1001. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ
12 марта 1884. Петербург
12 марта.
Многоуважаемый Григорий Захарович.
Письмо 1 и окончание Вашей статьи я получил в субботу 10-го числа 2, когда мартовская книжка была уже совсем закончена и, только по неряшеству Чижова, не могла быть в тот день отослана в цензуру, а отослана сегодня. Я, впрочем, прочитал ее и нашел, что она несколько длинна. Сверх того, при изложении фактической стороны дела многое говорится предположительно, так что из этого может возникнуть процесс о диффации 3. При нынешнем положении все возможно, тем более что Катков не далее как в сегодня полученном № (от 11 числа) опять трактует о деле Зографа и по обыкновению с пеной у рта. Я вновь пересмотрю статью и ежели можно ее несколько сократить, а предположениям дать вопросительную форму (Вы в письме уполномачиваете меня на сокращения), то в апрельской книжке она пойдет.
У меня из февральской книжки опять вырезали 4 сказки 4, и я еще должен быть благодарен, что только вырезали, а не инако поступили. Плохо мне. Совсем из литературы вытесняют. Силы уже не прежние, производительность убавляется, а тут уничтожают и то, что могу писать. Я для мартовской книжки еще 4 сказки приготовил и уже сдал было в типографию, но должен был взять обратно. Думал отдохнуть хоть две недели, а пришлось другое писать для марта 5. В апреле напишу только фельетон 6. Вообще хоть застрелиться так впору.
Дела журнала не блестящи. Подписка падает больше и больше. Это служит Вам доказательством, как легко меняется у нас общественное мнение и как легко воздействовать на него. Моих книг почти совсем не покупают, и я полагаю, недалеко время, когда совсем обо мне позабудут.
В конторе постепенно накопляются Ваши деньги, к которым следует причислить и 250 р. процентов с облигаций П<етер>бургского кредитн<ого> общ<ества>. С выходом мартовской книжки образуется около 1000 р. — как поступить с ними? Хотя я ставил Вам этот вопрос неоднократно, но Вы на него не отвечаете, а меня денежные дела тревожат. У меня же хранятся Ваши облигации 10 900 р. (Лихачев 5 т. р. тоже мне передал), а я никак не могу удосужиться съездить в банк, чтоб узнать, каким образом вносятся на хранение капиталы третьего лица, а жена едва ли что-нибудь узнает. Из последнего письма вижу также, что Вы собираетесь из Рима, но куда — опять-таки определительно не пишете. Уведомьте, пожалуйста, куда Вам высылать накопившиеся наличные деньги и в каком виде. Теперь курс несколько поправился.
Кривенко все еще сидит, и когда выйдет — никто не знает 7. Он все просит, чтоб его на поруки взяли, да ныне никому это не лестно. И замечательно, что обращаются к Вл<адимиру> Ив<ановичу> 8, и я насилу могу убедить, что это совсем для него дело не подходящее.
В мартовской книжке «Внутр<еннее> обозр<ение>» писал Абрамов. Когда получите (если выйдет), то прочтите и скажите Ваше мнение. Кажется, что Абрамов будет дельнее Кривенко и в тысячу раз талантливее Южакова, который навязался с «Записками публициста» и теперь кончает каждую статью словами: об этом поговорим в след<ующий> раз. А мне эти слова вычеркнуть совестно. Между тем, исправлять эти статьи — сущее наказание, ибо в том виде, в каком он их доставляет, они являют собой образец невнятного бормотанья. Этого Южакова привлек Михайловский, а теперь и сам кается, но так как они соединены узами дружбы, то мне
предоставлена такая дилемма: или совсем устранить это сотрудничество, или же взять на себя переводить его на внятный язык.
Вообще мое положение чисто каторжное. Никогда не испытывал я ничего подобного. Вспомните, как жуировал Некрасов, покуда мы с Вами распинались.
Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемой Екатерине Павловне. Жена шлет Вам обоим поклон.
До свидания; жму Вашу руку.
М. Салтыков.
Ел<ена> Осиповна 9 четыре недели сряду была опасно больна воспалением яичника. И теперь еще очень слаба и похудела так, что узнать нельзя. Боткин два раза в неделю ездит, а лечит Суслов.