возлюбленный бык» 4. Смеху довольно будет, а связующая нить — культурная тоска. Хотелось бы и трагического попробовать — после болезни меня все в эту сторону тянет. В виде эпизода хочу написать рассказ «Паршивый». Чернышевский или Петрашевский, все равно. Сидит в мурье, среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают «Боже царя храни» вроде того, как Бабурин пел. И все ему говорят: стыдно, сударь! у нас царь такой добрый — а вы что! Вопрос: проклял ли жизнь этот человек, или остался он равнодушен ко всем надругательствам и все в нем старая работа, еще давно, давно до ссылки начатая, продолжается. Я склоняюсь к последнему мнению. Ужасно только то, что вся эта работа в заколдованной клетке заперта. И этот человек, недоступный никакому трагизму (до всех трагизмов он умом дошел), делается бессилен против этого трагизма. Но в чем выражается это бессилие? Я думаю, что не в самоубийстве, но в простом окаменении. Нет ничего, кроме той прежней работы — и только. С нею он может жить, каждый день он эту работу думает, каждый день ее пишет, и каждый день становой пристав, по приказанию начальства, отнимает эту работу. Но он и этим не считает себя вправе обижаться: он знает, что так должно быть 5.
Но довольно об этом; надоел я Вам. В России ловчее было бы писать: некоторые пособия нужны, а здесь их нет.
Прочитал я наднях«Manette Salomon» Гонкуров, и словно глаза у меня открылись. Возненавидел и Золя и Гонкуров — всех этих < — — — >, которые ни до чего < — — — > не могут 6. Извините, что я так выражаюсь. Диккенс, Рабле и проч. нас прямо ставят лицом к лицу с живыми образами, а эти жалкие < — — — > нас психологией потчуют. Трудолюбивы,
должно быть, анафемски. Не едят, не пьют — все пишут, и зачеркивают, и нанизывают без конца. Это не романисты, а пакостники. И представьте себе, я позволял себе увлекаться «АббаТомуре»! Мало этого: недели две тому назад читал в «Вестнике Европы» письмо о наводнениях Золя — и тоже восхищался. Но явилась «Manette Salomon» — и переполнила чашу. Теперь, в моих глазах, из всех произведений Золя только «Ventre de Paris» существует. Психология — вещь произвольная; тут, как ни нанизывай — или не донижешь, или перенижешь. И выйдет рыло косое, подрезанное, не человек, а компрачикос.
Живу я — так себе, то есть просто-напросто ничего не вижу. Не знаю даже, есть ли кто-нибудь из русских порядочный человек, ибо и liste des étrangers 7 не получаю. Часто даже совсем из дома не выхожу, потому что и в пресловутой Ницце в декабре холодно, а сегодня, например, целый день дождь как из ведра льет. Впрочем, здоровье мое так себе, такое же, как и до болезни было. Кашляю очень. Ездит ко мне Реберг, но, кажется, он больше насчет липового цвета прохаживается. Теперь я бромистый хинин принимаю да гранюльки из аконита — скажите это Хейлигенталю, которого Вы, верно, видите. И скажите ему, что я непременно в мае с ним увижусь в Бадене, проездом из Парижа на родину.
Передайте от меня и от жены сердечный поклон Глафире Александровне. Детей поцелуйте.
Неужели вы «Отеч<ественные> зап<иски>» не получаете? Я Некрасову писал-писал — ни ответа, ни привета, словно в воду канул. Сегодня получил «Голос» от 15-го. Даже «Дело» вышло, а «Отеч<ественных> зап<исок>» нет как нет. Просто возмутительно.
Впрочем, я поеду в Баден лишь в том случае, если Вы там будете в мае. Напишите же, будете ли?
От завтрашнего дня мне остается в Ницце 17 недель пробыть. 5 уже отбыл.
Прощайте, будьте здоровы; жму Вашу руку.
М. Салтыков.
На конверте: Allemagne. Baden-Baden. Sophienstrasse, 4. M-r Paul Annenkoff.
Почтовые штемпеля: Nice. 3 dec. 1875, Marseille. 4 dec. 75, Ausg. 8.12 и др.