1045. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ
23 июня 1884. Сиверская
23 июня.
Многоуважаемый Николай Андреевич.
Давно я Вам не писал 1, да и от Вас никаких вестей не имею. Уже целый месяц как я живу на даче (С. П<етер>б<ургско>-Варш<авская> жел. дорога, станция Сиверская, дача Шпёрера), и совсем никого не вижу, исключая Е. А. Головина, который поблизости имеет собственную дачу и посещает меня довольно часто. Место здесь едва ли не лучшее в окрестностях Петербурга; живописное, гористое, прекрасный воздух и не загажено ни Ливадиями, ни Аркадиями, ни вообще кабаками 2. Но к моему горю, всем этим я почти не пользуюсь. Кого дачное время восстановляет, а меня еще больше расстраивает. На зимней квартире, по крайней мере, сквозных ветров нет, а здесь от них никак не убережешься. Вот и теперь одолевает меня такой кашель, что хуже, чем
зимой. И главная мерзость — в горле свербит, и никак не могу от этой докуки избавиться.
Что касается до моего социального положения, то я теперь все равно что генерал без звезды. Никак не могу выяснить себе, какого я пола. Заниматься ничем не могу, ибо, направив свою деятельность известным образом, очень трудно ломать ее. А между тем предстоит об этом серьезно подумать, ибо и материальные нужды вопиют. Лучше сказать, это не нужды, а прихоти, но в иных случаях прихоти говорят громче нужд. С прекращением «Отеч<ественных> зап<исок>» я потерял 12—13 тыс. р. дохода; да сверх того каждогодно книги мои издавались, что тоже приносило до 5 т. р., а теперь и этот доход сократится на три четверти, потому что публика наша такова, что раскупает только тех авторов, которые об себе напоминают.
Вот уже два месяца с лишком, как я ничего не пишу 3. Как на полфразе застала меня катастрофа, так и остановилось. Готовил для майской книжки статью, и нельзя ее даже утилизировать 4. Сказки тоже приходится бросить, а у меня есть и готовая и проэктированная. Плохое мое положение, и вряд ли я из него выйду. Нечто подобное испытал я в 75-м году, когда больной лежал в Бадене и поневоле бездействовал. Тогда я вышел из бездействия сильнее прежнего, но тогда были годы, а теперь — другие. Да и журнал был свой собственный, а теперь — какие-то особенные, куда и идти-то сомнительно. Стасюлевич, пожалуй, и ломаться будет. Он даже не пригласил меня, а ждет, чтоб я сам с поклоном пришел. «Русскую мысль» — того гляди, постигнет участь «Отеч<ественных> записок». Вообще, такое для литературы время настало, что разве только чудо спасет ее. Ей-богу, «Отеч<ественные> зап<иски>» представляли единственное приличное убежище, ибо батоги «Вестника Европы» решительно никого не привлекают.
Как-то Вы живете? видитесь ли с Лорис-Меликовым, который, кажется, тоже в Висбадене. Ежели видитесь, то поклонитесь ему от меня. Впрочем, быть может, он тоже видит во мне госуд<арственного> преступника, подобно прочим русским либералам, которые как будто стыдятся, встречаясь со мною. Аминь глаголю Вам: нет животного более трусливого, как русский либерал.
Прошу Вас передать от меня и от жены сердечный поклон многоуважаемой Софье Петровне.
До свидания; будьте здоровы и благополучны и не забывайте искренно Вас любящего
М. Салтыкова.
Е. П. Елисеева была у нас; но, по-видимому, рассердилась, ибо я не показал большого доверия ее россказням.