505. П. В. АННЕНКОВУ

25 ноября 1876. Петербург

Петербург. 25 ноября.

Письмо Ваше, многоуважаемый Павел Васильевич, поставило меня в некоторое недоумение 1. Вы пишете, что не знаете даже, что со мной делается, и адресуете свое письмо в контору журнала, тогда как я, посылая «Благонамеренные речи», писал Вам и адресовал мое письмо тоже в Баден-Баден poste restante 2. Это было в половине нашего октября, а раньше я не заводил переписки, потому что не был уверен в Вашем переезде на зимние квартиры. Удивляюсь Вашему постоянству и благоговею перед ним, хотя мне кажется, я просто бы запутался, живя так долго и постоянно в немецкой Сызрани.

Вы упоминаете в письме Вашем о недоверии, которое питают к России европейские обыватели, но разве иначе может быть? Как относиться иначе к такому загадочному народу, который, по наружности, так охотно и легко принимает всякие европейские обычаи, но, в существе, с изумительным

32

упорством отказывается от всякого общения с духом европейской жизни и не признает принципа сознательности. Вы представьте только себе, что в такие минуты, когда ожидается очень серьезная коллизия, мы думаем только о том, как бы усилить губернаторскую власть, и как ни в чем не бывало продолжаем устраивать политические процессы по поводу держания каких-то книжонок, результатом каковых процессов является каторжная работа 3. Тяжело жить современному русскому человеку и даже несколько стыдно. Впрочем, стыдно еще не многим, а большинство даже людей так называемой культуры просто без стыда живет. Пробуждение стыда есть самая в настоящее время благодарная тема для литературной разработки, и я стараюсь, по возможности, трогать ее. Но как это трудно и унизительно работать, как я работаю — Вы себе представить не можете. Вообще у меня как-то руки опускаются, и я чувствую, что скоро совсем стану в тупик. Главное, утратилась всякая охота к писанию. Просто думается, что вместо всякого писания самое лучшее — наплевать в глаза. А тут еще сиди да веселую форму придумывай, рассчитывай, чтобы дураку было смешно, а сукину сыну не совсем обидно. Доныне я старался и даже преуспевал в этом ремесле, а теперь — надоело.

Месяц тому назад возвратился сюда Некрасов из Крыма. Не просто больной, а безнадежно. У него загиб в кишках и, может быть, рак. Лечат Боткин и Белоголовый; последний говорил мне, что нынешнее положение хотя и можно протянуть, но не надолго. И вот этот человек, повитый и воспитанный цензурой, задумал и умереть под игом ее. Среди почти невыносимых болей написал поэму, которую цензура и не замедлила вырезать из 11-го № 4. Можете сами представить себе, какое впечатление должен был произвести этот храбрый поступок на умирающего человека. К сожалению, и хлопотать почти бесполезно: все так исполнено ненависти и угрозы, что трудно даже издали подступиться. А поэма замечательная: в большинстве довольно грубая, но с проблесками несомненной силы. Вот ежели бы был стыд, то этого бы не сделали, хоть ради того, что человек тридцать лет служит литературе и имеет имя. Да и содержание, собственно говоря, ретроспективное: крепостное право.

Как только Некрасов умрет (в чем я почти не сомневаюсь), так, вероятно, рушатся и «Отечественные записки». А так как мне уже не приходится на старости лет слоняться по разным редакциям и так как в моей деятельности большую роль играет привычка и известный способ писания, то катастрофа сия, вероятно, отразится и на мне. Или, говоря проще, я тоже умолкну.

33

Некрасову, конечно, не говорят об настоящей сути его болезни, но он, по-видимому, и сам ничего хорошего не ждет. При этом владеет собой изумительно, хотя иссох до того, что наружностью походит на большого осеннего комара. Замечательна жизнь этого человека, но я всегда был и буду склонен думать, что в ней было более хорошего, чем дурного. Ненужного коварства не было.

В литературном мире тихо. Островский написал новую комедию, которая глупее «Богатых невест» и пойдет в 1-м № «Отеч<ественных> зап<исок>» 1877 г. 5 Ожидаем большого сокращения подписки, ибо русская публика, обрадованная, что военные обстоятельства дают ей возможность приличным образом освободить себя от чтения, пользуется этою возможностью самой широкой рукой. Книжные магазины лопаются один за другим: на днях обанкрутился Надеин. Я сижу с «Благонамеренными речами» и сохну. Успел рассовать по магазинам под расписки и векселя до 1100 экземпляров, а теперь все остановилось, и ниоткуда никаких требований нет.

Прощайте, будьте здоровы. Передайте мой поклон многоуважаемой Глафире Александровне и поцелуйте детей. Как это дурно, что Вы бросили Петербург. Ведь и Вам, должно полагать, не очень-то весело в Кромах жизнь коротать.

Весь Ваш
М. Салтыков.

Мой адрес: Литейная, 62.

На конверте: Allemagne. Baden-Baden. Sophienstrasse, 4. M-r Paul Annenkoff.

Почтовые штемпеля: С.-П.бургск. п. о. С.-П.бурго-Варшавск. ж. д. 26 нояб. 1876; Ausg. 11. 12 и др.


М.Е. Салтыков-Щедрин. Письма. 505. П. В. Анненкову. 25 ноября 1876. Петербург // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 20 томах. М.: Художественная литература, 1976. Т. 19. Кн. 1. С. 32—34.
© Электронная публикация — РВБ, 2008—2024. Версия 2.0 от 30 марта 2017 г.